Счастье – роднит, несчастье – лишь усугубляет различия. В доме Карениных случился скандал. Муж узнал, что жена состоит в любовной переписке с его секретарем. Может быть, как мужу показалось, не только в переписке. Pourquoi pas? Во всяком случае в письме, писанном рукой супруги, имелось согласие на предложенное негодяем свидание. Это пресловутое письмо было случайно обнаружено в папке с текущими документами, вложенное, очевидно по ошибке или рассеянности.
Секретарь был немедленно уволен, а жене объявлено, что Алексей Александрович (таково имя мужа, за спиной которого творились любовные шашни) затрудняется находиться с ней под одною крышей. Ему требуется время, чтобы разобраться и принять решение. Время это обеспечивается прекращением отношений, даже формальных. Включая совместный ужин и воскресные выезды.
И хотя разоблачение, последующий тяжелый разговор и вспыхивающие по любому поводу споры, являющиеся его продолжением, проходили приватно, слуги не могли не заметить возникшего разногласия, винили в нем госпожу, хотя и не понимали, в чем ее вина конкретно состоит. Достаточно было этого ощущения «виноватости», незамедлительно отразившего на расторопности и почтительности людей: дворецкий держал себя нагло, кучер гнал, когда ненужно или, словно издеваясь, тащился, кухарка два раза подала подгоревшие блюда, горничная избегала смотреть в глаза. А случайно взглянув, краснела. Даже девятилетний сын Карениных старался избегать ласк матери и чаще, чем обычно заглядывал в кабинет к отцу, каждый раз заставая его собирающимся покинуть дом: в театр, клуб, неизвестно куда.
На третий день после разыгравшейся драмы Анна Аркадьевна – или просто Анна, как к ней обращались в свете - проснулась в маленькой комнате, служившей доселе для послеобеденного отдыха с книгой или рукоделия. Это был ее жест – проводить ночи на неудобном канапе, а не в своей постели, поскольку спальни поссорившихся супругов находились рядом.
Сквозь молочные шторы уже заглядывал день - часы показывали одиннадцатый час. Причиной довольно позднего пробуждения были принятые накануне успокоительной капли. Анна сладко потянулась, по-младенчески широко зевнула и откинула одеяло. В тяжелой голове ее еще клубились остатки приятного сна – она играет на лужайке с Сережей, за ними, облокотившись о балюстраду наблюдает Павел. Улыбаясь и щуря свои прекрасные глаза, делая вид, что улыбается только Сереже и его выходкам, на самом же деле улыбка его адресована ей. И она это знает.
Вдруг Анна, поморщилась и села, отчего бретельки ночной сорочки туго впились в ее красивые полные плечи. Она вспомнила о своем положении.
- Как же это? – подумала она, - Один мелко исписанный лист, не содержащий в себе решительно ничего компрометирующего, лишь два-три намека на некую возможность. И чем это обернулось! Буря ревности, не внимающее здравому смыслу упрямство, при котором любое мое оправдание, только усиливает подозрение в моем падении. И в чем я виновата? В том, что позволила себе писать? В том, что скуки ради забавлялась игрой? Да, может быть, она зашла далеко, и свидание вне дома – безусловное излишество, но как было остановиться? Тем более, что за несостоявшейся встречей ничего последовать не могло. Кто Павел, и кто я? Как он глуп! Потерял место, а мне выслушивать, проговариваемые свистящим шепотом оскорбления и грубости! Утонченные, изысканно вежливые грубости, пропитанные самодовольным упоением властью. Никогда не думала, что близкий человек порой может вызывать столько отвращения. Почему, когда я вижу его, мне все время вспоминается крот из сказки про Дюймовку?
Анна протянула руку к стоящему подле дивана книжному столику, временно превращенному в туалетный. Но прежде чем взять звонок, посмотрелась в лежавшее там же зеркальце и разглядела в нем темные круги под глазами, резкие морщинки по краям обиженно надутых губ, на щеке след от пуговки.
Глубоко вздохнув, Анна позвонила. Появилась горничная с туалетными принадлежностями. Ее появление вызвало новый укол, причиной которому было имя горничной – Аннушка. Вчера, как бы мимоходом Алексей Александрович заметил:
- Подобные интриги простительны для Аннушек, но не для Анн.
Пока горничная убирала постель, Анна, чтобы справиться с раздражением, надевала на свои пальчики кольца.
