Звук тлеющей сигареты в ночной тиши...
/ Одиночество/
Одиночество ; вот проклятая вещь!
Вот что может погубить человека.
А. Грин
Одиночество ; порой лучшее
общество.
Д. Мильтон
- A где же люди? – вновь заговорил,
наконец, Маленький принц. – В пустыне
всё-таки одиноко…
- Среди людей тоже одиноко, -
заметила змея.
А. Сент-Экзюпери.
Одиночество ; удел сильных. Слабые
всегда жмутся к толпе.
Д. Бруно
Вступление.
Она сидела у трюмо, расчёсывая длинные, ниже пояса, тёмно-каштановые волосы. Невысокий торшер слабо освещал небольшую комнату, в углу которой находилась печка-кладенка. От неё тянуло тёплым духом и иногда там что-то трещало и лопалось: видно, прогорал уголь. Жар в печи временами достигал такой силы, часть чугунной плиты, что лежала поверх печи раскалялась докрасна. И если это случалось, когда мы с дедом оставались одни в доме одни, то у нас появлялась возможность попроказничать. Дед, высокий, статный, седовласый и седобородый старик, завидев раскалённую докрасна поверхность печки, подкручивал ус и вопрошал: «Не пора ли сообразить на двоих?» и, получив жизнерадостную поддержку с моей стороны, быстро и ловко замешивал тесто и принимался печь лепёшки прямо на чугунной плите без всякого масла. Потом мы эти лепёшки с пылу с жару ели, намазывая маслом, сметаной или повидлом. Делалось такое не очень часто. Но какое это было объединение! Мама, вернувшись в тот же вечер домой, тут же, поводя носом, вопрошала «Что, мальчики, опять кулинарили на грязной железяке? Пап, я ведь просила тебя не травить мальца этим непотребным хлебом. Сил на вас никаких нет!» На что я однажды сморозил: «Это не железяка, а чугунка. Мне деда сказал». На что мать фыркнула: « Больно умные вы оба у меня» и ушла в свою комнату с рассерженным видом. Спустя несколько минут, однако, возвратилась и, приветливо улыбнувшись, спросила: «Мне-то хоть оставили, басурмане эдакие?!» И жизнь продолжалась дальше.
Когда вечером, вернувшись из своих театров, концертов и посиделок у знакомых, мама располагалась у трюмо, сначала разбирая сложную конфигурацию из её длинных волос на голове, а потом распускала их по плечам и спине, готовясь долго и тщательно расчесывать, я уже сидел рядом с ней, используя для этих целей маленькую скамеечку. Это были особенные моменты нашей с мамой близости. Время для тихих бесед, для её ласки ко мне, для моего нежного любования ею. И для её песен. У неё был несильный голос, но очень чувственный и трогающий слушателей. Многие её песни я до сих пор пою, если так можно сказать, для себя, когда остаюсь один. А одну из них мне даже случилось петь в студенческом хоре моего института. Это была известная песня на слова поэта Алексея Мерзлякова:
Среди долины ровныя,
На гладкой высоте
Цветёт, растёт высокий дуб
В могучей красоте.
Высокий дуб, развесистый,
Один у всех в глазах;
Один, один, бедняжечка,
Как рекрут на часах.
Иногда, когда я слушал эту песню, то чувствовал, как у меня закипают слёзы. Мама, видно, почувствовав сопровождающее сопение, ласково обнимала меня и гладила при этом по голове, приговаривая: «Успокойся, что-то ты, рыжик, слишком расчувствовался, не переживай. Это только про дерево, только про старое никому не нужное дерево». И смотрела куда-то вдаль неподвижным взором, как будто ей там что-то чудилось, виделось. Я в ответ на эти слова крепче к ней прижимался, обхватив руками её тонкий стан. Когда же я сам пел эту песню в составе нашего студенческого хора на сцене Колонного зала Дома Союзов, то никакого волнения о судьбе одинокого исполина не было и в помине. Какие могут быть переживания по поводу эфемерного дерева. Молодость, Москва, ослепительная красота бывшего Благородного собрания и влюблённость! Не до дерева! Я в это время весь был в ожидании конца этого действа. В первом ряду нашего хора пела моя Наташка. И с ней мы решили после выступления пойти на Кузнецкий мост. Ведь там она, студентка французского факультета, собиралась купить книги на изучаемом ею языке. Девушка серьёзно полагала, что грибоедовские «вечные французы» всё ещё там обретаются. Понятно, что она имела в виду не подданных Французской республики, а книжные лавки, торгующих иноязычной литературой. Я сильно в этом сомневался. И наш спор мог быть разрешён только на Кузнецком мосту, о существовании которого мы с ней узнали, ещё учась в восьмом классе.
