Напрасно многие считают, что алкаши — никчёмные, лишённые уму-разуму людишки.
Думаете, в оные идут токмо глупые да безвольные?
Нет, господа мои хорошие, спиваются разные, но не об ентом речь.
Жил да пил один далеко неглупый парнишка по прозванию «Матвей — сто грамм налей». Пьянство для него было скорее всего ни необходимостя, ни кака трудова повинность — нет!
Пил оный дурости своей молодецкой заради, и енто бесшабашное увлечение, грозило однажды закончится весьма и весьма плачевно.
Так оно и всё получилося. Как-то по осени, дабы заработать на очередную выпивку, капал Матвей картошку у бабки Глашки. А про бабку ту много худого говаривали, де ведьма она, чуть ли не в седьмом колене; потому-то никто не хотел с ней связываться. Но у Матвея на то иное в;денье было-ть, а тем паче, посля чередного запоя трубы у молодца горели; вот и в надежде, что бабуля его облагоденствует, принялся оный с огромадным усердием выкапывать картошку из грязной, ещё не до концов просохшей после недавних дождей земельки.
Работы Матвеюшка не боялся и к обеду управился. Зашёл к Глашке в избу-то, а там жуть. На стенах черепки всяческих животных: от коровьих до кошачьих; даже человеческий навроде бы висел. К тому же было очень тёмно, слабая свечка стоящая у какого-то злобно глядящего образка, едва освещала убогую халупу.
Бабка Глашка сидела за чисто выскобленным столом и глядела отрешенно куда-то в сторону. Завидев вошедшего молодца, она сухенькой своей ручкой с длинными корявыми пальцами подозвала к себе Матвея и трясущимися руками налила из бутыли какой-то мутной жидкости, приговаривая при этом, будто заклинание али заговор:
— Негоже тебе, такому красавцу да умельцу, сваву жисть на поллитры разменивать. Бросил бы ты, Матвеюшка, енто пьянство да обженился.
— Да-аа... успеится, бабуля, жениться я завсегда смогу, — отмахнулся Матвей и, залпом выпив содержимое стакана, чуть не упал замертво — настоль сильна была самогонка, коей попотчевала евоного Глашка. Выпив ещё пару стаканов и закусив выпитое солёным огурчиком, молодец «поблагодарил» бабку за угощение:
— Короче, старая карга, я те огород выкопал, ты со мною расплатилась, и всё... Поняла! Чтоб боле в мою жисть свой крючковатый нос не совала, а то, не равён час, оторву...
Сказал, да и отправился до дому спать-почивать...
Утром всё и началось. Когда Матвей — сто грамм налей, глазёнки свои продрал, то сразу-ть спросонок и не понял, что с ним такое стряслось. Кровать, в коею он едва помешался со своим богатырским ростом, даже табуретку под ноги приходилось подставлять, стала огромной, как телега для вывоза с полей сена.
Подполз Матвей к краю кровати, глянул вниз — ажна голова кругом пошла от высоты. Сел паренёк, расплакался, будто девица пред венцом, да бабку Глашку, почём свет стоит, клянет. Но не долго оный так просидел, проплакал; красно солнышко поднялось над горочкой, и он малость подрос, а в полдень и воще свой былой рост обрёл.
Хотел было Матвей к бабке бежать, дабы по «по колгану» ейной настучать, но не тут-то было, бабуля-то на отшибе жила, за околицей, а осенний день уже не тот, что летний; пока молодец до околицы дошёл солнце малость спустилось, и стал несчастный не боле суседского десятилетнего сорванца.
Прибавил ходу Сто грамм налей, но, один чёрт, когда к Глашке в дверь постучался, уже не больше младенца росточком был. Бабка только усмехнулась, узря изрядно обмельчавшего молодца:
— Ну чё, козлик, допрыгался? Будешь теперича знать чей забор бодать...
— Бабулечка, — снова-ть расплакался Матвей, — я и пить брошу, и-ии... Тока верни мне прежний мой рост да силушку.
— Э-ааа, — покачала головой старуха, — я с радостью, но это не так просто, как ты мыслишь. Я вчерась шибко на тебе осерчала да тако страшное заклятие на твою голову наслала, думаю, что и сама с ним не справлюсь.
— Вот что, слухай сюда, — бабка наклонилась к Матвею и нашептала ему на ухо:
— В суседнем городу у немца Шварцкопфа живёт на услужении моя племянница да горе мыкает, шибко зол и груб ентот херр али герр Шварцкопф, как его не знаю по-ихнему кликают. Так вот, ежели сумеешь мою племянницу от кабалы ентого немчуры избавить, думается прежний вид тебе и вернётся...
И пошёл Матвей — сто грамм налей в суседний город Настасью, бабки Глашки племянницу от неволи избавлять. Днём, покамест в росте был, шёл, а ночью прятался в дупло али в расщелину каку. Да всю ночь потом трясся, а ну как солнце взойдёт, а он ентот момент проспит, да и подзатрянет ненароком в дупле, сам-то ослободиться не смогёт, да и богу душу отдаст.
Ну вот, по прошествии трёх али четырех недель пришёл добрый молодец в город и у всех выспрашивать, где живёт херр Шварцкопф. А надо сказать, ентот германец известный был в том городу, всю торговлю ювелирными издельями да часами в своих руках держал. Пришёл Матвей к его дому и, воспользовавшись малым ростом и темнотой, проник вовнутрь.