Закончив с постелью, девушка подошла к Анне с гребнем расчесать ее густые вьющиеся волосы.
- Нет, - произнесла Анна сухо. – Я справлюсь сама. Иди. И позови сюда Елизавету.
Очень скоро вошла Сережина няня. Одетая по-крестьянски величавая старуха держала в руке небольшой конверт.
Наряд, к которому давно уже успели привыкнуть и не замечали (он впечатлял лишь гостей), был странной прихотью Каренина, заявлявшего, что подобный карнавал его «уравновешивает» и не дает забыть о простом народе, ради блага которого он трудится на министерском поприще.
- День-то какой будет! Слава богу! – улыбнулась Елизавета, давая этим понять, что она любит Анну, и будет любить ее, несмотря ни на что. – Снегу за ночь нападало. Хорошо бы Сергея Алексеевича после занятий сегодня на горки свозить.
- А? Да, конечно! Я с вами поеду.
- И то! – с нарочитой простотой одобрила Елизавета. - Сейчас вот человек телеграмму принес. Вам-с.
Няня протянула послание. Анна нахмурилась (она стала бояться писем, телеграмм, срочных депеш и всего того, чем пользуются люди для письменного общения) и вскрыла конверт.
Телеграмма была послана из Москвы. Послал ее брат – Степан Аркадьевич Облонский. Для родных и близких - Стива. Всего несколько строк, прочтя которые, Анна радостно засмеялась:
- Брат Степан приезжает по делам. Сегодня дневным поездом. Как хорошо!
- Слава богу! – няня колыхнула сарафаном, подтверждая, что приезд Облонского не может не повлиять на положение, в которое неосторожно попала ее госпожа.
- Поеду его встречать. Как хорошо.
- Идите пить кофей, Сережа еще в столовой.
- А…
- Нет. Уже давно уехал. Идите.
Прибывающий в Петербург князь Степан Аркадьевич Облонский, старший брат Карениной, был человеком замечательным. Всегда румяный и жизнерадостный, прекрасно одетый, холеный и красивый, что не могло не нравиться женщинам. Но это Стиву совершенно не беспокоило. Он находил радость в кругу семьи, будучи внимательным и заботливым отцом пятерых детей, оставаясь верным мужем Дарьи Александровны Щербацкой, измученной родами и хозяйственными заботами, рано увядшей женщины. О его добродетельном семейном целомудрии ходили анекдоты. «Скорее Царь-пушка выстрелит, чем Стива изменит своей жене» - шутили в департаменте, где он служил. Это так – свою Долли Степан Аркадьевич искренне любил с тех пор, как они познакомились. Даже преждевременное старение, с грустью замечаемое самой Дарьей Александровной, нимало его не смущало. «Процесс естественный, тем более, она - мать. Да и я не молодею».
Умение найти самое простое и верное направление мыслей и чувств являлось одной из главных черт его легкого характера.
Служил он начальником одного из присутствий. Без муки, но и без особого увлечения, понимая прекрасно, что подобная деятельность ничего не прибавляет, равно, как ничего не убавляет в том, что называл он слаженной работой «state machine». К подчиненным не придирался и никогда их не распекал, ограничиваясь точным указанием на совершенную ошибку. Вышестоящим из соображений возможных выгод никогда не льстил, считая, что честность есть самая лучшая гарантия карьеры. Иногда, заметив несуразность поступающего указания или директивы, никак, впрочем, не влияющей на общий процесс (такое, как правило бывало, когда на смену одного «его превосходительства» заступало другое) даже спорил, но с улыбкой, очень мягко, при этом умело доказывая нецелесообразность нововведения. Опять же, точно указывая в чем эта нецелесообразность или преждевременность состоит. За это его уважали и ценили.
Степан Аркадьевич был прекрасным приятелем, избегая развязности и панибратства, и той жесткости в отношениях, которая возникает между чрезмерно близкими друзьями. Казалось, ему приятны все, кто его окружает. И приятны не потому, что он не способен различать те или иные человеческие свойства, а потому, что прекрасно понимает особенности и слабости каждого, с кем его сводили обстоятельства. А стало быть, прощает или игнорирует. С половиной Москвы и Петербурга Облонский был на «ты», независимо от возраста тех, с кем общался, но никто никогда это «ты» не воспринимал, как фамильярность.
