(Памяти Аллы Городецкой)
Я вдов и уже немолод. Судьба забросила когда-то моих детей за океан, а заодно подхватила меня и унесла вслед за ними в Нортсвилл, предместья Чикаго.
Дом, в котором я живу, едва ли не самое старое здание в нашем городке. Башенные выступы и стены из бурого кирпича придают ему некоторое сходство с замком. В ясные солнечные дни он смотрится весело, но стоит набежать тучам, как дом сразу как будто подбирается, делается угрюмей и строже.
Городок маленький. Выйдешь из дому и через пять минут уже оказываешься на оживлённой Милуоки авеню, где почти единым фасадом тянутся крошечные кафешки, фастфуды и небольшие ресторанчики, зародившиеся ещё в начале прошлого века, с черно-белыми фотографиями первых владельцев и неистребимым запахом старых панелей.
Третий месяц я прохожу мимо квартиры, что наискосок от меня, и с замирающим сердцем жду: вдруг откроется дверь и выглянет суховато-прелестное лицо старой дамы, и она тихо поманит меня ручкой: "Зайдите, я вас кофейком со сливками угощу".
В нашем доме много одиноких стариков и немало семейных пар. Они появляются и исчезают, выезжают или умирают. Бессменный и постоянный житель в нем только один - тишина. И ещё запахи, что, разнообразя жизнь ароматами азиатских и ближневосточных кухон, выплывают в длинные коридоры. Досуг людей порой занимают пешие прогулки по безлюдным улочкам и вокруг озера Чарльз на западной окраине города. В конце каждой недели на лужайке, что раскинулась напротив башни городской мэрии, играют местные музыканты, и все живое устремляется туда.
Летом прошлого года приехала в Нортсвилл известная в Америке рок-группа, именующая себя "Битлз". После обеда к лужайке за час-полтора до концерта начала стягиваться разновозрастная публика. И, как водится у американцев, все раскрыли зонты, разложили на раскладных столиках пред собой сэндвичи, бутылки, зелень и начали, не спеша, поглощать еду. И даже когда раздались первые звуки ударников и на подиум поднялась воскресшая "ливерпульская четвёрка", потряхивая прическами, напоминающими блестящие спины жуков, публика ещё долго продолжала дожёвывать свои сэндвичи.
Я стоял у низенькой чугунной ограды. В нескольких шагах от себя я увидел пожилую даму и узнал в ней русскую женщину. В длинной светлой юбке и чёрной кружевной блузке она резко отличалась от других женщин в брюках-капри или шортах. На лицо она казалась много старше меня. Но в тонкой фигурке её было столько достоинства и женской грации, и во всем облике столько утраченного современной женщиной покоя, что взор мой, блуждая по заполняющейся людьми лужайке, невольно возвращался к ней.
Когда-то я закончил ленинградское художественное училище Серова, но уже давно не рисовал. Однако красота в любом своём проявлении тревожила меня, как, наверное, случается со всяким, кто соблазнился в молодости художническим ремеслом.
Псевдогруппа "Битлз" оказалась достаточно искусной. Когда двойник Пола Маккартни запел знаменитое "Yesterday", все пожилые зрители, оставив наконец свои сэндвичи, поднялись со стульев и начали, подпевая ему и размахивая руками, самозабвенно раскачиваться в такт блюзовой мелодии. Худые и полные, старые и помоложе, в коротких юбках и шортах, с полуголыми расплывшимися или одряхлевшими задами, они плыли в волнах своей рок-н-рольной молодости. И мы с моей соотечественницей были совершенно одни в этом мире танцующих стариков.
- Что же вы не танцуете?- спросила вдруг она, нажимая на "вы" и с улыбкой оборачиваясь ко мне.
- Я, знаете, немного не дорос до битломании шестидесятых, да и за ноги боюсь: артрит.
- А я уже переросла и была тогда серьезным семейным человеком,- сказала она и посоветовала,- мажьте ноги индийским маслом.
