М. М. Кириллов Средняя Волга Очерки и рассказы

М.М.КИРИЛЛОВ











СРЕДНЯЯ ВОЛГА

Очерки и рассказы

















Саратов 2019





      Средняя Волга – от Самары до Саратова. В Сборник вошли мои воспоминания о жизни в этих местах с 60-х годов прошлого век по нынешний 2019 год. Произведения, написанные по этим воспоминаниям, уже публиковались ранее в разные годы, в том числе повторно, и, в основном, в трёх Сборниках «Города и Веси»
      Здесь же они составили отдельный, средне-волжский, тематический Сборник. В 1917-1919 годах таким же образом уже вышли из печати такие мои Сборники как «Наш Крым», «Украина и Прибалтика (вчера и сегодня)» и «Азиатский юго-восток России (отрезанный ломоть?)». Все произведения были написаны мною по памяти.
        Полагаю, что читателя, особенно волжанина, эти рассказы заинтересуют, даже если ему ранее приходилось с ними познакомиться.
       Автор – военный врач, профессор, писатель, коммунист.
        Издание художественно-публицистическое

        Оглавление                Стр.
Самара (Мельница души)               
Жигулевские горы               
Саратов. Девяностые годы. Новые люди               
Ртищево               
Визитные карточки Саратова               
Ледовые путешествия               
Клуб ходьбы и бега               
Сазанка               
Вольск-Шиханы               
Саратовские столбы               
На дежурстве               
Саратовский хирург Василий Романович Ермолаев         
Незаметные люди               
Хвалынск. Черемшаны               
Первый год в Саратове               
Лиличка               
Балаково               
Саратов. На Волге               
Беково               
Красный Кут               
Татищево               
Л.С.Кириллова. На нашей даче               
Лето               
Алтынка               
Рабочие коммунисты Поволжья               

САМАРА (МЕЛЬНИЦА ДУШИ)
      Осень. То поплачет, то посуровеет, то улыбнется. И я — то загорюсь и работаю, «как в последний раз», то останавливаюсь, недоумевая, — зачем вся эта суета... Осень? Усталость? — Всего понемногу. Трудное время. Не кафедра, а громадная, полная сырого тяжелого зерна мельница, в которой вертишься до изнеможения и которой позарез нужны мельники...
      Вспоминается 1943-й год. Учился я тогда в школе на шоссе Энтузиастов в Москве. Шла война, только-только прекратились бомбежки, а нам на переменке ежедневно приносили большой ящик с баранками. Этого момента ждали: баранки были румяные и вкусные, а есть нам всегда хотелось... И вот, по команде «На шарап!» все бросались на ящик. Клубок тел, вопли задавленных, счастливцы с баранками в зубах и — посредине класса — пустой, ободранный ящик...
      Сейчас, иногда, я кажусь себе таким ящиком...
      Еду в Куйбышев на конференцию врачей.
      В обшарпанном купе — холодно и грязно. Сел у окна, не раздеваясь, деревянный, с тяжелым сердцем. Если бы сказали: «Не езжай!» — остался бы.
      Поплыл перрон, растаяли Люсины тревожные - глаза за стеклом, потянулись провода, задевая за душу и не отпуская...
      Долго стояли на Увеке, у моста через Волгу. Вылезли на песок. Небо высокое, Волга — до горизонта, насыпь да вагонный дух.
      Не река, а Феодосийский залив! Бирюза, ширь и спокойствие. Где-то на середине медленно тащится буксир. Спокойно делает свое речное дело. Вот и мне бы так. За всех не наработаешься.
      У берега — лодки на стеллажах. На воде от них рябят тени. С пристани по мосткам тянутся люди с дачной поклажей. Впереди бегут ребятишки. Говор, смех.
      Вечерний неторопливый свет. Прямо из-под шпал растет бурьян. Такие обычные и такие забытые радости — без стратегических решений.
      Тихо тронулся поезд. Еще долго стояли у открытой двери в тамбуре. Волга! Какое лекарство!
      Поздний вечер. Колеса мерно стучат, текут негромкие разговоры. В вагоне полусвет. Заволжье. Стою в коридоре, уткнувшись лицом в стекло — весь в темной степи... Мысли далеко-далеко. Темнота вдруг раздвигается ярким светом — станция «Золотая степь»... И вновь ночная тьма... Усталость берет своё. Улегся. Соседка, молодая женщина, неожиданно наклонилась надо мной и поправила одеяло. Улыбнулась в темноте: «Замерзнете!» Дожил! Теперь уже, кажется, любая — только в дочки и годится...
      Раннее утро. Дождь. Запотевшие трамвайные окна.
Добрался до Дома офицеров. В громадных холлах зябко. Полно людей, но общее оживление никак до меня не доходит.
      Встретили как старого знакомого — я и прежде бывал здесь. Укоряли, что не дождался встречавшей машины. Не люблю, когда встречают по должности, вот и не стал дожидаться. И потом — для меня всегда важно самому почувствовать город, в который приехал, без этого нет правильной душевной позиции.
      Чувствую себя неважно, кулуарные разговоры утомляют. Скорее бы начиналось заседание.
      Пригласили в президиум. В зале — плотными рядами врачи из госпиталей. Молодежи мало, а из медпунктов — никого. Это плохо — дерево без листьев.
      Солидное руководство, начальствующий контакт, жесткость указаний, ощущение дистанции, регламент... Все это раздражает. Все — правильно и неправильно. Слишком явно доминирует служебное — внешнее, а сущность — интеллектуальное напряжение, научные приоритеты — где-то на втором плане.
      Выбор темы хорош — вопросы неотложной помощи в практике военного врача, но так как нет четкой панорамы задач — не ясно, почему сегодня важно именно это, а не другое. А каким видится завтра? И что было главным прежде? Помнят ли тех, кто был вчера? Дерево без корней?
      Стараюсь не нервничать, внимательно слушаю. Среди докладчиков есть толковые люди. Приятно, что выделяются наши - саратовские. Особенно хороши те работы, которые рождают идеи. Нет, определенно неплохо. Корку официальности постепенно прорывает настоящая наука! Такому заделу по пульмонологии могут позавидовать и в академии...
      Выступил и я — сначала по необходимости — с докладом, позже с охотой — в прениях... Поделился и своими мыслями о необходимости подготовки медпунктовской молодежи — естественной силы госпитального звена. Нет ничего страшнее отсутствия надежной смены...
      В перерывах и по окончании конференции невозможно было вырваться из тесного круга наших выпускников разных лет. Все — терапевты — из госпиталей Пензы, Сызрани, Балашова, Вольска, Куйбышева, Оренбурга... Приятно. В Саратове, издалека, за нескончаемой работой этого не видишь, а они, оказывается, гнездо помнят и чтят. Вот тебе и мельница. Выходит, стоит работать и терпеть. А сердце-то, вроде, и болеть перестало?!
       Тепло попрощавшись со всеми, пошел побродить по городу. Подумал, не сходить ли в театр? На афише: «Сегодня — «Зинуля», завтра — «Зинуля», послезавтра — «Дефицит»... И к тому же театр оказался выходным.
      Вечер. Загораются звезды. По крутым ступенькам спустился к набережной. Пусто здесь. С деревьев сыплются листья. Свежо, ветер гонит одиноких прохожих. Вода темная, противоположный берег — чужой и одинокий.
      Скамейка прямо у самой воды. Сел на краешек, спрятав лицо в воротник плаща. Тихо и грустно. Ветер пересыпает у ног холодный песок. Невдалеке — черная громада плавучего крана. Якорная цепь скрипит. Из кубрика вылез старик в матросском бушлате, закрепил трос, тянущийся с берега. Покурил на ветру и скрылся за дверью.
      Темнеет. Так бы сидел и сидел. Все передумать можно и на все пожаловаться...
      В памяти всплыло лицо терапевта госпиталя, с которым только что простились. Увольняется он. Своеобразный человек. Года два назад у него от тяжелой болезни умерла дочь - студентка. Кажется, поезд прошел по нему... А ведь ожил! Полезен, активен и ни одного седого волоса. Жаль, что увольняется. На месте человек. Торопимся мы... Мне-то грех жаловаться: я на одном месте двадцать лет — как в копеечку.
      Да так ли уж плохо? Что всю жизнь придется прожить на этой моей мельнице? Было бы с пользой. Проработала же моя учительница, Алевтина Алексеевна Житникова, 50 лет в поселковой школе, оставаясь самым великим человеком в моей жизни. Фамилия-то какая! Житникова! Нет ее теперь. Но все поколения поселка — от дедов до внуков — ее ученики. А каково тому старику-матросу — всю жизнь в речной железной коробке?
      Так ли уж плохо? Что кое-кто формален, как тонкий лист бумаги? Так ведь это, хоть и страшно, все-таки исключение из правила. Что людей на кафедре мало и лямка тяжела? Зато люди хорошие, один к одному. Что каждый день опустошает до донышка — как тот ящик? А у кого иначе? Да и не копить же те баранки. Молола бы мельница души!
      За спиной на горе — огни, люди, тепло. Сколько ни сиди — от людей и от забот — не уйдешь.
      Взвозы, ведущие круто вверх от Волги. Все засыпано листвой. Старые дома. Сквозь ветви деревьев и шторы видны освещенные комнаты, разноцветные обои, абажуры, женские лица. В городе теплее. Много людей: озабоченных, веселых, безликих...
      Яркая реклама кинотеатра. Пять минут до начала фильма. Толпы молодежи... Освещенные витрины магазинов. Надо же — творог дают! Обгоняет стайка мальчишек. Подсвеченная прожекторами «Тачанка». Чапаевцы - большевики. Динамизм, классовая определенность, твердость! В сущности, на все наши вопросы ответ давно дан — ими.
      Над головой — чистые звезды, воздух—-такой вкусный... Не хочется идти в номер...
      Стучат вагонные колеса. В купе тепло и весело: возвращаемся домой с группой саратовских терапевтов. Стелим свежее белье. Утром — Саратов. Неужели уже два дня прошло?! Как там мои — на кафедре? Снится мне мельница. Вертится громадный жернов. Сыплется легкое зерно. Мучной дух стоит — не продохнешь. Хороший хлеб печется! И румяные баранки!

Посвящаемся моей жене —
Людмиле Сергеевне
 Кирилловой
ЖИГУЛЁВСКИЕ ГОРЫ
      Колеса поезда стучат на рельсах, как сердце, дающее перебои. Едем медленно и тяжело. В Заволжье полустанки редки. Степь да степь. Ни деревца, ни птицы. В окне вагона на пепельном фоне неба бесконечная линия проводов, кажется, что перед глазами обрез огромной карты.
      Едем в санаторий под Куйбышев. Перед самым отъездом выяснилось, что по возвращении жене предстоит серьезная хирургическая операция, во время которой все может случиться. Стараемся не думать о худшем, но не получается.
      Светает. Высокий берег Волги. На юге темнеют Жигулевские горы, в обе стороны уныло тянутся теплоходы, баржи, плоты... У самой реки зябко. Зачерпнутая вода льется с ладони, искрясь и звеня. Люся стоит поодаль, кутаясь в платок и не решаясь идти по холодному песку.
      Санаторное общество живет размеренно, излучая благополучие. Приходится соблюдать правила.
      Тенистые аллеи старого заброшенного парка. На деревьях — белки-попрошайки. Угощаем их семечками — не боятся, на руку садятся. Как котята, а лапки не кошачьи. Прыгают с руки — толчка не ощущаешь, так, словно ветерок над кожей. Пушистый комочек жизни...
      Среди отдыхающих отставник, терапевт молчановской школы. Встречая меня, он всякий раз радостно произносит:
      «Из одного гнезда, из одного гнезда!»... И в самом деле, удивительная была клиника. |Я-то застал ее уже на закате. Поражало в ней средоточие совершенно различных творческих личностей: Молчанов, Раппопорт, Щерба, Вульфович, Овчинников, Шор, Гембицкий...
      Мне было особенно интересно то, о чем мой собеседник помнил больше меня. «Михаил Львович Щерба, — вспоминал он, — великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования и обдумывания больного медлительна, но результат — поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика. Вульфович был другого склада. Увлекающийся, он ви0дел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия, наитие, интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приемов, нравилось молодежи,- но воспроизведено быть не могло...»
      Удивительно, но столь могучее соседство не мешало Николаю Семеновичу оставаться самим собой. Ведь и ему было не занимать у них. Одаренным людям не мешает разнообразие творческой направленности окружающих. Это их естественная атмосфера и залог удачной смены.
      Люся слушает нас рассеянно, но где-то вечером неожиданно замечает: «Жаль, когда со смертью гигантов умирает школа». А нужно бы по Пушкину: «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса»... Полдень. Теплоход лениво скользит по спокойной воде. Ближний берег крут, порос высоким лесом. Взор отдыхает в его глубокой тьме. На обрыве — сосны, залитые солнцем, словно женщины, запрокинувшие за голову голые руки. Противоположный берег далек: желтые отмели, черные баржи, доки, краны...
      Вместе с кораблем плывет, разносясь над Волгой, голос Пугачевой:
«Я так хочу, чтобы лето не кончалось,
Чтоб оно за мною мчалось,
За мною вслед.
Я так хочу, чтобы маленьким и взрослым
Удивительные звезды
Дарили свет...
Лето, ах лето...»
      А палуба, перебивая песню, заливается гармонью, - отплясывает гопака, взрывается хохотом. Над кормой надоедливо кружатся и постепенно отстают чайки. Жена смотрит на них с грустью, будто прощаясь. В глазах — слезы. «Не грусти», — прошу я. — «Так хочется, чтобы лето не кончалось... Умирать не хочется».
      Город. Громадная театральная площадь. Высокая тяжелая бронзовая скульптура Валериана Куйбышева. Приятно хотя бы постоять рядом с великим прошлым...
      До спектакля еще полчаса. Оркестровая яма. Пыль на бархате. Ветхие пюпитры. Небрежно брошенные ноты. Тусклый теплый блеск латуни. Приходят оркестранты — прямо с улицы, в обычной одежде. Не глядя в зал, усаживаются на свои места. Проверяют инструменты, роются в сумочках, жуют, переговариваются. Над ними — бархат и парча, сверкание люстры, публика, а у них — будни, производство...
      Гаснет свет. Проходит дирижер, здоровается с коллегами, взбирается на возвышение, взмахивает палочкой и - обыкновенное становится чудом. Рождается музыка. Ее звуки заполняют все уголки зала — от кресел до лепного потолка... Таинственно мерцает люстра, молчат кресла, замерли шторы. Кажется, что зал, независимо от зрителей, живет какой-то своей жизнью. И наши беды уходят куда-то... Но смолкает музыка, и вновь толкутся люди, спешат оркестранты. Зал пустеет и, счастливый, погружается в грезы...
      Вечереет. Над темными Жигулями полыхает корона заходящего солнца. Пурпур сосен, лиц, платьев.
      Закат быстр. Солнце только еще зацепилось за кромку леса и вот уже на глазах сплющивается у горизонта, превращаясь в лужицу расплавленного металла. Еще миг — иссякает его последняя капля и меркнут краски. Говорят, что, умирая, солнце успевает послать вверх свой последний — зеленый — луч. И верно, небо над ушедшим солнцем зеленеет, но, может быть, это оттого, что глаза устали всматриваться...
      Солнце скрылось, но мир еще долго хранит его теплое прикосновение: в речном зеркале отражается далекое небо, в высоких облаках — золотой гребень падающей солнечной короны, на лицах людей последний розовый отблеск. Прощаясь с солнцем, люди теснятся, тянутся друг к другу, сберегая тепло...
      С реки течет прохлада. Огни фонарей в листве. Люся читает стихи: -
«...отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за тихий сад...»
      Она помнит их так много, а ведь не заучивает. Поэтический фонтанчик. Улыбается, шутит. Эта перемена в ней радует меня. Волга ей на пользу.
      Ночь. Звезды. Огни над Волгой. Огни на лодках. Огни на черных волнах, бегущие за невидимой баржей... Ничто не отвлекает, мысли и чувства рождают образ и слово, но писать не могу: вдвоем не напишешь, а быть могу сейчас только вдвоем.
      Что-то важное не оставляет меня в эти дни, повторяясь в разных лицах... Восходит и заходит солнце, достигает апогея и умирает чей-то разум, возникает и исчезает музыка, полыхает лето, готовое оборваться... Не оставляет мысль о неизбежности и цене утраты.
      Мы самонадеянно полагаем, что наша жизнь кругла как яблоко, а она тонка как его кожица. Мы так полны прошлым и так мелочны в настоящем и недальновидны в будущем. А ведь наше будущее — это со временем наше прошлое. Его нужно заработать, чтобы кто-то другой мог быть полон памяти о нем. А времени так мало, что его и солнцу и человеку едва хватает, чтобы успеть отдать свое тепло и подготовить новый рассвет... Человек, как и солнце, ничего не берет с собой, умирая, так же как ничего не приносит, рождаясь. Но после них остаются свет и тепло. Умер отец — остались часы, очки, ордена, книги, письма... Но остались свет и тепло его труда и мы — его дети. Он был счастлив — его закат сменился рассветом еще при его жизни.
      Отпуск наш закончился, возвращаемся домой. В купе напротив нас попутчики — пожилой мужчина и женщина лет 50-ти с внучкой. Беседуем, как водится.
      Мужчина немногословен: «Я из-под Казани, однако, русский. Воевал на Синявинских высотах под Ленинградом. Нас, братьев, стали брать на фронт с июня. Двадцать пятого — первого. Мать собрала. Через неделю — второго. Мать собрала. Еще через неделю — третьего. В конце июля — четвертого, а в августе — меня. Мать чуть было умом не тронулась, долго болела. Трое нас вернулось».
      «А мне в 42-м десять годков было, — вступает в разговор соседка, — но я уже почту развозила. Жили мы в станице под Армавиром. Зорьку запрягут, и еду я на повозке. Молодая лошадь была, с жеребеночком. Стояло жаркое лето, ну точно, как нынешнее. Немец уже близко был. Как-то еду и вижу — навстречу низко-низко заходит самолет. Только пули на дороге пыль вспороли, я Зорьку — в степь. Кидаемся то вправо, то влево. А немец заходит и заходит. Чаю — только бы до деревни доскакать. Загонял, проклятый, и на который-то раз срезал очередью из пулемёта жеребеночка. Как упал он, окровавленный, на дороге, Зорька и встала возле него. Копытами землю роет, ржет, из постромок рвется. И то мордой жеребенку сунется, дыханием своим согревая его, то на меня посмотрит — помоги, дескать. А из глаз крупные слезы катятся. Если бы руки у нее были, кажется, так бы и подхватила она его. Хорошо, немец улетел. Прибежала я в деревню, плачу, кричу: «У Зорьки жеребенка убили!» Насилу бабы увели ее с того места.
      Женщина тяжело вздохнула, девочка тесно прижалась к ней.  «С тех пор, — продолжила она, — лошадь ослепла. Стала безразличной, тихой. Жалели ее — кто соломки подкинет, кто в дождь в сарай отведет... Но работала. Запрягут ее в повозку с бочкой для воды, и она без возницы спускается к реке. Стоит, пока, кто воды не нальет, и везет наверх потихоньку. Дорогу знала. Она и после немцев долго еще жила...» Помолчала и закончила: «Сколько таких же ослепших от горя баб после войны маялось... А мы, молодые, выжили и выросли! Как-то теперь они...», и она бережно прижала к себе внучку.
      Как страшно и как просто! Воистину, под каждой рубахой рубцы и в каждой душе — янтарь невыплаканных слез.
Поезд трясет на перегонах. В окне вагона — голубое небо, степь, лето. Из коридора доносятся звуки радио. Поет Пугачева: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось...»

САРАТОВ.  ДЕВЯНОСТЫЕ ГОДЫ.  НОВЫЕ ЛЮДИ
      В девяностые годы появился уже целый пласт людей, которых можно было назвать «новыми людьми». Вспоминается случай.
      Поезд «Москва-Саратов». В купе я вошёл первым. Вскоре в него с огромными тюками втиснулись ещё трое. Тюки, баулы, сумки заполнили всё, даже часть прохода и все полки. Мне пришлось вжаться в угол у окна. Первый из вошедших пассажиров,  подумал я, видимо, босс, второй – кассир, третий – на подхвате, прихлебатель. Я оказался как бы в первом ряду партера – прямо  перед сценой, где началась какая-то пьеса.
      Босс распечатал большую бутыль «Пепси» и поставил на стол ещё 5 бутылок пива. Он налил два стакана - себе и кассиру и жадно выпил. Налил ещё. Прихлебатель тоскливо ждал, когда же нальют и ему. Кассир пил мелкими глотками, продолжая считать. Периодически переспрашивал: «Кофточек было 10 или 11 блоков?» «Колготки тот, толстый, отдал за 100 или за 110?» И, выяснив, замолкал. Наконец, дали попить и прихлебателю. Открыли пару бутылок пива. Развернули в замасленной бумаге курицу и, разорвав её на куски, стали жевать их, заедая хлебом и запивая пивом. Чавкали, утирая руками жирные губы и щёки. Осмелел и прихлебатель, взбодрённый пивом, пристроился к курице, совсем уж подвинув меня на полке. Кассир успокоился, ел курицу медленно, выкидывая косточки на стол. Босс смеялся, громко вспоминая какие-то удачные моменты их предприятия.
      Кассир насытился, громко отрыгнул, вытянул ноги в грязных потных носках, упёрся в мою полку и склонился на баул. Прихлебатель, уже без помех, доедал куски курицы, обгладывал кости, допивал оставшееся пиво, икал, хихикал. Он осмелел, стал говорить громко, подравниваясь к блаженствующему боссу. Но тот вскоре цыкнул на него, приказав вынести мусор и прибрать стол. Босс полез на верхнюю полку и улёгся там среди тюков. Кассир разместился внизу, посреди баулов. Залез наверх и втиснулся посреди вещей и прихлебатель. К 10 вечера все они уже дрыхли.
     А утром шустренько  встали, и вновь переругиваясь, взялись на свежую голову пересчитывать товар и свою долю прибыли, договариваясь, как доложить обо всём неведомому Главному боссу. Вытащив в Саратове всё своё барахло, они заполонили им половину перрона. А символически сказать, как бы  половину страны.
     Всё – точно по А.Н.Островскому. Те же типы, то же неравенство и зависимость. Это наш «мелкий класс» в распоряжении «среднего класса». Класс выживающих, копящих помаленьку деньгу – опора и надежда Гайдара и таких как он, современных лавочников. Опора  идеологов и практиков рыночного счастья. Портрет обывателей постсоветского времени.
      В 1994-м году политик и штангист Юрий Власов писал:  «Свобода домашнего животного всегда ограничивается миской, которую выставляет хозяин. Есть свобода, очень много свободы, но экономическое бесправие превращает её в  ничто».

РТИЩЕВО
       Ртищево – один из множества тихих городов России. Тихий-то тихий, но, вместе с тем, один из крупнейших железнодорожных узлов государства. Если живёшь в Саратове, то мимо Ртищева не проедешь. Это как  в Грузии мимо Кутаиси в Цхалтубо не попасть.
     Я много раз проезжал Ртищево, следуя из Москвы в Саратов и обратно, в том числе в ущербные девяностые годы. Помню массивный приземистый вокзал. Из двери вокзала на перрон, в толпе снующих туда-сюда людей медленно выходит плохо одетая женщина в мятом плаще и с платком на голове. Выходит, словно вываливается. Из-под платка вылезают её спутанные волосы, лицо опитое. Наклоняется над урной, стоящей у входа в вокзал и роется в ней, извлекая брошенные туда свёртки.  Вытаскивает пакет с наполовину съеденным пирогом, пакет выбрасывает и, прислонившись к стене вокзала, начинает есть. Насытившись, вытирает жирные руки о плащ и идёт по перрону, не обращая внимания на  идущих рядом. Я всё это увидел, глядя из окна своего вагона, стоящего напротив, как из театральной ложи. Через минуту поезд тронулся, но я ещё с минуту видел удаляющуюся фигуру женщины. Бомжиха. Таких в те годы было немало, особенно у мусорных ящиков во дворах. Вспоминаете? Сейчас поменьше.
       Станция полна путей, занятых и свободных, полна грузовых составов, стоящих, маневрирующих и идущих в обе стороны. Электрофицированных и на угле. Крытых и платформ. Везут всё: от щебня до мешков с солью. Идут десятки пассажирских составов из Алма-ата, Ташкента,  Баку и из других мест до Москвы, Ленинграда, Нижнего Новгорода, Архангельска  и наоборот. Ртищево - один из мощных периферических железнодорожных узлов центральной России. Наверное, половина населения этого города  - железнодорожники.
      А вокзал, привокзальная площадь и улицы города малозаметные, рядовые какие-то и, главное, одинаковые с такими же в Ряжске, Тамбове и Кирсанове. Типовые, наверное. На одно лицо. Много сараев, заборов, лавок, магазинчиков и рынков. Они облепили  город как осиные соты. Среди новостроек много частных домов. В Саратове то же самое. Беднота. Девяностые годы.
       Именно в Ртищеве особенно бросается в глаза социальное противоречие: с одной стороны, колоссальная концентрация рабочего класса (не забудем, что железнодорожники всегда были его наиболее организованной частью (помните, знаменитую толубеевскую фразу из фильма  «Ленин в октябре» - «Я – от железных дорог!»)), а с другой стороны, откровенная власть всякого рода лавочников, людей из племени «купи-продай». Это стало закономерностью с конца 80-х годов и, особенно, в девяностые годы. Крупный капитал ворует по-крупному и делает это скрытно, малый бизнес особенно загадил всё и, имея деньги, откровенно лезет во власть. Как такое могло произойти в советской стране? Гегемон, хозяин страны, её собственник, человек труда превратился в чью-то собственность! В горсовете города машинистов, сцепщиков, связистов, линейных рабочих, путейцев, грузчиков и других мастеровых людей не осталось ни одного их представителя. Не изменилось это и сейчас, в 2016-м году. Есть над чем подумать.
       Бывал я в Ртищеве и в 80-годы. В памяти сохранились воспоминания с тех, ещё советских, времён. На окраине города располагались тогда крупная авиационная воинская часть и аэродром. Здесь, вдали от стука поездов, столь характерных для этого города, становилось неожиданно просторно и тихо. Лётный городок, казармы, ангары. А дальше поля, лесопосадки и уходящие вдаль дороги. Двухэтажный медпункт, хозяйственный уголок медпункта. Старший врач оказался любителем: завёл кур и даже свинью. Это как подспорье в питании больным и сотрудникам. В медпункте работают несколько моих стажёров - будущих военных медиков. Здесь у них своя жизнь.
    Раннее утро. Высунувшись в высокое окно медпункта, как будто окунаешься в реку. Солнце еще низко. С лугов, с аэродромного поля течет прохлада, доносятся влажные запахи трав, цветов, прели. Солнечные лучи нежны, тени длинны. Видно далеко-далеко. Желтизна и чернота полей, темно-зеленые гряды перелесков, светлые извивы дорог. Ближе — молчаливые сигары самолетов...
     Полк просыпается рано: полеты. В комбинезонах — как черные жуки — тянутся летчики спозаранку к летному полю. Техники облепляют самолеты. Ревут моторы. Начинается работа.
       Солдатская столовая. Завтрак. Галдеж, грохот бачков с кухни, плеск воды в мойках. За деревянными длинными столами взвод. Стриженные, загорелые, одинаковые, на первый взгляд. Каша в мисках парит, хлеб ломтями. Меню: горох да каша, с рыбными консервами, с салом. Из свежих овощей только капуста. А ведь июль кончается.
        Подхожу к столу — галдеж стихает. Любопытство и дружелюбие. «Каково питание?» — спрашиваю. «Как в Метрополе». Смех. Грамотные, черти... Присаживаюсь. Прошу кружку чаю. Дежурный с удовольствием наливает. Хлопают двери, бухают сапоги, гремит посуда... Офицеров с солдатами вместе -  нет,  и не бывает. А прежде, в пору моей военной молодости, не то, что старшине, ротному важно было знать и видеть, что солдат ест и как ест.
      Зато в офицерской летной столовой — любо-дорого: тишина, чистый воздух, белые скатерти. Официантки. Выбор блюд и закусок.
     Белые скатерти и — хлеб ломтями, солонки и — деревянная серость солдатских скамеек... Конечно, лётный состав – это лётный состав, но не слишком ли привычна эта разница в культуре обслуживания?
       Летный цех работает напряженно. План нужно выполнять. Рев моторов, кажется, бесконечен. Новичку в тягость. А малыши в детских колясках тут же в парке преспокойно засыпают под звуки аэродромной колыбельной. В перерывах — перекур. «У нас, что главный бог? Безопасность полетов. А в Ираке, говорят, их летчики на всех режимах работают, как в бою. К авариям относятся просто — бог дал, бог взял. Помолятся, столкнут останки с полосы и по-новой»... А почему не потрепаться?..
      Врачи в частях разные. Немало вдумчивых, безотказных, грамотных. У них хороший профессиональный тонус, их уважают, у них порядок. Есть успокоившиеся, уставшие, принципиальные в меру. Есть увлекающиеся организационной стороной дела, но больной человек от них далек. А есть и пустышки, вообще неизвестно зачем имеющие диплом: от них ни одному больному солдату легче не стало. А как важна сейчас в армии фигура врача! Один из командиров как-то сказал про моих стажеров: «Уж очень они у вас земские...» Если бы!
      Совещания, согласование различных вопросов, толкотня в штабе, работа с техникой отнимают у командиров много времени. Солдаты, особенно вечером, зачастую предоставлены сами себе. Иногда это кончается плохо. Пользуясь малой провинностью и неопытностью новобранца, старослужащие продержали его, как-то, в кухонном наряде бессменно в течение 5 суток. Руки у него разъело, ноги отекли, на сквозняках простыл. Заметили его лишь, когда он подняться не смог. И только тогда отправили в лазарет. 5 суток мимо него ходили и зав. столовой, и повара, и врачи. И никто не видел страдающего человека!
       Трудно живет часть. Успешно решая главное — боевую подготовку, освоение техники, летное обучение, упускают не менее важное — работу с людьми, их быт, культуру жизни и взаимоотношений. Вот такие мысли приходили мне в то время.
      Близится вечер. Смена караула. По дороге тяжело шагает колонна солдат с карабинами за плечами. Вороты расстегнуты, сапоги в пыли, кто в пилотке, кто без неё. Смуглые, черноволосые, гортанная речь, — почти все туркмены или узбеки. Русская армия в центре России.
     С огородов, обступивших городок, тянет сыростью, острым запахом помидорной ботвы и укропа. Навстречу мне идет женщина, на ладони у нее белый кочан капусты — с собственного огорода. Разговорился с отставником, пожилым огородником. «Живу, — говорит, - здесь с 47-го года, работаю в подсобном хозяйстве. Почему нынче столько огородов? Так ведь жрать стало нечего. Вон, видите многоэтажки? Понастроили соты, трутни живут и ждут, когда пчелки им меду принесут. А нести-то нечего и некому». Верно, конечно. Но не знали ни дед этот, ни я, что нас ждёт уже очень скоро в государстве победивших лавочников.
       Полеты закончились. Многие летчики, прямо с аэродрома, не снимая комбинезонов, — на свои огородные участки. Картошка, помидоры, капуста, лук, укроп, морковь. Ведра в руки — и за водой. Полеты утомляют, особенно инструкторов, а огород, земля — такой отдых, переключение, да и подспорье, немалое к столу. Как врач, я это очень одобряю.
        Сумерки. Дальняя аллея в парке. Солдат и девушка прижались друг к другу... Совсем стемнело. Стажёры пригласили сходить в парилку. Собрались. Небо вызвездило, прохладно. Идем по тропинке, почти ощупью. Дымком потягивает. Заворачиваем за угол женской половины. Неожиданно — прямо перед глазами — окошко в бревенчатой стене, без рамы, и в ярком свете — очень близко — моющаяся женщина. Видно чистое румяное лицо. В зубах заколки. Белые руки. Черные влажные волосы. Молодые груди торчат. Отвернулся, а яркое окно так и стоит перед глазами... Парилка на славу! С веничком! Сосед мой по этой части просто колдуном оказался. С головы до пят пройдется горячим ветерком, не касаясь тела, потом дробно и слегка хлестнет, а уж затем вдарит — по пяткам, по бедрам, по заднему месту, по спине. И снова ветерочком. От нестерпимого жара - в холодный зал. И снова в тепло. После посидели в полотенцах. Попили чаю с мятой. Тело легкое. Блаженство.Такое здоровье — баня летом!
        Возвращались — вовсе ночь была. Только легли, прибегают: «В городке мать одного из офицеров закручивала банки с горячим компотом и обварила ногу». Мой стажер собрался и пошел оказывать помощь. Вдогонку советуем: «Если что, бери компотом!»...
      Ну что можно сказать в заключение? Конечно, не всё было приемлемо и в то, наше, советское, время, но всё же, это не нынешнее безобразие! Не те и не в те кресла сели, вот в чём дело. Работодатели не те, не из рабочих. Пора менять.