К слабостям Стивы, им прекрасно сознаваемых, можно отнести излишнюю любовь к долгим обедам, дорогим безделушкам и охоте. В карты он играл редко, без азарта, выпить мог много, но никогда до безобразия не пьянел.
Поездка в столицу совмещала в себе два важных мероприятия. Одно – чисто служебного свойства, связанное с объединением ведомств его собственного и аграрного. Второе – взятые на себя хлопоты («замолвить словечко») об одном молодом человеке, дальнем родственнике жены. Не от того, что Степан Аркадьевич оказывал протекции родне, а просто знал наверняка, где такое замолвленное словечко будет услышано.
II
В два часа пополудни санная коляска Анны остановилась у здания Николаевского вокзала. Встречать брата она приехала одна, хотя с ней очень просился Сережа, узнавший от няни о прибытии своего симпатичного дяди. Мальчик помнил, как в последний свой приезд Облонский с ним играл в карточки и объяснял ему устройство охотничьего ружья. Но Анна отказала, рассчитывая на разговор с братом.
Войдя в залу ожидания, Каренина заметила сидящую подле окна Бетси Тверскую, укутанную в великолепную соболью доху. Рядом с нею, угодливо изогнувшись, стоял Тушкевич. Он что-то говорил, Бетси рассеянно слушала.
- Анна! – воскликнула княгиня Тверская, увидев Каренину.
Анна в ту минуту занятая мысленной беседой с братом, испытала легкую досаду – ей не нравился Тушкевич, а Бетси имела обыкновение делать завуалированные под комплимент бесцеремонные замечания. Тем более, что момент не предполагал пустой, ради приличия болтовни, состоящей из передачи сплетен.
- Как ты бледна! - улыбнулась Тверская. - Впрочем, тебе эта бледность очень идет, она делает тебя загадочной. Что ты здесь делаешь?
- Встречаю брата.
- Стива приезжает?! - она повернулась к Тушкевичу. - Вот человек, с которым никогда не скучно! Сходите и купите мне «Биржевые ведомости», с завтрашнего дня я решила играть на бирже.
Отослав Тушкевича, она продолжила:
- Как Алексей Александрович? Восхищаюсь его умом. Всегда считала, что развитие мужчин длится дольше. И чем они старше, тем умнее. До времени, конечно. А после вдруг все теряется. Отчего это?
Упоминание о муже было неприятным, но Анна очень естественно улыбнулась:
- Видимо оттого, что так легче впасть в детство, чтобы начать все заново. А ты кого встречаешь?
- Я встречаю свою внучатую кузину. Не знаю, правда, есть ли внучатые кузины. Видимо есть, раз моя едет в поезде.
И Бетси стала рассказывать, как она недавно слушала «Севильского цирюльника». Все с тем же неприятным Анне кривлянием, пародирующем княгиню Мягкую, которую ненавидела.
Анна делала вид, что слушает, ловя себя на том, что не может не смотреть на двигающийся крупный рот Тверской с родинкой над верхней губой, кажущейся сейчас маленьким, ползающим под ее длинным носом жучком.
Но вот раздался далекий паровозный свист. Публика поспешила из залы на перрон.
Там уже кипело движение: бегали носильщики, прогуливались жандармы, суетились дорожные служащие. Вскоре платформа задрожала, и показался окутанный клубами паровоз. Издав последний резкий, словно простуженный гудок, поезд встал. И через несколько минут на платформу стали выходить пассажиры. Мимо Анны и Бетси с Тушкевичем пробежал студент, за ним двое военных, прихрамывая прошел купец с мешком на плече. Поток прибывших рос.
- Пойду искать. Прощай, если сегодня уже не увидимся. Кланяйся Алексею Александровичу! - и Бетси, пустив перед собой Тушкевича, стала проталкиваться вдоль вагонов. Вот показался Стива – в распахнутой шубе, в цилиндре, с портфелем. От Облонского не отставал носильщик с баулом.
- Сестрица! – воскликнул Степан Аркадьевич, крепко обнимая и целуя Анну, и его пушистые, пахнущие духами бакенбарды, мягко скользнули по ее щеке, а горячие губы чмокнули куда-то выше брови. – Как я рад тебя снова увидеть! Господи, ты хорошеешь с каждым днем. Но отчего так бледна?
