В 1983 году я благополучно закончил 42 интернатуру по специальности «психиатрия» при Центральном клиническом госпитале РВСН в г. Одинцова. Учился увлеченно и с охотой. Мне всегда доставлял удовольствие процесс, когда знания можно было творчески систематизировать и переосмысливать. Передо мной открывались горизонты ещё непознанных деталей в новой специальности. Жизнь наполнялась каким-то другим, пока ещё до конца непонятным, но заманчивым смыслом.
Психиатрия наука описательная и – при глубоком овладении предметом и развитой наблюдательности – точная. В этом я не раз убеждался. Во время учёбы мы шутили, что из нас готовят психиатров с ветеринарным уклоном. Высшим пилотажем считалось угадать диагноз дистанционно: по внешнему виду, походке, телодвижениям, мимике, интонациям голоса, темпу речи, паузам и несоответствии эмоционального сопровождения содержанию излагаемого, а также по многим другим внешним признакам, при минимальных вопросах или вообще при их отсутствии, как в ветеринарной клинике. Поиск симптомов, учёт их особенностей, формирование из них синдромов, а затем нозологических форм психических заболеваний представлялось увлекательным делом.
Во время учёбы, я – «старлей», 1 июля 1983 года, безо всякой задержки и это удивительно! – с учётом скверных отношений с командиров части Разинковым и выговором по партийной линии – получил выписку из приказа о присвоении мне воинского звания «капитан медицинской службы». И сразу же прицепил на рубашку новые погоны. То, что заслужил, – носи.
После учёбы возвращаясь в г. Мирный в поезде Москва-Архангельск, с удовольствием поглядывал на своё отражение в окнах коридора вагона, вспоминал расхожую военную мысль, которую слышал от бывалых сослуживцев: «капитан – ещё не старый, но уже и не молодой офицер, – старший среди младших». Где-то читал, что переводилось это слово как «атаман». По-немецки «Hauptmann» дословно главный человек, главнюк. А в голове навязчиво крутились слова из моей любимой книги юности «Три мушкетера»: «Капитан мушкетёров де Тревиль». За словами этими последовали действия: левой рукой я поправил воображаемую шпагу, поднял подбородок, выражение лица поменялось, и неожиданно для себя торжественно произнес, глядя на свое отражение в окне:
– Как же, юноша, я помню вашего отца, мы оба из Гаскони.
– Извините, товарищ капитан, мой отец из Коноши, – ответил мне молодой человек, проходящий мимо.
Вот так всегда: воображение словесно прорывалось наружу. Смутившись я поспешил в своё купе, спотыкаясь, – по всей вероятности мешала мушкетёрская шпага, свисающая на перевези. Спешил опасаясь, что меня примут за сумасшедшего. Капитанство было в новинку, и я к нему только привыкал. Хотя, если подумать, оно связанно со мной генетически. Первый Десимон из портового города Триеста стал на защиту Российской империи в 1789 году во время первой русско-австро-турецкой войны. В дальнейшем связав свою жизнь с Россией, он какое-то время – ротмистр Мариупольского гусарского полка; его сын – Андрей – штабс-капитан Лейб-гвардии Преображенского полка; а внук – мой дед Леонид – штабс-капитан 151 Пятигорского пехотного полка. Отец тоже прошёл через капитанство.
«Определённо звание капитана у меня в крови, – думал я, следя как за окном в сумерках мелькали деревья Архангельского края словно люди-великаны. – Вот так и двухсотлетняя история жизни моих предком промелькнула мимо. Мало кто их заметил, кроме меня. Жизнь быстротечна. Vita brevis», – вспомнил я латынь. Поезд уносил очередного капитана Десимона всё дальше и дальше от Москвы на периферию навстречу неизвестности. Новое воинское звание искало себе новое применение.
Гордился ли я своими предками-капитанами? В Советской стране разучились это делать. Больше того, это было не принято и даже какое-то время опасно. История семьи подменялась мифологизированными образами, создающими «новую» историю «борцов за светлое будущее», свободных от теней прошлого. Центр тяжести формирования человека переносилось из семьи в общество. Если ценности родителей и прародителей противоречили общественным установкам – это пресекалось всевозможными советскими общественными организациями. Идеалом считалось: подготовка из октябрят пионеров («К борьбе за дело коммунистической партии, будь готов! – Всегда готов!»); из них подбирались комсомольцы («Комсомол – резерв партии. Партия сказала надо – комсомол ответил есть»); а из самых идейных конформистов рекрутировали коммунистов (Ум, честь и совесть нашей эпохи). Большинство из «умных, честных, совестливых», по крайней мере в мое время, составляли ничего не решающую биомассу для поддержания власти наверху. Прошлое искажалось в угоду настоящему и ради призрачного светлого будущего, которое так и не наступило и сама идея, ради которой были загублены миллионы, была предана в последующем теми же коммунистами «нашей эпохи».