ВИЗИТНЫЕ КАРТОЧКИ САРАТОВА
             Я приехал в Саратов из Ленинграда после окончания клинической ординатуры в ВМА им. С.М. Кирова. Было это в начале июня 1966-года. Получил новое назначение в здешнем Военно-медицинском трамваем вился и долго ещё висел в неподвижном воздухе столб пыли, давностью, наверное, со времён Золотой Орды. В соседних дворах и на улицах царило буйство пыльной зелени, вылезавшей, казалось, даже из-под самых колёс трамвая. Над головами прохожих нависало испепелённое солнцем, светло-голубое летнее небо и повсюду разливался медлительный покой южного провинциального города. По ходу движения трамвая встретились лишь два массивных здания: почтамта и крытого рынка. Контраст по сравнению с дождливым гранитным Ленинградом был осязаем.
      За воротами и бревенчатой избушкой КПП стоял столетний кирпичный, слегка обшарпанный, корпус факультета. На его третьем этаже размещались учебные классы, в том числе, помещения моей кафедры военно-полевой терапии, где меня любезно встретил токсиколог, полковник медицинской службы А.М.Горелик в чёрной морской форме. Угостив чаем, он задал мне свой фирменный флотский вопрос (он его всем задавал): «Чего железного нельзя держать возле компаса?». С ударением в слове «компаса» на втором слоге. Так, видимо, звучало особенно по-флотски. Выяснилось, что ничего железного возле компаса держать нельзя. С этой встречи и началась моя служба на факультете и жизнь в Саратове.
     Начальник факультета, которому я представился, был огорчён тем, что прибыл я чуть позже, чем он планировал, и меня уже нельзя было отправить на войсковую стажировку с группой слушателей. Пришлось сходу идти в отпуск, ещё не переведя семью из Ленинграда. Квартиру обещали дать только через год. Зато дали мне три дня для предстоящего устройства в городе в частном секторе. Об этих первых днях в Саратове я и расскажу.
     Разместившись временно в медпункте факультета, я, прежде всего, постарался устроить жену в здешний Краеведческий музей научным сотрудником, чтобы её стаж не прерывался. До этого, историк по образованию, она работала в Ленинградском Историческом Музее артиллерии и войск связи. Её перевод потребовал разрешения в Обкоме партии: таков был порядок. Сходил к директору музея и в обком и договорился.
      На следующий день отправился в город в поисках жилья для семьи . Был у меня один адресок ещё из Ленинграда у здешнего Сенного рынка, но там место оказалось уже занятым.
      Вышел к рынку, не зная, что же делать дальше. Рядом, на повороте трамвайного пути, я застал характерную сценку. Мужичок в помятом пиджаке и кепке, сидя на бревне, по дешёвке продавал водку из стоящей рядом брезентовой кошёлки. Сбытчик. Это была водка «Столичная». Место было вообще-то людное и доходное, у самого выхода из рынка, рядом с трамвайной остановкой, но то ли день оказался не воскресный, то ли слишком жаркий, но покупателей не было. Видно, что продавец водки, перекупщик, только пришёл.
       Внезапно к мужичку подошёл высокий худой сержант-милиционер в кителе и в фуражке и, ни слова не говоря, принялся доставать из объёмистой кошёлки бутылку за бутылкой и методично разбивать их о  трамвайные рельсы. Мужичок умолял пощадить его и даже плакал. Но милиционер был неумолим. Бизнес буквально на глазах физически исчезал. Наконец, бутылок не осталось, а между рельсами среди осколков стекла образовалась целая лужа водки. Милиционер не ругался, и, молча, лишь погрозив продавцу пальцем, медленно ушёл. Возможно, это была уже не первая их встреча. Зло было наказано. «Мавр» сделал своё дело. Видимо, оно было для него привычным и входило в его обязанности.
     Картина была, как в кино: знойный полдень, на солнцепёке, посреди громадной пустой рыночной площади, прямо у трамвайной колеи, с уже пустой кошёлкой сидел только что «казнённый» мужичок, не успевший заработать ни гроша. Картина маслом! Она могла бы быть визитной карточкой Саратова, причём, что тогда, полвека назад, то (подумал я, работая над рассказом) и особенно сейчас, спустя полвека, в эпоху развивающегося российского капитализма. Тогда это было словно предчувствие. Саратов был во всей его реальной рыночной красе.
        Значительно позже я побывал и у здания саратовской консерватории, напротив которой стоял и стоит сейчас на высоком постаменте, великолепный памятник революционеру-демократу 19 века Николаю Гавриловичу Чернышевскому. Пролавалались открытки с изображением этого памятника. И это была действительно популярная визитная карточка Саратова советского времени.
         Сенной рынок и Чернышевский! Вы не находите, что особенно теперь, в наше гибридное время, это уже стало во многом несовместимыми понятиями? «Сапоги всмятку», как оценил бы это сопоставление сам этот великий деятель России. Кажется, уж лучше было бы, если бы Николай Гаврилович родился где-нибудь в Петербурге.
       В нашем гибридно-буржуазном государстве, несмотря на ещё сохраняющиеся советские наименования проспектов, университетов и театров, такие люди, как Чернышевский, уже стали, по меньшей мере, лишними людьми, а для многих из племени купи-продай –  просто чужими. Тускнеет в глазах власть имущих прежняя советская саратовская визитная карточка города.
      А о памятнике «прогрессивному» вешателю Столыпину, поставленному в начале 90-х годов на одной улице с памятником Чернышевскому, как раз перед входом в Областную Думу, единомышленнику её депутатов и идеологу рыночной России, я уж и не говорю. Видеть его не хочется!
       Сменилось время и сместились понятия. Достаточно посетить площадь Сенного рынка и сам рынок сейчас, чтобы увидеть нынешнюю подлинную визитную карточку города - олицетворение всей нашей постсоветской жизни. Столыпин - борец с «великими потрясениями и за великую Россию» добился разве что уничтожения советского государства. Надо было бы и памятник этому убиенному царскому губернатору на Сенной площади и поставить. Было бы менее противоречиво.
       Конечно, пятьдесят лет тому назад, посетив впервые площадь у Сенного рынка, я вряд ли бы мог себе это представить такое гибридное общественно-политическое разнообразие. Тем более, что рынок и при социализме был нужен, как инструмент экономической политики государства трудящихся. В наше время он уже целиком заменил саму жизнь трудящихся, причём против их воли.
       Вот как далеко я шагнул в своём невольном полувековом предчувствии.
        Вернёмся, однако, в июньский поддень 1966 года. Побродив немного в раздумье по рыночной  площади, я поехал на трамвае в сторону аэродрома. Там на частной квартире жила знакомая мне семья ранее приехавшего из Ленинграда преподавателя.
         Встретились тепло. Муж, жена и двое их маленьких детей. Договорились и утром следующего дня поехали на какую-то небольшую речку под Саратовом. Густая рощица, глубокая тень, всё для небольшого костра, примитивные удочки, рыбалка. Мы даже с десяток мелких плотвичек поймали к удовольствию ребятишек. Зажарили их с яичницей. Перекусили. Накупались вдоволь. У берега речки хорошо отдохнули от жары и предпринятой поездкой остались довольны.
      На следующий день я продолжил поиски жилья. По совету одной из работниц факультета нашёл частную квартиру в заводском районе города, чтобы было где, хотя бы для начала, всей семье разместиться по приезде из Ленинграда.
        Это был деревянный одноэтажный дом на 5-м Силикатном проезде, у Карьерной улицы, недалеко от большой свалки. Хозяева оказались хорошими, доброжелательными людьми. Помню, сидя в тенёчке на крыльце дома с удовольствием угощался холодным квасом.
       Семья приехала. Однако, выяснилось, что из-за отсутствия кроватей нам пришлось бы поначалу спать на полу. Но это нас не испугало, ведь было лето, а мы были так молоды. Мне - 33 года, жене 29, дочке – 11, а сынишке 4.
        Вскоре я приступил к работе на кафедре и в клинике. Жена вышла на работу в музей. Договорились о школе для дочери и о детском садике для сына рядом с факультетом.
        Пожили мы в нашей первой «квартире» недолго и через месяц переселились в другой частный дом, в маленькую комнатку, с туалетом во дворе, недалеко от моста через Волгу, у Глебычева оврага (знаменитые саратовские трущобы). Хозяйка страдала эпилепсией. Намучились. Что поделаешь?! Зато мы были в тепле и вместе, да и к работе ближе. Такова обычная судьба молодого военного человека. Правда, дом для преподавателей факультета тогда уже строился. Терпели и жили надеждой.
       А рядом текла Волга, широкая, как Феодосийский залив. Над нашими головами высилась знаменитая Соколовая гора, мимо которой когда-то проплывал на своих стругах Степан Разин, и над которой в саратовское небо устремлялся строившийся тогда памятник «Журавлям», воздвигнутый в честь бойцов, погибших в Отечественную войну.
       За последние годы я опубликовал много своих рассказов и очерков о Саратове. Это и «Первый год в Саратове», и «Незаметные люди» и «Лето», и «Сазанка», и «Мои ученики и их Время», и «Лиличка».
        Дни, о которых я пишу в этом рассказе, были неласковыми и потребовали от нас мужества. Щедрым тогда, как и сейчас, было только саратовское солнце.
         Прошла, наконец, наша первая трудная зима, и в апреле 1967 года мы получили собственную квартиру на улице Шелковичной.
           За прошедшие полвека мы воспитали своих детей и помогли им вырастить четверых наших внуков, сами стали специалистами своего дела, а главное, прожили жизнь для нашей Родины.
        Но мы и не знали тогда, в 1966 году, что впереди у нас целых полвека трудной, но счастливой жизни. 
        А Вы, в конце своего жизненного пути, скажем, лет так через 55, как мы сегодня, могли бы вспомнить, что было в его начале? И как Вы относитесь к по существу происходящей смене визитных карточек Саратова и к причине такой смены, учитывая, что прототипы героев, изображённых на этих карточках, рук друг другу не  пожали бы никогда? Смягчить как-то это антагонистическое противоречие невозможно даже в условиях гибридного общества. Выбирайте.

ЛЕДОВЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ
       Как-то под Новый (1953) год, собрались мы, человек 5-6 слушателей нашей группы 3 курса ВМА им. С.М.Кирова, перейти недавно замёрзшую Неву, благо была она рядом, прямо под окнами нашего академического общежития, что было тогда на ул Карла Маркса. Видимо, мы не раз наблюдали, как в разные годы это делали другие.
        Осторожно спустившись с Пироговской набережной, там, где от основного русла Невы отходит Большая Невка, наискосок от стоявшего напротив крейсера «Авроры», мы медленно, друг за другом, гуськом, пошли по льду, обходя грязноватые у берега ледовые торосы. 
       День был сумрачный. Небо серенькое, ленинградское. В суматохе спуска с набережной страха у нас как-то не было, а вот потом идти стало страшновато. До каждого из нас постепенно дошло, что под ногами у нас неслышно неслась невидимая многометровая невская стремнина. Но лёд, по-видимому, был уже прочным, так как до этого уже несколько дней стояли морозы, и даже основное русло Невы, под Литейным мостом, сковало льдом. Хотелось так думать. Идти нужно было метров двести.
          Вспомнилась картина какого-то художника, где Ленин в пургу пешком идёт по Финскому заливу. Это вдохновляло. Подумалось и о страшной ледовой «дороге жизни» у Ржевки через Ладожское озеро в 1942-1943 годах.
            Отсюда, с реки, Ленинград был очень красив, нарядно убран снегом. Было необычно тихо, и всё казалось далёким и немного нереальным. Городские звуки стихли. Лёд был непрозрачен и покрыт снежком. Далеко впереди возвышался с реки казавшийся высоким гранит противоположной Петровской набережной. За ним виднелись тёмные фигурки шедших и стоявших там людей. По правую руку метрах в ста у стенки гордо стояла краснознамённая Аврора.
        Мы шли и шли потихоньку, в основном молча. Говорить не хотелось. Лёд под ногами не трещал, как ожидалось. Я заметил, что и прежние мои мысли, и тревоги здесь стали восприниматься как-то иначе. И самого себя я почувствовал словно каким-то другим, обновлённым, человеком. Подумалось даже, что, наверное, нужно иногда уметь отрываться от привычного мира, видеть и своё окружение, и себя самого как бы со стороны, в новом измерении и, возможно, возвратившись в реальную жизнь потом, чувствовать себя уже немного другим.
           Дошли до спуска на Петровской набережной и через сугробы и торосы поднялись по ступенькам наверх, на тротуар. Оказавшись на земной тверди, все мы как бы сбросили с себя тяжесть скрываемого, но несомненно только что пережитого страха и заслуженно почувствовали себя победителями. Наконец, все мы, как по команде, бурно разговорились, делясь впечатлениями. Испытание закончилось.
         Не помню, зачем это было нужно делать? Конечно, мы иногда видели, как это делают другие, обычно школьники-старшеклассники. Но мы-то были уже взрослыми.
          Уже потом, вспоминая об этом случае много лет спустя, я мысленно ужасался безрассудству нашего поступка. Может быть, это и преувеличение, но мы тогда, как говорится, не зная брода, пошли на риск. Как ведёт себя ледовый покров на одной из самых стремительных рек России? Это же не какая-то промерзающая насквозь и потому безопасная речушка, а Нева – река в гранитных берегах, буквально бегущая в Финский залив из Ладожского озера!
        Стремление к экстриму в 20-леинем возрасте? Ну, один из нас действительно был заводилой, как говорят. Но остальные-то были обычными спокойными людьми. И я – тоже. И надо же!?
         Самоутверждение? Коллективная «смелость», вернее, дурость7 Бывает. Вот такая история приключилась. Была бы хоть какая-то польза от нашей смелости. Я не забыл об этом случае и через полвека упомянул о нём в своей повести «Моя академия». Когда я бывал позже на этом месте, всегда поражался самому себе. И всё-таки подобные случаи со мной бывали и позже.
          Каждую раннюю весну, в марте, в Саратове, где я с 60-х годов служил уже преподавателем кафедры военно-полевой терапии, от набережной города до острова посреди Волги народ массово ходил (и ходит сейчас) за вербой. Прямо по льду, по возникшей тропе. Даже детей на санках везли. Паломничество какое-то. Если бы звонили в колокола, могло бы показаться, что это крестный ход. Лёд, правда, в это время был ещё очень крепкий, наверное, метровой толщины. Но и Волга была необьятно широка, летом как Феодосийский залив.
        Я с семьёй тоже ходил на остров не раз. Редкий саратовец туда хоть раз да не сходил. Народная традиция. До острова метров триста и обратно. Над головой огромное светло-голубое небо, снег вокруг серебрится. Кустов вербы на острове было много. Всем хватало, и её охапками несли и дарили знакомым. Весенняя радость зимой. Страшно было вообще-то, конечно, но народу вокруг шло много, и потому как-то и не страшно. Народная традиция. Вербное Воскресенье.
         Но и на этом мои ледовые путешествия не закончились. Как-то зимой, в одно из воскресений января (было это где-то в семидесятые годы), мы с матерью собрались пройти вдоль по Волге по льду. На удивление, она оказалась не против этого предложения. Ей тогда  было лет 65. Я – не рыбак, но приходилось видеть сидящих у лунок в тулупах и валенках мужиков – любителей зимней рыбалки. Их всегда можно было увидеть на середине Волги.
        Я медленно шёл на лыжах, мама в валенках шла рядом пешком. Переговаривались. Обходили рыбаков, двигаясь в сторону моста на Энгельс. Скользить на лыжах было трудно, так как по пути часто встречались участки льда, совершенно свободного от снега. И тогда лыжи разъезжались, и их приходилось нести. Иногда лёд был настолько прозрачен, что видно было его толщииу и течение самой реки. Было страшновато ощущать свою ничтожность и беззащитность. Встречи с рыбаками-наседками успокаивали. Мама на удивление чувствовала себя спокойнее, радовалась простору и свежему воздуху.
        Правый, городской, высокий берег Волги с реки смотрелся иначе, чем в самом Саратове. Дома на набережной Космонавтов выглядели торжественно красивыми и мощными. Таким же казался знаменитый мост через Волгу. Этот вид Саратова знаком тысячам проплывающим мимо пассажирам теплоходов. Знали бы они, какое убожество скрывается за этой визитной карточкой города. Но это уже другая история. Но сама возможность иначе увидеть привычный мир, разрушить стереотипы, в этом моём путешествии повторилась, и я вспомнил свой прежний, невский, эпизод. Маме я был очень благодарен.
        В районе набережной мы с ней вышли на берег, отыскав безопасное место, и вернулись домой на троллейбусе.
         Но и это ещё не всё.  В 1989 году побывал я на озере Байкал
      Из Иркутска на грузовой машине мы подъехали к самому Байкалу, у устья Ангары. На берегу стоял посёлок Листвянка: несколько десятков домов, лимнологический институт, турбаза, школа, судоверфь. У берега громоздились вмерзшие в лёд суденышки. Дорога заканчивалась тупиком. Дальше сопки уже вплотную подходили к озеру.
      С какой любовью Россия смотрит на Байкал, как много о нём сложено песен и легенд, сколько людей стремится побывать в этих местах. А здесь так буднично, безыскусно и даже бедно...
      И все же устье Ангары — место необычное, это чувствуешь сразу, хотя и не понимаешь, в чём дело. Высокие спокойные сопки, затянутые дымкой, лес, белое марево озера — все застыло, и в противоречии с этим — бегущая, свободная ото льда Ангара. Покой и рядом яростное движение реки.
      Вроде всего здесь вдоволь, ничто ничем не стеснено, словно великан разлёгся и заснул. А чего-то нехватает, оттого возникает беспокойство, сожаление, грусть. Говорят, здесь тоскливо и летом, когда и Байкал синий, и солнце яркое, и леса зелёные. Оттого ли, что Ангара прощается с Байкалом, и видеть это больно, оттого ли, что при виде Великана особенно зримой становится твоя собственная непрочность и временность.
           Байкал действительно огромен. Это и Ленинград, и Москва, и вся Октябрьская железная дорога, вместе взятые. А народу здесь столько, сколько в одних Сокольниках.
      У самого выхода из Байкала из реки едва показываются две каменные головы — вершины Шаман-камня. До строительства Иркутской ГЭС уровень озера был метра на три ниже, и тогда Шаман-камень высоко поднимался в устье реки.
      Ангара течёт из моря, пресноводного. Морская река. Невольно чувствуешь это своеобразие. Не оттого ли волнение и беспокойство, которое охватывает при виде убегающей Ангары. Неспроста и легенда. Отец-Байкал, отчаявшись удержать дочь — Ангару, бросил в сердцах камень в её устье (Шаман-камень), чтобы загородить ей дорогу. Но она вырвалась и бежит так, что не останавливает её и целый каскад гидростанций. Успокаивается она только в объятиях Енисея. Говорят, в прошлом был обычай: непутёвого, непослушного человека перевозили на лодке на Шаман-камень и оставляли одного. Ночь непроглядная, ветер, Байкал штормит... Одумаешься.
      В Листвянке мы с шофёром пообедали. Столовая для рабочих судоверфи — из брёвен, тёплая. Из окон видно белое полотно озера. Повариха, чернобровая и румяная, во всю шурует кастрюлями. Омуля нам не подали, но котлеты были ничего. За одним столиком с нами обедал пожилой мужчина. Разговорились. Оказалось, он мастер на местной судоверфи. Я посетовал, что нет дороги вдоль берега. «Берегут Байкал, объяснил он, да и не безопасно: берег в этих местах нависает над озером. Получается, мы с вами на порожке сидим и котлеты едим». Мастер родом из соседнего села. Воевал танкистом. Дважды ранен, причём в одну и ту же ногу. Один раз на Днепре, другой — под Варшавой. «Вылезаешь из горящего танка, а немец только этого и ждёт. Кого в голову, кого насмерть, кто целехонек. А меня оба раза в ногу. Сильно дрался немец. Но и мы не оплошали». А после войны? — «Домой вернулся, мастерую».
      Байкал защищали на Днепре. И вновь исчезают расстояния, и видится Большая Россия. Побродили по берегу. Мой шофёр с увлечением рассказывал о зимней рыбалке на Байкале. 3—4 рыбака прорубают небольшую прорубь в метровом льду. Над прорубью ставят палатку — от ветра и солнца. Прозрачность воды поразительная: видно вглубь на десяток метров. Побросав приманку, опускают лёски с мормышами на стальных крючках. Мормыша на глубине не видно, но хорошо видно, как замирает окунь перед «добычей» и, раскрывая жабры, начинает глотать. Тут его и подсекай. Иногда и омуль попадается, это деликатес — очень нежное мясо. -
         Выяснилось, что в 200 метрах от того места, где начинается Ангара, по льду озера можно проехать на машине. Туда от Листвянки до порта Байкал на противоположном берегу Ангары по льду озера расставлены вешки и проложена дорога. Решили мы перебраться на тот берег, чтобы возвратиться в Иркутск южным, московским, трактом.
      Колея накатанная, но всё же жутковато. Переехали — по спидометру 5 км. Тот берег ещё более крутой. На узкой кромке его — железнодорожная ветка. В доках пережидают зиму корабли. В распадках — одноэтажные дома. За машиной рванулись собаки, да поотстали... Через десять минут машина уткнулась в тупик. Нет дороги. Спросили у мужиков. Один из них ответил, подумав: «На тракт без провожатого не проедешь, круглые болота ненадежны». А пьяненький дед — в шапке ухом вверх — погрозил пальцем: «Не ищите счастья!» И мы решили счастья не искать. Повернули и назад — в Листвянку по озеру.
      Жаль было расставаться с Байкалом. 56 лет прожил — первый раз и побыл. Когда ещё? Подъехали к берегу стремительной Ангары. Припай здесь высокий, нагнувшись, воды не зачерпнуть. Пришлось лечь на лёд. Перед глазами идеально прозрачные струи. Дно видно прекрасно. Опустил руку в воду, умыл лицо, зачерпнул в стакан, отведал. Чистейшая студёная вкусная байкальская вода. Шофёр смеётся: «Вставай, Байкал не выпьешь.
        Спасибо, что спустя 8 лет после поездки на Байкал, я написал этот очерк и опубликовал его («Незабываемое»,1997). Сейчас эта первоначальная зарисовка пригодилась. Я её, дополнив, повторил.
         Итак, в разное время и по разным причинам мне довелось совершить ледовые путешествия и через замёрзшую Неву, и по Волге и по зимнему Байкалу. При всей случайности происходившего тогда со мной, я думаю, этим можно даже гордиться. За всем этим стою не я, стоит Россия.  В этом всё дело. Причём, Россия советская.  Не так ли?
        А что касается других возможных оценок и соображений, то это исключительно дело читателя.