Дед, как-то забредя к нам на огонёк и дождавшись окончания песни о страданиях старого дуба, шутливо заметил: «Что-то ты, мать, всё о дубе тоскуешь? Давай я тебе про дамочку спою. И приятным тенором затянул:
Как бы мне, рябине, к дубу перебраться,
Я тогда б не стала гнуться и качаться,
Я тогда б не стала гнуться и качаться.
Тонкими ветвями я б к нему прижалась
И с его листвою день и ночь шепталась.
Но нельзя рябине к дубу перебраться,
Знать, ей сиротине век одной качаться,
Знать, ей сиротине век одной качаться.
На что мама, мягко улыбнувшись, заявила:
- Вот ты и пой про своих дамочек, я - о своём дубе распрекрасном и всеми оставленном. И не только о нём…
Да, у всех свои песни. Тут я недавно прочитал весьма щемящее душу признание, явно не уступающее по своей тональности процитированным здесь мною ранее песенным текстам.
«Моя полезность обществу нулевая. Как и моим некоторым родственникам, правда, не очень близким. Я для них некая фигура умолчания: «Где-то есть этот стареющий субъект, ну и что…Не носиться же с ним. Слава богу, пока не нужно «подушки поправлять. И думать, когда же чёрт возьмёт тебя». Хотя, когда три-четыре дня проведёшь, не раскрывая рта, чтобы кому-либо что-нибудь сказать, невольно возникает вопрос, ужель они не понимают всей тяжести и мрачности моего одиночества в этой пустыни безгласия? Казалось, один звонок и вопрос «Ильюш, ты как? Чем занят? О чём думаешь? Как самочувствие? Что-нибудь надо?» - и каким светом озарятся грядущие дни моего одиночества. Или стук в дверь: «Я тут пирожков напекла. Ты ведь сам на их изготовление не сподобишься. Вот я и думаю, забегу, угощу нашего деда. Ставь чайничек спорее». И тут же мысль: «Опять у тебя претензии. Ведь говорят тебе: теперь никто никому ничего не должен. Да и не до тебя им: дети, работа, семья, личная жизнь. Скажи спасибо, что на праздники три-четыре раза в год позовут. Знать, помнят. И справедливости ради надо заметить, что на многие какие-то неотложные просьбы в большинстве случаев реагируют положительно, пытаясь споро разрешить твои внезапные затруднения. И всё же, же… А ты пирожки, блины, вареники, пельмени возжелал. Взалкал, как некий Божий сын. Недотёпа ты, старый бедолага!»
И в этот триптих одиночества органично вплетается безысходный стон поэта Константина Бальмонта, что раздался в 1908 году:
Вызвездило. Месяц в дымке скрыт.
Спрятал он во мгле свои рога.
Сумрачно. Но бледный снег горит.
Внутренним огнём горят снега.
В призрачности белой я слежу,
Сколько их, тех звёздных паутин.
Как бы сплесть из них мне мережу?
В Вечном я. Один, один, один.
Одиночество, его коннотации, а именно об этом пойдёт речь в этом эссе, появились вместе с Адамом. Адам был первым одиноким человеческим существом на Земле. Это уже потом Бог подсуетился и создал Еву, наградив при этом возможностью размножаться. И они расплодились почти до восьми миллиардов особей, что сейчас обитают на нашей планете. Но в силу этого одиночество не исчезло. Оно основательно
лёгло
у истории на пути
в мир,
как в свою кровать.
Его не объехать,
не обойти…
И этому не стоит удивляться. Оно по своей природе является онтологическим фактором человеческого бытия. Именно это обстоятельство имел в виду К. Юнг, заявляя, что «человек, достигший сознания настоящего, одинок … Современный человек во все времена был таковым, ибо каждый шаг к более полной сознательности удалял его от изначального, чисто животного participation mystique (мистического участия) со стадом, от погруженности в общую бессознательность». Более того, одиночество давно стало составной частью экзистенциального бытия человека. Об этом убедительно размышлял Ингмар Бергман в своих «Сценах из семейной жизни»:
«Одиночество - это некий абсолют. Единственное существующее. Все остальное - плод нашего воображения. Иллюзия. Помни об этом. И старайся поступать соответственно. Не жди для себя ничего, кроме самого худшего. Если случится что-то приятное, тем лучше.