До войны капитану соответствовало звание «комроты». Многие ли помнят песню: «Эй, комроты, даёшь пулемёты / Даёшь батареи, чтоб было веселее!». Военно-медицинская академия выпускала врачей сразу капитанами, со званием – военврач III ранга, одна шпала в петлице, – тогда специалисты с высшим академическим образованием в армии ценились. В то время уровень батальонного, а нередко полкового звена заполнялся военфельдшерами, а с введением в армии офицерских званий, многие из этих многоопытных медиков уходили на пенсию капитанами медицинской службы, умудренными жизненным и профессиональным опытом. При Хрущеве в 60-е годы при сокращении армии нередко можно было встретить дослуживающих до пенсии капитанов, так как вакансии для их роста отсутствовали. Многие полки и бригады были кадрированные с законсервированной техникой и сокращенным личным составом.
«Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запАсном пути», – так объясняли состояние нашей армии по радио.
Мой отец, кадровый военный, служил как раз в эти послевоенные годы и какое-то время «перехаживал», как в старших лейтенантах («Ванькой взводным»), так и в капитанах («комбатом», командиром артиллерийской батареи), для него не находили соответствующей вышестоящей должности. Продвижение по службе многим напоминало получение квартир в советское время, очередь двигалась очень медленно, так как на заключительном этапе в неё вклинивались всякого рода «первоочередники» и «нужные люди» со стороны. Удивительное дело, этот универсальный принцип субъективизма вышестоящих «решал», в кадровом и других вопросах, приобрел системный характер во всех сферах большой Советской страны. И никто не смел этому сопротивляться.
С 1955 года элементом парадной формы общевойсковых офицеров какое-то время стали кортики, которые подвешивались к расшитому «золотом» поясу, как продолжение традиции морских капитанов. Вспомнился случай из моей жизни в Белоруссии. Будучи подростком я нашёл саблю. В части, в которой служил отец до войны располагался кавалерийский полк. В песке окрестностей мы, дети военных, чего только не находили: и револьверные патроны в консервной банке, и прекрасно сохранившийся немецкий пистолет «вальтер» в смазке истлевшей тряпки, и минометные мины, и немецкие штык-ножи. Все эти трофеи прятались от взрослых.
Найденная мною сабля, а вернее, её клинок без ручки был предмет завести моих сверстников, особенно после того, как я прочитал у его основания надпись «златоуст», и сообщил друзьям, что златоустовская сталь самая прочная в мире. Все тут же решили это проверить. Тем более, что мнения разделись, одни умники говорили, что крупповская сталь не хуже, другие утверждали обратное. Кто-то принес немецкий штык-нож, и со всей дури ударил им по лезвию сабли. Штук-нож словно хотел отомстить за поражение в той отгремевшей войне. Советский клинок мелодично зазвенел и на нем, к радости группы мальчишек-патриотов, не осталось и следа от удара немецкого изделия, тогда как на последнем появилась выщерблена. Мой одноклассник Вовка Кораблев глубокомысленно подытожил: «Немцы и на этот раз оказались в жопе».
Я заметил, как у одного из моих сверстников-друзей загорелись глаза, он стал уговаривать меня поменять саблю на отцовский кортик. В этот же вечер обмен состоялся, после которого уже в моих глазах появился блеск восторга. Когда отец увидел кортик, он велел срочно вернуть холодное оружие соседу. Счастье обладания кортиком оказалось призрачным и очень коротким. Однако заноза под названием «кортик» застряла в сознании на долгие годы, пока к очередному дню рождения через много лет, мне его не подарили. И я наконец освободился от одного из нереализованных и уже потускневших желаний детства.
В те юные годы я подсознательно мечтал стать похожим на отца – капитана. Товарищ капитан был вершиной совершенства. Наконец и у меня на погонах четыре звезды. Но то, что в детстве являлось вожделением, радужной мечтой, с годами после реализации пропадало. Память освобождалась от прошлых желаний, а вместе с ней утрачивалась некая неведанная внутренняя сила, помогавшая идти к намеченной цели.