   КЛУБ ЛЮБИТЕЛЕЙ ХОДЬБЫ И БЕГА
     Возвращаясь из Москвы в Саратов, я оказался в вагоне вместе с саратовскими участниками всесоюзны х соревнований по марафонскому бегу. Они занимали в вагоне четыре купе, но постоянно заходили друг к другу в гости. Дружные и весёлые, молодые и среднего возраста, мужчины и женщины, они вносили с собой  волны бодрости, смеха и физического здоровья. Дверь в моё купе не закрывалась.
     Перезнакомились. Оказалось, что все они - рабочие и служащие крупных саратовских заводов, в основном, Ленинского района, и члены городского Клуба ходьбы и  бега «Сокол», что расположен недалеко от Кумысной поляны. Команда только что выступила успешно, и это их радовало.
     Прежде я слышал что-то об этом клубе, но знал о нём мало. А тут выяснилось, что клуб этот рядом с моей 8 –й больницей, за которой собственно  и начиналась Кумысная поляна. Здесь же недалеко была и база их тренировок.
      Это были в большинстве своём 25-35-летние  взрослые люди, но своим поведением они казались значительно моложе. И это было удивительно.
     Выслушав их, и я коротко рассказал им о своей недавней работе в Афганистане, в качестве профессора-консультанта Кабульского госпиталя советских войск, где был в конце прошлого, 1987-го года, и о больнице, в которой работал уже 18 лет. Был я в военной форме. Слушали они меня внимательно и молча: речь шла о наших раненых и погибших в войне, которая тогда ещё продолжалась.
     Они всё удивлялись, как это я ничего о них не знал, ведь они бегали буквально мимо окон моего кабинета. 
     Оказывается, их клубу уже 10 лет, возглавляет его сорокалетний энтузиаст Юрий  Яковлев. Участвует в работе клуба до 200 человек. Был у них и штаб в квартире одного из здешних домов, но собирались они всегда для тренировок и состязаний непосредственно у входа в лес. Они меня пригласили, и мы договорились, что в следующее же воскресенье и я присоединюсь к ним. Мои опасения, что я стар для их компании (всё-таки 55 лет) и слушать не стали.
      Потом было долгое чаепитие. Ужин был скромным – спортсмены!  Сидели в купе, тесно прижавшись друг к другу, по - студенчески.   Разговоры продолжались до полуночи. А когда в купе, наконец, погасили свет, мне показалось, что я засыпаю с улыбкой на лице, словно побывал в сказке и помолодел.
       Неделя прошла в работе, но я о своём обещании не забыл и пришёл к условленному месту, как договорились. Народ там ещё только собирался. Поляна перед лесом потихоньку заполнялась, и каждого приходящего встречали с радостью. Пришёл и их тренер Яковлев. Небольшого роста, подвижный по характеру, с рюкзачком за плечами.  Совсем не богатырь.  Организующий всё вокруг и внимательный, особенно, к новичкам. А таковые были. Люди приходили даже со своими детьми, школьниками.
       Познакомился и я с ним.  Он предупредил меня о постепенности и добровольности нагрузок. Рекомендовалась сначала только ходьба – до трёх километров и только спустя неделю – медленный бег- трусцой. Всё только по самочувствию и в охоточку. И ходить, и бегать следовало только в радость, исключительно по своим возможностям.
     Собрались человек сорок. После короткой общей зарядки все потянулись в лес. Тропа вела в гору в сотню шагов высотой, и  для меня это было трудно. Шёл с остановками и с одышкой, а мимо меня почти бегом, даже разговаривая на бегу,  поднимались более опытные, и их было большинство.
      Поднявшись в гору, уже в лесу, по тропам устремились каждый по своему маршруту:  кто протяжённостью в три, кто в пять, а кто и в семь километров. На деревьях, вдоль троп, масляной краской  были обозначены километровые номера спортивных маршрутов. По ним кто плёлся, кто шёл, а кто и бежал.
       Лес был преимущественно лиственный и густой, с большими полянами, окаймлёнными кустами.
       Кумысная поляна - это лесопарк, протянувшийся на несколько километров над городом и на несколько километров в глубину. Ежегодно летом сюда отправляются тысячи саратовцев за ландышами и земляникой, осенью по грибы, а зимой с лыжами.  Кое-где здесь бьют родники, и народ ходит за родниковой водой.
       Через лесопарк идёт дорога, вдоль которой построены отдельные частные коттеджи за высокими заборами.  Здесь отдыхала тогда городская элита. Знать. В конце 80-х годов в СССР это уже становилось нормой. Вроде бы по конституции все были равны, но были  и самые равные. В этом общенародном лесу  это неравенство становилось особенно наглядным. Но, шагая по лесным дорожкам, этого, конечно, можно было и не замечать. Ведь свежего воздуха всем хватало.
      Я вспомнил, что я и раньше бывал в этом лесу. С отцом и с мамой поочерёдно, когда они лежали у меня в клинике, и с врачами, когда мы организовывали коллективные пикники.  Это было замечательно.
      Ходьба по лесу меня увлекла. Я потихоньку приобретал форму. Свободнее поднимался в гору. Освоил ходьбу на трёхкилометровую дистанцию. Даже в рабочие дни приходил сюда после работы, к 6 часам. Встречал здесь своих недавних друзей, знакомых,  ещё с поезда. Помню, у одной из женщин почему-то было дружеское прозвище «советский союз». Наверное, когда-то выступала на всесоюзных соревнованиях. Так её и звали.
      Однажды долго шагал за бегущими трусцой пожилыми женщинами, одетыми в одинаковые  тёмные трико. Бегут себе и бегут передо мной, огибая встречные лужи, и о чём-то разговаривают между собой. И при этом никакой одышки. Только ягодицами переваливают и переваливают с боку на бок. Надоела мне эта картина перед глазами. Подумал, что это я, будучи моложе их, плетусь за ними, как привязанный. И побежал, не быстро, но обогнал их. Очень гордился этим. Однако, метров через сто у меня закололо в области печёнки, да так, что пришлось вновь перейти на шаг. Тренировки-то у меня не было никакой. А «старушки», продолжая потихоньку бежать, обогнали меня и скрылись за поворотом. Я им даже в спутники не годился. Тут-то я и понял, что к бегу нужно переходить постепенно, освоив ходьбу. Не даром, клуб так и назывался клубом  х о д ь б ы   и бега. Спортивная педагогика!
       Через месяц я уже понемногу бегал. В лесу воздух чудесный, и бежать по его тропинкам было одно удовольствие. Бегал я и  один, и вдвоём с кем-нибудь. Как-то случайная напарница моя, заводская женщина, на бегу рассказала о своей жизни. Кем работает, где училась, когда, по её словам, «впервые познала мужчину». Неожиданно откровенно, точно и, вместе с тем, деликатно. Так мог сказать только очень чистый человек. Здесь, среди них, вообще не существовала пошлость или какая-либо  двусмысленность. А открытость и доброжелательность на каждом шагу. В то же время они с гордостью говорили, что за последние годы в клубе их товарищи сыграли уже несколько свадеб. У клуба уже появились маленькие дети. Мне показалось, что и в лесу, и вне его, эти люди сами напоминали взрослых детей.
      К осени я ходил уже на дистанции в 5 километров. Я вообще предпочитал ходьбу. Как-то забрёл я уж очень далеко и потерял ориентиры. Всё бы ничего, но внезапно погода стала портиться. В лесу сразу потемнело, пошёл холодный дождь, а потом и ливень. Спрятаться было негде, деревья, кусты вокруг и тропинки стали мокрыми. Я всё прижимал рукой  карман рубахи, где были документы – удостоверение личности и партбилет, - чтобы не намокли.
      Лес наполнил шум дождя. Куда идти? Стало страшновато. В это время метрах в двух от себя, в кустах, заметил  неподвижные, словно застывшие головки двух косуль. Они смотрели на меня. Это было так неожиданно даже для них, что с полминуты животные стояли как вкопанные, а потом беззвучно исчезли, словно растворились.
      Ливень продолжался. Тропа, по которой я шёл наугад, наконец, пошла вниз, под уклон, бежать стало ещё более скользко, но вскоре сквозь ветви деревьев проступили очертания домов где-то внизу, и стало ясно, что тропа ведёт в город.
     А дальше я вышел на шоссе, по которому неслись реки воды. Людей не было. Вся одежда моя и обувь были мокрыми. Первым строением на моём пути было, судя по вывеске, здание неизвестной мне больницы. Дверь оказалась открытой и я, поднявшись по сухой лестнице, на втором этаже увидел, наконец, в холле сидевших у телевизора в больничных халатах истощённых  туберкулёзных больных. Это была противотуберкулёзная больница № 12, похожая, как мне показалось, на полупустой средневековый замок.
      Когда через полчаса, подсохнув и согревшись, я вышел на улицу, оказалось, что дождь уже почти прошёл. По совершенно мокрым улицам я спустился ещё ниже, к трамвайным путям, ко второй дачной остановке. Через 15 минут я уже был дома. По настоянию мамы, согрелся в ванне. Документы подмокли, но не погибли.
     В декабре произошло памятное всем армянское землетрясение, и я на два месяца убыл в Ереван и Спитак. Это было «хождение по мукам», но об этом я уже рассказал в другом месте.
    Позже, зимой я с внуками (с Димочкой и Сашенькой) пару раз сходил на стадион «Сокол», на 3-ей Дачной, куда переместились тренировки спортсменов клуба. Здесь они ходили и бегали вокруг заснеженного футбольного поля, совершенствуя и сохраняя свои навыки под руководством неутомимого Яковлева. Главным для этого человека было не воспитание отдельных чемпионов, а сохранение и развитие массового спорта среди людей любого возраста и, прежде всего, среди рабочего класса.
      А в мае 1989-го года состоялся марш-бросок спортсменов клуба на 3 километра в честь дня Победы. Шли или  бежали (кто, как мог) с номерами на груди от площади Ленина вверх до Молодёжного проезда и по проспекту Пятидесятилетия Октября до стадиона «Сокол». Саратовцы этот маршрут хорошо представляют. Как раз - три километра.
     Под  бодрящую, призывную музыку духового оркестра («Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!») сотня спортсменов рванула вперёд и в гору по указанному маршруту. Побежал и я. Невозможно было устоять и двигаться обычным шагом. Оркестр играл и медленно шёл за нами. «И вместо сердца пламенный  мотор.  Всё выше, выше и выше…» - гремела музыка.  Бежать вверх было тяжело, но я не сдавался. Скоро стало ясно, что я оказался уже в хвосте колонны бежавших. Но тут даже оркестр обогнал нас, и музыка ушла вперёд.
      По Молодёжному проезду вниз бежать было намного легче.  А дальше по проспекту до стадиона  я уже тащился с мыслью: только бы дойти. Встречных прохожих я не замечал, вид мой, наверное,  был жалок, но номер на груди меня обязывал держаться. И я держался. Но, когда я подбежал к воротам стадиона, где вновь зазвучала торжественная музыка, оказалось, что это ещё не конец и предстояло бежать  целый круг внутри стадиона - ещё 200 метров! Я добежал-таки, если это можно было назвать бегом, и чуть не рухнул на руки судьям. Но всё же я был не последним! Ещё трое таких же доходяг уже после меня доползли до финиша. Качаясь, но я всё же добежал! Правда, со мной позже было что-то вроде гипертонического криза, и меня пришлось подлечить в медпункте стадиона, но, в конце концов, я всё же благополучно добрался до дому. А ведь были и такие, что сошли с дистанции. А ведь Ю.А. Яковлев предупреждал, чтобы я всё делал только в рамках своих возможностей. Но, как же, это же День Победы! И даже обычная радость в соответствии с нашим советским воспитанием превращалась непременно в очередной «штурм взятия Берлина». Иначе – это не мы. Я потом долго ещё дружил с этим замечательным тренером. Честь ему, слава, а теперь уже и память.

САЗАНКА
     Сазанка – это посёлок - пригород Энгельса, сразу к югу от моста через Волгу. И посёлок, и  одноимённое озеро, и лес. Всё это  – прямо напротив  Саратова. 
       Сазанка расположена на  левом, низком,  берегу Волги. Поэтому и посёлок, и шоссе, окружающее его, стоят на насыпи. Сразу за мостом грузовой порт, склады, хранилища горючего, баржи с песком и щебнем, горы сложенных брёвен.
      За портом к югу - зона отдыха: лес, домики, пристань, песчаные пляжи. Саратов отсюда, хотя и расположен на высоком, противоположном, берегу Волги, многоэтажным не кажется. Исключение составляет Соколовая гора с памятником «Журавли» на её вершине. Её хорошо видно и отсюда.
      Первый раз я побывал на Сазанке ранней осенью 1966 года, почти сразу после моего перевода  на службу в г. Саратов.
      Преподаватели двух кафедр факультета - военно-полевой хирургии  (В.Р.Ермолаев, Г.Л.Полянский, В.А.Орешников и другие) и кафедры военно-полевой терапии (Л.М.Клячкин, А.М.Горелик и А.И.Стрелков) - в одно из воскресений сентября съездили через недавно введенный в эксплуатацию, знаменитый, мост через Волгу  в ближайший лес. Это был самый крупный мост в Европе в то время. Красавец – мост. А лесок и озеро,  оказавшиеся за мостом, и были тем местом, которое называлось Сазанкой. Рядом был  незнакомый нам город Энгельс.
       Моросило в тот день, отдых наш не заладился и мы, попытавшись порыбачить (кое-кто захватил с собой улочки) и подышав немного лесным воздухом, вынуждены были вернуться  в Саратов. Я пишу об  этом неудачном посещении Сазанки, только для того, чтобы вспомнить  о своих прежних товарищах - сослуживцах, тем более, что никого из них уже нет в живых, как нет последние 6 лет и нашего Военно-медицинского института, в коем я проработал больше половины своей жизни. Ну, а теперь о  самой Сазанке.
        Когда сходишь с троллейбуса, переехав из Саратова в Энгельс через мост, то, после саратовского шума, кажется, как будто выключили стоявший рядом  телевизор. Проходишь улицей несколько частных домов и углубляешься в лес.  Я как-то ходил туда с нашей уже старенькой мамой и женой. Хорошо было вместе бродить по лесу.  Пригорки да поляночки. Лес высокий, исключительно лиственный. Людей - никого.
      Это было в мае. Собирали полевой хвощ, мама это растение очень ценила: сушила впрок, потом  заваривала и пила. Говорила «от поджелудочной». Ей очень помогало. Но обязательно, чтобы собрано было в мае.
      Несколько лет подряд мы потом ездили именно в этот же лес на развёртывание полкового медицинского пункта и медсанбата по плану учебной подготовки слушателей нашего факультета.
     Заезжали туда на машинах, правда, с другой стороны леса.  Слушатели приходили в лес строем.
     Славное было время. Это происходило в конце 60-х годов и в 70-е годы. Многие преподаватели нашего Военно-медицинского факультета тех лет были  фронтовиками, людьми с опытом. Были и возрастом моложе (из терапевтов А.А.Кажекин, М.Н.Лебедева и я).
      С началом занятий лес оживал. Заполнялся людьми и привезенными палатками. Это были специфические игры, особенно осмысленные для тех,  у кого уже был  реальный военный опыт. Участвовали в работе по развёртыванию медицинских подразделений и женщины, лаборантки наших кафедр. Их задачей было размещение и сохранение имущества, в том числе носилок и полевых укладок.
      Я помню, как и сам, в пятидесятые годы, тогда ещё будучи слушателем Ленинградской  Военно-медицинской Академии, ездил на такие же лагерные сборы  в Красное село. Это было поучительно.
       Многие из преподавателей Саратовского факультета брали с собой на Сазанку своих сыновей-школьников. И я своего сына, Серёжу. Ребята помогали взрослым таскать носилки, ставить растяжки к палаткам  и размещать в них медицинское имущество. Они включались в общую работу, и охотно выполняли все поручения.  Интересно, что эти мальчишки, окончив  школу, а затем медицинский институт или Академию, со временем становились военными врачами.   
        На полевые занятия приглашались и преподаватели гражданских кафедр Саратовского мединститута, участвовавшие в обучении слушателей.   С ними, бывало, мы находили время даже искупаться в озере, которое было рядом, сразу у леса. Снимали сапоги, портупеи, гимнастёрки и купались. В жару это было удовольствие!
      Вечером, по окончании занятий,  руководителем перед строем слушателей проводился итоговый разбор, и объявлялось о завершении работы.
       Лагерь сворачивался. Имущество грузили на машины и увозили на факультет до следующего года. Уезжали и мы сами, а слушатели организованно уходили к троллейбусной остановке у моста и убывали в Саратов.
         Пару раз на популярный в Саратове волжский пляж Сазанки мы ездили на теплоходе всей семьёй (я, жена Люся, дочь Маша и Серёжа). Это тоже было в 70-е годы. С нами иногда ездил и наш, ныне покойный, отец.  Он в те годы жил у нас.
        Пристань на Сазанке была деревянной с  мостком на берег. Тут же на привязи стояло несколько лодок. Пляж был широкий и пологий. Светло-серый песок тянулся на юг более двух километров. Вплотную, чуть выше стоял высокий лес. В нём примостились продуктовый магазин и торговые палатки. Пляж не был оборудован. Отдыхающие загорали на своих полотенцах прямо на песке под знойным солнцем, бродили вдоль берега, бегали, играли в волейбол, купались. Но можно было отдохнуть и в тени, в лесу. Народу много не было, хотя теплоход из Саратова ходил каждый час. Пляж был  просторным. Каждая новая порция прибывающих на пляж горожан тянулась от пристани  по бережку куда-нибудь подальше.  Места хватало всем.
     Мы расположились в тенёчке: отец был уже не молод и недавно перенёс инфаркт миокарда. Пр7иходилось беречься. Но купались. Волжская вода малопрозрачная, но лёгкая. Так и хочется в жару нырнуть ещё разок.
      Как-то, бродя по берегу, мы одновременно с отцом   увидели недалеко плывущую поверху рыбу. Она плыла медленно, кругами, то, погружаясь, то вновь всплывая. У левого берега Волга  мелководна, так что вытащить рыбу нам труда не составило. Это был лещ длиной до полуметра и довольно тяжёлый на вес.  Жабры его  дышали.
       Подумали, что, может быть,  рыба больна  или ушиблена каким-либо проходившим судном. Это объясняло бы её необычное поведение в реке. Решить это мы не могли, и отец предложил закопать её в мокрый и сравнительно холодный песок  недалеко от берега, что бы рыба не протухла,  пока мы ещё здесь побудем немного и  потом доберёмся до дому.
       Вернулись на теплоходе и рыбу довезли. Дома мы её распотрошили, и не нашли никакой видимой порчи. Соседи наши это подтвердили, и мы, сварив её, по кусочку  съели. Все остались живы и здоровы. Так что, наверное, Бог нам эту рыбу послал. Жаль только, что костлявая оказалась.
       Интересно, что лет пять до этого  мы с отцом и с братом  Володей, также поймали оглушённую  рыбину, но уже в заливчике  реки Оки под Рязанью. Сохранили её таким же способом и благополучно донесли до  дому. Бывает же такое!
         Мои посещения Сазанки этим не ограничились. В дни проведения Всесоюзного съезда врачей-пульмонологов в сентябре 1988 года мне пришлось вместе с проф. Н.А.Ардаматским, А.П.Ребровым и Л.А.Кацем  организовывать и отдых приехавших делегатов. Его проводили на лодочной базе на озере Сазанка. Здесь озеро было много шире, чем у посёлка, стояли лодки на приколе, была вытоплена баня с парной и приготовлены  угощения. Кое-кто из учёных попарился вдоволь,  но большинство из них предпочло пивной бар с сушёной волжской рыбкой.
      Съезд завершал работу, им было создано Всесоюзное научное общество врачей-пульмонологов (А.Г.Чучалин, Г.Б.Федосеев, Н.В.Путов и многие-многие другие), и после долгой работы гости отдыхали. Были здесь и многие ранее мне знакомые по Ленинграду товарищи (Н.А.Богданов, А.Н.Кокосов, Т.Е.Гембицкая, М.А.Петрова, М.М.Илькович) и пульмонологи из Москвы (Т.А.Фёдорова, С.А.Овчаренко, Г.И. Сахарова).
       Сентябрь в том году был удивительно тёплым. Вечером уже совсем стемнело. На небе высветились звёзды. Чёрную неподвижную гладь озера освещал только яркий фонарь на соседней вышке. Гости стояли у самого берега, прямо у воды. Наступающая ночь скрыла очертания даже ближних построек. Оставались  только неподвижное лаковое чёрное озеро и звёздное небо. На минуту всех охватило какое-то молчаливое и восхищённое оцепенение.
       Но пришло время отвезти гостей в Саратов. И мы уехали.
               
ВОЛЬСК – ШИХАНЫ
      Сёл и городов с названием Шиханы или Тарханы в России много. Самое известное среди них Тарханы  в Пензенской области – там, где сохранилась усадьба бабушки Михаила Юрьевича Лермонтова. Здесь он жил и здесь похоронен. Но мне побывать в лермонтовских местах не довелось, хотя и жил полвека недалеко отсюда, в Саратове. Но и в Саратовской области есть город со сходным  названием Шиханы – в окрестностях города Вольска. И от Тархан недалеко.
     Много лет Шиханы были  городом военных химиков. Как-то с группой преподавателей нашего Саратовского Военно-медицинского факультета в конце 80-х годов я был там в однодневной служебной командировке.
      Мы въехали в городок на своей грузовой машине и остановились у проходной здешнего научного института. Нашей целью было договориться с местным военным  руководством и получить центрифугу для плазмофереза и ряд других приборов для своих кафедр в Саратове.
       Это было жаркое лето. Нас долго оформляли на проходной, и пришлось, чтобы скоротать время, побродить по городу. Город и институт располагались на холмах, поросших лесом. Название «шихан» и происходит от слова холм, возвышенность. «Шиханы» - значит много холмов. Так нам пояснили местные жители. Скорее всего, название это было татарское или башкирское , как и многие названия в Поволжье.
       В институте нам показали ряд мастерских. Мы  осмотрели действующую центрифугу, уже ненужную им,  и погрузили её к себе в кузов машины. Получили ещё кое-что из лабораторного оборудования. Документально оформили передачу. Делать нам здесь больше было нечего, и мы вышли в город.
      Перекусили в буфете Дома офицеров, рамещённом в старинном особняке. Здесь нам рассказали, что когд-то на этом месте была усадьба генерала Орлова, участника Великой Отечественной войны 1812-го года. Позже его потомками, вплоть до Орлова - правнука (а в сущности, местными крепостными крестьянами), были выстроены и каменный особняк с флигелями, и парк, и каменная церквь Николая-чудотворца. Последние полвека и в день нашего посещения, она бездействовала.
      Дом офицеров Красной Армии, уже в двадцатые годы, благодаря ходатайствам командования военного гарнизона, удалось сохранить именно в прежнем барском особняке. Сохранился и бывший усадебный парк, ставший городским парком.
      В лесу, на краю города, стояли корпуса военного противотуберкулёзного госпиталя. Мы с удивлением узнали, что этот госпиталь является Центральным клиническим противотуберкулёзным госпиталем МО. Ну, правильно, не всем же центальным госпиталям  быть в Москве. Позже, ко мне на кафедру приезжала из этого госпиаля на усовершенствование врач-пульмонолог.
      В городе было много пятиэтажных жилых домов, построенных несколько хаотично, в соответствии с рельефом местности. В сторонке стояла гостиница. Людей на улицах было мало. Жизнь казалась сонной.
     О соседнем крупном городе Вольске здесь говорили мало, сказывалась определённая автономность Шихан. А что касается Вольска, о котором я много слышал ранее, но в котором так и не был, то было хорошо известно,  что это город строителей, цементников, рабочий город.
      Подошёл вечер. Дневная жара спала, и мы выехали из города. В километре от КПП, в лесных посадках, непременных спутниках  дорог в России (сталинские лесозащитные полосы), мы остановились, чтобы перекусить. Посидели на травке, выпили по 50 граммов водки и, забравшись в кузов машины, поехали дальше в Саратов. Один из нас был старший машины, он сидел в кабине с шофёром.
      По дороге, помню, купили у какой-то бабули большой арбуз. порезали его и с удовольствием съели.
       Перед самим Саратовом нас жезлом остановила военно-транспортная милиция. Будто -бы мы превысили скорость. Мы вылезли из машины, поругались с ними. Конечно, эта были формальные придирки. Надо же было власть показать,  тем более при встрече с военными медиками. Но акт всё же составили. В последующем он не возымел никакого воздействия, а, может быть, его  даже и не присылали.
     Доехали на факультет дотемна, благо летом дни длинные.
     Привезенная центрифуга оказалась непригодной для нашего дела, слишком мощной и прожорливой, имевшей, скорее,  промышленное применение, и мы от неё в последующем избавились, передав на какое-то предприятие.
       Больше в Шиханах я никогда не был. Что там теперь новенького? Госпиталь-то и сейчас работает, хотя о нём, как и прежде, мало, кто знает.

САРАТОВСКИЕ СТОЛБЫ
        Впервые я увидел каменные столбы в Саратове в 1990-м году. Зто было по дороге в Дальний Затон, где мы в то время приобрели дачу.
        На фоне зелёной Соколовой горы виднелись три вертикальных каменных возвышения, похожие на большие верблюжьи горбы грязно-коричневого цвета. Их вершины высоко поднимались над крышами ближайшего посёлка. Здешние старожилы-грамотеи объясняли, что это ещё доисторические, реликтовые, образовання, оставшиеся от того времени, когда в этих местах было море. Море высохло, а донные отложения остались. Подобные образования имеются и в других местах Поволжья.
           Подойти к «столбам» нам было недосуг, хотя мы часто показывали их своим гостям  издалека, проеэжая вдоль берега Волги. Однажды таким знакомым был профессор Е.В.Гембицкий – мой Учитель. Он был у нас в гостях.
         Может быть, я бы уж и не навестил эти места, но к нам приехали в гости наши сын и внук-втроклассник, Ванечк. Вот они-то там и побывали.
        Облаянные всеми собаками посёлка, они, по их рассказу, вышли к подножью столбов. Наподобие известных гигантских памятников с острова Пасхи, эти столбы поднимались на склоне Соколовой горы, достигая 5-6 метров со стороны Волги и 3--5 метров со стороны горной основы, составляя с ней, по-видимому, одно целое. В отличие от рукотворных памятников с острова Пасхи эти каменные столбы носили природный характер и были, несомненно, древнее их.   
       К сожалению, столбы из земли уходили вверх практически вертикально, и забраться на них было невозможно. Пришлось нашим искателям рыться у подножья столбов и вокруг них. К удивлению искавших. им удалось найти в земле множество окаменевших аммонитов от древних пресмыкающихся. Каменные завитушки аммонитов имели различные размеры, до 5-6 см в диаметре. Нашли несколько почерневших медных монет, скорее всего, 18 века. И даже серебряный нательный крестик с указанием года изготовления – 1891. В их поисках им никто не мешал, вероятно, их находки были для местных жителей не в новинку или не представляли никакой исторической ценности   
       Перед уходом постояли немного у столбов. Их вершины  уходили в небо. Внизу, за посёлком и шоссе, желтел песчаный пляж, на котором никого не было (в начале мая ещё холодно). Купался у берега всего лишь один смельчак. За Волгой тёмной массой выделялся Зелёный остров.
         После возвращения домой путешественники долго и шумно рассказывали о своих открытиях. Смотрели привезённые с собой фотографии. И все мы почувствовали себя почти как побывавшие на острове Пасхи.
         В сущности. мы как бы услышали шопот вечности. Ведь то, что они нашли там, действительно было старше человечества. Редкая возможность через малое увидеть большое. Из сегодняшнего дня взглянуть и даже дотронуться руками до глубокой древности. Тысячи людей каждое лето едут мимо, к Волге, и не знают, что они находятся рядом с таким далёким прошлым.. Вот тебе и столбы в Затоне.

