Потом мы пришли на железнодорожный вокзал и оставили там, в камере хранения, наши скромные пожитки. Я совсем не помню, какая у меня была сумка, но это точно был не чемодан и не рюкзак. Вещей у меня было совсем немного, ничего лишнего я с собой не носил. Надо было ехать дальше, - в литовский город Клайпеду, куда меня пригласил один местный русский художник. Зачем я туда поехал, имея на руках совсем мало денег, не зная хорошо этого художника, которого видел только один раз на Арбате? На этот вопрос я бы затруднился ответить, и тогда, в августе 1989 года, да и сейчас не смогу ответить, - тридцать лет спустя. Видимо, мной овладел упрямый бес путешественника, который не позволил мне тогда сразу же вернуться в весёлую Москву, на родной Арбат. Где всегда можно было что-то скромно заработать на своих, пером и тушью сделанных, рисуночках, где всегда можно было встретить знакомое лицо в кофейне, которая находилась напротив грузинского центра «Мзиури», и которую мы звали очень просто – «стояк». В этой небольшой кофейне никто не сидел, там надо было стоять за столиками. Чашка простого кофе там стоила 26 копеек, и там звучала популярная поп-музыка и была непринуждённая молодая атмосфера. О сколько чашек кофе я там выпил, за те пять лет! Наверное, тысячу или две…
Из Таллина в Клайпеду можно было попасть только через Ригу. Я купил плацкартные билеты на вечерний поезд «Таллинн-Рига». А потом, видимо от тяжёлого недосыпа и по причине нелёгкого характера, стал хмуро ворчать, и сумел чем-то обидеть Светлану. Приступы утренней тоскливой хандры со мной иногда случались. Я очень не любил это состояние. Радостному свету утренних солнечных лучей совсем не радовалась моя печальная вечерняя душа. В то утро мне очень захотелось побыть одному, со своими ангелами и бесами, чтобы молча побродить по этому красивому, но чужому городу. Мы, на время, разошлись в разные стороны, предварительно условившись встретиться на вокзале, в полдень. Меланхолия, видимо, ещё обострилась от того, что я давно не рисовал, давно не сидел за рабочим столом. Рисование меня всегда лечило и поддерживало. Оно было моей религией, моим доктором и моей любовницей. Если бы я тогда не рисовал, то точно бы спятил или спился. Ни на что другое, я не мог внутри себя опереться. Когда я брал в руку перо и склонялся над белой фотобумагой «Берёзка», размером 18 на 24, то чувствовал приятное умиротворение…
Заранее, я никогда не знал, что буду рисовать. Не ведал, что будет происходить на этом небольшом пространстве, где я полностью свободен, и где можно плыть по течению своей фантазии. Мои рисунки никогда не были «добрыми». Я не смог бы иллюстрировать детские книжки и сказки. Мои персонажи не радовали взоры глупого обывателя, и они приходили из довольно мрачных безрадостных миров, с которыми я, видать, общался в своих снах. Лысые маленькие старички, тёмновласые женщины-гурии с печальными большими глазами, изломанные пространства с повторяющимися узорами и ван-гоговскими штришками; окна, двери, домики, деревья, столы, стулья, чашки, бутылки и часы. Рисуя этот чёрно-белый замкнутый мирок, я впадал в медитативное состояние. Голова моя отключалась от навязчивых тревожных мыслей, от фобий, от страшных дум, от сексуальных вожделений. Это время было, скорей, отдыхом, а не работой. Самым настоящим отдыхом! И мне за этот мой отдых даже платили деньги, которые мне помогали быть свободным и независимым. Этих денег никогда не было много. Денег хватало на очень скромное существование. «Богачом» я никогда не был, и на чёрный день денег не копил.