- Здравствуй, Стива! – Анна тоже была чрезвычайно рада видеть брата. От него, как это всегда бывало, исходили здоровье и счастье: темные глаза светились радостью, щеки горели от румянца, зубы блестели. – Как ты кстати!
- Что-то случилось? – Стива на миг посерьезнел.
- Потом. Расскажи вначале о себе. Как Долли, дети?
Пока они выходили с вокзала, Стива рассказывал о своей московской жизни. У саней, приняв баул и рассчитавшись с носильщиком, он закурил папироску и поднял ворот шубы:
- Однако, у вас морозец. Люблю мороз. И солнце, как у Пушкина. Вчера, когда я выезжал, у нас сияло, как в апреле, а здесь пасмурно. – Так, что случилось?
- Расскажу дорогой.
- Нет, сестрица! К тебе я сейчас не поеду. Меня ждут в комиссии. – Он хлопнул своей пухлой рукой по портфелю. Потом взглянул на башенные часы. - Но… час времени у меня есть. Зайдем в кондитерскую, я проголодался. А! Вот и Бетси! И Тушкевич! А эта дама ехала со мной.
Степан Аркадьевич помахал рукой княгине, появившейся на площадке.
Они пили чай в кондитерской Соколова, заняв небольшое отделение, закрытое от остальных посетителей кисейной занавесью.
- Тебя не смутит, если я буду есть? – Степна Аркадьевич потянулся за картой.
- Конечно.
Облонский сделал заказ – Анне чай с крендельком, а себе калачей, масла, икры и говяжий p;t;.
Пока он аппетитно жевал, Анна рассказывала. Иногда Стива от удовольствия причмокивал, но глаза его оставались серьезными и внимательными.
- Как же… - произнес он, промокнув губы. – Не мне судить, но почему дошло до подобной эпистолярии? Тем более, если учесть… кхм, учесть разность ваших положений.
- Так сложились обстоятельства.
- Обстоятельства? Разве не мы их сами создаем? Или ты считаешь, что они независимо от нас «складываются»? Тем более, что ты замужем. И за каким, замечу, мужем! Ты любишь его?
- Ты о ком, об Алексее?
- Нет, я об этом забывшемся молодом человеке, позволившем себе воспользоваться своим на тебя…мм… влиянием.
- Люблю? Что за странные слова! Увлечена.
- Увлечена… Здесь я тоже не совсем улавливаю смысл. Увлечься можно игрой в бридж или стрельбой по мишеням. Но, допустим. И тем более. Я допускаю, на безрассудство иной раз толкает вспыхнувшая страсть, когда без оглядки сжигаются мосты, начинаются падения в пропасть, дуэли и прочая. Но, увлечение? И ради чего? Имея мужа, сына, чистую совесть, наконец. Зачем, Анна?
Анна задумалась.
- Зачем? Иногда случается так, что не спрашиваешь себя «зачем». Ни зачем, цели нет, ничего не достигается. Не могу тебе объяснить. Но… - она вдруг стукнула пальчиками по столу. - Вырваться!
- Вырваться?
- Да, Стива. Дом, сын, муж – они не могут быть клеткой, но вырваться! Помнишь, я в детстве все хотела попасть на облако и на нем полетать? Вырваться и полетать на облаке. Забыв на время о совести, муже, о том, что…
Теплая ладонь Облонского легла на руку Анны:
- Не продолжай. И знай, что я тебя не осуждаю.
- Ты поговоришь с Алексеем? Я не понимаю, как мне себя вести.
- А сели бы, он не узнал, что тогда? Как далеко тебя унесло бы облако?
- Не знаю. Не знаю, Стива.
Степан Аркадьевич вздохнул:
- Поговорю с твоим сенатором. Сегодня же. Прекрасные у вас калачи!
III
Облонский приехал к Карениным около восьми вечера. Привезя перевязанную лентами коробку, в которой оказался прекрасно исполненный игрушечный паровоз и рельсы.
- Это Сереже, - сказал он Анне, раздевшись и расчесав бакенбарды. – Алексей дома?
- Да. Узнав о твоем приезде, он решил сегодня никуда не убегать.
- Тогда я сразу к нему. А уж потом поздороваюсь с племянником.
Алексей Александрович, начавший седеть человек лет сорока пяти, сухощавый, бледный и гладко выбритый, сидел у себя в кабинете и читал. Устроившись в кресле и будучи облаченным в бархатный халат с кистями поверх темного костюма. Выбор книги оказался неудачным - вот уже час, как Каренин оставался на первой странице Плутарха. Впрочем, если бы он решил себя отвлечь чем-нибудь более легким, результат был бы тем же.