НА ДЕЖУРСТВЕ
         Я всегда не любил дежурств. Ни врачебных, ни, тем более, служебных. Да и кто их любит. Постоянное привычное напряжение более естественно. Неприятное это дело - дежурства. Каждый год, посчитай, целый месяц уходит на дежурства. Но, наверное, так надо. Это своеобразный сгусток ответственности, меняющий стереотип жизни и имеющий подчас утомительные и иногда даже опасные особенности. Но среди врачей, например, есть даже так называемые «дежуранты»: у них 8-10 суточных дежурств в месяц. Это заменяет им целый месяц обычной работы. Это, конечно, тяжело, но зато их труд выше оплачивается.
         Мой отец вспоминал как-то об одном из своих дежурств по Главному штабу Управления бронетанковых войск МО СССР, где он тогда работал. Было это в 1944 или в 1945 году. Дежурил, очень устал, его сморило, и он под утро заснул прямо за столом у правительственных телефонов. На работе знали, что у него трое детей, а жена (наша мама) в больнице безвыходно лежала с туберкулёзом лёгких уже три года. В Управлении работал тогда генерал Рыбалко, известный генерал времён Великой Отечественной войны. Тот в то утро пришёл неожиданно рано и, проследовав к себе в кабинет мимо дежурного, не стал его будить и отчитывать. Отец, конечно, позже извинился перед ним, но наказан не был. Генерал, видимо, знал, что у его подчинённого был ещё и детский фронт. Об этом случае мне рассказывал отец.
         Дежурства требуют организованности и определённых навыков. На втором курсе Военно-медицинской Академии я как-то был дежурным по своему общежитию и не успел навести к приходу начальства нужного порядка. Начальник курса строго отчитал меня за нерадивость и, не пожелав выслушать моих объяснений, сказал мне: «Идите, бездельник!» Так плохо о себе я всё-таки не думал.
       В Академии мы не только дежурили, но и участвовали в караульной и патрульной службе.
        Дежурства. Неинтересная это тема. Но, тем не менее, для многих с этим связана целая часть жизни.         В этой, в общем-то, рутинной, работе случаются всякие, даже опасные неожиданности.
         Дежурство по нашему Саратовскому Военно-медицинскому факультету в 60-80 годы проходило в здании его Управления (штаба). С дежурным по факультету, был ещё и дневальный из слушателей. Оба они находились в дежурной комнате на втором этаже здания. В дежурке были телефон и два металлических шкафа. В одном из шкафов хранилось свыше тридцати пистолетов Макарова с патронами по числу офицеров факультета. Во втором шкафу хранились противогазы. Дежурный был вооружён. Всё по инструкции. В 9-ти этажном общежитии на 400 человек, что стояло рядом во дворе, был свой дежурный из слушателей. На КПП у ворот по своему графику дежурили невооружённые гражданские служащие. Такова была тогда дежурная служба факультета.
       Когда начальство и сотрудники штаба уходили домой, а уборщица заканчивала мыть полы, двери здания закрывались на ключ и на швабру для большей надёжности, и в штабе оставались только дежурные.
       Во дворе факультета, у гаража и столовой, бродили кошки. Жизнь, особенно вечером, замирала. Редкий слушатель проходил через двор, возвращаясь из города. В общежитии постепенно гасли огни, и наступала ночь. Всё было спокойно, и дежурному разрешалось даже прикорнуть на кушетке в дежурке, чередуясь с дневальным. В общем, не дежурство, а «сон в летнюю ночь». Спали все, весь миллионный город Саратов и, казалось, что спит вся страна. Так было в шестидесятые, семидесятые и даже в восьмидесятые годы. Благодушное и благословенное «брежневское» время. «Картина маслом», одним словом, и в миниатюре, и в целом.
          Но иногда нормальная, спокойная, жизнь факультета нарушалась. Это сказывалось и на дежурстве.
         Как-то сообщили, что недалеко от факультета, на улице, прислонившись к стене дома, стоит в дугу пьяный слушатель. Это было утром в воскресенье, в Новогодние каникулы. Я выбежал из проходной. Стоял мороз. Сугробы. Голубое январское небо и солнце. У тротуара, покачиваясь, действительно стоял наш слушатель в шинели, но без шапки. По сравнению со мной, это был бугай под сто кг. Один я бы не смог довести его до факультета. Он чуть не падал. Видно, что принял по неопытности много и недавно. На счастье от соседней трамвайной остановки по улице мимо шёл другой слушатель. Вдвоём мы с трудом довели пьяного до проходной факультета, не дав ему упасть. Там был кое-какой народ, и нарушителя спокойствия утащили в общежитие и уложили на койку. А я вернулся в дежурку.
        В общем-то, это был хороший, спокойный слушатель. Я его знал по занятиям в клинике. Я не доложил об этом происшествии по команде. Было и было. Но, видно, друзья ему рассказали о моём участии в его «спасении», потому что позже он приходил ко мне извиняться за свой безобразный поступок.
        Запомнился и другой случай. Как-то на моём дежурстве днём увидел сидящего на ступеньках лестницы в штабе одного из абитуриентов, понурого и в слезах. Факультет набирал студентов 4 курса из разных Вузов страны и обучал их у себя на 5 и 6 курсах. По окончании учёбы выпускники направлялись врачами на службу в войска.
         Оказалось, этот парень приехал к нам из Тернополя (Западная Украина). Медкомиссия в гарнизонном госпитале признала его негодным в военной службе (а была-то, всего на всего, нейроциркуляторная дистония по гипертоническому типу). Видимо, парень перенервничал. Не взяли, как не просил, хотя, казалось бы, он у себя, уже на 4 курсе мединститута был членом КПСС (компартии Украины). Это было редкостью. По какой-то причине он очень не хотел возвращаться к себе в Тернополь ни с чем. Возможно, даже не мог возвратиться. Как будто боялся преследований у себя на родине. Там же и в те годы был классический район недобитой бандеровщины. Мы в Саратове знали об этом, но очень немного. Быть коммунистом в тех местах и в те годы было, видимо, небезопасным. Я его успокаивал, но как я мог ему помочь? Так он и вернулся к себе домой ни с чем. Возможно, кто-то из земляков ножку ему подставил. Из тех мест к нам приезжали и позже, но я о нём больше ничего не слышал. Так, сквозь саратовскую «сонную одурь» тех лет прорывалась неведомая нам тогда социальная и политическая жестокость. Теперь-то это стало более чем очевидным.
        Однажды я дежурил по факультету в дни, когда он проверялся комиссией ЦВМУ МО СССР. У нас в коридоре, в штабе, висел большой стенд, посвящённый профессорско-преподавательскому составу факультета - ветеранам Великой Отечественной войны. Фронтовиков у нас тогда было ещё очень много, особенно среди старшего звена преподавателей.
       И вот один из членов комиссии, кадровик или особист в погонах полковника, в моём присутствии, стоя перед стендом, стал громко комментировать фотопортреты некоторых наших товарищей офицеров-фронтовиков. Тыкал пальцем и говорил: «этот – немец, этот фашист». Наглая, неожиданная и оскорбительная ложь! Один из фронтовиков был белорус, другой украинец. Я не знал, как мне поступить. Я же был при оружии, при исполнении служебных обязанностей. Доложить по команде? Не докажешь, других свидетелей не было. Я, конечно, возразил этому очевидному провокатору, рассказав ему об этих наших замечательных товарищах. Он словно проверял меня. Провоцировал. Зачем? Года через три, встретив его случайно в санатории в Куйбышеве, я, к его крайнему удивлению, «не узнал» его и не протянул руки. Ничего: у таких людей кожа толстая. Это вседозволенность защищённых. Вы ведь встречались с этим? Может быть, он даже вспомнил о нашей беседе у стенда.
        Дежурства, несмотря на их кажущуюся обыденность, позволяли быть всё время «в людях» и чему-то учили.
        Ситуация в стране стала меняться с середины 80-х годов по ходу войны в Афганистане и с началом горбачёвской перестройки. Усилилось социальное расслоение людей в стране, появилась какая-то неуверенность во внешней политике, зашевелился национализм в союзных республиках, особенно в Прибалтике и на Северном Кавказе.
        Штаб факультета перевели в другое здание во дворе, где комната дежурного, с хранящимся в ней табельным оружием, закрывалась уже более надёжно, а не шваброй, просунутой через ручку в двери, как многие годы было прежде. Усилилась телефонная связь, появился у дежурного ещё один помощник. Вообще возникла хоть какая-то настороженность, и это было понятно: в то время где-то далеко, но шла афганская война.
        Тем не менее, однажды случилась беда. В один из осенних дней, поздно вечером, на дежурную службу, неизвестными лицами было совершено нападение. 
       Дежурка была на третьем, незакрытом, этаже, второй этаж (медпункт) был закрыт, а в самом низу были хозяйственные службы и туалет. Крутые лестничные проёмы были освещены. Само здание со двора не закрывалось.
        Дежурил в тот день опытный офицер из преподавателей, молодой и физически очень крепкий. С ним, как и положено, были двое помощников.
        Когда на площадке первого этажа поднялся какой-то шум, дежурный послал туда одного из своих помощников. Узнать, в чём дело. А дверь в дежурку закрыл на ключ. Прошло время, посыльный что-то не возвращался, и дежурный, оставив свой пистолет и ключи от оружейного хранилища в дежурной комнате и велев не открывать её никому, спустился на первый этаж. Свет оказался выключен везде, кроме туалета. На окрик никто не откликнулся. В темноте на первом этаже он был внезапно схвачен людьми в масках и, несмотря на отчаянное сопротивление, а он был не из робких, его скрутили, как это принято на востоке, «в бараний рог». Ноги и руки его при этом были связаны за спиной. А рот был заклеен скотчем. В борьбе с нападавшими на него неизвестными людьми в первые минуты ему всё-таки удалось с головы одного из них сорвать маску. И он в отблеске света, освещавшего туалет, узнал его. Это был наш же слушатель из Чечни или Дагестана, недавно зачисленный на факультет. Дежурного, связанного, бросили на цементный пол туалета, где уже лежал ранее обездвиженный помощник.
        Бандиты, убедившись в том, что у пленников не было при себе оружия и ключей (а их целью было завладение оружием и, может быть, деньгами из финчасти, оставленными в сейфе), немедленно покинули здание и территорию факультета. Оставшийся наверху второй помощник дежурного сумел дозвониться до городского командования и попросил о помощи. Помощь последовала, и узники были освобождены.
        Что-то было, конечно, не продумано командованием в организации дежурной службы, но главное, было в том, что дежурный офицер мудро поступил, сделав оружие недоступным. Теракт, к счастью, не состоялся. Позже, мы и узнали о случившемся в тот вечер со слов пострадавшего дежурного.
       Пост скриптум. Расследование этого события состоялось. Опознанный слушатель был найден, бандиты вычислены и схвачены. Это было ещё до известных массовых событий на Кавказе. Видно, там уже готовились и, загодя, вооружались разбоем. Начальством выводы были, конечно, как всегда, сделаны правильно.
        Дежурства – тема какая-то неинтересная. Попробуйте сочинить об этом рассказ. На самом деле, дежурства учат. Они - официальный способ побыть «в людях» и даже оказаться способным на поступок. Жизнь - серьёзная штука, иногда мне даже кажется, что, заступив когда-то на дежурство, я так и провёл на нём всю свою жизнь.

САРАТОВСКИЙ  ХИРУРГ
ВАСИЛИЙ  РОМАНОВИЧ  ЕРМОЛАЕВ
Памяти профессора
Василия Романовича
Ермолаева (1921-1976 гг.)
       Профессора В.Р.Ермолаева, начальника кафедры военно-полевой хирургии Саратовского военно-медицинского факультета, я знал недолго – всего 13 лет. Но дело не во мне. Я, по существу, не имел тесного отношения к его хирургической и педагогической деятельности. Но это был тогда едва ли не самый крупный хирург Саратова, основатель межобластного кардиохирургического Центра и один из основателей нашего факультета. Ныне уже не осталось почти никого из его кафедры, но, несмотря на его широкую известность в то время, никто из его современников- сослуживцев и прямых учеников не оставил каких-либо свидетельств о его  жизни и деятельности. А жаль: по-настоящему крупных хирургов мало.
        Я могу предложить читателю ряд своих скромных воспоминаний о хирурге профессоре Василии Романовиче Ермолаеве. В недавнем прошлом я несколько раз обращался к его личности и к событиям в его клинике, но не специально (книга «Мои больные» (2013), повесть «Первый год в Саратове» (2017) и другие произведения).
        В 1963 году я, клинический ординатор из Областной больницы Ленинграда, что у Финляндского вокзала (кафедра терапии Н.С.Молчанова) как-то привозил по договорённости на консультацию в клинику госпитальной хирургии Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова своего больного. Смотрел его вместе со мной преподаватель этой кафедры хирург Ермолаев. Я познакомился с ним тогда впервые.
       Больной был истощён, заметно задыхался. Фамилия больного была Землянский, что соответствовало его виду. Хирург-консультант внимательно выслушал и осмотрел больного, изучил привезенные снимки. Делал он это без спешки и ненужных разговоров. Производил впечатление скромного делового человека и мастера диагностики. Сказав несколько ободряющих слов больному и отправив его в коридор, он объяснил мне, что у больного рак лёгкого с метастазами и что в данном случае возможна только симптоматическая терапия. Мы и сами так считали, но всё же надеялись. Пришлось отвезти больного обратно. И это была правда: через пару недель больной умер.
       Позже я встретил Василия Романовича уже в Саратове, куда в мае 1966 года и я прибыл преподавателем кафедры военно-полевой терапии. Вскоре мы встретились. «Мы» – слишком много сказано. Он вряд ли вспомнил меня.
        Как-то, ранней осенью преподаватели наших кафедр военно-полевой хирургии (профессор В.Р.Ермолаев, Г.Л.Полянский, В.А.Орешников, В.Р.Остер, П.И.Атавин и другие) и военно-полевой терапии (профессор Л.М.Клячкин, А.М.Горелик, А.И.Стрелков и я) с жёнами, съездили через Волгу в ближайший лес, отдохнуть. Это место называлось Сазанкой. Рядом был ещё мало знакомый нам город Энгельс, где первые два года, до того, как усилиями Василия Романовича был построен новый хирургический корпус в Саратове, временно работала его кафедра.
      Я пишу об этой поездке за Волгу и для того, чтобы вспомнить о своих прежних товарищах – сослуживцах того времени, тем более, что никого из них уже нет в живых, как нет последние 6 лет и нашего Военно-медицинского факультета (в последующем института), в коем я позже проработал больше половины своей жизни.   
       Моросило в тот день, отдых наш не заладился, и мы, попытавшись порыбачить (Василий Романович тоже захватил с собой удочки) и, подышав немного лесным воздухом, вынуждены были вернуться в Саратов. Но поездка запомнилась.
        Василий Романович сумел убедить областное начальство и построить по своему проекту четырёхэтажное здание хирургической клиники с несколькими операционными, в том числе, с «колпаком» для наблюдения за ходом операций, с лекционным залом, диагностическими кабинетами и лабораториями. В клинике было первое в Саратове ожоговое отделение, отделение травматологии (преподавалась военно-полевая хирургия) и основное отделение – торакальное, первое в Саратове. Они сразу были востребованы. Руководители нашего факультета того времени, Н.А.Барашков и Д.Н.Овченков, всемерно поддерживали начинания В.Р.Ермолаева.
        Одна за другой в клинике потоком пошли операции на лёгких (опухоли, бронхоэктатическая болезнь, болезни плевры) и на сердце (пороки). В Саратове некоторые операции делались и раньше, но не было торакального Центра, и он возник. Василий Романович и его талантливые помощники просто пропадали в операционных. Результаты были хорошие. Была создана школа торакальной хирургии.
        Мы – военно-полевые терапевты - активно использовали ожоговое и травматологическое отделения этой клиники в преподавании болезней у раненых и в работе с больными (Л.М.Клячкин). Работали над диссертациями (М.М.Кириллов, М.Н.Лебедева, А.А.Кажекин). Василий Романович, в частности, был одним из моих научных консультантов по докторской диссертации («Патология внутренних органов при травме»). Он как-то сказал мне, хотя был не охоч на шутки, что докторская диссертация это «всё равно, что красивая женщина». Надо же, а я думал, что он вообще не замечал женщин.
        Всякое бывало: хирургия есть хирургия. Запомнился трагический случай в его клинике. Я был свидетелем того, что случилось в тот день.
        1970-й год. Вечером в реанимационном отделении клиники военно-полевой хирургии я занимался со слушателями терапевтического научного кружка. Тематикой занятий была патология внутренних органов при травме. Рядом, в реанимационной палате, лежал больной, только что прооперированный по поводу бронхоэктазов.
        Замечаем, что к этому больному уже несколько раз поднимается из своего кабинета Василий Романович.
        Узнаём, что именно сегодня он прооперировал этого больного, молодого хирурга одной из ЦРБ области, страдавшего бронхоэктатической болезнью. У него была удалена наиболее поражённая доля лёгкого. Заболевание это часто обострялось, что не позволяло этому хирургу полноценно работать. Профессор очень ценил этого своего молодого коллегу и долгое время убеждал его убрать гнойный процесс в лёгком. Хирург был ростом под 2 метра, могучего телосложения. Это тем более укрепляло профессора в его предложении об операции. Наконец, больной согласился, и операция была произведена.
        Она была выполнена безупречно, и поначалу сомнений в её исходе не возникало ни у кого. Но время шло, а кровотечение из послеоперационной зоны не прекращалось. Из швов и лигатур текла кровь. Промокли десятки салфеток и простыни. Прооперированный больной постепенно выходил из наркоза, но слабел и не сознавал, что с ним происходит.
            Ночью в клинику прибыли хирурги – сотрудники кафедры и профессора мединститута. Больному производилось переливание эритроцитарной массы и других компонентов крови.
       Василий Романович буквально метался по клинике, обращаясь от безысходности за советом к каждому, кто оказывался рядом. Уже было ясно, что кровотечение связано с утратой фибриногеном способности превращаться в фибрин, функцией которого является свёртывание крови, образование тромба и купирование кровотечения. Это осложнение не было результатом операционного вмешательства, а объяснялось неожиданным дефектом самой свёртывающей системы больного в связи с заведомым нарушением гомеостатической функции патологически изменённых лёгких. В те годы об этом знали мало. Не вполне уверен, что хирурги знают об этом и сейчас и умеют с этим справляться.
          Профессор обращался и ко мне, как к молодому специалисту, сравнительно недавно прибывшему из Академии. Но и я не знал об этой патологии и ничего не мог предложить. На опытнейшего хирурга невозможно было смотреть, так он переживал. Более несчастного человека я не знал. Я отпустил кружковцев, а сам остался в клинике. Не мог уйти. Василий Романович в 2 часа ночи звонил известному московскому хирургу Бураковскому и, подняв его с постели, просил совета. Не знаю, каким был совет из Москвы, но утром пациент скончался от потери крови. Гигант умер на руках своего хирурга. Чем можно измерить горе того, кто настоял на операции? Кто вообще измерил врачебную боль?
        Осложнение это встречается редко,чаще в акушерской практике, но там хотя бы сохраняются возможности местного доступа. Это всегда трагедия. Много позже я описал и опубликовал этот случай в рассказе «Послеоперационное кровотечение» (2013).
         Жизнь продолжалась. Клиника работала напряжённо и эффективно. В клинике начал работать профессор В.И.Маслов. Однажды я присутствовал на заседании Саратовского хирургического общества. Доклады делали два самых известных и уважаемых хирурга: профессор Т.А.Куницына из железнодорожной больницы и профессор В.Р.Ермолаев. Темой была торакальная хирургия. Зал был полон. Это было признание. Василий Романович вскоре стал почётным гражданином города, был избран депутатом Верховного Совета РСФСР. 
        А в обычной жизни он был человеком незаметным. Мог затеряться в лекционной толпе слушателей. Красавцем-мужчиной он не был, носил помятую хирургическую шапочку, мог по ошибке сойти и за санитара. В травматологическое отделение клиники вечерами нередко наведывались мужики с улицы, собутыльники пострадавших друзей. Просто прорывались в отделения и торчали на лестницах. Я видел, как их выгонял, наводя порядок, лично этот знаменитый хирург. Сёстры-то не справлялись, приходилось помогать.
         Году в 1975, в возрасте 54 лет, Василий Романович перенёс инфаркт миокарда и лежал в нашем гарнизонном госпитале. Последние годы жил, как говорят, на одних нервах и многое успел сделать такой ценой. Подлечившись немного, конечно, стал, несмотря на запрет лечащих врачей, ходить в свою клинику, переживал, как там без него. С этого времени стал страдать одышкой.
       В 1976 году приказом из Москвы его назначили начальником той самой кафедры госпитальной хирургии ВМА им. С.М.Кирова, из которой он 11 лет тому назад и убыл в Саратов. Клиника эта имела большую историю ещё со времён Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Её возглавляли генералы, профессора С.С.Гирголав, И.С.Колесников, его учителя. Здесь работали профессора Вайнштейн, Н.В.Путов. Василий Романович должен был их заменить. Конечно, это было лестно для него.
       Как-то на партсобрании, уже перед самим отъездом в Ленинград, Василий Романович сидел рядом со мной, и я видел, как он задыхался даже в покое. Он тихо спросил меня, стоит ли ему ехать в Академию в его состоянии. Я не советовал, но кто я такой был. Конечно, это повышение по службе он заслужил и рассчитывал всё-таки на улучшение своего здоровья.
         В октябре 1976 года он принял кафедру в Академии. В Академии было много своих заслуженных генералов. И его уникальный талант в их рутинном строю не был бережно оценен и как-то затерялся в различных традиционных совещаниях. Он перестал быть той неповторимой личностью, какой был в Саратове среди здешней профессуры, врачей и друзей. Болезнь его усилилась, и он уже жалел, что дал согласие на переезд. Перевезти семью он не успел, видимо получение нового жилья требовало времени. Он прилетал в Саратов за вещами в ноябрьские праздники, успел попрощаться с факультетом и на обратном пути в самолёте при приземлении на промежуточный аэродром в городе Иваново внезапно умер прямо в кресле самолёта от остановки сердца.
       Тело его доставили в Саратов, где ещё оставалась его семья. Были торжественные похороны, привлекшие толпы горожан, в том числе сотни прооперированных им людей. Город действительно скорбел. Он стал народным доктором. Провожали его и сотни слушателей факультета, и хирурги города и области.
       Василия Романовича похоронили на старом кладбище, рядом с могилой Н.Г.Чернышевского и недалеко от символической могилы академика Н.И.Вавилова.
       Через год на фасаде его клиники, выходящем на улицу Чернышевского, была торжественно установлена памятная доска в его честь. Среди участников торжества были его семья и родители, приехавшие откуда-то из российской глубинки. Он и его старик отец внешне были удивительно похожи.
        Прошло с тех пор более 40 лет. Клиника, созданная им, работает и сейчас. 

НЕЗАМЕТНЫЕ ЛЮДИ
             Приехав в Саратов из Ленинграда в июне 1966 года на новое место моей службы, мы всей семьёй почти год жили в частном секторе. Квартиру обещали только в следующем году. Мы – это я, жена Люся и двое детей. Мы были молоды: мне было 33 года, жене – 29 лет.
            Сначала мы поселились в доме на 5-м Силикатном проезде, у очень хороших людей, но из-за отсутствия кроватей пришлось спать на полу, благо было лето. Чуть позже мы переехали в частный дом на улице Большая Горная, у Глебычева оврага напротив бани (знаменитые саратовские трущобы). Выбор у нас тогда был небольшой.
      Комната в бревенчатом доме, в котором мы поселились, была площадью всего в 6 кв. м. с туалетом на улице. Две койки и столик. Не комната, а комнатёнка. Наши вещи оставались в Ленинграде. Мусор, как и все жители здесь, мы выносили в овраг (зимой вывозили на санках). Зато кухня в доме была большая и тёплая. Хозяйка, пожилая женщина, относилась к нам хорошо, любила угощать нас компотом из сухофруктов, но страдала большими припадками эпилепсии. По ночам, бывало, как врач, я удерживал её в кровати при возникновении припадка, чтобы она не упала. Потому нас и пустили в этот дом, что я был врачом. В общем, не жили, а мучались. Жена до самых морозов стирала бельё на улице, боясь запачкать кухню.
       Однако, по вечерам за хорошо освещённым столом в тёплой кухне я писал текст своей кандидатской диссертации, сделанной ещё в Ленинграде, а дочка, шестиклассница, делала уроки. Нам никто не мешал.
        Трудно жили, по молодость брала своё. Осенью возил почти готовую диссертационную работу в Ленинград, к своему учителю, профессору Е.В.Гембицкому, где тот её правил. И весной стал готовить диссертацию к защите в Совете здешнего мединститута. Всё это время мы жили ожиданием своей собственной квартиры. Это было бы тринадцатым жильём по счёту для нашей семьи, что было весьма типично для военного человека в звании майора в те годы. Но до этого нужно было ещё дожить.
      Наконец, настало время уже готовую диссертацию отпечатать и переплести. И это было тоже не легко, город был большой, но не было знакомых и опыта. Не помню как, но жизнь столкнула меня с людьми, которые за скромную плату брались помочь мне выполнить эту задачу. Память о них не менее дорога для меня, чем сама диссертация. Об этих людях и пойдёт речь в моём рассказе.
        Не помню уже, но кто-то познакомил меня с машинисткой, работавшей на дому. Это была женщина хрупкого телосложения, лет тридцати, еврейка. Она жила на улице Кирпичной недалеко от Глебычева оврага, ниже проспекта имени Ленина. Её жильё находилось в небольшом дворе с воротами, в двухэтажном деревянном доме, в одной из комнат большой коммунальной 0квартиры.
       Раз в неделю я приносил ей написанную от руки главу своей работы и забирал отпечатанный текст. Она работала машинисткой в какой-то конторе в городе и на своей машинке подрабатывала дома. Зарплата у неё была небольшая, и без приработка ей было бы не прожить. 
        Она жила одна, хотя, по её словам, в городе у неё были какие-то родственники. Обстановка в комнате говорила о бедности хозяйки. Правда, в комнате было тепло.
        Почти сразу я обратил внимание, что её соседи относятся к ней враждебно. По пустякам устраивают скандалы, угрожают, в лицо обзывают жидовкой, разве что не бьют. Она вынуждена была даже уйти с общей кухни и готовила себе завтраки и ужины прямо в комнате на электрической плитке. Соседи требовали, чтобы она не стучала на пишущей машинке по вечерам и не мешала им спокойно бухать. Были трудности и с общим туалетом. Она и ходить-то в общем коридоре старалась незаметно, как мышь, лишь бы не нарываться на оскорбления.
       Я обратил внимание, что, во время моих визитов к ней, соседи трусливо умолкали и «уползали» в свои комнаты. Видимо, понимали, что в квартиру приходит старший офицер, всё-таки какая-то власть, и приходит по серьёзному делу. Мало ли что…
       Вы понимаете, ничего особенного. Обыкновенный бытовой антисемитизм. В его основе лежит преследование более слабого и незащищённого человека, к тому же без свидетелей, да ещё, к несчастью, одинокой еврейки, такими же, тоже социально бедными, людьми, но защищёнными их массовостью и абсолютной безнаказанностью. Обстановка беспредела. Таким образом, они вымещали на более слабых трудности своей собственной ущербной жизни, и им казалось, что они успешно доказывают своё превосходство над ними. Это могла быть и не еврейка, а какая-нибудь мордовка. Сильный нуждается в унижении слабого, чтобы чувствовать себя сильным. Это нам досталось от животного мира. Наверняка, читатель знает это и без меня. Этот пример не единичен. Сколько ещё таких же машинисток, библиотекарей и парикмахеров ютятся «в людях» на таких же улицах Кирпичных и в наше ущербное время?
        Через месяц работа с моей Софьей Гершевной, так звали мою знакомую, была завершена, я расплатился, и мы расстались. Больше я её никогда не видел.
       Вычитывая рукопись, я её должен был исправлять, тем более, что в печатном тексте недостатки замечались лучше, и это вскоре потребовало печатать и окончательный вариант диссертации. Посовтовали машинистку, работавшую именно над печатанием диссертаций. Это была пенсионерка, высоко ценившая свой труд, грамотная и немного чопорная. Она работала на дому и только днём. Она знала толк в бумаге, в расположении текста и в подборе шрифта.
       Я бывало подолгу сидел с ней, пока она работала. У неё был больной после ранения муж. Оба они в прошлом были фронтовики. Она и на фронте работала машинисткой. Классный специалист. Мы подружились и даже частенько вместе пили чай. По секрету она рассказала мне как-то, что в военные годы была машинисткой штаба в секретной фронтовой организации СМЕРШа. Её организованность выдавала эту школу.
        И этот этап работы уже над оформлением окончательного текста диссертации закончился. Это было уже в апреле. За свою работу она, к удивлению, взяла с меня не дорого. Позже, уже после успешной защиты диссертации, я встречал её вместе с мужем не раз на прогулке в соседнем саду «Липки». 
        Вскоре потребовалось срочно переплести три экземпляра готовой диссертации. Приближалась дата защиты, а предстояло съездить с уже переплетённой работой в Ленинград, к академику Н.С.Молчанову, моему официальному научному руководителю.
        Кто-то из врачей порекомендовал мне знаменитого в городе частного переплётчика.
       Однажды этот человек пришёл ко мне прямо в клинику. Это было ещё в старой Областной больнице. Незаметный внешне, очень спокойный пожилой человек. Фамилия его действительно была известна в Саратове. Это был переплётчик многих здешних медицинских диссертаций. Он предложил мне образцы переплётной обложки разного цвета, на выбор. Синий, зелёный и серый. Я выбрал серый. По-скромнее как-то. И не противоречило теме диссертации «Нарушения водно-солевого обмена при сердечной и лёгочно-сердечной недостаточности», что-то вроде цвета солевого раствора… Договорились, что я саму работу принесу ему домой. И он ушёл так же тихо, как и пришёл. Я побывал у него. Жил он аскетично, весь погружённый в работу. Переплетал диссертации, старые книги, документы. Никогда не торопился. Очень ценил качество своего труда. Мастер. И при этом оставался неизменно скромным и интеллигентным человеком.
       Где он переплетал диссертации и книги? Где-то в городской типографии, в которой работал и до пенсии. Нужны же были резательные машины и прессы.
        Через три дня аккуратные свежепереплетённые экземпляра диссертации серого цвета были у меня в руках. Взял он с меня поразительно мало, словно был благодарен мне за то, что я удостоил его чести сделать этот переплётный шедевр. Тем более, что он даже сам притащил не лёгких три экземпляра диссертации к нам в клинику и, порадовавшись вместе со мной, также тихо и незаметно ушёл.
        Диссертацию в Ленинграде академик Молчанов прочёл быстро. Остался доволен. Дал официальный отзыв. И я, возвратившись домой, сдал работу в Диссертационный Совет Саратовского мединститута. Выделили мне официальных оппогентов (профессора М.С.Образцова, Е.Ю.Махлин и К.И.Бендер). А в июне состоялась защита. Все члены Совета проголосовали  «за».
      В это же время мы получили собственную квартиру на улице Шелковичной и, перевезя вещи из Ленинграда, вьехали в неё. Это было счастье.
       В защите диссертации, написанной мной на кухонном столе в доме у Глебычева оврага, в судьбе которой, в дальнейшем, большая роль принадлежала известным учёным, невольно и незримо участвовали и маленькие, незаметные, люди, о которых я рассказал. Я их помню и сейчас. Я горжусь ими. Их человеческой заботой и мастерством создавалось и буквально одевалось то, что позже становилось ступенькой в науке. И не у меня только. Сколько их было в моей жизни и потом! Без малого не бывает большого.