Я зашагал в сторону центральной площади, в Старый город. По узким улочкам немного поплутав, оказался у Таллинской ратуши, на живописной Ратушной площади. О, как были приятны моему глазу художника-графика эти готические уютные пространства! Как было бы хорошо здесь немного пожить и пропитаться атмосферой этого не очень советского города, где советские кинематографисты так любили снимать исторические фильмы про западную жизнь. Вполне возможно, что я где-то там зашёл в столовую и немного позавтракал, скромной трапезой. Не помню. Вполне возможно, этого не произошло, и я просто курил свои папиросы «Беломорканал», которые прекрасно утоляли голод. Курил я тогда довольно много и у меня не было предпочтений. Лучше всего курились болгарские сигареты «ВТ», - они были самые дорогие и стоили где-то 80 копеек. Курить меня научила моя первая женщина, про которую я напишу попозже…
В Таллинне жил и работал великий эстонский мультипликатор Прийт Пярн. Его буквально обожал наш другой великий армянский мультипликатор Роберт Саакянц. Роб, как мы его звали, критично относился ко всем другим соперникам по анима-искусству, а вот Пярна обожествлял и считал его гением. Себя он тоже считал гением, но после Пярна и Норштейна. Прийт Пярн был по профессии биологом и, видимо, поэтому в его фильмах так много странных несусветных животных. Он приезжал в ереванский мультцех, когда я там работал. Привозил свои шизоидные эстонские мультфильмы, в сравнении с которыми саакянцовские мультфильмы были совершенно нормальны и даже немного консервативны. Лично я тогда офигел от его фильма «Треугольник», где присутствовал неприкрытый эрос, и совсем непонятно, как ему разрешали снимать этот кошмар и упадничество. Пярн был совершенно из другого, инопланетного мира, и у него, явно, с психикой совсем были плохи дела. Если бы он не рисовал свои мультики, то точно бы плохо кончил. Хорошо когда есть Творчество! Оно не позволяет художникам превращаться в преступников и в сумасшедших маньяков… В Таллинн очень любили приезжать всякие разные хиппи со всех концов нашего СССР.
Тусоваться там, петь свои рок-н-ролльные песни, заниматься свободной любовью, курить травку и обмениваться феньками. Про это мне рассказывала одна знакомая барышня, которая в прошлом была хиппи. Сам я хиппи никогда не был, но очень их уважал, и меня к ним всегда тянуло. Мой тот образ жизни тоже был в чём-то хипповым, но всё равно, я скорее был волком-одиночкой, со своими тараканами в голове, не способным раствориться в потоке жизни, и стать членом какого-то там неформального коллектива или эгрегора. В хиппи, конечно же, никто не принимал и не посвящал, и экзаменов там сдавать не надо было, - надо было на себе иметь какие-то там опознавательные знаки и знать уважаемых людей…
У меня был знакомый художник и, так сказать, бывший хиппи, которого звали Пётр Евгеньевич. Он знал многих московских старых хиппи, и частенько рассказывал мне про свою бурную молодость 70-х. С Петром я познакомился на Арбате, где-то осенью 1988 года. Ему тогда было 36 лет. Он носил длинные чёрные волосы, смешные красные штаны, неизменный кожаный портфель, широкополую шляпу и имел облик какого-то безумного индейца Джо, сбежавшего из своей резервации в Айдахо. Пётр Евгеньевич рисовал картины на оргалите. Живопись его мне понравилась: в ней царила свободная композиция без всяких законов перспективы, и какая-то мрачная египетская потусторонняя инфернальность. Художественных институтов Пётр не кончал и работал в одном московском геологическом институте в районе метро «Полянка». Дробил там разнообразные минералы и имел свой небольшой рабочий кабинет. На Арбат же, Пётр заходил не продавать свои картины, а просто потусить, погулять туда-сюда своим быстрым шагом, выпить кофе в нашем «стояке» или портвейну где-нибудь в арбатском дворике. И поболтать с разными художниками, или с прогуливавшимися девушками: задать им глупый вопрос и громко посмеяться. У Петра был заразительный громкий смех здорового человека. Появлялся он вечерком, после своего рабочего дня и, надо сказать, общаться он любил на разные темы, будучи очень начитанным и образованным человеком. Хотя, при этом, на многих производил впечатление сумасшедшего и не очень вежливого человека, что тоже было недалеко от истины. Проживал же Пётр в подмосковном городе Пушкин, с женой, и с двумя маленькими дочерьми, которых он назвал странными именами, - Юстина и Диона.