Не надейся, что ты сможешь покончить с одиночеством. Оно абсолютно. Можно, конечно, придумывать разного рода единение, но выдумки останутся выдумками - про религию, политику, любовь, искусство и так далее. Одиночество тотально».
Вряд ли с такой категоричностью в оценке этого явления в человеческом общежитии согласились бы многие мыслители прошлого. Ведь на всех стадиях развития европейской цивилизации одиночество воспринималось неоднозначно. В античные времена и в эпоху Возрождения такое состояние личности приветствовалось. К нему стремились. В нём искали своё самоутверждение и самоосознание, оно давало силу противостоять внешнему миру, быть равном ему и, более того, превосходить его интеллектуально, нравственно и эмоционально, покоряя его и ведя за собой. Герой – всегда одинок. Романтические авторы, как и творцы художественных образов других творческих направлений, создали немало таких персонажей. Об этом ярко свидетельствует, скажем, такая траектория: от «Прометея прикованного» Эсхила до Данко из горьковской притчи «Старуха Изергиль». Находились и другие позитивные аспекты в одиночестве. Это и возможность самопознания, это и убежище от несносного общества, и очаг комфортности, и свод, из-под которого удобнее возносить молитву к Богу, и приют, где можно врачевать свои душевные раны, и благоденственное спокойствие, в котором легче дожидаться своей естественной кончины.
Но сложности общественной жизни, перепады и трудности личных судеб, со своей стороны, породили множество причин ненавидеть одиночество, проклинать его, искать пути бегства из него, много и трудно размышлять над его природой. Если угодно, вот ещё одна траектория, характеризующая последний пассаж. От констатации французского поэта XVIII века Пьера Буаста: «Самое жестокое одиночество - это одиночество сердца», - до сценичной истерии современной певицы Славы, распевающей сочинённую ею и Виктором Дробышем песню:
Одиночество - сволочь, одиночество - скука,
Я не чувствую сердце, я не чувствую руку.
Я сама так решила, тишина мне подруга,
Лучше б я согрешила, одиночество - мука.
Одиночество - сука...
Не смогли ни объехать, ни обойти одиночество и российские поэты. Да многие и не пытались от него избавиться. Более того, некоторые их них полагали, что предназначение поэта быть одиноким. Стоит только вспомнить известные пушкинские строки:
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдёт минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечёт тебя свободный ум.
Однако большинство из них одиночество сопровождало по жизни и
стало частью их поэтического мышления, образности и воображения.
Конечно, посыл Пушкина, что одиночество – условие существования свободного ума, весьма спорен, хоть и нашёл последователей у ряда поэтов. Вот как закутался в тогу мрачного одиночества Игорь Северянин:
Я одинок в своей задаче,
И оттого, что одинок,
Я дряблый мир готовлю к сдаче,
Плетя на гроб себе венок.
Да и лермонтовская поза не менее впечатляющая:
Один я здесь, как царь воздушный,
Страданья в сердце стеснены,
И вижу, как судьбе послушно,
Года уходят, будто сны.
Хотя я тут несколько забегаю вперёд. Поэтому самое время обозначить ещё одну траекторию: от поэтического мира авторов допушкинской поры до сетевых служителей Эвтерпе, музе лирической поэзии, то есть до авторов, чьё творчество приходится на первые десятилетия XXI века. И сразу хочу предупредить возможные обвинения, вызванные фрагментарностью последующего текста данного эссе. Коннотации слова одиночества будут рассмотрены целокупно в рамках периодизации истории русского поэтического слова. И фрагментарность проистекает из такой постановки проблемы.
Часть первая. Коннотации слова одиночество в российской поэзии допушкинского времени. (Г. Мерзляков, Н. Карамзин, В. Жуковский, К. Батюшков, И. Богданович, А.Тургенев, Н. Гнедича)
Зададимся вопросами: «На каких жизненных дорогах поэтические персонажи авторов той поры встречаются с одиночеством? Какие житейские ситуации трактуются ими как нахождение в тягостных или иных обстоятельствах одиночества? Какая образность используется для придания одиночеству ту или иную характерность?» В ответ лирический персонаж Алексея Мерзлякова стенает под хладной красотой ночного красавца – месяца, обращаясь к нему:
Ты на небе так, как я в чужих краях;
А не знаешь муки тяжкой - быть одним,
И не сетуешь с приятелем своим!..
И просит этот земной страдалец небесного седельца:
«Ах! всмотрись в мои заплаканны глаза,
Отгадай, что говорит моя слеза?»