ХВАЛЫНСК,  ЧЕРЕМШАНЫ
       Кое-кто из моих друзей-туристов, побывавших с Швейцарии, хвалил эти знаменитые места. Я там не был. Но зато я бывал, например, и не раз, в Звенигороде, на Кавказе и в Хвалынске на Волге. Места эти, конечно, менее благоустроены для отдыха, но русскому (советскому) человеку они всегда были гораздо ближе, родное ведь всё. Русское прекрасно само по себе, независимо от мнения туристов по зарубежным странам.
        Мой рассказ о том, что было с нами в августе 1967 года. В те времена и о Швейцарии-то мало, кто знал, разве что, может быть, по фильму о Штирлице.
         Помню, мы приплыли в Хвалынск из Саратова на теплоходе. Я. преподаватель кафедры терапии, жена Люся, сотрудник краеведческого музея, дочь Маша, 12 лет, и сын Серёжа, 5 лет. В Саратове мы жили только второй год. Поездка была случайной. Мне и в голову не приходило тогда, что я вообще буду писать об этом через пятьдесят лет. Хвалынск и Хвалынск.
           Нас пригласила сюда семья моего товарища по работе. Его мама была здесь, главным врачом Дома отдыха санаторного типа в соседнем посёлке Черемшаны. Нам обещали выделить комнату в домике для персонала с правом трёхразового питания за умеренную плату. Таков был наш статус. Сюда часто ездили и врачи, знакомые мне по Саратову, подрабатывавшие летом в санатории почасовиками.
        Предыдущий год был трудным для нашей семьи. Он был первым годом моей службы в Саратове. Сложности предыдущей жизни в Ленинграде, жизнь на частной квартире в шестиметровой комнате у Глебычева оврага после приезда в Саратов, защита диссертации, несмотря ни на что, командировка в Прибалтику... Намучились, одним словом. Поэтому поездка в хвалынские места на Волгу была нам необходима тогда как воздух
        Эти места – типичная средняя Волга. Много выше по реке отсюда были Жигулёвские горы и Жигулёвское море, а ещё севернее - город Куйбышев (Самара). Хвалынский район Саратовской области – глухое место, к городу Хвалынску не подходила даже железная дорога. Высокий правый берег Волги, крутые горы, покрытые плотными лесами, местами, белые на солнце, меловые, горы. Зелёные острова. Волжский простор.
        Теплоход высадил нас на пристани и убыл дальше в Самару. Пристанью служил обычный дебаркадер с деревянными мостками для спуска на берег. Вдали на горе виднелись городские дома самого Хвалынска. Туда вела грунтовая дорога.
        На дебаркадере был ресторан и, холодильник, так как мы, стоя на берегу, видели рабочих на палубе пристани, нёсших на своих спинах полутораметровых замороженных осетров. Их хвосты волочились по палубе. Картина была впечатляющей .
         На попутной машине, петляя по лесной дороге, мы добрались до Черемшан, посёлока, где размещался Дом отдыха. Главный врач – черноволосая энергичная женщина средних лет, Нина Ивановна Нехлюдова – встретила нас доброжелательно и определила наше житьё.
       Постепенно мы узнали, что этот, мало населённый и удалённый от крупных городов край, затерянный в лесах, имел свою историю. По Волге здесь ходили ладьи и струги ещё Стеньки Разина, корабли Петра Первого и Екатерины Второй. Русские тогда завоёвывали Астрахань и Прикаспий. От тех времён, между прочем, и название города Царицына пошло. И даже Каспийское море в те времена повсюду именовалось Хвалынским морем. В основе этих географических названий, видимо, лежали слова «хвала», «похвальба». Так местные знатоки говорили.
         В центре санатория был большой, нерукотворный пруд. Здесь была оборудована купальня, на приколе стояли лодки. На берегу пруда располагалось одноэтажное здание столовой для отдыхающих. Ближе к лесу были построены спальные корпуса и спортгородок. В отдалении среди зелени просматривался закрытый коттедж для областного начальства и высоких гостей, приезжающих из Саратова.
        Отдыхающие в пруду охотно купались и катались на лодках. И мы тоже. Помню, мы подолгу кружили по пруду с знакомым невропатологом из саратовской больницы. Июль, жарища. И на воде дышалось легче. Сохранилось фото тех дней: наш Серёжа спит на кормовой скамье лодки, свернувшись калачиком, такой маленький он был.
        Одна из отдыхающих, приехавшая из Астрахани, рассказывала об отце моего учителя профессора Ленинградской клиники Е.В.Гембицкого. Его звали там «старый доктор». Он многие годы, ещё со времён войны, работал в Астрахани главным инфекционистом города. Уважаемый человек. Узнать об этом было неожиданно приятно.
       Круг наших знакомых постепенно расширялся, приезжали и другие саратовцы. В частности, терапевт одной из клиник Лидия Васильевна Краснова, с которой мы позже вместе проработали более 30 лет. Вместе, со всей моей семьёй, часто уходили в лес, иногда далеко, почти не встречая на редких дорогах автотранспорт и людей. Лес там был высоченный и старый, местами непроходимый. Преобладали лиственные породы: дуб, клён, берёза. Грибов и дикой малины было полно. Населения почти не было, некому было собирать лесные плоды. Ходили мы иногда в лес даже после ужина, пока было ещё светло. В то время телевидения ешё не было и нечем было себя занять. Но старались не уходить далеко. В это время лес становился загадочным и даже пугающим. А позже в тёмном небе сквозь ветви деревьев начинали мерцать миллионы звёзд. Лидия Васильевна, несмотря на свою обыкновенность, оказалась очень поэтичной женщиной. Моя Люся охотно читала стихи Пушкина. Философствовали. Возвращались из лесной купели, ориентируясь подчас уже на огни санатория.
        Покупали молоко в соседней деревне, пока однажды  все не заболели острой дизентерией. Дня три мучались, но выздоровели. От покупки молока отказались. В цивилизованной Швейцарии этого, конечно, быть не могло.
         Случилось с нами и одно необычное приключение. По дороге из ближней деревни в санаторий нас внезапно настигла чёрная плотная туча пчёл. Пролетев с жужжанием в метре от нас, туча внезапно целиком как бы упала на стоявший впереди плетень и облепила его своей чёрной, живой массой, заняв около метра пространства. Масса шевелилась и медленно переползала по забору. Пролетая мимо, она могла бы обрушиться и на любого из нас. Мы, конечно, тут же поспешили убежать в сторону, а колония насекомых так и продолжала висеть на заборе. Интересно, а как с этим в Швейцарии?
         В конце августа семья главного врача (Юра, Майя, Таня и её дочка Инночка Нехлюдовы) пригласила нас съездить в соседний совхозный яблоневый сад. Сразу после выезда из леса открывалась панорама рядов яблоневых деревьев одного возраста. Яблони плодоносили. Видно, это были какие-то летние сорта («багаевский мальт», «семеринка», «белый налив»). Работницы совхоза яблоки собирали в ящики и увозили. Запах стоял необыкновенный. Но впечатляла именно бесконечность самого сада, уходившего, кажется, за горизонт. Как можно убрать и вывезти такой громадный урожай! Людей-то на селе в те годы было мало. Урожая, казалось, должно было хватить на всё наше государство и ещё осталось бы. Спрашивается, зачем столько? А ведь созреют позже и осенние сорта. Такой большой урожай невозможно вывести. А если даже кто-то и позаимствует, убыли  никто не заметят.
        Нас, приехавших в яблоневый сад, было восемь человек, каждый съел по одному - два яблочка и наелся. Много-то не съешь, а сколько их на земле лежать осталось. Плодовита русская земля. Если бы ей ешё и швейцарскую рачительность, ей бы цены не было.
       Вечерело. На взгорке за прудом стояла пара стреноженных лошадей. Они выделялись на фоне солнечного заката, и видно было, как одна из лошадей положила свою голову на гриву другой, и они в этой своей ласковой позе так и стояли неподвижно, погружаясь в ночную тьму.
       Пришло время нашего отъезда в Саратов. Мы уже успели привыкнуть к этому лесному тихому краю. Возвращались, отдохнувшие, с той же пристани на Волге, но уже на «Метеоре», с ветерком, через Балаковское водохранилище и шлюзы. Кто не знал, где мы побывали эти летом, спрашивал нас почему-то, встречая в Саратове: «Ну, как там, в швейцарских Альпах у Женевского озера?» 

ПЕРВЫЙ   ГОД   В  САРАТОВЕ
    Преподавать на кафедре военно-полевой терапии  только что открывшегося Саратовского военно-медицинского факультета, я отправился из моей прежней ленинградской академической молчановской клиники. В этом мне тогда активно помогал  мой учитель профессор Евгений Владиславович Гембицкий.
     Я приехал в Саратов  в начале июня 1966-года. был осязаем. За воротами и бревенчатой  избушкой КПП стоял столетний кирпичный слегка обшарпанный  корпус факультета. На его третьем этаже размещались учебные классы, в том числе кафедры военно-полевой терапии (ВПТ).
      Пришлось сходу идти в отпуск, ещё не переведя семью из Ленинграда. Зато нас уже в середине июня ожидала поездка дикарями в солнечную Алупку на Южном Берегу Крыма.
     До отъезда на юг я успел устроить жену в здешний Краеведческий музей научным сотрудником. До этого, историк по образованию, она работала в Ленинградском Историческом Музее артиллерии и войск связи.
     Этот перевод потребовал разрешения в Обкоме партии: таков был порядок. Нашёл  квартиру в заводском районе города, чтобы было, куда вернуться из отпуска. И, пожив немного в медпункте факультета,  я уехал на юг. Моя семейка добиралась в Алупку из Ленинграда самостоятельно.
      По возвращении из отпуска началась работа на кафедре. Её клиническая часть располагалась в областной больнице № 1 неподалеку от факультета. Врачебный состав в клинике был достаточно опытным (Э.А.Краснич, Е.И.Рождественская и, пришедшие позже, М.Н.Лебедева и аспирант Л.Д.Алекаева (Овченкова) – Любочка, как все её звали). Мне было ещё чему поучиться, даже после такой прекрасной клиники, как клиника в Академии.
      Приступил к работе я уже в августе и стал готовить себя к преподаванию военно-полевой терапии. Возглавлял кафедру тогда, вскоре ставший профессором, Л.М.Клячкин, старшим преподавателем был А.И. Стрелков. В то время Л.М Клячкин издал популярную книгу «Ожоговая болезнь», по материалам докторской диссертации, защищённой им в Ленинграде.
     Перед отъездом из Академии, по совету Е.В.Гембицкого, я побеседовал с опытным преподавателем академической кафедры военно-полевой терапии, фронтовиком, доктором В.М.Малышевым. Он назидательно говорил мне о постепенности освоения преподавательской работы, что это может занять  и лет пять, прежде чем из преподавателя сформируется мастер. Говорил он по-доброму, как старший товарищ, но меня почему-то это раздражало, мне казалось, что я смогу сделать это гораздо быстрее. Я был молод и нетерпелив.
      Об этом времени я уже писал в своих книгах «Учитель и его время», «Мои больные», «Врачебные уроки» и другие. Повторяться не буду.
     По приезде, жили мы всей семьёй тогда  в частных домах. Сначала в доме на 5-м Силикатном проезде, у очень хороших людей, но из-за отсутствия кроватей спали на полу, благо было лето. Позже мы поселились в частном доме на улице Большая Горная, у Глебычева оврага (знаменитые саратовские трущобы).
      Комната наша была площадью 6 кв. м. с туалетом на улице. Мусор, как и все здесь, мы выносили в овраг (зимой вывозили на санках). Хозяйка относилась к нам хорошо, любила угощать нас компотом,  но страдала эпилепсией. По ночам, бывало, как врач, я удерживал её  на кровати, чтобы в большом припадке она с неё не свалилась. Потому нас и пустили в этот дом, что я был врачом. В общем, не жили, а мучались.
     Что-то подобное о жизни в трущобах Глебычева оврага в годы войны  я позже прочитал в замечательной книге «Мадонна с пайкой хлеба».
     Но мне было тогда только 33 года, жене – Людмиле 29, дочке – Маше 11, а сынишке Серёже – четыре. Дочь ездила в 6 класс школы на улице Шелковичной, поближе к строящемуся для факультета дому. Сына возили  в садик. Жена сразу приступила к работе в Краеведческом музее. Все были при деле. Вечером встречались  на кухне, благо она у  хозяйки была большой и тёплой. А главное – мы были вместе.
      Тем летом мы как-то впервые прошли пешком по высокой части моста через Волгу и на середине моста спустились на остров, на который мост опирался. Сам мост уходил дальше, к городу Энгельсу. Саратовцы летом приходили сюда купаться. Песчаный пляж здесь был их излюбленным местом отдыха.
    Волга у Саратова была широченной, как Феодосийский залив. Мост, уходивший дальше к городу Энгельсу, был длиной в 3 километра, он был в то время самым крупным в  Европе. Баржи с песком и щебнем, теплоходы, тянувшиеся в обе стороны реки, дополняли картину.  Оставшаяся позади, Соколовая гора, со строящимся памятником «Журавли» на её вершине, грузно нависала над малоэтажным Саратовом. Всё это отсюда, с острова, казалось удивительным и даже каким-то нереальным.
      Нам тогда, в трудное время для нашей семьи, особенно важно было увидеть себя со стороны и почувствовать величие окружающей нас природы и жизни. Помогало не сосредотачиваться на трудностях, шире видеть жизнь и надеется на лучшее.
      Обратно в Саратов мы соблазнились вернуться из-под моста на лодке за небольшую плату. А могли бы спокойно доехать оттуда на троллейбусе. Он у острова останавливался. Дело было уже к вечеру, и в моторную лодку набилось так много возвращавшихся домой пассажиров, что её борта едва не зачёрпывали волны. Лодочник явно пожадничал. А ведь наша семья совсем не умела плавать. Я тогда так и просидел на лодке среди людей, чуть ли не молясь о том, чтобы мы доплыли. Конечно, соседи по лодке – бывалые  саратовцы – были  спокойнее, смеялись и даже пели. А каково в первый-то раз! Потом я, больше пятидесяти  лет прожив в Саратове,  по Волге на лодке  больше никогда не плавал.
      В сентябре этого же года на деревянной волжской пристани всей семьёй мы встречали и провожали нашего отца, Кириллова Михаила Ивановича. Он проплывал мимо Саратова на теплоходе Москва-Астрахань. Ему было тогда только 64 года.
      Во время трёхчасовой остановки корабля мы даже успели сходить с ним к нам на  квартиру у Глебычева оврага, благо это было недалеко от пристани. Батенька, как мы его называли, посмотрел, как мы живём, и даже прослезился. Уплывал он опечаленный и долго махал нам с палубы теплохода. И мы долго ещё стояли на пристани, держась за её бортик.
     Впереди у нас были долгие осень и зима. Факультетский дом наш строился потихоньку, и только  апрелею следующего, 1967-го года, нам обещали выделить двухкомнатную квартиру на улице Шелковичной, рядом с факультетом. Это было бы счастье. Но до него надо было ещё дожить.
         Как-то преподаватели кафедр военно-полевой хирургии  (профессор В.Р.Ермолаев, Г.Л.Полянский, В.А.Орешников и другие) и военно-полевой терапии (профессор Л.М.Клячкин, А.М.Горелик, А.И.Стрелков и я) с жёнами,  в одно из воскресений сентября съездили на машинах через  Волгу  в ближайший лес, отдохнуть. Это место называлось Сазанкой. Рядом был ещё незнакомый нам город Энгельс.
      Я пишу об этой поездке за Волгу только для того, чтобы вспомнить о своих прежних товарищах – сослуживцах того времени, тем более, что никого из них уже нет в живых, как нет последние 6 лет и нашего Военно-медицинского факультета (института), в коем я проработал больше половины своей жизни.   
      Факультет в те первые годы расширялся и оснащался. Развивались и все другие его кафедры, в том числе кафедра токсикологии (оружия массового поражения и защиты от него). Её начальником был доцент А.Н.Седых, токсиколог, про которого говорили, ч1то «он пешком по всем ОВ прошёл». Преподавал там и популярный среди слушателей А.М.Ноддубный. Они были нашими соседями по кафедре.
      Как-то в погожий день октября мы съездили на грузовой машине в Химическое училище получить у них вытяжные шкафы и тяжеленные сейфы для хранения токсических веществ, использовавшихся в проведении экспериментов на животных (и у нас были такие темы занятий по ВПТ).
      Намучились тогда мы все эти тяжести поднимать в кузов грузовика, а позже, по приезде на факультет,  снимать их и перетаскивать на кафедры. Помогали лаборанты и слушатели. Работа сплачивала людей. Почти все преподаватели факультета были фронтовиками и коммунистами.
     В ту первую нашу осень в Саратове я посетил здешнее областное общество терапевтов. Это было где-то на улице Московской (тогда улице Ленина). Там я единственный раз увидел проф. Варшамова, председателя Общества. Он был уже очень болен. Позже заседания Общества проводились в Актовом зале мединститута.
      Руководил тем заседанием профессор Л.С.Шварц. Вальяжный такой, одетый с некоторым лоском и, как мне показалось, не чуждавшийся подобострастия окружающих. Это подчёркивало его значительность. Но, по-видимому, он этого  заслуживал. 
      Уже не помню, о чём на этом заседании шла речь, но чувствовалась определённая борьба представителей институтских кафедр. Некоторых профессоров я запомнил уже тогда. Это были Е.Ю.Махлин, Л.С.Юданова, М.С.Образцова, П.И.Шамарин и другие.
   Всю зиму я готовил свою кандидатскую диссертацию, сидя за столом на тёплой кухне у нашей хозяйки. Ездил в Ленинград – советоваться с Е.В. Гембицким и править работу. Обменивались письмами с отцом, мамой и братьями, жившими тогда в Рязани и в Загорске.
      Как давно это было! Мы ещё застали трамвай, ходивший по проспекту Кирова (бывшая Немецкая улица). Позже этот проспект стал пешеходной зоной в городе. Функционировала многоярусная набережная Волги, названная набережной Космонавтов,  продолжалось строительство речного порта. Город рос и на глазах становился всё чище и красивее. Работали десятки мощных заводов. Советская власть держалась твёрдо.
        Мы часто выбирались из нашей трущобы в центр города: в сад «Липки», на площадь Революции,  к памятнику Владимиру Ильичу Ленину. Однажды выбрались в театр на спектакль «Заговор обречённых», в котором играли Н.Симонов (известный по фильму «Пётр Первый») и артистка Е.Скопина. Старались, несмотря на трудности, держаться в тонусе.
      Одним из моих оппонентов по диссертации должен был быть уже упомянутый известный саратовский проф. Ефим Юльевич Махлин. Он в начале Первой Мировой войны как врач-стажёр, учившийся в Сорбонне,  уже не смог выехать в Россию. Пришлось ему поступить на службу во французскую армию. Будучи врачом французской армии, под медицинским командованием знаменитого гематолога проф. Амбурже, он участвовал в боях на реке Ипр и оказывал помощь пострадавшим при первом применении хлора и – позже - иприта. 
     Это он рассказал мне в ходе нашей беседы у него дома, отдав мне уже составленный им отзыв на диссертацию (он тогда уже не выходил в клинику, был болен).
      Рассказ его как очевидца и участника событий под Верденом на реке Ипр, конечно, был значительным и редким воспоминанием. Думаю, что сам я случайно оказался тем, кто услышал этот рассказ, в полной мере относившийся к ранней истории военно-полевой терапии. Позже я подробно описал это в своей книге «Мои больные» (2009), в рассказе «Поражение хлором».
     Проф. Е.Ю. Махлин умер незадолго перед моей защитой, и Диссертационный совет выделил мне другого оппонента – профессора фармаколога К.И.Бендера. Другим оппонентом была проф. М.С.Образцова.
     Нужно сказать, что Саратовский мединститут имел большую историю. В составе Саратовского классического Университета, последнего в России Императорского Университета (1908 г.), медицинский факультет долгое время оставался единственным. Кафедрой терапии в нём заведовал тогда проф. Крылов, позже перешедший в Военно-медицинскую академию. В 1930 году медицинский институт стал самостоятельным учебным заведением.
      В те годы были известны такие учёные мединститута как Богомолец, Спасокукоцкий, Милосердов, Николаев и другие.
      Профессор П.Н.Николаев раньше, чем в ВМА им. С.М.Кирова (как принято считать), изучил и описал клинику травматического шока в годы Великой Отечественной войны. Умер он внезапно от сердечного приступа в 1943-м году в конференц-зале саратовского военного госпиталя, проводя очередную утреннюю врачебную конференцию. Саратов тогда был ближайшей госпитальной базой Сталинградского фронта, и раненых в больницах и клиниках города было очень много.
       В апреле отпечатанный автореферат моей диссертации был уже роздан членам Диссертационного совета. В то время я, согласовывая документы, как-то зашёл в ректорат к Учёному секретарю совета.
      Это была большая высокая комната, в которой студенты старших курсов что-то получали. Их  было человек пятнадцать. Вдруг дверь медленно отворилась, и в комнату вошёл профессор Л.С.Шварц (до этого я видел его на заседаниях Общества терапевтов). Все встали, смолкли и освободили ему дорогу. Сверкнув золотыми очками, он молча, медленно обошёл  всю комнату, уважительно здороваясь за руку с каждым, кто стоял на его пути, демонстративно обойдя только меня, так, как обходят фонарный столб, стоящий на дороге. Не заметить меня было трудно – я, единственный в комнате, был в офицерской военной форме.  Я  ещё не был с ним знаком, не был его учеником, и я решил, что этим всё и объясняется. Я – посторонний, незнакомый ему человек, здороваться с которым совершенно не обязательно. Наверное, так оно и было, хотя могли бы и познакомиться. Обида? Какая обида! Но неловкость возникла.
     Медленно обойдя комнату, Шварц её покинул. Зачем приходил? Людей посмотреть и себя показать? Но ведь он был в своём родном ректорате. Скорее всего, это была обыкновенная общительность.
      Профессор Леонид Сигизмундович Шварц, как он сам считал, был учеником ленинградских профессоров биохимика Лондона и терапевта Г.Ф.Ланга. Перед войной он возглавил кафедру госпитальной терапии здесь, в Саратове.
     Знатоки говорили, что те, кто тесно работали с Лангом (проблемы артериальной гипертонии),  весомо и солидно  произносили, имея в виду и себя: «ЛАНГ, ЛАНГ, ЛАНГ», те, кто работал с ним  не очень долго, произносили это тише: «ланг, ланг, ланг». А те, кто был с ним лишь едва знаком, говорили  громко, к месту и не к месту повторяя: «ланг-ланг-ланг», хотя звучало это, как отдалённый звон колокольчика… Но всё равно, для всех даже упоминание о Ланге – было внушительно! 
      Профессор Л.С.Шварц был, конечно, известный в Саратове кардиолог, лет тридцать возглавлял ведущую кафедру института, был признанный создатель целой терапевтической Школы, но, думаю,  Ланга он не преодолел. Хотя Ланг Шварца всё-таки подковал. Но тогда, весной 1967-го года, я ещё не мог этого оценить.
     В апреле мы, наконец, переехали в свою квартиру на улице с ласковым названием «Шелковичная», перевезли из Ленинграда свои вещи из общежития на Литейном, где жили до Саратова. Дочка Маша перестала добираться до школы на троллейбусе (к 6-му классу это была уже её десятая школа за время  учёбы). Обычная судьба ребёнка из семьи военнослужащего. А я стал готовиться непосредственно к защите диссертации.
      Защита была назначена на конец июня. Жара в этот день была такая, что проникала даже в диссертационный зал института на ул 20 лет ВЛКСМ. Я был в военном кителе с высоким воротником и майорскими погонами. Тогда была такая форма. Но потом - повод-то какой – защита диссертации!  Приходилось терпеть.
     В зале собралось человек тридцать. Все – в возрасте. Совет тогда был один, общий для всех специальностей. Кроме меня, вторым, помню,  защищался молодой хирург. Председателя я смутно помню, так как он сидел чуть сзади от меня. В середине зала, с краю у прохода сидел  Л.С.Шварц.
     Тема моей диссертации была сформулирована ещё в Ленинграде моим руководителем профессором Николаем Семёновичем Молчановым, в годы войны главным терапевтом Волховского фронта, а в наше время главным терапевтом Советской армии. Тема работы именовалась: «Патология водно-солевого обмена при сердечной и лёгочно-сердечной недостаточности». Проблема лёгочного сердца тогда считалась очень актуальной.
      Я выступил, мне  казалось,  хорошо, демонстрируя таблицы. Всё было спокойно, но в ходе моего выступления профессор Л.С.Шварц вдруг шумно  встал с места и, шаркая туфлями и разговаривая с кем-то в рядах, неторопливо проследовал к президиуму и стал о чём-то негромко говорить с председателем. Мне это стало неприятно и мешало выступать. Ведь в эти минуты главным в зале мог быть только я. Так я думал в этот момент. И я остановился  и стал молча ждать, пока он столь же  медленно и бесцеремонно  не прошёл через весь зал и не вышел в коридор.
      Может быть, ему стало душно, и он захотел попить воды, или он почувствовал себя плохо, он ведь был не молод, я не понял? Зал заметил моё молчание и вынужден был ждать в течение этой паузы. Позже я успешно продолжил свой доклад.
      Я не понимал, что в эти минуты рисковал: профессор Шварц был очень авторитетен, и его беспричинная «демонстрация» в ходе защиты могла мне дорого обойтись. Но, может быть, я всё преувеличивал? Для него моя защита была всего лишь рядовой защитой практически незнакомого ему молодого врача, каких много. Может быть, это не повод спустя столько лет всё это вспоминать. Но даже из хорошей песни слова не выкинешь.
    Потом последовали вопросы членов Совета. В частности, был задан вопрос:  «А почему у Вас в работе водному обмену  уделяется гораздо меньшее внимание, чем обмену солевому?». Я ответил, что, по-видимому, это оттого, что в моей работе «гораздо больше соли, чем воды». (!). Зал притих. Профессор физиолог Георгиева Сусанна Артемьевна, при этом озорно сверкнула глазами (я это заметил): так ей понравилась моя недопустимая на защите, рискованная дерзость. На грани фола. Но, выждав паузу,  я тут же разъяснил, что изменения в солевом обмене являются ведущими во всём этом процессе. Их первичностью и объясняется приоритет именно солевого обмена перед водным обменом. И двусмысленность моего предыдущего образного заявления мною же вовремя была сглажена. 
       В последующих выступлениях профессоров была подчёркнута действительная новизна исследования водно-солевых нарушений при лёгочно-сердечной недостаточности. Были и другие вопросы и уточнения.
     Вернулся из коридора на своё место Шварц. Этого я почти не заметил. Он уже не мешал мне. Затем выступили проф. Л.М.Клячкин (от научного руководителя) и мои оппоненты.
    Приступили к голосованию. Шварц, получая бюллетень и стоя у выборной урны, громко сказал, что он – «за». Это сыграло свою роль. Спасибо ему. Утвердили меня единогласно.
       Отчего он так холодно отнёсся ко мне – одному из представителей ленинградского академического «десанта» терапевтов в  Саратовский мединститут после открытия в те годы нашего факультета? Говорили тогда, что,  написанный только что им и полковником Н.А.Барашковым для  нужд здешнего мединститута учебник военно-полевой терапии не был одобрен академиком Н.С.Молчановым – главным терапевтом МО. Может быть, в этом и была причина? Не знаю.
      Этот учебник всё-таки вышел вскоре в местном издании и использовался, но, конечно, уступал официальному для всех ВУЗов страны академическому учебнику (Молчанова и Гембицкого). 
      Если иметь в виду, как долго до этого я бегал по коридорам в клинике Молчанова с пробирками крови и с баночками с мочой в руках  от сотни больных и сжигал всё это на пламенном фотометре, определяя в них содержание калия и натрия, итог этой работы был вполне заслуженным.
     Конечно, мои субъективные и эмоциональные воспоминания того времени о профессоре Л.С.Шварце не могут изменить высокую оценку действительно значительной научной и клинической деятельности этого человека. Недаром он почти десять лет был Председателем областного терапевтического Общества.
       Справедливости ради, упомяну и о других, более поздних случаях встречи с этим учёным.
    Как-то в конце 1967-го года профессор Л.С.Шварц приезжал в нашу клинику, чтобы проконсультировать больного тогда Л.М.Клячкина (тот перенёс пароксизм мерцательной аритмии сердца, как тогда называли фибрилляцию предсердий). Профессор Л.С.Шварц был известный кардиолог. В результате назначенного им лечения это осложнение было устранено и больше не повторялось.
     Уже где-то в начале семидесятых годов Л.С.Шварц приезжал к нам в клинику (в 8-ую советскую  саратовскую больницу) ещё раз по просьбе профессора Л.М.Клячкина проконсультировать одного из больных.
       В сопровождении Льва Михайловича и наших сотрудников Леонид Сигизмундович Шварц, я помню, очень тяжело поднялся по ступенькам лестницы на второй этаж и вошёл в кабинет профессора, где уже собрались до десятка врачей. Это было года за два до его смерти в 1974-м году. Вероятно, он тогда был уже очень болен.
      Доложили о больном. Речь шла о каком-то сложном системном заболевании (коллагенозе). Больного осмотрели и отпустили.
     Профессор Шварц выслушал мнения лечащих врачей и Льва Михайловича  и, подумав немного, высказал и обосновал своё мнение. Многие выступали. Я промолчал. Но согласен не был. Заметив это краем глаза, профессор Шварц спросил меня: «Вы, я вижу, другого мнения? Какого же?» Я ответил, что  «Действительно, не согласен, и что скорее нужно предположить  другое (то-то и то-то)». Консилиум закончился. Слава Богу, лифт уже работал. Профессора Шварца проводили до машины.
     На следующее утро Л.М.Клячкин рассказал нам на кафедре, что вечером того дня Л.С. позвонил ему домой и сказал среди прочего, что я был прав. Согласитесь, это говорило о многом. Тем более, что я так и не был с ним знаком лично.
      В 80-е и в 90-е годы я несколько раз бывал в бывшей клинике проф. Л.С.Шварца в больнице №1 г. Саратова. Приглашали консультировать. Руководила кафедрой тогда проф. Л.С.Юданова.
      Н.А.Ардаматский, поработав в Рязани, вернулся в Саратов и возглавил кафедру факультетской терапии в Клингородке. П.Н. Рабинович, уехав в Сибирь, тоже вернулся и занял кафедру терапии в 5-й больнице. Позже он эмигрировал в Израиль. Проф. Г.Г.Орлова стала главным терапевтом Саратовского Облздравотдела, а затем уехала на работу в Москву. Проф. Денисова перешла на другую кафедру в Саратове.
     Таким образом, кафедра проф. Шварца в 80-е годы как бы несколько «разгрузилась» от его наследства, но продолжала жить. Л.С.Шварца здесь помнили и сохраняли его традиции. Но всё это относилось к будущему.
       А первый год моей работы в Саратове, о котором я пишу, подходил к концу. В августе 1967-го года на плацу нашего факультета прошёл парад слушателей первого выпуска в 46-ти–летней истории нашего учебного заведения. Я был участником всех его выпусков (до 2010-го года). Позже институт наш расформировали. Все это время Советская  (позже Российская) армия получала в свои ряды по 200 военных врачей ежегодно.
      P.S. Итак, закончился первый год моей работы в Саратове. . То, что пережил и запомнил в молодости, долго помнится. Сейчас моих одногодков и однокашников, в том числе, профессоров, осталось от силы человек пятнадцать-двадцать. Кто же прочтёт ту повесть? Но, может быть, и кому-нибудь из нынешних, более молодых,  эта память всё же пригодится?
     В сущности, жизнь прошла. Годы, следовавшие за первым годом нашей жизни в Саратове, были столь же трудными, сколь и оптимистичными. Были, и нет их.
     Мы, ветераны, если говорить образно, как «срезанные грибы в лукошке». Подосиновики и белые. Помните? Но с виду, всё ещё красавцы, правда, седые. А в «лесу», в молодости,  краше были. Говорили тогда, что я, например, в те годы даже на Гагарина был похож. Некоторые (бабульки), встретившись, даже сослепу путали нас и, в почтении, сторонились. А что?! Молодой симпатичный майор (всего-то на год моложе Гагарина).
     Прошли годы, и «лукошко», что из «леса» когда-то несли, сейчас уже  почти опустело. Только что были, и нет нас. Зачем всё это было?! Ведь почти ничего из того, что было, уже нет.   
      Глебычев овраг за эти годы почти застроился, «Журавли» парят теперь над Поклонной (Соколовой) горой и над всем Саратовом, в память о погибшей советской власти и погибших за неё героях. Но тех, что были, уже нет. Только и остались немногие ветераны, как «срезанные грибы в лукошке нашей памяти». Если засушить, сгодимся ещё, может быть. И то – на любителя, не все же любят, есть суп из сушёных грибов.  Советские люди – это и есть, простите за повторение, «срезанные грибы». Были, а теперь их почти  нет.
      Хочется верить, был бы жив «лес», новые «грибы» народятся. 