Приезд шурина был ему неприятен. И не только неприятен, но и тяжек. От того, что ему придется остаться в этот вечер дома и от того, что Облонский с Анной внешне были очень похожи. А видеть Анну или ее подобие Алексей Александрович не мог. И не желал. Но приличие требовало соблюдения правил. Как хозяин он обязан встретить гостя, который, собственно, ни в чем перед ним не виноват.
Раздался стук в дверь. Каренин поднялся с кресла и положил тяжелую книгу на письменный стол:
- Войдите! – холодно и официально произнес он громким голосом.
«Поздороваемся, два слова для этикета, и сошлюсь на нездоровье» - повторил себе Алексей Александрович.
Вошел Облонский. Румяный, высокий, пышущий здоровьем и благополучием.
- Ваше сиятельство… - Каренин сделал легкий кивок головой.
Стива широко улыбнулся:
- Ну что, ты право, Алексей Александрович! Чем же это я сияю? Или таким образом ты предлагаешь называть тебя вашим превосходительством? Зачем так строго? Здравствуй!
Он быстро подошел к Каренину и пожал его холодную кисть.
- А о тебе говорит вся Москва! – не получив приглашения, Степан Аркадьевич сел в кресло, которое недавно занимал Каренин. – О твоем новом проекте, который ты блестяще провел в сенате. Поздравляю! Лужин, когда узнал, позеленел от злости. Браво, Алексей! А Катышев разразился презабавным афоризмом.
- Каким же? – полюбопытствовал Каренин, ощутив в себе горячее прикосновение заслуженного самодовольства и забыв о намерении с шурином не разговаривать.
- Катышев сказал…
Минут двадцать Стива и Алексей Александрович говорили о его делах, что оказалось для Каренина очень приятным занятием. Несколько раз он даже улыбнулся.
- Так, что вся надежда на тебя и таких как ты, Алексей Александрович! Помни это.
Степан Аркадьевич вдруг погрустнел:
- Сегодня днем я говорил с Анной. О возникшем… недоразумении. Прости, что коснулся этого.
Каренин вздрогнул. Благодушие его мгновенно испарилось. Он сник и сипло произнес:
- Существуют предметы, касаться которых недопустимо. Никому-с. – Каренин нажал на последнее слово.
- Какие же это «предметы»?! Это жизнь. И твоя, и Анны, и Сережи. Я понимаю, что рискую быть выставленным за дверь, и ты будешь по-своему абсолютно прав, но послушай! Прошу. Прояви великодушие. Неужели ты не видишь?
- Что вы предлагаете мне увидеть в этой грязи? Повторяю, я не желаю ничего обсуждать!
- И не надо, бог с тобой! Что ты! Но тебе никогда не приходило в голову, что эту чертову бумажку тебе подложила она?
- Не понял, кто-с? – Каренин удивленно посмотрел на Облонского.
- Да, Анна!
- С какой целью? Меня оскорбить, а себя выставить кокоткой?
Остававшийся доселе в неподвижности Каренин, хрустнул пальцами, сдвинулся с места и стал ходить по кабинету. Облонский тоже поднялся с кресла:
- Да нет же, Алексей Александрович! Чтобы ты узнал.
- Это уже слишком, я прошу вас…
- Подожди! Ты не даешь мне выразить мысль. А ты не думал, что это единственный способ прекратить преследования? Или игру. Опасную и далеко зашедшую. Это Анна вложила письмо в твои бумаги. К кому ей было обращаться?
- Я не понимаю.
- Какой-то наглец, пользуясь возможностью, умело бросил компрометирующую тень и попытался… тьфу! Какая разница, что пытался этот писарь! Анна помощи у тебя искала! Ты не допускал такое?
- Н-нет.
- Так попытайся же. Ребенок начал играть со спичками, не понимая того, что может обжечься. И доигрался – спички в его руках вдруг вспыхнули. А что делать, он не знает. Хотя он слышал, что детям спички брать нельзя. Хочешь начистоту? А потом уже можешь меня гнать и топать ногами.
- Я слушаю.
- Благодарствую. Ответь мне, на сколько ты старше Анны?
- При чем здесь мой возраст?
- Ты не ответил.
