Сад

 
  (Серия рассказов - Воспоминания о художниках. Посвящается Е.А. Кибрику).
 
  Академик Кибрик и я, сидим под яблоней, в его саду, вблизи города Москва. Осень. Лист ещё не жёлтый, но уже и не зелёный. Яблоки, видимо антоновка, почти дошли. Под яблоней журнальный столик, уставленный фужерами, вазой с яблоками, устеленный разными полотенцами и разноцветными рушниками.  Ученический натюрморт, установленный Кибриком, требует сосредоточенности и внимания... я плохо сосредотачиваюсь, сосёт под ложечкой. Со стороны веранды, доносится пьянящий запах оладий. Он забирается в рот, щекочет ноздри, лезет вокруг, - какое ж тут сосредоточение.
   На веранде хлопочут двое: Ирина Воробьёва ученица академика и внучка Кибрика Тося. Тося старше меня, на много, красивая. Тайно я по ней вздыхаю. Антонина приехала на каникулы к деду из Европы. На ней было простенькое в горошек платьице, не по возрасту. Скоро ей уезжать. Она где-то, на кого-то учится. Не замужем, и это «… не замужем»  давало мне несмышлёнышу надежду.
   1972год, мне почти 15 лет, но есть уже усы и румянец во всю щеку.  Тося постоянно надомной подшучивала, теребила за левую мальчишескую щёку, и поверх моих жиденьких, но чёрных как смоль усов рисовала карандашом «негро» ещё одни усы. При этом приговаривала: «Вот сейчас нарисую мужские усы, и замуж за тебя Сашка пойду, - возьмешь меня…». Я терялся, ещё пуще краснел…
    Адольф /… так я про себя называл Евгения Адольфовича/, Адольф резко одёргивал зарвавшуюся внучку, … и та смолкала, сидела тихо и покорно.

   На веранде был накрыт стол, нас звали… Тоська тащила меня за руку. Тащить меня не было особой нужды, после утреннего марш броска по окрестным, лесным чащам есть хотелось зверино. Адольф поглядывал на нас без одобрения. Я чувствовал его цепкий взгляд, взгляд художника, на своём затылке, и поёживался. В обще-то я, побаивался этого приземистого, широкого в плечах костистого старика. Для меня его слово было закон.
   Мы расселись за круглым столом. Тоська принялась наливать всем суп. Ходила с супницей чинно, по часовой стрелке, заходила под левую руку, ставила супницу, открывала крышку, и черпала черпаком украинский зелёный борщ.

   Кибрик взял суповую ложку и принялся неспешно прихлёбывать. Прихлёбывал он как старик, я знал, что у него во рту вставные протезы. Про себя мне было всегда смешно, и в тоже время странно: как это во рту могут быть, какие-то инородные предметы. Раздумывать было некогда, я быстро со скоростью экспресса съёл свой суп.  У Адольфа чашка была, почти полная… Тоська неожиданно ущипнула меня за бок, я ойкнул и выронил ложку на деревянный пол веранды, наклонился, чтобы поднять, Тоська наклонилась тоже… наши лбы встретились, глаза тоже. Тоська  неожиданно поцеловала меня в щеку... раздался, резкий  хлопок по столешнице. Мы оба подпрыгнули, и выпрямились. Тоська держала ложку, я был красный как варёный рак.
   Тоська выпорхнула из-за стола, и побежала на кухню за вторым. Кибрик прихлебывал свой борщ, он изредка на меня поглядывал.
   Тоська принесла второе, и также как с первым, чинно всех обошла. На второе были котлеты по-киевски, и рис. Подливка была красная, из томатов. Красную подливку я не любил, Тоська об этом знала и для меня заправила суховатый рис топлёным, сливочным маслом.
   Кибрик только управился с первым, а я уже прикончил второе, - Тоська посмотрела на меня, вздохнула глубоко, как старушка и отправилась за оладьями, я вызвался помочь. Кибрик погрозил мне пальцем и разрешил.
   Я быстро сбегал, принёс чайные пары аглицкого фарфора, серебряные ложки и полувёдёрный самовар, - самовар был тоже из серебра. От самовара давало жаром. Я установил самовар посредине круглого, дубового стола, и принялся наливать всем чай. Чай был отменный, индийский, при этом я спрашивал каждого как ему налить, покрепче, или пожиже. Налив, как просили, я, как и Тоська ставил чайную пару на поднос, чинно обходил по часовой стрелке стол, заходил под левую руку и аккуратно ставил заполненную на треть чайную пару. При этих манипуляциях, я одновременно наблюдал за Кибриком и за Тоськой. Тоська была строгая, но было видно, скольких усилий ей требовалось, чтобы не рассмеяться. Кибрик доел второе и принял от меня чайную пару, при этом он так сжал мне локоть, что я чуть не выронил поднос. Тоська заметила, и нахмурив брови, сердито зыркнула на деда. Потом встала и демонстративно вышла из-за стола, - не стала кушать оладьи, … ушла в сад. Кибрик пожал плечами, и резонно произнёс: «Губа толще, пузо тоньше, … давай Сашка, навались на оладушки, Тоська ушла, нам больше достанется».
   Я очень любил горячий, почти кипяток, чай с оладьями и яблочным вареньем, больше даже чем котлеты по-киевски. Адольф об этом знал, и оладьи стряпали каждый день к обеду. /Вечером, на ужин, как всегда была рыба. Рыбу приносили на кухню местные рыбаки, лещ, щуку, окуня/.