На мансарде, в маленькой сырой комнатушке сидела Настасья да плакала. Три года оная на Шварцкопфа спину гнула, грязь за его выродками да дюже злючей женой выгребала, ещё два года по уговору осталось; да не похоже, что так просто отпустит ейную ентот херр-господин, поскольку грозился он за нерадивость да неаккуратность ещё года на три оставить девицу, да опять-таки кричал, де задолжала она ему огроменные деньги за столование и постой.
Сидела Настасья, ревела, да вдруг слышит, что в уголку будто мышка зашуршала. Спужалась бедная, на топчан забралась да смотрит вниз. А когда узрела маленького, чуть поболе мыши, Матвея и вообще чувств лишилась.
Когда в себе пришла да увидала, как гость ейный на краюшке табуретки сидит, свесив ножки, как лапша на ложке, даже смешно стало.
— Ты кто? — едва сдерживая смех, поинтересовалась Настасья.
— Я — Матвей — сто грамм налей! — вскочил молодец да так сильно кулаком в грудь стукнул, что чуть с табурета не навернулся.
— А нету-ти у меня сто граммов...
— Эт меня так зовут, — обиделся юноша, — а сто грамм мне ни надобно, потому как зарок дал: никогда боле оное зелье в рот не брать.
Ты лучше слухай меня, я от твоей тетки Глашки сюда пришёл, хочу тебя от твоего ненавистного херра Шварцкопфа избавить...
Но не успел Матвей договорить, вошедший на шум немец, увидавши такого диковенного юнца, хватил оного за шкирку и поднёс к вооруженным пенсне глазам.
— Што это есть такой? — произнёс Шварцкопф на ломаном русском языке, — пощему в твой комнат постронний мушик?
— Поставь, откуда взял, — начал брыкаться Матвей, — а не то я за себя не отвечаю...
— И этот малявк хочет меня побит? — расширил глаза немец и громко и противно засмеялся. — Ой-ха-ха.
— Напрасно вы, герр Абель так с ним, он многое может, — попыталась вступиться за Матвея Настя, чем ещё больше рассмешила своего хозяина.
— Русишь швайн может только пить водка да сало жрать. А этот малявк и наперстка не выпьет.
— А спорнём, что я четверть выпью за один день, — вступил в разговор Матвей, — тока поставь меня сначала на стол.
— На што спорнём? — пожал плечами немец.
— А вот, ежели я за завтрашний день четверть самогону выжру, хоть и зарекался не пить, ты Настёне вольную дашь, да ещё на приданное денег даш. А нет, буду я у тебя в витрине заместо игрушки весь свой оставшийся век покупателей зазывать.
Немец, хотя и шибко богат, но скуп и прижимист, как все богатые, был. Вроде и интересно ему с мужиком поспорить, а страшно — вдруг проспорит. И, тем не менее, любопытство победило, и пошёл херр на спор. Утром принёс четверть и запер Матвея в настасьиной комнатенке, чтоб не убёг и не вылил куда самогон. Да при этом тако спридумал: бутыль в коридоре поставил, а трубочку из бутыли идущую чрез дырочку в комнату просунул — пей Матвей на здоровьеце...
Кроме того, еще и приказчика у двери приставил, дабы у Настасьи не было соблазна помочь своему спасителю. Короче расчетливый был ентот херр Абель Шварцкопф, ни чета нашенным купцам, одно слово — «немчура», у них вся ента расчетливость, а также недоверчивость и подозрительность в крови с рождения заложены, ни в обиду остальным немцам сказано.
Вечером поднялся херр-господин на мансарду, а самогона и нет, токмо «грязный русиш мушик» за дверью без задних мыслей на полу дрыхнет, от храпа стены ходуном ходят, и ни смотри, что мал...
Три дни такенным образом оставлял херр Шварцкопф четверть самогону, и кажный вечер находил её пустой, а Матвея в стельку пьяного; и при етном токмо головой качал, не понимая, как енто такой маленький человечек умудрялся всего за день таку прорву самогону вылакать, и невдомёк ему было — пустоголовому германцу, что молодец днём большим становится.
А придти-ть среди дня, да и подсмотреть, как всё на самом деле происходит — ему, во-первых, некогда было, во-вторых, немцы, с их зашоренностью и прямолинейностью, неспособны самостоятельно докумекать, что что-то там не так...
Утром четвёртого дня принес херр Шварцкопф кошель с деньгами да бумаженцию, подтверждающую, что деньги он отдал добровольно и что никаких претензий к Настасьи с Матвеем не имеет...
Воротились Матвей с Настасьей домой в деревню и зажили более и менее дружно и, навроде как, счастливо.
Настасья при таком раскладе на седьмом небе должна была бы витать от счастья, ещё ба: и детишек полон двор; и достаток иметца; и мужик ни грамма в рот не берёт, боится, стал-быть, что опять переменого росту станет — но нет жа!
Никак не спокоится, нет-нет, да и вспылит, особливо, когда Матвей доведет ейную своим занудством аль, опять-таки, вожжа под хвост бабе попадёт, хватится та за то, что ближе лежит, запустит в горемычного да ещё и скажет в сердцах:
— Лучше бы ты горькую пил!
Вот тогда-то, когда в голову летит скалка али хужее чугунок, шибко жалеет мужичок (коего теперича кликают: «Матвей — рот не разей»), что не может он стать, хотя бы на миг, маленьким, как преждя...