- На девятнадцать.
- Неужели эта разница лишает тебя снисхождения? Неужели ты никогда не смотрел на Анну, как на дочь? Я имею в виду по-отечески, мудро, с пониманием положения. Как более опытный человек. Это ты ответственен за содеянную твоей женой глупость. Ты, Алексей Александрович! Когда ты последний раз гулял с Анной? Просто гулял? Не наносил вместе с нею визиты, а совершал обыкновенную прогулку. Взяв с собою Сережу. Когда?
- У меня служба.
- А! У тебя служба. Но что делать ей? Ждать тебя, скучая, придумывать пустые развлечения, шить тряпки, снова скучать. А ты тем временем служишь. А после, вернувшись, рассказываешь ей о своей службе, делишься мыслями и соображениями. Затем, окончательно утомившись, отправляешься отдыхать, чтобы завтра со свежими силами продолжать служение. А ты интересовался, о чем думает она? Что чувствует, хочет чего? Не отвечай. Взгляни на возникшее положение с этой стороны. Ты страдаешь. Конечно. Но и она страдает. Не спит, мучается. А ты не даешь ей даже попытки. Ты все понял, расценил и поставил печать!
- Попытки чего?
- Объясниться, примириться, спокойно рассказать, как все случилось. Это же не вчера началось. Ты, прости за грубость, затыкаешь ей рот и уклоняешься. Но ведь она своей цели достигла? Достигла! Ты поступил так, как и должен был поступить - ты вышвырнул этого прилипчивого мерзавца из ее и своей жизни. Что еще нужно! Скажешь, я делаю ее ангелом? По-братски, так сказать. Нет. Но женщина слаба. Всякая, начиная с Евы, и Анна в том числе. Я оставляю в трактире кошелек, а потом удивляюсь, что он украден. Держите воровку! А ты не оставляй, не провоцируй. Следи за кошельком, если он тебе дорог!
- Анна не ребенок. А мужчина не спичка, если пользоваться этой примитивной аллегорией.
Каренин взял со стола Плутарха и вставил его в книжный ряд.
- Да и коробок уже однажды был, - тихо пробормотал он.
- Ты о портрете? Мне Анна тогда говорила, я очень смеялся. И зачем ты сейчас вспомнил? Нет. Это ваше превосходительство соизволили так расставить акценты. А художники, какими бы талантливыми и модными они ни были, изрядные, доложу, хамы. Сюда, по твоей логике, еще необходимо присовокупить и докторов, осматривающих больных. Недавно к Долли вызывали врача. Но я не лез на стены от ревности, прекрасно понимая необходимость производимых им манипуляций. Тогда и руки нельзя целовать! Тогда запереться в башне…
Художники были упомянуты в связи с тем, что год назад с Анны писался портрет – она в декольтированном платье, во всем блеске своих драгоценностей. В один из сеансов Каренин случайно зашел в библиотеку, где был установлен мольберт. Там он застал живописца в весьма двусмысленной позе – Алексею Александровичу вдруг показалось, что художник целует его жене шею. Конфуз был скоро замят.
Стива достав платок, промокнул лоб и губы. Каренин стоял спиной к нему перед стеллажами с книгами.
- И что мне делать? – глухо спросил он, не оборачиваясь.
- Как что, дорогой Алексей?! Простить! Что ты еще можешь сделать? Не побивать же Анну камнями?! Да и за что? Я же тебе только что объяснил настоящее положение.
- Я должен подумать… В одиночестве.
- Конечно. Обязательно подумай. Но перед этим, ради… будучи человеком высочайшего благородства и великодушия выслушай и другую строну. Audiatur et altera pars. Разве не так?
Степан Аркадьевич оправил сюртук и вышел.
Узнав от слуги, что Анна в детской, он направился туда. Сережа играл в новую железную дорогу, Анна сидела рядом на ковре и ждала возвращения Стивы. Степан Аркадьевич чмокнул Сережу в макушку и сказал сестре:
- Зайди к Алексею. И молчи. А там, как бог даст…
IV
На следующий день, завершив все служебные дела, прямо из канцелярии Степан Аркадьевич отправился к Бетси Тверской. Туда же должны были приехать помирившиеся Каренины. Целый день, в течение которого он занимался бумагами, вел скучные, но необходимые разговоры, пил чай в буфете, курил, в голове его тихо и распевно звучала строка: «Блажени миротворцы яко тии сынове божии нарекутся». Услышав это в себе Облонский каждый раз улыбался. Улыбались и те, кто видел в тот момент его довольное неизвестно, отчего лицо.
