Поздний бархатный май, вечернее солнце, балкон настежь и занавеска едва колышется, а я стою в дверях и вижу все разом - грубо сколоченный, отливающий черным блеском стеллаж, забитый книгами снизу доверху, стол, густо потравленный кузбасслаком, двадцать пятые колонки, вороненный Арктур с блестящим тонармом и красным глазком стробоскопа, струбциной прихваченную лампу на раскладном подпружиненном штативе, выпуклый, малиновой кожей перетянутый стул с аккуратно подвернутыми уголками, зеленый диван-раскладушка из комиссионки, итальянскую, женских форм гитару, немецкую люстру под знаменитый хрусталь, подернутый абстрактным штрихом бежевый палас и гэдээровские блатные обои. И мне нравится жизнь.
Балкон идет на улицу Тимирязева и с четвертого этажа подробно просматриваются и двухуровневая крыша кинотеатра Пушкина, и строго вертикальный памятник голове Самуила Моисеевича, и даже высокие окна ателье Элегант. Там, у Цвиллинга, летом семьдесят шестого Леха Симонов, азартно наяривая себя по ляжкам, исполнит Маккартневскую "Heart Of The Country" со знаменитого альбома "Ram", чем сразит наповал, ибо у него выйдет круче, гораздо круче, чем у Поля и Линды, и мир в который раз перевернется в лучшую сторону.
Перед кинотеатром улица раздваивается, и вдоль нижней ветки живет наш дом - четырехэтажный, высокими потолками, покато-угольной крышей, крытой гремучим кровельным железом, с огромным под сушку белья чердаком и ржаво-подрагивающей пожарной лестницей, зависшей в опасной близости кухонного окна.
На первом столовка - сивая, мерзко-пахучая и невообразимо поганая, родной детсад с манной кашей, киселем комками, показами глупостей и томительным сончасом, детская библиотека, где втайне от родителей, украдкой сидя за далеким столом жадно проглочу запрещенную не помню по какой причине "Одиссею капитана Блада", большая арка с дежурной бочкой кваса - говорили, что на квасном дне обитают длиннющие белые черви, которых при промывке отдирают специальным крюком, а еще Загс, где женюсь первый и слава богу предпоследний раз.
Двор начинался клумбой - большой, шестиугольной, с длинными лавочками по разным сторонам. Пенсионерский форпост.
Баба Сима - бабка с русской стороны. Молчаливая, надменная, два класса с коридорчиком, и когда дед взлетел по военной части, махом стала барыней - шофер, денщик, ординарец. Важно восседала на скамейке и благосклонно слушала или неистово костерила.
Генеральша со второго - сухонькая старушонка с дребезжащим голосом, мать большого бывшего начальника Уральского военного округа, которого сослали в наши Палестины за то, что в шестьдесят первом проворонил Пауэрса.
Нина Юрьевна - высокая, дородная, прежде кучерявая, прямой спиной, хрипловатым голосом и решительными манерами дама в синем берете и рябом, малиново-фиолетовом плаще. Во рту беломорина, в руке длинная бельевая веревка с толстой, противной болонкой на конце - выпускница женской гимназии, по-моему, Петербургской, и по совместительству бабушка школьной Наташки-симпатяшки, у которой отмечали новый семьдесят восьмой год - тот самый, где потерпел полнейшее фиаско с Мечтой. Никогда не ахала и не охала, лишнего не болтала, ненавидела сплетни и лепила в глаза невзирая на лица, статусы, заслуги или должности. Уважали и любили.
Иван Гаврилович - высокий, некогда крепкий, но годами сгорбленный, скромный, тихий, незаметный участник войны. Герой. Ходил палочкой, коричневом драповом пальто довоенного пошива и черном меховом пирожке. Очки "Шостакович" и полные карманы леденцов, которые охотно раздавал детворе. Добрейшей души человек.
Однажды мы с Гошей, прикинувшись брошенными и голодными, выпросили у него гривенник - родители ушли, ключей нет, а кушать хочется. Вообще, Гоша - мой брат, двоюродный, на год старше, и пока, вплоть до семидесятого, мы живем вместе - квартируют в комнате, которая после их отъезда в кооператив перейдет мне.
Прокатило, и гривенник мы получили - даж два, но со страху или восторгу слил коммерцию родителям. Папино состояние трудно передать словами - побелел, сжал зубы. Убивать не стал, сдержался, но очень хотел. Для начала шипящим слогом выдал про подлость и низость, позвонил Гаврилычу, а затем пинками погнал извиняться.
Поджавши хвосты двинули - принц и нищий, тот, разумеется, прослезился, простил, насыпал конфеток и напоследок расцеловал в обе щеки. Было ужасно стыдно, но не очень страшно. Хуже, Гоша обидится на всю жизнь, ведь я его сдал и деньги пришлось вернуть - он припомнит это лет через восемь, расскажет отцу, даже приврет, что в научном лагере "Курчатовец" сын ежедневно выпивал и вообще, вел себя неподобающе, но и я не останусь в долгу - на праздничном вечере во дворце пионеров Гоша схлопочет всерьез, за что меня навсегда исключат из научного общества и запретят любой Курчатовец без права на реабилитацию.
За деревянным штакетником детский сад - участок, разбитый на четыре квадрата с купидонским фонтаном, включаемым дважды в год. Дальше футбольное поле и горка - высоченная, метра три с половиной с длинным пологим спуском. Зимой к ней пристраивали желоб - утаптывали снег, лепили бортики, выкладывали разворот, поднимали вынос и заливали. Утаптывали, ухлопывали и заливали. До кондиции - ладно, на дощечках еще туда-сюда и можно выжить без спецподготовки, вот на санках - искусство.
Однажды докатался,скелетон. Придя домой обнаружил кровь. Сначала не понял откуда. Оказалось, пробил задницу - словил чужие полозья и не заметил. Разумеется, мать выдала весь артикул - травмпункт, йод, повязки, столбняк, уколы и нервы - куда без. Обожала лечить - хлебом не корми, с любого чиха - постель, градусник, доктор и великий подвиг самопожертвования. Прибегала по три раза с работы, вставала ночью, чтоб пощупать лобик или поправить одеялку.
Если заболевал, власть отходила ей, ибо только мамам ведомы явные и тайные потребности страдающих чад. Распоряжения сыпались как из рога изобилия - лекарства, уборка, магазин, готовка. Все построены, все при деле - родственники, врачи, специалисты, подруги. Раздача, фронт, тыл и передовая, но когда выздоравливал, в протяжном вздохе облегчения проскальзывали светлые нотки легкого сожаления.
В четырнадцать закрою дверь на ключ, перестану болеть, уйду в спорт, учебу, друзей и музыку. Потом - женитьбу, отдельную квартиру, работу, а мама останется по другую сторону бытия - несовременная, говорливая, обидчивая, вечно озабоченная моим здоровьем, сходу подозревающая ужасное или непоправимое - ведь у детей нет возраста, кроме младенчества.