Спросите любого, кто отдал часть своей жизни армии: одно из самых запоминающихся событий – это повышение военнослужащего в воинском звании. Недаром это событие в офицерской среде обставлялось определёнными праздничными армейскими ритуалами: от обязательного официального представления вышестоящему начальнику сверкающего в парадной форме, например капитана, до неофициальной необходимости «обмыть» звезды в веселой обстановки товарищества. В противном случае «новоиспеченных» переставали замечать и признавать другие офицеры. Такое, во всяком случае, бытовало мнение.
Это событие мы отмечали с моим другом по Мирному капитаном Витей Сачковым в Москве в ресторане при гостинице «Метрополь» в обществе супружеской пары из Болгарии, друзей жены Сачкова – Татьяны, её знакомых по университету. В их компании я представлял себя этаким гусарским ротмистром. Когда Сакс бросил в бокал для вина четыре звёздочки и налил в него водки, я лихо, отставив локоть в сторону, чтобы ротмистру лошадь не мешала, в несколько глотков выпил «огненную жидкость». Выплюнув в ладонь знаки капитанства, демонстрируя их присутствующим за столом, окинув их торжествующим взглядом. Мне показалось, что у болгарской пары лица вытянулись от увиденного. «Знай наших», – подумал я тогда.
Силы в этот вечер я не рассчитал, но приобрел бесценный опыт. Признаюсь, такое количество водки за раз я выпивал впервые, но желание пофасонить и повыпендриться лишало меня здравомыслия. Переносимость спиртного у меня была невысокая. Как говорят наркологи, толерантность к этанолу ещё не сформировалась. Обычно к алкоголю я всегда относился сдержанно и выпивал в меру. Сакс заботливо протянул мне на вилке изящно разрезанный солёный огурец, но я отвел его руку в сторону со словами: «После первой – не закусываю». Болгарин захихикал. Я понял: в Софии тоже крутили фильм Бондарчука «Судьба человека». Это был своеобразный пароль, по которому при застолье мы узнавали наше поколение.
Затем мой взор стал нечетким и зыбким, а голова затуманилась. Метаморфоза была налицо: я стал уже ни я. Мой капитан поднялся из-за стола. На плохом английском сказал сквозь зубы: «Ай эм сори, ай вонт ту би консалтинг вис миссис Браун». И через зал направился в туалет. Каждый шаг моему капитану давался с трудом, так как пол почему-то поднимался ему навстречу, и он последними усилиями удерживал равновесие. Что-то внутри с судорогами просилось наружу. Сакс подхватил капитана под руку и сопроводил до кабинок туалета. Они как назло оказались заняты.
Но когда помимо своей воли капитан издал звук откуда-то изнутри, похожий на призывный рык: «ЭЭЭЭЭ!», одна из кабинок распахнулась. Из неё выскочил испуганный негр. «Сори, миссис Браун», – успел произнести мой капитан перед тем как сработал ещё сохранённый рвотный рефлекс. Негр покинул туалетную комнату с ужасом на лице, не понимая, что происходит. Об этом позже рассказывал Сакс. О происходящем мой капитан помнил смутно.
Когда умывшись холодной водой и обретя первоначальное состояние, я возвращался в зал ресторана, Сакс сострил: «Теперь ты точно ка-пи-тан, так как всё старлейство из тебя вышло. – и добавил с ехидцей, – Это могут подтвердить … международные наблюдатели».
Всякий из армейской среды осознаёт: погон с четырьмя звёздочками являлся некоторым водоразделом между младшими и старшими офицерами, который мне ещё предстояло преодолеть. Это тот случай, когда во время капитанства количество приобретало новое качество. Если к офицерам с одной, двумя и тремя звёздами обращались: «товарищи лейтенанты», то капитаны на этот призыв никак не реагировали. Новое моё звание соответствовало должностям: командира роты или артиллерийской батарее, начальника медицинского пункта полка или врача ординатора в дивизионном госпитале.
Продвижение по службе всегда заботило каждого офицера и обычно очередному воинскому званию предшествовало назначение на соответствующую вышестоящую должность и передо мной встала дилемма: или «трудоустраиваться» в госпитале врачом-специалистом-психиатром, или продолжать службу в системе медицинской администрации, то есть становится начмедом части. Затем развивать кипучую деятельность по линии организации медицинской службы разных её уровней, поднимаясь по карьерной лестнице. Административная деятельность меня совершенно не прельщала, так как уводила в сторону от лечебной работы, к которой я всей душой стремился. К тому же я рано усвоил, услышанное от старших товарищей, расхожее мнение: «нет больших сволочей, чем администраторы из врачей», – и по наивности сразу в это поверил. В последствии, я неоднократно убеждался в обратном. Многие из медицинских «командиров», с которыми мне пришлось взаимодействовать, оказались, не только прекрасными администраторами, но и симпатичными, адекватными людьми, по крайней мере для меня. Это начальники госпиталя, под началом которых я трудился в Мирном, полковники медицинской службы: Хачатуров С.Б., Шуть А.Д., и Клементьев А.А.