Он намеревался заехать Анне, чтобы переодеться, но был задержан секретарем, поэтому, скинув свою шубу в растопыренные руки лакея, почувствовал себя несколько неуютно в своем неподобающим для бала костюме. Неловкость усугубилась, когда, замерев перед зеркалом, Степан Аркадьевич заметил на лацкане сюртука серое пятнышко, оставленное папиросным пеплом. Но через минуту об этом пятнышке забыл, окунувшись в возбуждающую стихию праздника.
Поднявшись по ступеням, Степан Аркадьевич столкнулся с Кулагиным. Тот повлек его к компании, окружившей князя Тверского, оттуда тем же шумным, веселым потоком он был занесен в гостиную, где поцеловал костлявую кисть Бетси, пошутил и сделал удачное замечание. Затем Облонский очутился в буфетной. После глотка шампанского, разбрасываемых и принимаемых улыбок он снова оказался на горящей золотом лестнице, там кому-то пожал руку, кого-то легонько хлопнул по плечу, выслушал остроту относительно «московских медведей» и, взявши очередного приятеля под руку, проследовал в курительную. В курительной был встречен Белов. Легко и быстро решив свой вопрос Стива, пошел разыскивать Анну, наслаждаясь запахами, звуками и разноцветным свечением, производимым одеждою и украшениями. Танцы еще не начались, но зала постепенно наполнялась, стали делаться приглашения и даваться обещания.
Вошел в залу и Стива. Анна сидела в правом углу на диване и разговаривала с княгиней Мягкой. Каренин, одетый в безупречный фрак, стоял невдалеке, что-то объясняя Зайцеву. Зайцев постарел. Облонский, радуясь своей памяти, узнал еще нескольких человек, которых также не видел уже несколько лет.
Анна, увидев брата, призывно махнула веером, но Стива отказался, оставшись стоять у колонны.
И в тот момент, когда он, нащупывая папиросницу, решал курить ему перед танцами или нет, из внутренних покоев вышла она…
Та женщина, с которой он ехал в поезде и мельком увидел на вокзале. Облонский был поражен. Не столько тем, что черное бархатное платье без брошек и дорогих бирюлек подчеркивало ее великолепие, сколько странным обстоятельством: как он мог такую красавицу не заметить. Да, в Петербург его провожали. В Бологом он сразу же отправился в ресторан, на вокзале его встречала сестра. Но не мог же он не обратить внимания на свою попутчицу? Такую! На платформах, куда пассажиры выходили проветриться и размяться, в том же ресторане, в вагонах… Конечно, дорожная одежда, капоры, шапки, но не до такой же степени. Безусловно, он ее видел, раз смог тотчас узнать, но почему не разглядел? Не увидел вот этого?!
«Чего же ты не увидел?» – спросил Облонского его же собственный голос, находящийся там, где сидел неприятный холодок, то есть, в груди, где вдруг мелко застучало сердце. «И почему ты стал взволнован? И отчего волнение твое тебе неприятно? – продолжал спрашивать голос, хотя Стива уже знал.
Знал неким, совершенно новым ему чувством, как-то связанным с Долли. Это чувство было каким-то образом для Долли опасно или ее оскорбляло. И Долли этому чувству мешала. Потому что он хочет в это чувство углубиться, оно давало наслаждение, которого Долли дать не могла. И никогда не давала.
Степан Аркадьевич, заметил также изменение, произошедшее вокруг – общий блеск потускнел, сосредоточившись теперь лишь на этой женщине, на которую он смотрел и не мог оторваться. Понимая при этом, что так смотреть не должно.
На хорах зашевелился оркестр, что-то упало, и поглотив в себя шумы, заиграла музыка. Откуда-то вынырнул распорядитель, имя которого было Облонскому не известно, и начался вальс. Анну пригласил Вулич, Бетси закружилась с Титовым, а ее ангажировал какой-то офицер с напомаженными волосами. Это Облонскому не понравилось. Как сразу не понравилась эта необоснованная и глупая ревность.
Степан Аркадьевич вышел из бальной залы в буфет. Но не допив шампанского, снова вернулся. Она уже не танцевала, а сидела, отдыхая рядом с Бетси. К ним подходил Алексей Александрович.