Так, говоря о каких-то пустяках, мы двинулись вниз по Брейнерд авеню и долго гуляли вокруг озера. Стоял конец лета. Но все ещё было жарко, и хор цикад терзал воздух. Когда мы возвращались, лужайка напротив мэрии уже опустела. От дубов и каштанов, словно чёрные ящерицы, переползали нашу дорогу длинные тени. Оказалось, что Алла, так звали мою знакомую, живет уже два года в нашем доме, и мы с ней почти соседи. Она умела готовить прекрасный кофе, и я дважды побывал у ней в гостях.
В те дни с восточных побережий Америки в глубь штатов продвигался мощный ураган. В поисках лечебного масла я объехал все индийские лавочки в округе и возвращался домой, когда внезапно потемнело и в считанные секунды над городом зависла ночь. Я не успел добежать от парковки до подъезда. Поток ледяной воды в буквальном смысле рухнул на меня. Оказалось, ураган лишил город электричества и лифт не работал. Мне пришлось снова бежать на улицу, чтобы через боковой подъезд попасть на лестницу. Прикрывая руками голову от шквала воды, я успел заметить слабый огонёк, что блуждал в одном из верхних окон. Преодолевая ступеньку за ступенькой, я поднимался в полной черноте на седьмой этаж. Где-то наверху хлопнула и замерла дверь. Наконец, я добрался до площадки. Там меня встретила Алла. Свеча дрожала в её сухой и плоской ручке.
- Спасибо,- бормотал я, пытаясь справиться с дыханием.
- Как вы промокли,-сказала она, - зайдите, у меня кипяток... в термосе.
Она заставила меня снять мокрую рубашку и накинула на мои плечи большую махровую простынь. Потом занялась приготовлением чая.
Слабое пламя озаряло снизу парящую над ясным лбом седую прядь, увядающие тонкие брови и горько-нежные очертания рта, цветом напоминающего бледные лепестки дикого миндаля, который растёт чаще всего в степных оврагах. Я давно заметил, что она не красила губ. Скудный огонь освещал спинку ее кресла напротив меня, часть дивана и время от времени выхватывал из темноты полуоткрытой спальни край золоченой рамы. Другие углы и предметы в комнате утонули в грозовой тьме, что бушевала за спущенными шторами.
Взгляд мой упал на раскрытый альбом в углу дивана. С потускневшей фотографии смотрел молодой мужчина с усталыми глазами и военном френче. Так смотрят люди, наперёд угадавшие свою судьбу.
- Это дед, Николай Городецкий, - говорит Алла, - жил с бабушкой в Петербурге, на Миллионной. В восемнадцатом вечером ворвались вооруженные люди и, не произнеся ни слова, выстрелили в него и тело забрали. А после полуночи постучала в окно горничная Таня: "Срочно уходите. Я слышала, что дом ваш завтра подожгут". Так в один вечер бабушка стала вдовой с двумя малолетними детьми на руках и лишилась дома. На вокзале, помогая ей устроиться в вагоне, Таня, плача, призналась: "Говорят, усадьбу вашу за Сестрорецком уже спалили. Три дня горела, и три дня все рояль гудел..."
Поезд, увозивший бабушку с детьми, шёл в Среднюю Азию. Шёл долго. От жары и голода умерла одна малютка, выжила лишь мама Аллы. Бабушка вспоминала, как за их спинами, за последней оренбургской заставой, золотым крестом упало солнце.
- А я не знала креста, - говорит Алла, опуская вниз свои крупные прозрачные веки, - училась в чарджойской школе, была пионеркой, комсомолкой...
Очень коротко, чтобы уже закончить скорей свою повесть и не утомлять меня, досказала она о том, что мама ее вышла замуж за сына одного из "бывших", которые селились в чарджойском районе, названном людьми "дворянским гнездом". По странной и счастливой случайности он оказался однофамильцем расстрелянного деда.