И совершенно очевидно, что его слёзоточение вызвано разлукой с возлюбленной. Силе его переживаний могли бы позавидовать самые истовые последователи сентиментализма:
Горько мучиться для горя одного!
Горько плакать и конца бедам не знать!
Не с кем слез моих к любезной переслать!
У тоски моей нет крыльев полететь,
У души моей нет силы потерпеть,
У любви моей нет воли умереть.
Трудно не заметить, как близка тональность этих строк к душевному порыву другого брошенного сердца, не пережившего одиночества вне любви, вырвавшемуся у карамзинской героини за пятнадцать лет, в 1792 году, до любовного безнадёжья персонажа Алексея Мерзлякова:
«Для чего я осталась в этой пустыне? Что удерживает меня лететь вслед за милым Эрастом? Война не страшна для меня; страшно там, где нет моего друга. С ним жить, с ним умереть хочу или смертию своею спасти его драгоценную жизнь. Постой, постой, любезный! Я лечу к тебе!»
При этом трудно не заметить выразительность образа одиночества у Мерзлякова: «Как в могиле завален один живой!» И карамзинское: «…Я осталась в этой пустыне», - только усиливает антижизненность смыслов этого лика одиночества. При этом стоит обратить внимание на общность коллизий, приведших к одиночеству: имя этой причины – оставленность теми, кто был ранее близок. Именно это изводит лирического персонажа стихотворения Николая Карамзина «К соловью», написанного через год после написания «Бедной Лизы»:
Ах! я вспомнил незабвенных,
В недрах хладныя земли
Хищной смертью заключенных;
Их могилы заросли
Все высокою травою.
Я остался сиротою...
Я остался в горе жить,
Тосковать и слезы лить!..
Одиночество – как сиротство, одиночество – как скука сердца, одиночество – как невозможность разделения с кем-нибудь радости бытия и чувственных переживаний – эти коннотации слова одиночество можно наблюдать в поэтике Карамзина.
Если задаться поиском слов, близких по своим значениям слову одиночество, то можно получить такой список: уединение, сиротство, затерянность унылость, затерянность, изолированность, разобщённость. При этом важно обратить внимание на первое место в этом перечне слова уединение. Ведь оно так было близко сентиментальной музе поэтов начала XIX века. Недаром ею обласканный Николай Карамзин оставил нам в наследие любопытную статью «Мысли об уединении», написанную в 1796 году. В ней он сделал два важных вывода о природе этого состояния души, так близкого одиночеству:
- Уединение подобно тем людям, с которыми хорошо и приятно видеться изредка, но с которыми жить всегда тягостно и уму и сердцу.
-Уединение приятно тогда, когда оно есть отдых, но беспрестанное уединение есть путь к ничтожеству, ибо человек сам по себе есть фрагмент или отрывок: только с подобными ему существами и природою составляет он целое.
Из этих мудрых констатаций можно выделить ещё два оттенка для коннотаций слова одиночество - приятность и полезность в малом количестве и путь к самоуничтожению.
Наследовали эту точку зрения поэты романтической направленности с ярко выраженным чувственным мировосприятием.
Так Константин Батюшков в 1808 году, переводя басню Жана Лафонтена, которая в свою очередь была переводом «Гюлистана» Саади, персидского поэта, наделяет могольца, лирического персонажа, таким стенанием:
Уединение, источник благ и счастья!
Места любимые! ужели никогда
Не скроюсь в вашу сень от бури и ненастья?
Блаженству моему настанет ли чреда?
И далее, в надежде всё же обрести кров в чертогах уединения, моголец мечтает о рае в нём:
Пускай пленит меня источников журчанье.
И я любовь и мир пустынный воспою!
Пусть парка не прядет из злата жизнь мою
И я не буду спать под бархатным наметом.
Ужели через то я потеряю сон?
И меньше ль по трудах мне будет сладок он,
Зимой — близ огонька, в тени древесной — летом?
Василий Жуковский в 1813 году в стихотворении «Уединение», призывая: «Дружись с Уединеньем!», - рисует не менее чарующий образ этого явления:
С улыбкой на устах,
На дружественном лоне
Подруги Тишины,
В сиянии весны,
Простёртое на троне
Из лилий молодых,
Как райское виденье
Себя являет их
Очам Уединенье!
