Они знакомы много лет. Их отношения складывались бесконечно долго и настолько переросли в привычку, что не мыслилось отдельное житье-бытье. Каждое утро, расставаясь на день, переживали и таили в себе мысли с заботой друг о друге. Встречаясь вечером, передавали тепло своей широкой души тому, с кем делили кров. Совместные жизнь и существование сблизили их мысли, чаяния. Если одному из них случалось плохо, то страдал и другой.
Как они ласкали и оберегали милого сердцу компаньона в житейском море. Это было неистово! Он, уходя, прикасался к ней руками и дарил кусочек самого себя, хотя готов отдаться без остатка. Искренность его отношений через кончики пальцев передавалась, когда прикасался к ней. За долгие годы совместного проживания оба потеряли лоск. Пышная его шевелюра сменилась залысинами, не столь гордая выправка и не так бурно выражаются желания. Хотя и сейчас ему присущи хорошие манеры. Шарм перерос из очарования и обаяния в традиции хорошего поведения, слагаемые в течение всей жизни в большом городе. Она не выглядела моложе его. Растеряла тепло и красоту, превратилась в чопорное иллюзорное создание, не выглядела уже неукоснительно и растеряла свое приличие, чрезмерно строгое отношение к себе в присутствии его товарищей и сослуживцев, приходящих в гости.
Они прижились, как говорили непричастные, следившие за их отношениями со стороны. Притерлись в повседневной реальности всеми клеточками и рецепторами нервных окончаний. Сторонние наблюдатели совершенно не замечали, что напарники давно не переносят друг друга на дух. Спутники просто сосуществовали, накапливая отрицательную энергию другого. Сгусток плазмы отношений вот-вот должен вырваться наружу, ведь мир между ними держался только на терпении. Он морщился и прикасался к ней головой, а иногда и всем телом, уставший и изможденный после трудового дня. Она хотела обнять любимого, укрыть от хлопот, но не позволяла себе такой свободы отношений. Да и как огородить живого человека от повседневных дел.
Но именно в этих моментах прикосновения и копилась самая страшная злость. Беда проявляла себя в ее голосе. Скрипучий и пронзительный звук, родившись в квартире разносился по подъезду и скатывался вниз до входных дверей, поднимался вверх к чердачному окну и терялся в пыльных переходах перекрытий. Этот взвизгивающий временами и нудно ноющий, вытягивающий жилы своими вибрациями скрежет знаком всем проживающим на площадке и за ее пределами. Жители, заслышав ее причитания, знали, что вернулся хозяин.
Всякий раз, когда задерживался на работе, он пытался прижаться к ней и таким образом загладить свою вину. Но истерический крик ее рвал и дребезжал, содрогаясь в окружающем воздухе. Казалось ничто не в состоянии изменить установленного порядка. Жизнь продолжалась и ждала от него решений. Ведь она не могла принять на себя урегулирование такого вопроса.
И мужчина бежал сломя голову подальше от этой пытки голосом. Выставки, библиотеки, театры и кино все что угодно, только не дом. Готовый питаться в кафе, бродить бесцельно по улицам дотемна, только бы не слушать этот скрипучий, на все октавы: дискант, фальцет, контральто, меццосопрано, и черт знает еще что. Эту какофонию звуков, живущих в ее голосе. Казалось, еще немного - не выдержит и сорвется. Ударит, не разбирая, куда и за что. А она будто не видела этого и продолжала ежедневную пытку.
Думы об этом тревожили ежедневно. В один из вечеров, слякотный и темный, торопливо забежал в торговую точку перед самым закрытием и купил вожделенный пузырек с бурой жидкостью. Вошел в подъезд, не вынимая ключей, достал из кармана бутылочку и смазал дверную петлю.
В этот вечер, обозначившийся россыпью звезд на небе, жители не услышали скрипа. Пенсионер Петрович даже проснулся от звенящей тишины.