После штормовой ночи снова вернулись жаркие летние дни. Встречаясь иногда с Аллой, я испытывал какое-то волнение, что-то вроде эстетической влюблённости в предмет, натуру. В те дни я как-то весь встрепенулся, захотелось даже написать портрет Аллы, и я уже обдумывал детали, освещение, краски...
Между тем пришла осень. Как-то, прогуливаясь по скверу, я увидел ее, как всегда элегантную, на каблучках и в вязаном европейском жакете. Но лицо ее показалось мне бледней обычного. Спрашивать о здоровье я не решился: все-таки дама. Мы шли по упавшей яркой листве. Сухой огонь шелестел и бился у нас под ногами. Потом завернули на Милуоки и пошли вдоль ресторанов. Сплошной фасад их в одном месте прерывался узким длинным переулком, похожим на ущелье и выходящим на солнечное задворье. Каждый раз, проходя мимо, я вспоминал солнечный дворик детства. Алла вдруг замедлила шаг и, кивнув на переулок-ущелье, сказала:
- Знаете, я часто вижу сон, будто иду туда и выхожу на нашу бахчу из детства, а там дыни, желтые, длинные, знаете, такие с древней мозаичной корой.
И потом добавила:
- Мы в войну дыней спасались. Суп из неё варили, и кашу...
- Как-то помню вышли мы с мамой из дому утром (а жили мы возле хлопкоочистительного завода), - продолжает Алла, когда мы возвращаемся обратно, - смотрим - белые горы хлопка за ночь сделались черными от людских голов. Это выписанные из госпиталя бойцы ждали эшелоны на фронт.
Прошла неделя. Решив, наконец, начать работу над портретом, я постучался к ней. Она не сразу открыла дверь. Припухший и красный слезящийся глаз, страдальческая и пытающаяся скрыть себя улыбка - вот что я увидел на лице Аллы. Но более всего меня поразил ее голос, тихий и слабый, точно шелест засыпающего на зиму мотылька. Она отвечала, что уже поздно и что она не может со мной говорить и поспешила закрыть дверь. Что поздно? О чем она, думал я с тревожно стукнувшим сердцем.
Я не видел ее месяца два. И как же был рад, когда в рождественский стылый вечер столкнулся с ней, одиноко, сторонясь потока людей, бредущей мимо сияющих витрин. Она была в длинной, расписанной русским узором, дублёнке и накинутом на голову капюшоне. Я пригласил её зайти в кафе "Старбакс". Она ещё больше похудела, но смотрела спокойно и даже весело. Больше говорил я, она пила кофе и слушала. Под низкими висячими лампами, прекрасно согласуясь с сединой Аллы, тускло мерцали на шее и в ушах ее голубоватые камни средней величины. Но, когда мы вышли на улицу, должно быть от свежего воздуха, Алла вдруг пошатнулась. Она слабела.
Потом, лишь от дочери её я узнаю, что она перенесла операцию на глаз и что видела она теперь только одним глазом, а второй был искусственный.
Через несколько дней после нашей, как оказалось, последней встречи, я обнаружил в дверях простую и короткую записку: "Мама умерла. Позвоните мне. Таня, дочь Аллы Городецкой."
Мы созвонились и встретились с Татьяной в тот же день. Дверь в квартире Аллы открыла мне статная женщина средних лет. Дочь Аллы я узнал бы по прелестному и знакомому мне рисунку рта даже на улице в толпе. Она предложила мне взять на память несколько книг. В открытую дверь спальни я увидел известный репинский портрет дамы в розовом. Так вот что светилось позолотой рамы в ту штормовую ночь!
- Это наша прабабушка, - сказала очень просто Таня. - Да, моя мама Алла Городецкая была правнучкой этой самой графини Голощаповой.
На днях в Чикаго, на выставке русского портрета, я смотрел на репинскую графиню и ждал: вот она повернёт ко мне свою гордую, отягощенную густой массой волос голову и улыбнётся губами, чуть тронутыми бледной розовостью дикого миндаля.
2019 г.