   Прикончив всё, что было на столе, я встал, поклонился, сказал спасибо, и пошагал в сад.

   Каждый день, после обеда по приказу Кибрика я рисовал, и писал портрет. Адольф знал, что требовать с меня работу можно только тогда, когда мой желудок полон и доволен. Он говаривал: сыт желудок, сыт и мозг.
   Вот он сейчас, спустя минут десять-пятнадцать неслышно подойдёт, встанет за мою спину, чуть левей… станет стоять и не дышать, через пару минут, я заёрзаю и произнесу фразу: «Евгений Адольфович, если вас не затруднит, выйдите из-за спины, и присядьте, после обеда хорошо бы посидеть. Кибрик знал: процесс ещё не пошел, процесс начнется, когда он, мой учитель-наставник расположится в кресле качалке с лева от меня. Спустя пару-тройку минут, старенький академик начнёт дремать, потом и вовсе уснёт, потом непременно придет Ирина Воробьёва, в руках она будет держать клетчатый, шерстяной плед. Ирина Николаевна, с дочерней любовью, укроет старик, - уже прохладно, почти по-осеннему,  … ну и правильно, пусть старик поспит, ему полезно.
   После дневного сеанса около шести, семи часов вечера будет ужин с рыбой, ухой, и ещё чем-нибудь вкусненьким. После ужина третий сеанс: вечер, закат, и другие художественные прелести до самой темноты.

   По плану, составленному Кибриком, сегодня на портрет позировала Тося. Тося уже сидела на табурете, морщила, свой курносый с почти сошедшими за лето веснушками нос и улыбалась. Улыбалось не лицо, лицо было серьёзное, улыбались только глаза. Писать Тоську было легко. Вначале нужно было сделать ряд рисунков карандашом на бумаге. На рисунки у меня обычно уходило полтора, два часа, а дальше масляной краской, без предварительного рисунка, аля-примой на белом, без подмалёвка холсте, - это ещё где-то полчаса. Как раз ко времени пробуждения учителя. Кибрик просыпался, и было всё готово! Тоська убегала на кухню, помогать Ирине Николаевне, готовить ужин, а я, с Адольфычем обсуждал проделанную мной работу. Я брал в руки блокнот и конспектировал все, что говорил академик, все его за, и все его против. На это уходил добрый час. Я не спорил, только слушал, и конспектировал. Для меня, в  процессе всего летнего обучения, самым трудным и тяжёлым была именно беседа с Кибриком, как говорится до седьмого пота. Иной раз старик был невыносим. То ему не так, то ему не этак, если бы, не предвкушение ужина и встреча с Тоськой и слушать не стал бы!
   Так я думал тогда, сейчас же, по прошествии многих лет, эти записи мне много в чём помогли. Иной раз, в разных творческих перипетиях, они буквально вытаскивали меня за волосы из болота, застоя, всяческих неувязок, нестыковок. Помогали решать многие задачи по свето-цвето пластике, композиционному ряду, модуляциям и отношениям внутри пространства холста, или листа бумаги.