ЛИЛИЧКА
    Погасшие звёзды. Мы вспоминаем о них нечасто. Но зачем-то они были на нашем вчерашнем небе. Среди них была и Лиличка, Лилия Евгеньевна Бочкарёва, доцент нашей кафедры. Всякий, кто возьмёт в руки этот мой очерк, вздрогнет при мысли, что он прикоснулся к памяти об этом светлом и таком близком всем нам  человеке.
      По паспорту она вообще-то именовалась Лидия Евгеньевна. Об этом мало кто знал. И сколько я  помню, её все  всегда звали только Лилией или Лиличкой.
       Впервые я познакомился с ней в 1967 году. Она работала тогда на кафедре проф. Е.Ю. Махлина (госпитальная терапия) ассистентом, а я доцентом на кафедре военно-полевой терапии у проф. Л.М. Клячкина. Молодая, энергичная, лёгкая и оптимистичная женщина. Белокурая и красивая.
       В 50-десятых годах моими соседями была семья сослуживца – командира роты моего парашютно-десантного полка. А в этой семье была двухлетняя девочка Лиличка. Хорошенькая, но капризулька. До сих пор в ушах стоит голос её братика, которому поручили её покормить: «Лиличка! Ну, съешь кашку! Ну, съешь кашку!» А в ответ слышалось: «Ну и дурак же ты, Олежка!». Поэтому, наверное, едва познакомившись с Лилией Евгеньевной, я инстинктивно, не задумываясь,  стал звать её Лиличкой. Светлая и нежная, как та девчушка.
     А через пару лет, когда наши кафедры объединились, именно мы с ней первыми посетили нашу новую базу  _ терапевтическую клинику 8-й городской больницы Саратова. На следующий день, сюда госпитализировали первую больную, и именно 31 декабря 1969 года, больннца эта вступила в строй.
      Трудности начались сразу. В связи с эпидемией гриппа, охватившего Саратов, вся больница, включая пустовавшие койки будущей урологической клиники, по приказу горздравотдела за 2-3 дня была заполнена больными гриппозной пневмонией. Больных везли из всех районов города. К февралю их насчитывалось у нас уже около трехсот.
         Начался семестр. В клинику пришли слушатели военно-медицинского института - 5 и 6-го курсов. Были приняты на работу молодые врачи.
          Концентрация больных пневмонией в больнице создала громадное поле для профессионального совершенствования врачей в области пульмонологии и создания в последующем соответствующей научной базы и центра – первого в Саратове.
         Вскоре вся больница заработала в полную силу. Больничный и кафедральный коллективы были наделены общей ответственностью, с первого больного всё стало общим. Однако, кафедра руководила лечебно-диагностическим процессом и учила врачей.
        Открылось и кардиологическое отделение с реанимационным блоком. Это отделение от кафедры возглавила кандидат медицинских наук Лилия Евгеньевна Бочкарёва. К тому времени, несмотря на свою молодость, она была уже очень опытным врачом, поработав несколько лет до этого в медсанчасти угольного рудника на Дальнем Востоке.
        Шли годы. Для всех нас главным была клиника. Она росла, и мы росли. И отдыхали вместе. Ходили всем коллективом в лес на Кумысную поляну рядом с больницей. Ездили на озеро Сазанку за Волгу, бывало, плавали на теплоходе на острова и купались там.
       Важное место в нашем профессиональном совершенствовании было участие в утренних конференциях и обсуждении патологоанатомических диагнозов.
     В клинике было до 250 больных. Сформировались два полюса пациентов: с инфарктами миокарда – один полюс, и с бронхоастматическими статусами – полюс другой. Естественно, что смертность больных достигала 150-170 человек в год. Каждый день был для врачей как минный полигон. Поэтому обмен опытом был необходим и полезен.
      Мнение Лилии Евгеньевны, особенно в области кардиологии, было очень авторитетно. По-крайней мере, было с кем поспорить и чему поучиться. Но она с уважением относилась к сотрудникам кафедры, особенно к тем, кто был уже в возрасте (Юлия Петровна Черчинцева, Зинаида Васильевна Новицкая). Она была нужна всем, но никогда не выглядела важной.  Естественно выделяясь среди других,  никогда не выделяла себя сама. Её выделяли и любили люди.
     Как-то мы летали с Лиличкой в Балашов, в центральную районную больницу. Балашов – большой город, второй или третий по народонаселению в Саратовской области. 
   В эту поездку мы должны были съездить в подшефную нам Балашовскую ЦРБ и установить с врачами профессиональный контакт. Нас было четверо: Косыгина, Ивановский, я и Бочкарёва – все ассистенты и доценты нашей кафедры. 
     Мы с Лилией Евгеньевной Бочкарёвой полетели в Балашов самолётом. Летели на ЯК-40. Самолёт был маленький, вёз газеты и почту. Тюки с ними заполнили почти весь небольшой салон. На оставшихся местах среди четырёх-пяти пассажиров, кроме нас, к нашему удивлению, были тогдашний руководитель области и какой-то местный чиновник. Председатель облисполкома (сейчас бы назвали его губернатором) оказался сравнительно молодым, простым и общительным человеком. Фамилию его я не запомнил, да в советское время это было не так важно.
      Летели легко, на небольшой высоте и прилетели как-то незаметно. Проплыли под нами поля и леса Лысогорского, Калининского и Балашовского районов области. На местном простеньком аэродроме областного начальника встречали из горисполкома на «Волге», но без какой-либо торжественности, и за нами через полчаса прибыл больничный автобус.
     Проехали по мосту через реку Хопёр и, миновав несколько улиц и площадей, подъехали к зданию больницы. Нас ждали. Косыгина Алевтина Михайловна и Ивановский Григорий Иосифович прибыли сюда накануне поездом. Прежде всего, всех нас повели в больничную  столовую и накормили. После этого отвезли в город и устроили в гостинице. А уж потом мы приступили к врачебным консультациям.
      Больные шли потоком: и из стационара больницы, и из больницы комбината плащевых тканей, и из здешнего военного госпиталя. В трудных случаях совещались друг с другом, делились «интересными» наблюдениями, обязательно учитывали мнение и опыт местных врачей.
      Это была не привычная кафедральная работа с её лекционными наработками, а реальная практическая  работа. От тебя ждали, и ты помогал. Врачи учились, но и консультанты учились. И так до вечера целых три дня. С перерывами на еду. Лилия Евгеньевна принимала наиболее трудных больных. Её осмотры и диагностические раздумья превращались для местных врачей в мастер-класс.
      В следующие дни мы осмотрели и город. Оказалось, ему около 200 лет. Стоит на реке Хопёр, текущей аж из под самой Пензы. Транспорта в центре города оказалось немного, людей тоже. Спускались к реке. В этом месте через её пойму возвышался мост. Он был так заброшен, что сохранился только как пешеходный, зарос кустарником, деревянный настил его потрескался и разрушился. Мост был сам по себе красивый, высокий, жалко было, если  бы он был утрачен. Но ничто не вечно. Не знаю, сохранился ли этот мост сейчас?
     Река Хопёр не широкая, в городской черте метров двадцати, но глубокая, с быстрым течением. По берегам – лодки, сады, частные дома. Пойма широкая, весной река, видимо, здорово разливается. Берег песчаный, широкие пляжи. Много ребятишек. Мы спускались к реке, купались и загорали. Считают, не без основания, что Хопёр – одна из последних чистых рек России.
     По приглашению местных врачей и с их участием выезжали за город, на чью-то дачу, расположенную прямо у Хопра. Здесь река была гораздо уже, но глубже и быстрее. Били холодные ручьи. Купались мы, держась руками за коряги, чтобы не унесло течением.
     Лиличка чувствовала себя очень хорошо. Она понимала, что нравится мужчинам, но кокеткой не была и всё превращала в шутку или в товарищеское внимание.
       Некоторые не умеют, не только смеяться, но даже улыбаться, словно в детстве их чем-то сильно огорчили. А у Лилички был какой-то счастливый смех. Когда она смеялась, казалось, что всё вокруг забрызгано солнцем. Но она была не только красивая, но и умная. В трудные минуты умела сосредоточиться, становилась требовательной и серьёзной. О своей личной жизни особенно не распространялась, всё было как у всех. Мужчины обычно жалеют женщин (слабый пол), а Лилия Евгеньевна в жалости не нуждалась. Она была «крепким орешком». Муж её был известным нейро-хирургом Саратовского ортопедического института, а дочь студенткой.
     Уезжали из больницы и города как уезжают от друзей. В последующие годы мы не раз бывали в подшефном Балашове, а здешние врачи приезжали к нам в Саратов на учёбу или для консультаций.
      В 1978 году мы вместе с Лилией Евгеньевной оказались в Ленинграде. Я на предзащите своей докторской диссертации, а она на курсах усовершенствования в Военно-медицинской академии.
        Размещались в здании общежития академии на Боткинской улице на разных этажах. Виделись как земляки, ходили в гости друг к другу.
        Я готовился к предзащите, у оппонента профессора-хирурга заранее  были критические замечания. Всяко могло быть. Тема диссертации была «Патология внутренних органов при травме мирного времени». Позади у меня было уже 10 лет труда над ней.
        На предзащиту из Саратова приехали проф. Л.М.Клячкин с супругой Марией Симоновной. Пришла и Лилия Евгеньевна. Председательствовал проф. И.И.Красовский. Он тогда являлся профессором-консультантом академии. Я доложил нормально, но все понервничали, когда выступал хирург. Красовский даже спросил его грозно: «Вы, что же, против этой, важной для военной медицины, работы?!». Но хирург заключил своё выступление положительной оценкой, и при голосовании вся комиссия  высказалась «за». Все радовались за меня. Лиличка, когда вышли на ул. Боткинскую, даже поцеловала меня.
      Вечерами мы ходили с ней к междугороднему телефону у Финляндского вокзала звонить своим родным в Саратов. В тесной телефонной кабине, освещённая сверху лампочкой, Лилия Евгеньевна  в нарядной шубейке и в кокетливой шляпке была очень привлекательна и напоминала известную артистку оперетты  Татьяну Шмыгу из  фильма «Гусарская баллада». Стоявший рядом со мной в очереди  франтоватый мужчина средних лет спросил меня: «Это Ваша женщина?» Я догадался ответить, что да - это моя женщина. Тут Лиля вышла из кабинки, и мы ушли.
      До моего отъезда в Саратов мы побывали с Лиличкой в Царском Селе. Была осень. Всё там было прекрасно, как всегда, но печально и холодно. Мы даже перекусили в музейной столовой у озера, где я до этого всегда останавливался с моими родными и друзьями. Это осталось в памяти.
       Сорок лет мы работали с ней вместе. Было так, что я звонил ей по телефону из Хвалынска в Саратов ночью, когда консультировал тяжёлую больную – старую мать большого генерала с отравлением и затруднялся в лечении. Было тревожно. Я ведь часто с ней советовался и раньше в трудных   случаях. Она советовала, как могла. Но по телефону делать это было нелегко.
      Как-то мы были всей кафедрой у неё на даче в посёлке Шалово (за Волгой). Ходили купаться на пляж. Я тогда, произнося тост за столом, рассказал свой сон. Вроде бы мне на лестнице встретилась Лилия Евгеньевна. Она стояла наверху, а я внизу. Я обрадовался, как всегда, и обратился к ней восторженно: «Лиличка!» А она ответила буднично: «Мих. Мих, пойдёмте, посмотрим вместе интересного больного…».  Сон прервался. Тост закончился. Все смеялись. А ведь это было правдой. Так было и наяву.
     А однажды мы с ней, возвращаясь из больницы в город, к трамваю, забрались высоко на трибуны стадиона «Сокол», мимо которого проходили каждый день много лет подряд. Сидели там как школьники, и нам было интересно. Мы и не знали, что вокруг нас такая красота.
      Лилия Евгеньевна была существом, совершенным и внешне, и внутренне настолько, что мне и в голову не могло придти увидеть в ней обычную женщину. Только однажды, может быть, когда я увидел её с оголёнными руками, стирающей бельишко в тазу. Наверное, она была, как все, но ведь она этого и не скрывала. Просто я был слеп.
      Прошло уже несколько лет, как её нет. Когда ей было уже очень плохо, и она даже не всё понимала, звоня ей, я говорил «Лиличка, Лиличка!». Она узнавала меня и радовалась тому, что её помнят.

БАЛАКОВО
       Я долгое время и не знал, что есть такой город в Саратовской области, хотя  в конце 60-х годов жена моя, сотрудник Саратовского краеведческого музея, ездила туда на открытие Балаковской ГЭС и затопление водохранилища. Это была целая история. Проехать по дну котлована, видеть, как он заполняется и образуется целое море – Балаковское водохранилище – это здорово! По её рассказу, горловину плотины, чтобы вода пошла в котлован, взорвать полностью не удалось и её раскопали ковшом. Чтобы лучше увидеть происходящее, она даже забиралась на крышу музейного  автобуса. Фотоснимки пошли в музей.
     В конце 60-х годов плыли по Волге из Хвалынска через Балаково. Пароход был старый, колёсный. В шлюзах в его колесо попало толстое разбухшее от речной воды бревно, и вытащить его  не удавалось. Его долго пилили, а когда распилили, и оно упало, колесо под его тяжестью окончательно  развалилось. Народ с верхней палубы сочувственно смотрел, как безуспешно трудилась команда. И смех и грех! Пароход отбуксировали в порт Балаково, а нас всю ночь продержали в каюте. Утром следующего дня  мы пересели на другое судно и благополучно приплыли в Саратов.
      В другой раз, в 1983-м году, возвращаясь из Хвалынска, где я консультировал тяжелобольного человека, пришлось проехать на грузовой машине ночью через весь город Балаково в Саратов по мосту через Волгу.
     В восьмидесятые-девяностые годы строилась и уже работала Балаковская атомная электростанция, аналог Чернобыльской. В 1986-м году мне довелось участвовать в обследовании балаковцев, пострадавших в чернобыльской аварии, эвакуированных из Припяти в Балаково через Саратов. Это были специалисты-атомщики и члены их семей, находившиеся там в командировке. В начале мая мне позвонили из Облздравотдела и предложили посетить клинику гематологии и профпатологии Саратовского мединститута. Я был тогда начальником кафедры военно-полевой терапии и считался специалистом. Все делалось в обстановке секретности и узнал я в чём дело, только прибыв в клинику.
    Дело было в том, что тип этих атомных станций был одинаков. Именно этим были обусловлены командировки работников из Балаково в Чернобыль. К этому времени (прошла неделя с момента аварии) весь мир знал о том, что у нас так тщательно засекречивалось.
         В клинике я встретил её руководителя проф. В.Я.Шустова. Мы вместе познакомились с приехавшими из Чернобыля. Люди, среди них женщины и дети-школьники, в количестве 15 человек, расположились в холлах и в коридоре. Их кормили.
         Осмотр приехавших не выявил каких-либо специфических симптомов первичной лучевой реакции, чего мы ожидали. Наблюдались лишь усталость от поездки на поезде, тревожность от пережитого и от неопределенности их состояния. Правда, некоторые из них, по характеру работы в Чернобыле, находились непосредственно вблизи станции. Они вспоминали, что в первые часы и дни после аварии  испытывали необычную сухость в полости рта и гортани, а также покашливание. Эти ощущения позже полностью исчезли. Лабораторное обследование, в том числе радиометрия, не выявило заметных изменений. У некоторых обследуемых определялось лишь небольшое превышение дозы радиации. Характер их работы объяснял это. В каком-либо медикаментозном лечении обследуемые не нуждались.  Через 2 -3 дня всю группу поездом отправили домой, в Балаково. Наблюдение за ними безусловно продолжалось и там: лучевое воздействие, особенно если внешнее поражение сочетается с внутренним (за счет радиоактивной пыли), не ограничивается первичной реакцией.
      Знакомство с городом продолжалось и позже: в девяностые годы мне пришлось в этот город ездить по делам. Читал лекции и консультировал больных. Жил в гостинце на проспекте Факел социализма. Этот проспект и сейчас так называется. Красиво, но двусмысленно. Здешние доктора свозили меня на плотину ГЭС, показали город. Мы видели большие заводы. Вообще город был заводской. Рабочий класс являлся преобладающей частью его взрослого населения Запомнился почему-то скромный автовокзал, наверное, потому, что долго ждал автобус на Саратов. 4 часа трясся в автобусе по Заволжью и всё думал, как моим ребятам на кафедре писать свои диссертации. Их было тогда у меня шестеро.
       За все эти годы, особенно двухтысячные, город заметно вырос, став вторым в Саратовской области. Недавно там ввели в строй громадный мост через Волгу, связывающий Россию с Казахстаном.  \

САРАТОВ. НА ВОЛГЕ
Апрель 1963 года. Выбрались на Волгу. Последние дни стоят голубые, с дымкой. В тени, где еще скрываются сугробы, прохладно и в плаще, а на солнышке не холодно и в рубашке. Улицы, дома, заборы еще не вылезли из засохшей весенней грязи, не отмытой дождем, но на солнце они и такие не так уж унылы.
Волга — в своих берегах — разлива не чувствуется, но широка. Неторопливо и не теснясь, плывут льды: высокие — белые и низкие — темные, уже подтаявшие. Плывут поля¬ми, иногда целыми откосами метров по 300, сохраняющими очертания оставленного берега. Голые деревья не скрывают удивительную панораму, с нашей дачи она просматривает¬ся на десяток километров.
Зимой дачу «почистили» местные, затонские мужики. И еще с десяток дач. Говорят, их поймали на Сенном рынке. Безработица. Промышляют, кто как может. И в сарайчик за¬глянули, но среди хлама надувную лодку не нашли...
Земля еще сырая, тяжелая, копать рано. Соседи подари¬ли три куста крыжовника с метр высотой, посадили. Сгреб¬ли прелую листву, освободив зеленые всходы клубники.
На воздухе мы преображаемся, за все беремся, полны планов. Весна. Поработаем, остановимся, головы поднимем, а перед нами бездонное небо да Волга, синяя с белыми льдинами. И очень тихо. Вдалеке одинокая лодка пробива¬ется к берегу... Молчим. Хорошо смотреть и думу думать. «Что-то гипнотическое в этом движении льдин, взор вле¬чет», — говорит жена. И ее не удивляет, что я отношусь к Волге как к чему-то живому.
Почти час прождали автобус, но на берегу это не беда. Народу набралось полно: все больше старики, пенсионеры, вроде нас и постарше, дети — их внуки и внучки, а средняя прослойка редка: нужно кому-то и торговать — иначе те¬перь не проживешь. Разговоры, разговоры: о поздней весне, о трудной жизни и надвигающемся жарком лете... Обдав пылью, подошел автобус. Взяли штурмом и даже сидели. Калымный — за плату. В дачные дела можно влюбиться, и тогда прощай научное творчество: мысли и слог становятся твердыми и заскоруз¬лыми, как руки. Но зато воздух лечит, Волга — лечит, ма¬ленькие, но решаемые заботы лечат. Почки набухают, уже пахнут, каждая на свой лад. Запах растертой смородиновой почки до дому довозишь. Листья подрастут — опять будем пить чай со смородиновым духом. Так хочется жить по-человечески...