«А ведь я с ним еще не поздоровался,» - сказал себе Степан Аркадьевич и, спеша пока не начался новый тур, направился к Каренину. Как Облонский и рассчитывал, их представили:
- Как, разве вы не знакомы? – удивилась Бетси. – А мне казалось, что в Москве все должны знать друг друга в лицо. Мэри, вот это князь Степан Аркадьевич или Стива. А это моя внучатая племянница Мария Андреевна. Не знаю существуют ли внучатые племянницы, но раз я вас знакомлю, существуют.
И случилось чудо – Каренин с Тверской их оставили. И снова заиграл вальс.
- Вы не танцуете? – спросил Облонский, боясь смотреть ей в лицо и чувствуя, что губы его пересохли.
- Не танцую, когда можно не танцевать.
- Но как раз-таки сегодня не танцевать невозможно. Я тоже не особый любитель танцев, но иногда вдруг подмывает доказать себе, что все еще молод. Странно, что я вас никогда в Москве не встречал. Почему? Вы затворница?
- Нет. Я не москвичка, там была проездом. Мой покойный муж был дипломатом.
- Простите.
- За что?
- Не знаю.
Она улыбнулась:
- Тогда прощаю.
- Следовательно… - воротник рубашки Облонского вдруг стал ему тесен, - я могу пригласить вас на кадриль?
- Можете… Стива.
V
Больше они не разговаривали. В этом не было нужды, за них говорили движения и взгляды. Облонский, не слыша музыки, ее угадывал чутьем; не видя ничего, кроме ее прекрасного лица, он тем же чутьем выполнял необходимые фигуры танца, не задевая другие пары; дыхание его волшебным образом не впитывало духоту залы, а обоняние улавливало лишь тонкий аромат духов. Только ее духов.
Степану Аркадьевичу казалось, он был уверен, что и она находится в том же опьяненном состоянии, когда внимание полностью растворилось в ощущениях. И хотелось, чтобы волшебная эта кадриль никогда не кончалась, чтоб она, как и время, лишилась протяженности…
VI
На вокзал Степан Аркадьевич приехал задолго до отправления поезда, отказавшись от того, чтобы Анна его провожала. Но вопреки раннему приезду, он чуть не опоздал на поезд – сел на скамейку в зале и забыл...
В вагоне рядом с ним устроился джентльмен, быстро заскучавший и попытавшийся завязать беседу. Обычно учтивый Облонский даже не заметил, что джентльмен этот был чуть ли не оскорблен его непроницаемой молчаливостью. За окном, словно догоняя поезд, летел мелкий и частый снег. Но Стива метели не видел.
И только в Бологом он очнулся. Но в ресторан не побежал, а накинув шубу вышел покурить. Ветер погасил папиросу и бросил снежную горсть Облонскому в лицо. Снег точно рождался круглым светом фонарей, будучи в темноте невидимым.
«А сели бы она сейчас тоже возвращалась этим поездом? Что бы я стал делать? Она вдова, детей нет, скучает, я ей, должно быть нравлюсь. Во всяком случае, не противен наверняка. - Степан Аркадьевич расхаживал вдоль вагона, вновь пользуясь вернувшейся способностью облекать чувства в слова. – Предположим, она выходит, и как я дышит свежим воздухом. И тоже, может быть, думает обо мне. Я подхожу и совершаю самую страшную для себя вещь. Я говорю ей, что теперь должен быть там, где она! Почему же страшную? Потому что, я выбиваю у себя из-под ног почву, а выбив, не взлечу, а начну кувыркаться, что кроме горя ей и остальным мое преследование ничего не принесет. Вот оно основание – горе и счастье других!»
Облонский продрог и, с тряхнув с волос и воротника снег, поспешил в вагон.
Поезд тронулся, исчезли фонари, и несколько часов за окнами оставалась густая чернота, просверленная слабым отражением ночника. Мягко стучали колеса, качало, и Степан Аркадьевич не заметил, как заснул…
VII
Когда после короткого отдыха Облонский стал собираться в присутствие, камердинер Матвей, довольный возвращением барина, на радостях позволил себе вольность вопросом:
- Как съездили?
- Устал. У нас в Москве спокойней. И облаков меньше.
- Это верно, - согласился слуга, помогая Облонскому влезать в крахмальный ворот сорочки.