В конце 1983 начале 1984 годов решалась моя судьба – перевод в Мирнинский 600-коечный госпиталь в/ч 42680 психиатром. Обстоятельства складывались сначала довольно благоприятно, хотя и с некоторыми трудностями и разочарованиями. Как раз в это время в психиатрическом отделении была введена должность ординатора (вилка – капитан-майор, которая меня вполне устраивала). Её введение было сопряжено с тем, что в психиатрическом отделении нашего отдалённого гарнизона в то время проводились амбулаторные и стационарные судебно-психиатрические экспертизы, а для их более убедительного заключения требовались подписи трех психиатров.
Я понимал, что необходимо предпринять какие-то действия, так как над госпиталем уже звучала команда, которую слышали некоторые войсковые врачи, желающие стать психиатрами: «На рубеж атаки! В направлении отдельного зеленого забора! Справа слева по одному! Короткими перебежками! Вперед!» И я, поддавшись этому императиву, поспешил в отделение, скрывавшееся за высоким забором, выкрашенным в популярный в армии цвет. Между мной и начальником отделения подполковником Строчеком состоялся следующий короткий диалог:
– Максим Акимович, я узнал, что в отделении введена должность ординатора, могу ли я на неё рассчитывать?
– Нет, Сергей, рассчитывать не можешь, на неё планируется другой человек – Петя Щвец.
«Петр Александрович Швец, старший лейтенант, всего третий год на полигоне, без специализации по психиатрии, а уже обошел меня на дистанции, порвав грудью финишную ленточку на входе в сумасшедший дом. Вот это спринт? Интересно, кто помог ему стартовать?» – пронеслось у меня в голове. Удивив на моем лице выражение недоумения, начальник психиатрического отделения разъяснил:
– Над твоей кандидатурой я пока думаю, возможно ты не знаешь, но должно освободиться место старшего ординатора. Борис Федоров переводится в Ленинград.
При этом я заметил, как подполковник сглотнул слюну. «Слюну пускаете», – подумал я. – Хотели ли бы оказаться на его месте. Кто ж о Питере не мечтает? Но не у всех такие связи, как у Федорова. Да, Максим Акимович, не прошли вы проверку на моём полиграфе».
Позже Строчек мне признался, что Боря обещал похлопотать о его переводе в Ленинград, но что-то там не получилось, или просто Федоров его обманул. Обещания тех, кто уходил на «теплые» места с периферии в центр не дорого стоили, хотя в эти обещания многие, даже самые искушенные реалисты и циники, верили. Обман, пусть даже не умышленный, смешенный с надеждой – блюдо желанное и не скоропортящееся. В армии, как я убедился, было полно непреднамеренной лжи: говорили не то, что думали; делали не то, что говорили, обещали не то, что могли выполнить, выполняли не то и не так, как хотелось.
– Максим Акимович, – заметил я пред тем, как попрощаться, – при выборе меня … в моем лице вы получите добросовестного помощника.
Наивный, я полагал, что эти заверения сыграют положительную роль в выборе моей кандидатуры, но в ответ услышал:
– Сергей, мне помощник не нужен, мне необходим самостоятельно работающий психиатр. Пока. Заходи, когда появится возможность.
Я уже знал из разговора со Строчеком: на место старшего ординатора – «Справа слева по одному. Короткими перебежками» – уже подбирались: военно-строительный врач Дуров, со специализацией по психиатрии и наркологии и ещё – майор с дальней площадки полигона, его фамилию наш главный психиатр мне не назвал и добавил:
– У него тоже есть специализация по психиатрии.
Я вышел за зелёный забор в полной растерянности. В голове звучало вырванное из контекста: «Мне помощник не нужен». Настроение было прескверное. Я не знал, что предпринять.
Весь конец 83-его и начало 84-ого годов я пребывал во взвешенном состоянии. В апреле 1984 года назначение капитана Десимона старшим ординатором психиатрического отделения состоялось.