БЕКОВО
     1973 год, лето, отпуск. Всей семьёй (я, жена Люся, дочь Маша, 18 лет, и сын Серёжа, 11 лет) по путёвкам отдыхаем в Доме отдыха МО «Беково». Это в Пензенской области, на реке Хопре. Никогда раньше об этом месте  я не слышал, хотя это недалеко от Саратова, в котором мы жили и живём сейчас.
     По собственному желанию мы поселились не в основном корпусе Дома отдыха, а в одноэтажном домике на отшибе, в излучине Хопра. До нас там жил мой сослуживец А.М.Поддубный с семьёй. Домик был обустроен. Удобно было, только в столовую и ходили, а всё остальное время – сами по себе, на берегу Хопра.
    Событий никаких не было. Отдыхали и отдыхали. Пару раз прилетали на вертолётах лётчики из Сызрани, их группами привозили к нам отдыхать (лётная профилактика). Лётчики жили в отдельном домике, их курировал врач, Они помногу спали, купались в Хопре, вечерами немного выпивали, но вели себя смирно. Оздоравливались. Таких групп было три или четыре. Это же был Дом отдыха министерства обороны.
    Каждый день работала танцплощадка: народ ходил и из городка Беково. Железнодорожная ветка на Беково от Саратовско-Тамбовской линии была тупиковой, поезда - редкими. Город утопал в яблоневых садах, этим и был знаменит. Яблоки отсюда вагонами увозили на продажу и в Пензу, и в Саратов.
    Как ни странно, но городок этот начинал свою историю аж с 17-го века, от родственников Петра 1-го Нарышкиных. Его составляло в основном пришлое крестьянское население. Глухомань. Рос городок, конечно, но очень медленно. До наших дней сохранилась старая Никольская церковь.
    Каждый вечер отдыхающие собирались в небольшом клубе нашего Дома отдыха и смотрели очередную серию фильма «Семнадцать мгновений весны» с участием Штирлица, Мюллера и пастора Шлага. Дом отдыха на эти два часа вымирал, да я думаю, что и весь Советский Союз. Ребятишки знали этот фильм наизусть и свободно пародировали героев. 
    Всё здесь в городке и в его окрестностях было неспешным. Течение реки было медлительно-сонным, редкие лодки переплывали с берега на берег, за небольшую плату и мы с Серёжей как-то часок вместе покатались. В утренние часы можно было увидеть рыбаков из местных. Погода стояла тихая и тёплая. Даже городские грузовики ездили спокойно и не лихачили. А куда спешить-то? Вы помните повесть Гоголя «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»? Какие страсти кипели, а вокруг стояла тишина. Так и городок Беково. Он из тихих городов России, таких как Кирсанов, Татищево, Мичуринск, даже Балашов. Конечно, маленький, но такой же тихий.
     Всё было бы хорошо, но однажды у дочери заболел и опух палец на ноге. Много ходить она уже не могла. Разбираться пришлось уже в Москве. Оказалось, что это ревматизм. Может быть, потому, что жили у реки, и было сыровато?
     Как-то организовали поездку на автобусе в ближний грибной лес. Отдыхаюшие вылезли из машины, рассыпались по лесу на определённое время и стали собирать грибы. Полчища подберёзовиков, красавцев подосиновиков, белых. Народу в этих местах было мало, а грибов полно.
    И вдруг наш Серёжа нашёл сторублёвую купюру. Лежала себе в папоротнике, неизвестно чья. Спросили наших. Потерявших среди них не оказалось. Серёжа захотел на эту сумму что-нибудь приобрести. Сразу подсчитал, на сколько часов он сможет брать лодку на лодочной станции в Доме отдыха. Час стоил один рубль. Но мама разочаровала его, сказав, что находка может принести несчастье. Такая примета существует. Хотели даже выбросить. Но вмешалась экскурсовод из Дома отдыха (она же культмассовый работник). Она предложила на эти деньги приобрести призы к  будущему концерту для отдыхающих, в котором  бы принял участие и Серёжа. Он играл на пианино. И тогда, если бы он выиграл среди участников, он был бы награждён честно. И примета уже не сработала бы.
    Серёжа выиграл, он единственный играл на пианино (сказалась саратовская школа) и действительно хорошо сыграл. Ему  вручили самый лучший подарок, не на 100 рублей, конечно, но всё же. Когда наш сын вырос, он уже хорошо играл на пианино и на гитаре, но стал врачом. Наверное, потому, что не пожадничал тогда в лесу. А на лодке мы с ним позже тоже прокатились. И часу нам вполне хватило.
      Под конец нашего пребывания в Доме отдыха мы сходили на базар и купили целый рюкзак вкусных яблок. Продавцов было много, яблок ещё больше, а покупателей-то - на вес золота.
     Прошло более 40 лет. Беково как было глухоманью, так  ею и осталось. Но не всем же! Говорят, правда, что при новом российском капитализме в грибных местах во всей округе сторублёвки чаще стали попадаться, но почему-то только под папоротниками.

КРАСНЫЙ КУТ
      В 1986-м году офицеры-преподаватели нашего факультета выехали на служебном автобусе в город Красный Кут, что расположен далеко за Волгой. Было нас человек двадцать во главе с начальником учреждения. Смысл поездки: установление связи с учреждениями Краснокутского района, определённого для нас как район эвакуации при возникновении в стране чрезвычайных ситуаций. Такое было указание.
      Дело было летом. В автобусе было шумно, народ шутил, смеялся, рассказывал анекдоты, только руководитель, сидевший впереди, всю дорогу оставался серьёзным и строгим. Поездка была, наверное, необходимой, но необычной и единственной в своём роде за последние годы. Дорога оказалась не близкой – больше 100 км.
       О Красном Куте, одном из центров прежней республики немцев Поволжья, никто из нас почти ничего не знал. Только потом я узнал, что село это (а позже город) возникло за счёт преимущественно переселенцев из Харьковской губернии Малороссии в 20-30 – е годы 19-го века. Были здесь и немцы-переселенцы. Село Красный Кут расположилось посреди степи на берегу речки Еруслан, притоке Волги. Здесь издавна проходил эльтонский (солевой) торговый путь в Россию. По украински это место называлось Красивый Угол. Сейчас этот район славится  мощным зерновым хозяйством.
      По приезде побывали в райисполкоме, военкомате, посетили рынок, гостиницу и больницы. Город был небольшой. Высокими были лишь несколько церквей. Имелась пагода. Здесь жили и казахи, и калмыки.
     Деловая задача нашей поездки была решена. Познакомились на месте, с властью и специалистами договорились.
     К этому времени уже завершилось возвращение депортированных в период войны немцев Поволжья, хотя статус республики им возвращён не был. В городе чётко можно было отличить  усадьбы жителей-немцев. Их дома и дворы были более зажиточными и аккуратными. А у русских преобладали хибары. Видимо, немцы были рачительнее и бережливее. Русских было больше.
     Город оказался небольшим, населением чуть больше 10000 человек. Но и в нём многого, конечно, за три-четыре часа не увидишь и не узнаешь. Потолкались мы по торговым рядам на рынке. Показалось, небогато. Побывали в городской больнице.
      Там рассказали мне о недавнем случае. Умер у них  в больнице избитый несколькими днями ранее юноша. Дело было так. Его бил здоровенный мужик, местный немец прямо посреди городской улицы. Бил ногами, лежачего. Тот, валяясь на земле, умолял его пощадить, пытался объясниться и оправдаться, просил прощения и беспомощно хватался руками за сапоги. А тот не пожалел, бил и бил, до полусмерти. Из криков избивавшего, можно было понять, что этот юноша будто бы накануне что-то нехорошее сказал о  его женщине.  Вокруг стояли люди и наблюдали за этой расправой, не будучи в состоянии остановить избиение. Оно закончилось, когда юноша уже был без сознания. Скорая помощь отвезла его в больницу. Но через сутки тот пришёл в себя и синий от кровоподтёков  кое-как доплёлся к себе домой. Дом-то  его был рядом. Это видели. Но ещё через несколько дней он умер.
     Самое страшное (так говорили), что убийцу собирались оправдать, поскольку смерть его жертвы не связывали с избиением, ведь он же был, по их мнению, в состоянии даже ходить после этого.
     Чем дело закончилось, я не знаю, но случай этот мне запомнился не только своей крайней жестокостью, но и тем, что последствия травмы (травматическую болезнь) могли искусственно отделить от самой травмы и таким образом увести этого фашиста от наказания. Наверное, так и было.
     Возвращались уже в темноте. Ели абрикосы, купленные на базаре, хрумкали огурцы. Не знаю, сыграла ли какую-то полезную роль наша рекогносцировка в Красный Кут, но больше мы туда по этому поводу не ездили. Думаю, что мы тогда не до конца понимали подлинный трагический смысл ознакомления с запасным районом нашего размещения на случай войны. Мы живём, не ведая, как тот юноша, что рядом с нами подчас ходит беспощадный убийца. Так и война.
    С тех пор прошло более тридцати лет, уже и нашего Военно-медицинского факультета нет, а я всё не могу забыть поездку в Красный Кут.

ТАТИЩЕВО
      Когда едешь на поезде из Москвы, то за час до Саратова проезжаешь станцию Татищево. Небольшой вокзал, круглая водозаборная башня почти у самых вагонных окон. Жалкая зелень и грунтовые дороги, убегающие в степь. Это всё, что успеваешь рассмотреть за время краткой остановки. Да и стоит ли особенно рассматривать, ведь впереди желанный Саратов.
     Но пришло время,  и пришлось  в Татищеве побывать.  Это произошло в семидесятые годы. Наш Саратовский Военно-медицинский институт курировал тогда татищевский военный госпиталь. И я не раз ездил туда, консультируя тяжёлых больных. Тем более, когда в нём начинали работать наши выпускники, в том числе ставшие терапевтами. Один из них даже, работая в этом госпитале, защитил кандидатскую диссертацию. Помню, отмечали мы это событие в лесочке возле Татищева. Диссертант, в последующем ставший профессором, постарался всё это организовать.
      С Татищевым меня связывала срочная служба моего племянника (и тёзки). После полковой школы он проходил службу на дивизионном стрельбище и почти всё время там и находился с напарником. Это было вольготное время для них: когда подразделения отстреляются, им нужно заменить мишени, привести всё в порядок и можно  отдыхать. Нареканий от начальства за все два года работы к ним не было.
      Командование воинской части, зная, что у солдата рядом, в Саратове, дядя – профессор, раз в две недели специально посылали за мной командирский газик и привозили в госпиталь консультировать больных. А в благодарность угощали меня и племянника вкуснейшей жареной картошкой и котлетами из столовой. Так, мы с моим племянником и виделись, и это скрашивало его стрельбищное однообразие. Его там так и звали «племянник». Однажды я даже заехал посмотреть на их домик на стрельбище, оборудованный даже печкой. Чем не служба! Спустя десяток лет мой служивый стал известным ленинградским терапевтом-кардиологом.
      А однажды как-то, уже после его увольнения, меня вызвали к его бывшему заболевшему командиру, подполковнику, начальнику полковой школы. Тот лежал в реанимации с тяжёлым инфарктом. Я читал в его глазах мольбу о помощи и упрёк, но уже не смог ему помочь. Был там тогда ещё хороший терапевт, Виктор Егорович, наш выпускник, и мы потом долго с ним дружили.
     Городок я видел всякий раз недолго, но он запомнился мне чистотой улиц, множеством жилых зданий, казарм. Трёхэтажный госпиталь стоял в зелени и был окружён ухоженными дорожками. Рядом где-то в городе протекала река Идолга, приток реки Медведицы, впадавшей в Дон.
     Об истории возникновения городка Татищево здешние жители знали мало. Городок возник на берегу этой речки в ходе строительства железной дороги от Козлова (Мичуринска)  до Саратова в 70-80 –е годы 19-го века. Здесь был перевалочный пункт при перевозке поваренной соли из озёр Эльтон и Баскунчак. Возили здесь в те годы  и зерно. А почему именно Татищево назвали это место тогда, осталось неизвестно. Может быть , какой-нибудь купец прославился.
      В 1984-м году к нам на кафедру приехала делегация Всесоюзного НИИ пульмонологии МЗ СССР во главе с академиком Н.В.Путовым, его руководителем. В делегации были: профессора М.М.Илькович, Н.А.Богданов, А.Н. Кокосов, Т.Е.Гембицкая и другие специалисты института. Для врачей-пульмонологов города ими читались лекции и проводились клинические разборы больных. Наша кафедра тоже докладывала свои материалы.
     Вышли мы тогда через главного врача нашей больницы на командира Татищевской дивизии, генерала,  и при его помощи организовали поездку в плавтельный бассейн в спорткомплекс военного городка. 50-тиметровый бассейн нас оздоровил. Кроме того, там была подготовлена сауна и в раздевалке угощение из салата и сваренной в солдатском котле пшённой каши с котлетами. Ленинградцы были довольны.
     Николай Васильевич Путов наизусть читал Пушкина, в том числе всю поэму «Евгений Онегин». Я в своей жизни не встречал больше академиков, которые бы знали наизусть так много стихов.
    Уезжали мы из Татищева в автобусе уже  ночью и в некотором подпитии, но очень довольные неожиданным отдыхом.  На следующий день ленинградская делегация улетела домой.
     И в наши дни городок Татищево живёт близостью к Саратову, укрепляет наше военное могущество, но также затерян на просторах Приволжья, как и в прошлом.

Л.С.КИРИЛЛОВА
НАША ДАЧА
(Саратов, Волга, 18 мая 2003 г.)
      Ранней весной, в апреле, дача встретила нас только одной радостью – не обворовали! Конечно, ценностей на даче не было, но уж очень противно, когда по твоему дому ходят чужие, наглые, с вороватыми руками, пакостники. Их в эту зиму не было! Уже счастье!
     А на участке – тоскливо и голо. Деревья без листьев кажутся неживыми, а на земле кругом старая, слежавшаяся за долгую зиму, серая листва. Только в некоторых местах её прокололи острые пики зелёной травы и тюльпанные листья, свернутые трубочкой.
     Наша дача расположена на крутом берегу Волги и делится на два яруса – верхний и нижний.
     2-го и 3-го мая мы с мужем сгребали осенние мёртвые листья и жгли их, белили стволы деревьев, чтобы их не обожгло солнце, и от насекомых - листогрызов. Правда, сделали не так много – у мужа больная спина, а у меня больные ноги, а помощников – как-то не нашлось.
      3-го мая почти на наших глазах стали зацветать абрикосы. Их ветки как бы покрылись бело-розовой пеной нежнейших цветочных лепестков, и на фоне голубого неба деревья превратились в фантастические букеты.
    А вчера, 17-го мая, дача встретила нас вся в цвету.  Правда,  абрикосы уже отцвели, но покрылись молодыми чистыми зелёными листьями.
     За забором, у соседей, старая  груша мощно цветёт и кажется, что её ветки окунули во взбитые сливки, через которые проглядывают зелёные листья.
     Наши яблони на верхней даче или уже отцвели или почти не цвели, так как было много гусениц, да и цветут они не каждый год. Вот только белый налив (яблонька в овраге) стоит белый как невеста. В прошлом году на молоденькой яблоньке, что стоит на нижней даче возле скамейки, родилось одно яблоко, довольно крупное, и весело оно долго, до самой осени. Сейчас на этой яблоньке несколько цветов.
     Зацвела наша единственная молодая груша, что растёт между абрикосами. (В прошлом году на ней выросли две грушки).
     Начинает цвести клубника. Внизу – немного. Наверху вся её зелёная поляна усеяна белыми звёздочками.
     На луковой грядке – мощная упругая зелень молодого чеснока и луковых перьев.
     А вокруг - заросли цветущих вишен, одуряющий запах сирени и черёмухи, яркие пятна тюльпанов и набирающие бутоны пионы.
    Внизу, на берегу реки у серой и ещё очень холодной воды, жёлтая россыпь одуванчиков. Всё живёт и зовёт к себе: «Посмотри на меня! Полюбуйся!»
    И – птичий концерт с подчёркнутыми сольными голосами и дуэтами.   Как хорошо на даче!

ЛЕТО
    Эти события происходили летом, году, наверное,  в 1997, а, может быть, в 1998. Сначала в Рязани, а позже в Саратове. Но обо всём по порядку.
     Речь пойдёт сначала о моём внуке и тёзке – Мише Кириллове. Ему тогда шёл 10-11-й год. Вообще-то,  он и тогда был,  и сейчас,  остаётся  жителем посёлка Архангельское в Подмосковье. Позже расскажу и о другом своём внуке - Диме Орлове (по матери, Кириллове).      
      В Саратове Мишка не только родился, но и уже бывал здесь раньше со своими родителями. Так что он знакомился, по сути дела, с ему уже ранее знакомым. Здесь же, у нас дома, был и сын нашей дочери Димка, он, тоже родился в Саратове, но был на год старше.
   Мы все вместе ходили на родник, что находился недалеко от нас, за улицей Вишнёвой, у Кумысной поляны. К роднику выстраивалась длинная очередь. Даже на машинах приезжали. Брали воду и бидонами, и канистрами. Эта родниковая вода славилась. В жару она казалась особенно холодной и вкусной. Здесь же, чуть выше, на косогоре паслись  лошади из расположенного поблизости женского монастыря, находившегося в то время на реставрации.
      Мишка и Димка лазили на косогор и играли там. Иногда с ними туда поднимался и я, несмотря на свои 65 лет. Оттуда  хорошо был виден весь север города, вплоть до аэропорта, памятника «Журавлям» на Поклонной горе и даже какой-то части русла Волги у Затона. На аэродроме шла рутинная  лётная работа: взлетали и садились самолёты. Вдали, на горизонте, торчали, как редкие зубы, коробки высотных домов посреди разномастных низеньких крыш саратовского Шанхая из сотен частных домов.   Простор радовал. Детям эти походы на родник запомнились.
      Недалеко от нашего дома был детский сад «Кристаллик» с большим зелёным двором и игровыми постройками под черепичными крышами. Правда, в девяностые годы «Кристаллик» стал запущенным, хотя и работал. Зато в его незакрытый двор можно было свободно проходить, что мы с ребятами охотно и делали. Лазили, где угодно, и даже играли в футбол,  благо никто не мешал. Иногда и я «стоял на воротах», как когда-то в своём детстве. Ребятам вдвоём было интереснее.
     Однажды я отвёл Мишку в соседнюю типографию. Ранее мне приходилось в ней бывать в связи с переплётными работами. Внук с интересом смотрел на печатные и резательные машины и прессы, на громадные рулоны бумаги. В тёмных цехах царила прохлада. Пахло машинным маслом. Люди ходили в спецовках. Всё это он видел впервые. Думаю, что возможностей всего этого производства он до конца не понимал, но соглашался, что это «круто» (его любимое слово).
     Жизнь требовала радости, и мы с Мишкой сплавали  как-то с набережной Космонавтов на прогулочном теплоходе по Волге. Часовая прогулка. Так получилось, что этим же теплоходом с нами ехала и американская пара средних лет с двумя усыновлёнными ими русскими мальчиками - братьями лет шести – семи, только что взятыми  из нашего детского дома. Женщина-американка была хромая и опиралась на костыль. Отношения этих взрослых были очень тёплыми,  ребята шалили и бегали по палубе, но они на них не сердились.
      Но Мишка отчего-то боялся теплохода и большой воды, жался ко мне, сидел на скамье притихший и всё ждал, когда же теплоход  вернётся к причалу. Детей, которые должны были улететь в Америку, он почему-то жалел и не верил, что на чужбине им будет хорошо. Так что, как я не старался подарить ему радость, у меня не получилось. Даже мороженое, купленное после возвращения у Речного вокзала, оказалось в обёртке рисунком наоборот. Мы его назвали «неправильное» мороженое, хотя само мороженое было вполне нормальным.
      Съездили мы с Мишкой и  на нашу дачу в Дальнем Затоне. Дачка–то была пролетарская, сделанная когда-то из обрезков досок, но абрикосы были замечательные. Было много вишни,  и немного крыжовника.
     А вскоре на дачу приехала целая рязанская делегация (дядя Володя, Люба и Наташа). Приехал из города и наш саратовский внук Димка. Бабушка Люся помогала взрослым гостям руководить хозяйством. Нужно было всех накормить и спать уложить. Приезжие рязанцы бывали у нас и в прежние годы и потому были очень самостоятельны.
    Купались в Волге и рядом с дачей (это было совсем недалеко, так что, несмотря на жару, ребята успевали добежать от пляжа до дачи не просохнув), и на дальнем пляже на большой Волге, к которому ходили через мост. Это тоже было большое удовольствие. Ребята купались  до посинения и дрожи. Выгнать их из реки  было невозможно. Прыгали с наших  рук и ныряли.
     По Волге плыли лодки и яхты, шумели моторки, медленно  передвигались большие многопалубные теплоходы и баржи, до верху гружёные песком и щебнем. Довершали картину суетливые белоснежные чайки.
     Однажды на моторной лодке подъехал к нашему берегу возле дачи один мой знакомый из военных, и я упросил его покатать Мишку с полчасика. Мишка трусил и отказывался, но всё же соблазнился.  Ну и не пожалел: прокатился с ветерком.
       На самой даче детям тоже было интересно. Однажды в грядках они увидели кожу, которую сбросила змея. Это было так загадочно.
     Над дверью дома было осиное гнездо. Осы залетали в небольшую щель и улетали. Это был вход в их осиный дом. Если их не трогать, они были не опасны. Они постоянно были заняты своим делом, и им было не до  людей. Это был целый другой мир. А муравьиная куча с сотнями неутомимых тружеников. И на этот мир можно было смотреть часами. Вот что такое пролетарская дача с ежедневной не надоедавшей лапшой деширак и горячим сладким чаем. Ничего не поделаешь, с такой оравой гостей приходилось экономить.
    Был и такой случай. Мишка и Димка смастерили из мягкой ветки и верёвки лук и стрелы. И баловались, стреляли. Мишка взял да и послал стрелу прямо Димке в грудь. Вреда-то не было никакого, но извиняться Мишка не захотел. Заупрямился. Это всех возмутило. Его стыдили: согласитесь, маленькая, но всё-таки подлость. Сделал человеку больно, даже если случайно, - извинись! Но Мишка упёрся. Тогда все сказали, что не будут с ним разговаривать, пока не извинится. Больше двух часов молчаливого осуждения Мишка не выдержал, подошел к Димке и попросил прощения. И был прощён. Молодец! Что значит коллектив.
    А Димка был другой. Добрый, предсказуемый, приветливый и верный своему слову. Мог быть хорошим другом. Очень любил свою маму-Машу. Но он был постарше.
    Как-то наш знакомый - Вячеслав Михайлович (дядя Слава) – директор университетского лагеря в Заволжье, заехав к нам, предложил всем погостить в его лагере 3-4 дня. В лагере сейчас была смена заездов, и у него появилось время, чтобы нас принять. Мы с радостью согласились.
     Вскоре он заехал за нами на «Газеле». Ехали через новый автомобильный мост у села Пристанного и оказались на левом берегу Волги севернее г. Маркса. Эти места раньше входили в автономную республику Немцев Поволжья. В годы войны здешние немцы, по  известным причинам, были вывезены в Казахстан и в Сибирь. Но уже с пятидесятых годов переселенцы стали возвращаться в родные места, хотя статус республики восстановлен не был. Названия городов Энгельс и Маркс были сохранены в советской традиции.
   Мы ехали к лагерю преимущественно по просёлочным дорогам Заволжья часа два.
      «Газель» медленно подъехала к воротам студенческого лагеря. Стояла жара. Впереди, по сторонам грунтовой дороги,  высунулся целый отряд сусликов. Любопытных, но боязливых. При приближении машины они как по команде мгновенно исчезали.
    Лагерь был расположен в лесу у берега широкой речной протоки, километрах в пяти отсюда впадающей в Волгу. Называлась протока Широкий Караман. Места были безлюдные, болотистые. Сохранилось прежнее название места впадения этой протоки в Волгу – Муттер (матушка, по-немецки). Интересно, что русскими людьми и вся Волга зовётся матушкой.
      В «Газеле» нас было 8 человек вместе с  водителем, Вячеславом Михайловичем. Команда была разновозрастная, но весёлая и дружная. Здесь были и Мишка, и Димка. Цель у всех была одна – окунуться в неведомую нам природу Заволжья и отдохнуть от шумного Саратова.
      Что мы знали об этих местах? Почти ничего.
      Выделили нам небольшой домик на три комнаты. Домик был расположен на самом берегу реки. И отдых  начался.
       Лагерь утопал в старом лесу. Конечно, были здесь и пирамидальные тополя, и вётлы, и осокари. Часть деревьев была спилена и, лишённые ветвей, лежали  они на  земле, напоминая туши громадных животных. Больших зданий было всего два: застеклённая столовая и дом для сотрудников лагеря. Несколько хаотично были расположены домики для отдыхающих преподавателей Вуза и для студентов. Сквозь заросли просматривался спортгородок. С другой стороны реки простиралось поле, заросшее низким кустарником. Людей в лагере было мало.
       Метрах в пятидесяти от домика стоял деревянный причал. Река здесь была глубже, и с причала можно было нырять. Вот радость-то была. Ребята тут же этим воспользовались. Пригодились и взятые с собой удочки, но  что-то не клевало.
       Слава принёс ведро картошки. Людмила Сергеевна (моя супруга) и девочки (Люба и Наташа) принялись чистить её на ужин. Можно было сварить картошку на  электроплитке, а можно и на костре. 
      Вечерело уже, и организовать и поддерживать костёр прямо на берегу было здорово. Чурок и веток здесь было предостаточно. Комаров почти не было, и через час все сидели на брёвнах вокруг костра и с аппетитом ели картошку с маслом и привезенные бутерброды, запивая их чаем. В гости пришёл и начальник лагеря, дядя Слава.
       Когда высыпали звёзды и в темноте спряталась река, погасили костёр и разошлись по комнаткам дома, тем более, что к ночи стало холодать.
       Перед сном я включил  радиоприёмник,  с которым  ещё в 80-е годы ездил в командировку в Кабул, и перед моим мысленным взором поплыли наши обычные,  надоевшие новости. Я выключил приёмник и заснул.
     На второй день рано утром, позавтракав, мы на лодке поплыли на утиную охоту. Мы – это дядя Слава, я, Людмила Сергеевна и Димка с Мишкой. Слева от лагеря по берегу реки Караман было множество проток, болот и островков. В кустарнике должны были сидеть утки. Так полагал дядя Слава. У него было охотничье ружьё и множество зарядов. Ребятам ружьё очень нравилось. В протоках мы подолгу сидели  молча, дожидаясь, когда взлетит птица.
      Прежде я только однажды, ещё мальчишкой, участвовал в охоте. Это было на реке Пра, под Москвой в 1945 году. Помню, уже вечером взрослые заметили сидевшую  на кусте большую черную птицу. Дали выстрелить мне. И я попал в неё с 10 метров. Птица упала в  траву. Я принёс её домой. Оказалось, что это грач. Когда дедушка Федя ощипал её, она стала вроде маленькой курицы. Супчик из неё с добавлением картошки и морковки был очень вкусный, хотя, в отличие от куриного супчика, немного горчил. Девочке – первокласснице, которая была со мной тогда у дедушки Феди, этот супчик тоже показался вкусным. Эта девочка, когда выросла, стала Людмилой Сергеевной и моей женой, а значит, Мишкиной и Димкиной бабушкой.  С тех пор прошло полвека. Но и сейчас мы сидели с ней в одной лодке.
      Несколько раз что-то пугало уток, и они с шумом взлетали над кустарником метрах в тридцати от нас. Стрельба опаздывала: утки успевали улететь. Только однажды птица упала, и слышно было, как она шлёпнулась в воду. Так нам показалось. Мы подплыли к этому месту, но густой кустарник не позволил нам увидеть подбитую утку. Дядя Слава излазил все кусты, но ничего не нашёл. И хотя мы вернулись ни с чем, охота получилась настоящая.
      В домике нас ждал завтрак: варёная картошка с мясными консервами. Девочки постарались.
        У домика в проволочной клетке два на два метра и высотой в метр жили хозяйские кролики. Штук шесть. Слава их кормил и поил. Приглядевшись, мы заметили следы подкопа. Кто бы это мог быть? Собака? Вряд ли. Неужели лисица? Никто не видел, но вполне возможно. Кругом лес. Сквозь проволочное заграждение хищнику было не пробраться, но контроль был нужен.
        В обед из Саратова в лагерь на автобусе привезли группу  студентов. Покормили в столовой, разместили в домиках.  В той стороне лагеря в Караман впадал бурный глубокий проток, и на его берегу был большой насыпной пляж. Молодёжь сразу же полезла в воду. Глубина воды здесь достигала 2 метров и более. В связи с этим по середине протоки была натянута заградительная сетка. Мы тоже искупались и всё измерили сами.
     С прибытием студентов в лагере стало шумно. Заработала спортивная площадка, а вечером заиграли аккордеон, гитара. Нашему одиночеству был положен конец. Директору лагеря Вячеславу Михайловичу работы прибавилось.
      Наш вечер прошёл как обычно, у костра. До этого мы со Славой прошли  к проточному  озеру на краю лагеря и посмотрели норы и жилища бобров. Старались не мешать им, и видели их трудолюбивую земноводную жизнь в реальных условиях. Я впервые повидал бобров в свои годы.
       Третий день нашего пребывания на Карамане был посвящён рыбалке. Для этого часов в 10 утра спустили лодку, погрузили в неё спиннинги и удочки, уселись  всемером (в том числе, брат Володя, мальчишки, Люба и Людмила Сергеевна). Слава завёл мотор, и мы поплыли  к горловине реки, к месту, где она впадает в Волгу. Ехали медленно и вглядывались, где чайки крутятся над водой. Слава знал: где чайки (а было их штук двадцать), там рыба. Подъехали и, отключив  мотор, перешли на вёсла. Бесшумно въехали в воду, буквально бурлящую рыбой, и остановились. Стали забрасывать спиннинги и удочки даже без червей. И были поражены: окуни  (это были окуни!) глотали крючки при любом забросе. Такое впечатление  было, словно мы сидим над большой кастрюлей, кишащей рыбой.  Преобладали окуни средней величины – до 20 сантиметров, но попадались и большие рыбины – сантиметров по 40 и весом до килограмма. Казалось, что мы не ловили рыбу, а она сама ловилась. Была уже половина лодки завалена рыбой, а мы даже  устали снимать окуней с крючков, сидя под солнцем, а соблазн ловить ещё и ещё не покидал нас. Рыба в лодке прыгала, и мы прикрывали её брезентом.
     Слава завёл мотор, лодка развернулась, и мы повезли добычу в лагерь, к своему берегу. Я никогда не думал, что в реке, как и в море, рыба живёт стаями. Мальчишки – Дима и Миша, несмотря на то, что сгорели на солнце, были счастливы.
      Когда втащили лодку на берег, стало ясно: чтобы рыбу сохранить, да ещё в таком количестве, нужно было её поштучно просолить. Слава притащил полведра соли, разорив столовую. Мы погрузили нашу просоленную добычу в две кухонные кастрюли и втащили их в газель. Часть улова отдали в столовую. Отъезд наш был назначен на утро следующего дня.
      Эта рыбалка съела все наши силы, и мы, приехав, долго ещё отлёживались в домике.
       Вечером, когда уже стемнело, мы с Вячеславом побродили по лесу  и набрали грибов под названием вешенки прямо в подолы рубашек. Оказалось, что это такие летние грибы. Слава их умел собирать, сшибая ногами. А я и не знал о таких грибах (в Подмосковье, где я раньше жил, они, наверное, не встречались). Он их сушил.
     Поздним вечером посидели у костра в последний раз, почистили и пожарили несколько рыбин, тех, что были пожирнее. Уезжать не хотелось.
   Последний день. Утро ушло на сборы и завтрак. Над рекой с ветлы на ветлу перелетала большая тяжёлая птица. Она проделывала это каждое утро. Что за птица, я не знаю. Речная птица. Что-то похожее на журавля. Я здесь понял, как я мало знаю  о жизни и о мире братьев наших меньших. 
     Ехали дружно и весело, придерживая руками кастрюли с рыбой. Возвращались через город Энгельс и через красавец-мост над Волгой въехали в Саратов. Под нами с севера на юг простиралась широченная  Волга.
     Слава доставил нас до дома. Рыбой мы поделились с соседями. Вячеслав Михайлович подарил нам – москвичам, рязанцам и саратовцам - всё лучшее, что имел сам. Спасибо ему.
     Я заметил, пребывание на природе изменяло ребят, сглаживало их характеры, помогало взаимопониманию, успокаивала, усиливала наблюдательность, учила товариществу.
       Воспоминания об этой коллективной поездке я уже напечатал ранее в очерке «Заволжье. Кусочек лета» (1915). Ну, а теперь получился уже не кусочек, а почти всё лето.
      Была уже середина августа. Ребятам скоро предстояло идти в школу. Рязанские наши родные убыли поездом в Рязань. Димка вернулся в город. А ещё через недельку и внук Мишка уехал в Москву, причём самостоятельно, но по договорённости и под контролем проводников. В Москве его встретили. Сказали, что за время поездки  он заметно повзрослел и изменился.