   Мы с Тоськой быстро съели свой ужинали, собрали этюдники, и поджидали старика у калитки. Тоська была на взводе и болтала не умолкая, рассказывала про заграницу; как там хорошо, как там вежливо, сытно и благостно. Я Тоську почти не слушал, мысли мои были далеко; там, за Чёрным ручьём, за Ореховой ложбиной, в полях, там, где солнце вгрызается в горизонт, где почти уже золотистая листва вязов и осин превращается в темно-синий и далее, в чёрно-бурый цвет.
   Предстояла сверхбыстрая работа. Этюд в десять, пятнадцать минут. Я взял три планшета, в каждом было вставлено по два листа картона… Появился Кибрик,  его белая панама мелькнула на крыльце веранды, про-маячила среди кустов сирени и появилась перед нами. Старик мягко, почти ласково произнёс: «Ну что голубки, пойдём, по быстрее, вечернее время не ждёт, пока дойдём до нужного места, останется нам на работу всего ничего… уже осень, темнеет быстро и неожиданно».

   Я нес два этюдника, для Тоськи и для себя. Тоська несла планшеты, для себя и для меня. Адольф нес себя и тросточку. Кибрик себя жаловал, и всегда, ежедневно заявлял, что мол, трость ему нужна не для ходьбы, а для поиска грибов и отпугивания змей, - помилуйте, какие могут быть змеи в подмосковных лесах.
   Для старика, Кибрик, передвигался по пересечённой местности довольно шустро, - шёл всегда впереди, указывал дорогу. Для меня это было не спеша, еле-еле. (Привычка шагать быстро, порывисто, у меня в крови, - не было разницы, куда я шел; в магазин, на учёбу, или на этюды).
   Академик всегда, самолично, выбирал место для этюдов, делал всякие указки и приказки.  Я никогда не возражал, Тоська тоже не возражала. Тоська писала этюды неохотно, с ленцой, она более с удовольствием пропадала на кухне с Ириной Николаевной, нежели занималась художественными делами.
   Мы пришли. Остановились на краю опушки лесного массива. Перед нами открылась панорама: широкое, волнистое поле. Солнце склонилось почти к самому горизонту. На краю, с лева, возвышалась водонапорная башня. Строений не было; ни посёлка, ни деревни, ни дач, а водонапорная башня была. Она как исполин, выложенная из обожжённого, красного кирпича нависала над очертанием перепаханного под озимые поля. Солнце, розовое, освещало три четверти башни. Фундамент башни был в тени, - был он темно-фиолетовый, почти чёрный, холодный. Красный кирпич, освещённый закатным солнцем, горел настолько яро, что от цвета у меня гудело в голове.
   Кибрик причмокнул губами, ткнул тростью в сторон водонапорной башни, и произнес: «С неё начнем».
   Мы с Тоськой расправили ноги у этюдников, воткнули их в рыхлую землю и принялись за работу. Кибрик ходил взад-вперёд за нашими спинами, делал указки, ежесекундно тыкал своей клюкой в сторону башни, ворчал, сердился, объяснял. Я сердился тоже, думал: «Посидел бы ты старый в сторонке, не мешал…».
   У Кибрика, по его старости, самое активное время приходилось на поздний вечер. Потом он не мог спать, пил снотворное… а утром, его было не добудится.

   Дело двигалось, до заката оставалось каких-нибудь  полчаса, минут двадцать. Я зарядил  последний из шести картонных листов, и принялся за закат. Адольф притомился скакать, и пристроился рядом на лужайке, предварительно обмотав свои старческие чресла шерстяным пледом. Он привалился к стволу берёзки, так и сидел, похожий на кокон. Глядя на него мне было смешно. Я видел, что он хоть и прикрыл глаза, но глаз с меня не спускал, на Тоську он совсем не обращал внимания, ему был интересен я. 


   Моё спальное место было на веранде, на раскладушке. После трёх сеансов за световой день, я спал без задних ног. Только голова касалась подушки, и меня не было, я исчезал, растворялся в пространстве света и мрака. Иногда, под утро мне снились сны, цветные…
   … мне казалось, что змеи шевелятся у меня в ногах, но вот странно: змеи были тёплые, почти горячие. Я знаю, если снятся змеи, то они непременно холодные, ледяные. Я приоткрыл глаза… Тоська юркнула ко мне под одеяло. «Вот зараза!» - подумал я, и провалился в небытие.
______ Очёр 06.03.2017



"Рождественский натюрморт". Автор: Кандинский-ДАЕ А.О.