Андрей пошёл, разумеется, на ту лекцию. Сама лекция оказалась для него никчёмной. Если она и заинтересовала его чем-то, то не сама по себе, а реакцией на неё членов их общей компании. Сразу стало видно, кто есть кто. По поводу христианства, как и следовало ожидать, народ разделился на три неравных части. Одни были совершенно равнодушны к вопросам религии,, хотя этого и не выказывали, таковых было большинство; другие были приверженцами общепринятого вероисповедания; третьи же были убеждёнными атеистами, эти оставались в меньшинстве. Однако все они рассматривали религию как нечто внешнее по отношению к себе. Ни один не рассматривал религию как основание собственного мировоззрения, как неотделимую часть самого себя. Это был их общий знаменатель, и это их объединяло.
О политике и судьбах России спорили явно охотнее и оживлённее. Совсем не интересующиеся политикой, по всей видимости, не составляли такого уж очевидного большинства. Основная часть придерживалась либеральных воззрений: по убеждению ли или по принадлежности к известной среде — сразу было не разобрать. Но были и те, кто придерживался более приземлённого и трезвого отношения к государству и власти. Заспорили они о том, по сути, присоединяться ли все страны к западной цивилизации и составят единую цивилизацию или цивилизации будут развиваться сами по себе, сохраняя исторически сложившиеся цивилизационные центры. Андрей на всё это высказался в том смысле, что как бы они теперь ни рассудили, всё равно всё случится так, как должно случиться по миллионам причин, от нас не всегда зависящих: «Так о чём спорить?» На этом в конце концов и сошлись по окончании обмена мнениями и бурного, но, на удивление, без ругани, обсуждения. Всё-таки у нас довольно покладистая интеллигенция. По крайней мере, пока дело не дошло до дела.
Андрей даже не стал утверждать, что возможны иные точки зрения на эти вопросы, он просто ждал, когда с Фросей можно будет остаться с глазу на глаз. Он заранее всё обдумал и вперёд подготовил те вопросы, которые, как ему представлялось, помогут ему понять природу её «любовного дара». В течение нескольких дней он гонял в голове варианты их разговора и поэтому считал себя к разговору подготовленным. Однако когда он взялся её проводить и они остались наедине, слово за слово он совсем оставил все свои хитроумные подходы и просто рассказал ей всё, как оно было на самом деле. Рассказал и о пяти заповедях, и о том, как он пытался их исполнять и какой из этого вышел конфуз. Рассказал и о своём намерении (глупом) разгадать её дар. Хуже того, он начал ей излагать целиком своё миросозерцание и говорил, говорил, говорил… Говорил и не мог остановиться. Он испытывал ощущение, что выговариваясь, его фразы становились истинами для этого мира, истинами, доступными для людей в этом мире. Все его смыслы как будто овеществлялись. Это было совсем новое для него ощущение. Он произносил фразу и тем самым как будто сам убеждался в том, что его мысль состоялась.
И он говорил и говорил. Они потом встречались не один ещё раз, и она его слушала и переспрашивала, и задавала вопросы, и что-то подвергала сомнению. Казалось, что она действительно воспринимает то, что он говорит, и что для неё жизнь открывается заново и тоже всё представляется в ином свете. Так было до того момента, когда он понял, что в общем и целом он ей высказал всё, что мог. И за этим наступило молчание, они виделись, о чем-то говорили, но всё им высказанное оставалось как бы за скобками реального, как будто ничего сказано между ними никогда и не было. И странное дело, у него снова стало нарастать ощущение нереализованной на практике мысли.
Ему это напомнило случайные связи с женщинами в далёкой уже молодости: вдруг случилось, и, если нет продолжения, случившееся как бы остаётся за скобками, а отношения обычные меж тем продолжаются. И лучше бы совсем расстаться и не видеться, да как-то жизнь не разводит. Вот и живут люди рядом по инерции. Живут вроде вместе, а каждый живёт врозь. Так было и в данном случае: он открыл перед ней душу, а продолжения как-то не случилось. Впрочем, Андрей специально ничего и не делал, чтобы их знакомство продолжалось, но Фрося постоянно каким-то образом оказывалась в поле его зрения: то у знакомых увидятся, то пойдут куда-то общей компанией, как-то раз они просто натолкнулись друг на друга на улице, и нельзя было пройти мимо.
Андрею, признавался он себе в этом или нет, нравилось с ней разговаривать, потому что она его всё-таки слушала. Скорее всего, она его слушала и не понимала, но не понимала любя. «С благоволением». Он чувствовал, что она его любила. Любила, как любят, может быть, брата или сестру. Он чувствовал эту любовь к себе, но не понимал, чем именно эта любовь была вызвана. Близостью жизненных позиций или чем-то ещё. В глубине души он надеялся, что она разделяет его убеждения. Надежда на это не выдерживала, естественно, никакой критики, но ему очень, видимо, этого хотелось. Как бы там ни было, со временем он так привык к этой необычной женщине, что ему чего-то как будто не хватало, если Фрося долго не появлялась. И он уже ловил себя на мысли, что сам прикидывает в уме, как бы этак устроить, чтобы повидаться с ней где-нибудь.
Она принадлежала к тому типу людей, которые, раз появившись в вашей жизни, очень не легко её покидают, если, конечно, сами этого не захотят. А Фрося не хотела отстать от Андрея, потому что её что-то зацепило в том, что он ей говорил. Особенно даже не то, что он говорил, а то, как он это говорил. По смыслу она не могла уловить, что это что-то стоящее, она улавливала это по его глубокой внутренней убеждённости в своей правоте. Чувствовала какой-то внутренний стержень. Она ему верила, в сущности, не понимая его. Она верила в его слова, не понимая конечного смысла всей этой последовательности его слов. Ей, вероятно, большего было и не надо.
И Андрей в какой-то момент почувствовал, что она стала относиться к нему несколько иначе, чем к остальным. И странное дело, изменившись к нему в лучшую сторону, она перестала одаривать его той своей обезоруживающей любовью, какой одаривала до этого. Она начинала относиться к нему по-настоящему: искренними и естественными реакциями на исходящие от него посылы. Из-под купола её личностной защиты, ощерившейся на всех любовью, стало проглядывать и настоящее человеческое.
И он ухватился за эту возможность, Фрося становилась для него действительно явью: Фрося Явь становилась его явью, человеческой явью, человеком наяву. А ему было необыкновенно любопытно, как реальный человек из явственной яви будет реагировать на него теперешнего, на его воззрения. «Повлияют ли они как-то на неё или нет?». А заодно и самому интересно было прояснить для себя, какова она теперь — человеческая явь, благо их с Фросей не связывали ни родственные, ни любовные, никакие иные отношения. С ней можно было всё-таки попытаться установить отношения на смысловом, а не на чувственном уровне. Так ему, по крайней мере, казалось.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/12/21/365