АЛТЫНКА
        В семидесятых годах один наш преподаватель съездил, как это обычно бывает, весной, в Баку по набору студентов с 4-г курса Азербайджапского мединститута к нам на Саратовский Военно-медицинский факультет. Встречался, беседовал, уговаривал. Но соглашались немногие – армия, холодная далёкая Россия и т.п.. Тогда, отчаявшись, небезразличный преподаватель пошёл на приём прямо к министру высшего образования республики жаловаться на недостатки интернационального воспитания студентов. В советскую армию тогда призывались ведь и азербайджанцы, соответственно нужны были и войсковые врачи данной национальности.
       Пришёл наш полковник к министру. Тот его внимательно выслушал (приятный такой), живо поддержал, тут же вызвал в свой громадный кабинет своего соответствующего помощника, учинил ему разнос и приказал, чтобы он «три дня не работал, но чтобы было». Тот, пятясь, вышел из кабинета шефа, немедленно вызвал в свой кабинет поменьше, уже своего помощника, тот ректора института и т.д. Все «три дня они в поте лица не работали» и в итоге только одного какого-то студента и уговорили. С тем наш «купец» и убыл в Саратов.
       Всё дело было в том, что студенты в Азербайджане, как правило, происходили из богатеньких семей    и в армию идти не хотели. Им это было невыгодно и потому не престижно. Здесь и тогда уже всё решали деньги. Их заведомо ожидало обеспеченное место у себя на родине. Более того, они даже травили тех, кто из студентов-«бедняков» соглашался уехать учиться в Саратов. Это была почти повсеместная фикция советского интернационализма: от министра и ректора института до студента.
        Несколькими годами позже и я, как преподаватель из Саратова, выступал в той же роли «купца» в Бакинском мединституте и тоже многого не добился. Но тогда я познакомился с очень интересным человеком, начальником военной кафедры этого института полковником м/с Мамедовым Шахвеледом Агаевичем. Он когда-то окончил тогдашний Харьковский военфак, зная изначально, как он говорил мне, только два слова по-русски: «рубл» и «хлэб». Позже руководил Бакинским военным госпиталем. Уважаемый в республике человек. Позже знакомство с ним мне пригодилось.
       Я прошёлся по Баку: резкие контрасты во всём: говор, гримасы, походка. Толстые, как тумбы, милиционеры-регулировщики. Худые, со стоптанными башмаками, рабочие в кварталах промышленного «Чёрного» Баку. Многоликая суть. Расслоение народа на очень богатых и очень бедных, и это в стране развитого социализма. Богатством, которое не заработано, открыто кичатся. Это режет глаз. Всё полно потребительских претензий. Кудрявые «короли» посреди грязи. Однако видно, что кое-кто работает: качалки мерно качают нефть… Над городом дымка. Запах бензина повсюду, даже у  моря.
      Набережная просторна и пустынна. Ветер, фонтаны, зелень газонов. Чайки над парапетом. Удивительное дело – чайки смеются-таки. Прогулочные катера шевелятся у берега.
      Поискал музей С.М.Кирова – десяток встречных спросил, заодно объясняя, кто такой Киров. Никто не знает. Да, это не Ленинград. С трудом нашёл скромную квартиру революционера. Помнят ли здесь о 26 бакинских комиссарах, погибших в революцию в песках под Красноводском?
      Древний Баку. Караван-сарай, Девичья башня, баня, дворец Ширван-шахов. А дальше улочки, улочки, дворики, все вверх, в гору. Аул в европейском городе. Антисанитария. Ребятишек - тьма. Чем беднее дом, тем больше ребятишек. Мазанки, вода в колонках. Дети босоногие, грязные, посреди помоек. Что-то вроде дворов в Лефортове, в Москве 1943 – 1945 годов, где обитали мы – мальчишки времён войны – та же рвань, и никакого уныния. Памятник Нариманову – азербайджанскому деятелю – большевику. Высотой в 18 метров! Простёрся над городом и бухтой. Издали – вроде римской скульптуры.
      Грубость и нежность, хлам и вечность, хаос и собранность, жадность и щедрость гостеприимства.
       В декабре 1988 года мне вновь пришлось поработать, правда, рядом, в Армении, в связи с известным землетрясением в качестве профессора-консультанта военных госпиталей – в Ереване, Ленинакане (Гюмри) и в Спитаке. В это же самое время, так совпало, и мой сын, тогда старший лейтенант м/с, прибыл в Баку из Минска с танковой бригадой в связи с армяно-азербайджанскими событиями того времени и даже патрулировал город. Такое было напряжённое время. Отец в Армении, а сын в Азербайджане. А что ещё мог сделать бессильный Горбачёв!
        Пришлось мне позвонить по телефону из Ереванского военного госпиталя в Баку единственному знакомому в этих местах, полковнику Мамедову, с просьбой разыскать сына, передать привет и по возможности помочь ему, если будет надо. Он выполнил мою просьбу.
         А где-то, через год ко мне домой в Саратове пришёл незнакомый мне приятный молодой азербайджанец, родственник Мамедова, с просьбой помочь их земляку, учащемуся одного из саратовских военных училищ, попавшему в какую-то беду.
       Он притащил с собой чемодан с дорогим азербайджанским вином. Передал привет от Мамедова. От предложенного вина я, конечно, отказался, ходатая внимательно выслушал и пообещал разобраться в случившемся и помочь, если смогу.
         Позже я побеседовал с начальником курса Училища и уточнил суть дела. Оказывается, испугавшись трудностей военной службы, он и его друг из Баку, курсанты, видимо, решили, симулируя эпилентические припадки и последующее беспамятство, уволится из училища. Сделали они это так правдоподобно (хотя даже не медикам было странно, почему это случилось одновременно сразу у обоих, ведь эпилепсией по сговору не заболевают), что их тут же отправили в психиатрическую больницу за городом для обследования и судебно-психиатрической экспертизы.
        Оказавшись в больнице, бедолаги-симулянты к своему ужасу поняли, что им теперь на всю жизнь грозит диагностическое клеймо психического заболевания и пошли на попятную, признавшись в умышленном подлоге. Но не тут-то было, предстояло специализированное обследование. Их тревога дошла и до Баку.
         В психбольницах в ходе своей терапевтической практики, в том числе в бытность врачом полкового медпункта, да и позже в госпиталях, мне приходилось бывать не часто. Видел я это и в Кабульском госпитале. Всякий раз это оставляло тревожное и даже гнетущее впечатление. Не лёгкая работа у психиатров.
       Саратовская областная психиатрическая больница находилась в южной части города в районе, называемом Алтынкой. Теперь это больница святой Софии. Раньше я там не бывал .
         Пройдя в здание больницы, я получил разрешение побеседовать с заведующим отделением, в котором находились поступившие из училища. Побеседовал.
       Форма беседы носила характер ироничного и настороженного допроса. Не я спрашивал, а обо мне спрашивали. Было впечатление, что исследуют меня. А мне и нужно-то было узнать, в чём дело, и каково самочувствие обследуемого и его товарища. Никаких других вопросов я и не думал задавать. Получился какой-то неврачебный разговор. «Да, у них уже есть сомнения, но идёт обследование». В конце концов, мне было разрешено встретиться и побеседовать с обоими обследуемыми.
       Стало ясно, что горе-курсанты уже сожалеют о своей выходке и попытке симулировать психическое заболевание и что они просят наказать их, но отпустить в Училище. Я передал им привет от родственников с Кавказа, и мы расстались. 
        Осталась не понятой подозрительность, с которой я был встречен врачами - психиатрами. Может быть, у них так принято? Симуляции и аггравации в их практике, конечно, не редки, так же как, впрочем, и в практике обычного врача, но обстановка допроса и недоверия была возмутительна. Сидели они вдвоём, впереди и позади меня, имея возможность переглядываться между собой. Испытывали истинность моих стараний разобраться в сути дела? Но ведь я сказал им о том, что уже много лет руковожу терапевтической клиникой на 250 больных и десятками врачей в больнице, хорошо известен в городе. Моё намерение просто разобраться и быть полезным буквально анатомировалось ими с усердием следователей. Иначе, зачем понадобились целых два врача в качестве собеседников с одним профессором-терапевтом?
         Попрощались мы сухо. Я поблагодарил их за свидание с мнимыми на мой взгляд «психами» и «хитроумными» симулянтами и высказал пожелание о благополучном завершении их психиатрического обследования.
       Мне показалось, что баланс между здравым смыслом и необходимой профессиональной подозрительностью здесь изначально был нарушен и не вполне зависел от очевидных реальных оценок. Может быть, их жизнь заставляет? Профессия психиатра? Вариант профессионального «выгорания»? Бог его знает. Впрочем, как писал Маяковский, «все мы немножко лошади».
      Знаю, что, в конце концов, в данном случае обследование завершилось победой здравого смысла и дело перешло из психиатрической плоскости в область более адекватной, обычной дисциплинарной практики.
        Азербайджан здесь, конечно, не при чём. Но я рад, что перед Мамедовым не остался в долгу.
        Кому и зачем этот рассказ? Нужно беречь врачебную этику, несмотря на подчас сложность профессиональных ситуаций и отношений. И не только психиатрам. Это позволяет врачу сберечь товарища по профессии и самого себя.

РАБОЧИЕ КОММУНИСТЫ ПОВОЛЖЬЯ
         В «той жизни» я, естественно, был членом КПСС. Причём с 1968 г., когда ещё врачом служил в рязанском парашютно-десантном полку. В ряды РКРП вступил в 1994 году и тоже в г. Рязани (там жили мои братья). Первые два года состоял в рязанской партийной организации, чтобы не «засвечиваться». Я ведь заведовал в то время терапевтической кафедрой в Саратовском мединституте и даже был проректором этого института. У многих тогдашних чиновников, в связи с этим, могли возникнуть ненужные вопросы. Но уже с 1991 года я стал платить взносы в парторганизацию Музея В.И.Ленина в Москве, посылая их по почте или вручая лично одной из сотрудниц музея (В.И.Буровой), когда бывал в Москве по делам. Я не очень понимал тогда, в какую партию шли эти деньги: КПСС была уже распущена, а КПРФ ещё запрещена. А Музей тогда уже не субсидировался государством и существовал на пожертвования рядовых советских людей и благодаря бесплатному труду его сотрудников. Я им очень доверял. Но так и от меня хоть какая-то польза была, и я был как бы среди своих людей. Одному в поле трудно быть воином.
         Понимание смысла перемен того времени у меня и других людей происходило быстро. Только у Дома Советов в те годы я был трижды: в сентябре 1991 г. после путча, в следующий раз - за три дня до его расстрела из танковых орудий с Краснопресненской набережной в октябре 1993 года и 4 октября 1994 г., в первую годовщину этого кровавого побоища. Был я там вместе со своими братьями - Александром и Владимиром, приезжавшими в Москву из Рязани и уже состоявшими в только что (в ноябре 1991 года) созданной Российской коммунистической рабочей партии (РКРП). Ночь перед расстрелом Белого Дома, после броска в Останкино, братья провели на одном из этажей парламента и рано утром, ещё до того, как его здание оцепили, они сумели из него выбраться. Именно в эту партию позже вступил и я.
          Все события тех лет безусловно способствовали моему видению происходивших тогда революционных изменений в стране.
         В 1991 году страна рухнула в нищету. В Саратове один за другим закрывались крупнейшие заводы, Люди стояли в бесконечных очередях, появились олигархи, всё становилось платным, инакомыслие преследовалось, Чечня кровоточила.
         Летом 1996 года я познакомился с секретарём Саратовской областной организации РКРП Николаем Степановичем Солдатовым. Партия работала в Саратове с момента её провозглашения. Солдатов, секретарь партии, был тогда депутатом Саратовской областной Думы первого созыва от блока коммунистов «Народовластие». Помню, я его впервые случайно увидел среди рабочих, проводивших разметку на площади Революции. Чувствовалось, что среди рабочих он был свой.
        Мы познакомились, и вскоре я оказался в гуще его соратников, в своём большинстве состоявших из рабочих и служащих саратовских крупных заводов. Но в партии были и заводские пенсионеры и безработные. Иногда приходили и представители городской интеллигенции (учителя, врачи), но в целом это была, конечно, рабочая среда, а не более привычная для меня академическая публика. Этих людей объединяло обострённое чувство их попранного недавнего советского прошлого и понимание необходимости организованной борьбы с обнаглевшей буржуазией, захватившей власть. Практически все они были или ветераны Великой Отечественной войны, бывшие фронтовики, или дети фронтовиков. Это обеспечивало их необходимое добровольное единство. Этому народу классовой ненависти было не занимать. Вспыхивали как от одной зажжённой спички.
          В организации было в те годы до пятидесяти бойцов. Именно столько собиралось в штабе на ежемесячные партсобрания. Сесть было негде. Уминали с удовольствием, в перерывах между заседаниями до десятка батонов хлеба и пары палок колбасы с чаем. Люди же приходили в основном с работы, добираясь со всех районов города. А аппетит-то у всех был отличный.
          А на митинги РКРП собирала тысячи жителей Саратова. Когда колонна вливалась на площадь с проспекта им. Ленина, по мегафону объявляли громко: «Рабочие коммунисты идут!». И это было внушительное зрелище.
            Я вспоминаю основателей партии и особенно активных её членов в Саратове, которых застал тогда (А.Я.Науменко. Г.В.Сурков, Н.С.Солдатов, В.В.Гаврилов, Гринько, О.М. Хохлова, В.М.Корнюхин). Приезжали коммунисты и из таких городов области как Балашов, Калининск, Вольск, Балаково, Маркс, Энгельс. Это были верные товарищи: Л.П.Падерина, Е.Б.Попов, В.Чумаков, А.П.Зяблов, военком города Маркса В.В.Шеленков, В.С.Добровольский, кто-то из села и другие.
       Я тогда радовался уже только оттого, что всегда мог прийти к своим товарищам, вырываясь из окружающего болота корыстолюбивых ельциноидов. Я старался быть полезным своим новым товарищам в нашей общей борьбе с режимом, прежде всего, как грамотный работник здравоохранения и врач.
         С 1993 года в Саратове, как и в стране в целом, возобновила свою работу и КПРФ. Предложения РКРП об объединении партий или хотя бы о единстве в их практической деятельности Зюгановым и руководством КПРФ были высокомерно отвергнуты и, хотя какое-то время на местах межпартийные связи сохранялись, партии разошлись. Партия рабочих коммунистов, ленинская партия, осталась с нищающим народом, а КПРФ постепенно превратилась в послушную участницу буржуазного парламента России. Постепенно она вросла в него окончательно, утратив революционность и связь с рабочим классом. Это было связано с руководством этой партии и, конечно, в гораздо меньшей мере касалось рядовых членов КПРФ. Это не могло не ослабить коммунистическое движение в России в целом и потребовало от РКРП ещё большей сплочённости. Так складывалась жизнь нашей партии. Но и внутри её нашлись раскольники – анпиловцы (вариант псевдореволюционности и предательства). И в Москве, и в Ленинграде, и в Саратове тоже. Пережили и это. ЦК партии (первый секретарь - В.А.Тюлькин) все эти годы твёрдо шёл ленинским курсом с учётом реальных условий современной России.
        Прошло четверть века. Жизнь несколько изменилась, но не по существу. Народ по-прежнему бедствует. Страна принадлежит богачам. Экономические и социальные перспективы страны невысокие. Классовые противоречия, имеющие определяющее значение, замалчиваются и подменяются ложными идеями якобы возможного общенационального единства очень бедных и очень богатых.
         В сущности, меньшинство народа (богатенькие) отобрало власть и собственность у его большинства. Не стало в стране общенародной собственности и власти трудящихся, а это обязательные условия социализма. Нет теперь уже таких крупнейших заводов, как Обуховский в Ленинграде (завод «Большевик») и завода с названием «Серп и Молот» в Москве. Парадоксальная особенность нашего времени состоит в том, что наша собственная буржуазная власть нуждается в поддержке именно этого же, ограбленного ею большинства народа, эксплуатируя определённые действительные достижения последних лет в укреплении внешнеполитической безопасности России. И ещё как нуждается!! И народ в этом, несомненно, поддержит власть. А как же быть ограбленному большинству народа во всём остальном?! Ведь буржуазия скорее удавится, чем вернёт власть и награбленное добро.
Именно в этих условиях РКРП действует все эти годы. И не действовать не может.
         Расскажу далее, что помню, хотя бы о нескольких наших товарищах. В конечном счёте, они и есть партия рабочих коммунистов. Судьбы их менялись, конечно, но что-то запомнилось. Моя память только дополнит общую картину.
         Так, молодой товарищ из Балашова, машинист железнодорожного депо, возглавлял первые тогда у них забастовочные волнения. Власти его предупредили, стали угрожать. Приезжал в Саратов, делился трудностями, советовался. Пришлось ему временно отойти от активных форм борьбы.
         Профессор Саратовского юридического института Алексей Яковлевич Науменко, 90 лет, идеолог партии, обязательно посещал наши собрания, учил ленинизму, учил умению аргументации в выступлениях, работал с молодёжью. Внешне очень напоминал Ленина, такой же лысый и головастый, с хитроватым прищуром глаз. Очень хотел жить.
        Ерганинов Виктор Ефимович, водитель троллейбуса. Замечательный оратор и даже трибун. И ведь это у него был природный дар. Был убедителен в выступлениях, особенно в рабочей аудитории и на митингах. Интересно, что в советское время он, как и очень многие наши товарищи, в КПСС не состоял. Все эти годы он систематически помогал Обкому партии транспортом в организации пикетов и демонстраций.
       Гаврилов Виктор Викторович, тоже из юридического института, грамотный марксист, многие годы, несмотря на болезнь, был очень полезен организации в её политической учёбе и деятельности.
        В.Е.З-в, целыми днями, по доброй воле, с перерывом только на еду, как журавль-одиночка высиживал на ступеньках у памятника В.И.Ленину под Красным знаменем, распространяя советские книги и партийную печатную продукцию. Он был очень узнаваем. Люди шли по площади мимо и подходили к нему и группами, и по одиночке. На лацкане его пиджака сверкал университетский значок.
        Это было что-то вроде поста № 1 у Мавзолея В.И.Ленина. Так продолжалось несколько лет. Власти города в те годы памятник Ленину серьёзно грозились убрать.
        Среди женщин в организации выделялась Аф-ва О.Н. Боевая женщина, из рабочих. Она смогла засудить хозяина дорожного строительства, подняв на борьбу группу строительных рабочих. Барыга сел в тюрьму. Охотно и удачно выступала на митингах. Народный талант. Временами немного задавалась, видимо, очень нравилась сама себе. Политическая культура вообще у многих товарищей и раньше, и сейчас была не на высоте. Эти люди, как и Василий Иванович Чапаев в своё время, «академииев не кончали». Но спасительная товарищеская критика и самокритика вовремя приходили на помощь. Её и сейчас задор не покидает.
        Как-то на собрании зашла речь об отмирании романтизма в наше трудное время. Я в возникшей паузе заметил, что вообще-то понятие романтизма связываю только с одной из наших активисток, а именно, с Н.Н.Н-й, женщиной впечатлительной, порывистой и склонной к преувеличению. Все по-доброму рассмеялись. На самом деле она была и остаётся сейчас очень верным товарищем, ко всему хорошему тянется, но слишком доверчивая. Жалеет всех несчастных. А неплохо было бы, если бы и её кто-нибудь пожалел. 
        Разные люди приходили в организацию. Один из города Вольска приезжал всегда какой-то измученный и будто бы преследуемый классовыми врагами. Как с поля боя, как из жаркой пустыни, с пересохшим ртом. А дела за ним не было никакого, одни разговоры. Взносы в кассу кинет и домой. Говорят, он и при советской власти таким же был. Видимость, а не боец. Но всегда чем-то очень озабоченный человек.
      Другой «деятель» пару раз заходил к нам в обком. Заслуженный такой, солидный, бывал по его рассказам везде и непременно главным. Рассказывал только о себе. Пока не надоел. Наконец, ушёл и больше не приходил. Наверное, уже нет такого места, где бы он не надоел.
       Революционных «трудяг» было много. Что-нибудь принести, оборудовать, приколотить – это, пожалуйста. Одна пожилая пенсионерка из рабочих целыми днями проводила в вагонах трамвая третьего маршрута с толстой почтовой сумкой на плече. Продавала «Советскую Россию», «Правду», «Трудовую Россию». Район заводской, покупали охотно. Мы с ней, встречаясь в трамвае, уже дружески здоровались. Я её Ниловной звал. Так продолжалось годами. Ей бы памятник от имени рабочего класса поставить на одной из остановок Ленинского района.
         Но были всякие люди. И даже «рыла и рыльца». Всё по Гоголю. Очень много «купающихся» в революции. Мнящих себя маленькими вождями. Партия-то протестная, партия народной боли. Почему бы не покрасоваться на этом фоне. Этакие яркие «всадники без головы». Некоторые из них непременно пишут свои доморощенные Программы выдуманной партии, лезут в президиумы собраний, а если уж доберутся до трибуны, то стащить их оттуда просто невозможно. Падки на ордена и восхваления. Но «революцией» живут, кажется, даже во сне. Такие «деятели», и сейчас есть и не только в Саратове. В сущности, это больные люди.
         Есть и такие, что скачут из партии в партию и каждый раз кричат: «Ну, наконец-то, настоящая любовь!» Правда, таких «многоженцев» немного. Это подобие «революционеров», то, что быстро всплывает, не тонет и, главное, дурно пахнет. Держатся они недолго. Один такой за «Союз офицеров» всем голову морочил, не понимая, что он же в партии рабочего класса, а не на полковом плацу.
        Инстинктивно тянутся в организацию и просто больные люди, социально обиженные, безработные, одинокие. Один на собрания приходил с собакой. Он на стуле, она в проходе, между делегатских ног. Деть-то её ему было некуда. Ему и себя видно, деть было некуда. Одинокий был к тому времени. У него, кроме партийного комитета, видно, никого и не осталось. Не жалко, конечно, но партия же не богадельня и даже не партизанский отряд.
         Но основная масса партийцев была работящей. Я уже писал об этом. Традиции сохраняются и сейчас. Зал оборудуют, плакаты подготовят, песни споют, друг за друга постоят, народ убедят, зажгут верой в советскую власть.
     Организация за двадцать лет постарела, конечно. Люди болеют, умирают, но из партии не выходят. Двух таких случаев не наберётся. Хорошо работают в Обкоме все эти годы свыше десятка коммунистов. Население Саратова их знает.
          А что Первый секретарь Николай Степанович Солдатов? Тоже постарел, но по-прежнему на «баррикаде». Четверть века бескорыстно отстаивать интересы рабочего класса и городской бедноты – это дорогого стоит. Бессеребреник, близкий простым людям, он всё время находится на острие их интересов. Он просто живёт этим.
         Работы прибавилось, тем более, за Саратовской организацией в ЦК партии закрепили восемь подшефных областей – от Астрахани до Татарстана. Дел много, «по самые гланды», как говорится. Интересную местную газету выпускает обком, причём дважды каждый месяц, по пятьсот экземпляров. Называется «Коммунист Поволжья». Раскупают, читают, хвалят. Ежемесячно проводится круглый стол по изучению марксизма-ленинизма в свете современности. Выросли люди. Беда одна: бойцов маловато. Все мысли и требования секретаря только об этом. Людей нужно находить, они в проблемах, которых рождает мир капитала. Их нужно уметь искать. Прежде, у партии был немалый резерв: товарищи, сочувствующие ей. Они не вносили обязательные взносы и могли не посещать собрания. Но на деле были коммунистами. Ныне их число поубавилось. Конечно, с ними же нужно встречаться и работать. Чтобы дерево росло, его нужно заботливо поливать. Тогда всё будет в порядке.
         Что ждёт нашу партию в будущем? Предприятия в городе стали частными. Рабочий класс разобщён и неорганизован. Юридическая «петля» официальной власти душит всё больше. Буржуазная информация (телевидение, интернет) задавила. Молодёжи в партии (до 30 лет) не более 10%. Денег в организации нет: на пенсионные взносы не проживёшь. Пожертвования случайны и редки. Объединение с КПРФ, к сожалению, остаётся невозможным по идеологическим и политическим причинам. К тому же причины этого многие не понимают.
          А что остаётся? Остаются только вера в наше справедливое дело, накопленный опыт и сплочённость. Хорошо, если бы партийная дисциплина и инициатива оставались высокими, но и это далеко не всегда так. Мешают старость и болезни бойцов.
          Да, возможности у партии рабочих коммунистов сегодня невелики, но задача остаётся громадной: борьба за восстановление советской власти. Классический разрыв между желаемым и возможным. Но нужно помнить, что это не только партийное желание, а желание большинства народа, и поэтому борьба в конечном, историческом, счёте будет победоносной.
       Но и сегодня всё-таки есть ещё «порох в пороховницах». Так, на последней ноябрьской демонстрации от улицы Вишнёвой до памятника Чернышевскому двадцать партийцев прошли-таки «с песнями» полгорода, как всегда в окружении полиции. Как ходили и все предыдущие 25 лет. И с ними секретарь Солдатов. А ведь это километров семь. Несмотря ни на что, Обком организовывал и раньше, и сейчас даже публичный приём в пионеры (школьная учительница Г.П.Е-а и другие). 
     Резервы есть, конечно. Нужно только дорожить каждым человеком, держаться теснее и верить в справедливость и конечную победу дела коммунизма.


Кириллов Михаил Михайлович
Редактор Кириллова Л.С.
Дизайн – В.А.Ткаченко


СРЕДНЯЯ ВОЛГА
Сборник очерков и рассказов

Художественно-публицистическое издание

Подписано к печати          2019 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 100 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 39-77-29