Ему всё же недостаточно такое описание добродетелей уединения, и он щедрой рукой добавляет ещё несколько впечатляющих штрихов к этому образу:
Там зрится Отдых ясный,
Труда весёлый друг,
И сладостный Досуг,
И три сестры, прекрасны
Как юная весна:
Вчера - воспоминанье,
И Ныне - тишина,
И завтра - упованье;
Сидят рука с рукой,
Та с розой молодой,
Та с розой облетелой,
А та, мечтой веселой
Стремяся к небесам,
В их тайну проникает
И, радуясь, сливает
Неведомое нам
В магическое там.
К уже названным приметам одиночества эти три литератора Карамзин, Жуковский, Батюшков, добавили ещё несколько существенных: это придел для воспоминаний, для благостной тишины, для незамутнённого тревогой отдыха для приятного труда, для долгожданного досуга и слабого упования на магию тихого ухода где-то там, в конце жизненного пути... И совсем неожиданный коннотат обнаружился у одиночества – «источник благ и счастья»! Хотя, справедливости ради, надо вновь заметить, что всё это позволительно человеку лишь в малых дозах, так как долгие сроки нахождения в тенетах одиночества, при всех его достоинствах, грозит человеку саморазрушением.
Надо понимать, что темой уединения коннотации слова одиночество у данных поэтов не исчерпаны. У Василия Жуковского буколические страдания пастуха вызваны тоской по оставившей его возлюбленной. И цветы ему собирать не кому, и мир луговой красоты не мил, и свет радуги над кровлей родного дома не изумляет. Ничто не радует его. Полон одиночества безжалостен, и нет от него избавления. Кого ни взволнуют его горькие стенания:
«К чему? Она удалилась!
Она в чужой стороне!
Она всё дале! всё дале!
И скоро слух замолчит!
Бегите ж, овцы, бегите!
Здесь горе душу томит!»
И как бы позавидовал этому разнесчастному пастуху, у которого есть и свой кров, и радуга небесная над ним, и разнотравье лугов, и, на худой конец, покорное доверие овец. Не имея ничего из этого, поэтический персонаж из стихотворения Жуковского «Узник к мотыльку, влетевшему в его темницу» в нём, своём неожиданном визитёре, весь мир вне узилища вмиг узрел. О чём свидетельствуют его нетерпеливые вопрошания к мотыльку:
«Скажи ж, любимый друг природы,
Всё те же ль неба красоты?
По-прежнему ль в лугах цветы?
Душисты ль рощи? ясны ль воды?
По-прежнему ль в тиши ночной
Поет дубравная певица?
Увы! скажи мне, где денница?
Скажи, что сделалось с весной?
Дай весть услышать о свободе;
Слыхал ли песнь её в горах?
Её видал ли на лугах
В одушевлённом хороводе?
Ах! зрел ли милую страну,
Где я был счастлив в прежни годы?
И охотно верится, что такое длительное одиночество, одиночество тюремной несвободы, губительно и для души, и для тела человека. И драматический оттенок приобретает коннотация одиночества в условиях насильственного заточения личности у Жуковского в этом его произведении - «в сей бездне ужас обитает».
И совсем неожиданно возникает в начале XIX века коннотация одиночества в обстоятельствах изгнания, бегства в чужую сторону, за границу, и чужеземные длительные зарубежные странствия и скитания или добровольная эмиграции. И какую высокую ностальгическую высоту эта тема получила в творчестве Константина Батюшкова. И прежде всего в его стихотворении «Вечер. Подражание Петрарке», написанном в 1810 году. В разные часы дня, в разные времена года в родной стороне и «пастушка, дряхлая от бремени годов», и «оратай, поющий
простую песнь в забвенье всех трудов, и «рыбарь, спешащий на брег уединенный» - все они, несмотря на нищету, тягостный изматывающий труд, счастливы, вкушают «сладкий сон, взамену горьких слёз». Что же чувствует в те же времена: «в тот час, как солнца луч потухнет за горою», «когда светило дня потонет средь морей, и ночь, угрюмая владычица теней, сойдёт с высоких гор с отрадной тишиною», «лишь месяц сквозь туман багряный лик уставит в недвижные моря» - в своём зарубежном далёко поэтический персонаж это произведения? Ответ кроется в следующем его признании:
«А я, как солнца луч потухнет средь небес,
Один в изгнании, один с моей тоскою,
Беседую в ночи с задумчивой луною!»
Но поэту кажется недостаточно выразительным этот поэтический пассаж. И он заключает его впечатляющим скульптурным изображением в лучших традициях эллинского искусства ваяния, являющего нашему взору фигуру «печали сына, среди глубокой нощи, объятого трепетом, склонившегося на гранит». И ещё одна немало важная деталь. Автор, однако, находит способ ослабить узы такого одиночества. Он ему видится в поэтическом творчестве, воссоздающим зримые черты оставленных отеческих мест. О чём свидетельствует такое его обращение к своей музе:
«О песнопений мать, в вертепах отдалённых,
В изгнаньи горестном утеха дней моих,
О лира, возбуди бряцаньем струн златых
И холмы спящие, и кипарисны рощи…»
Но в другом своём произведении «Средь ужасов земли и ужасов морей» Батюшков, размышляя о судьбе греческого мифического героя, обречённого на долгое расставание со своей родиной, с дорогой сердцу Одиссея Итакой, возводит одиночество в чужеземных краях до трагического звучания. Ведь та отчизна, по которой изнывает в тоске душа потерявшего её, уже не существует. Во время долго проживания страдальца в иноземной стороне она изменилась, она стала другой, если не чужой. А родная ему сердцу сторона теперь, увы, существует только в его воспоминания и песнопениях.
Казалось, победил терпеньем рок жестокой
И чашу горести до капли выпил он;
Казалось, небеса карать его устали
И тихо сонного домчали
До милых родины давно желанных скал.
Проснулся он: и что ж? Отчизны не познал.
Кого-то может посетить мысль, что потеря отчизны может быть искуплена возрождением души, получившую свободу и иноземные блага. Но Батюшкову чужд этот посыл. В стихотворении «Напрасно покидал страну моих отцов…» он сокрушённо заявляет: «Ах! небо чуждое не лечит сердца ран!», ещё более усиливая мрачные смысла коннотации одиночества в обстоятельствах выживания в иноземных странах.
Трагичны лики одиночества в узилище, в дальнем зарубежье, слов нет, как тягостны эти оковы. Но есть ещё одна коннотация одиночества, страдания от которой несравнимы с только что названными. Это одиночество богооставленности. О таком жизненном несчастье свидетельствуют пронзительные слова моления богооставленного из 21 Псалма Давида:
2.Боже мой! Боже мой! [внемли мне] для чего Ты оставил меня?
3. Далеки от спасения моего слова вопля моего.
Боже мой! я вопию днем, — и Ты не внемлешь мне, ночью, — и нет мне успокоения.
20. Но Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! поспеши на помощь мне…
В такой же коллизии находится и лирический персонаж Ипполита Богдановича, чей горестное моление доносится до нас из далёко 1760 года:
Доколе буду я забвен
В бедах, о, Боже мой, Тобою?
Доколе будешь отвращен
От жалоб, приносимых мною?
Доколе вопиять, стеня?
Моё всечасно сердце рвётся…
Да, человек на дорогах жизни часто «навеки счастия лишённый,
судьбы жестокой терпит гнев». Скорее не гнев, а несправедливое наказание. Именно таким, по мысли Андрея Тургенева, является одиночество сиротства, потери всех родных.
Уже ничем не утешает
Себя смущённый скорбью дух;
Весна природу воскрешает,
Но твой осиротевший друг
Среди смеющейся природы
Один скитается в тоске…
О такой же участи, об одиночестве сиротства, повествует и сыновье моление к Всевышнему персонажа Николая Гнедича.
А ты, слух к песням преклоняя
От звёзд к могиле ниспустись,
И, горесть сына утешая,
Тень матери - очам явись!
Узреть мне дай твой лик священный,
Хоть тень свою мне дай обнять,
Чтоб, в мир духов переселенный,
Я мог и там тебя узнать!
Обобщая тему первого фрагмента, можно сложить затейливый коллаж из коннотаций слова одиночество. Тесно переплелись в нём их смыслы. Но внимательный взор увидит в этом сложном узоре и одиночество уединения, и одиночество любящей души, преданной или оставленной, и одиночество узника в затворах неволи, и одиночество заброшенного судьбой в иноземные края, и одиночество сиротства среди чуждых людей, и одиночество богооставленной души, находящейся вне небесной защиты. И начинаешь понимать, земная юдоль испокон веков была населена одинокими человеческими созданиями. И первым одиноким был Адам. Но «и сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему». (Бытие 2:18-24). Поэтому Ева была дана ему Всевышним для того, чтобы спали с него оковы одиночества. Хотя мнение, что первой, кто лишил Адама одиночества, была всё же Лилит, и существует, но никто не станет утверждать, что с появлением этих дам одиночество исчезло на земле. И поэты допушкинского времени только подтвердили сей непреложный печальный факт.