Ошибка Святого Петра

Посвящаю моему другу
майору Алексею Клюеву,
сложившему голову
в бою под Кандагаром
в мае 1980 года.

                Ошибка Святого Петра



                Каждая ситуация выбора
                сопряжена с конфликтом.
                Аристотель

     Часть I. Наёмник Святого Петра
     Часть II. Ученик Святого Петра
     Часть III. Наместник Святого Петра



Часть I.

Наёмник Святого Петра.


Глава 1. "Американская" тюрьма

Госпиталь?
Светло, хоть светильников не видно. В комнате две кровати. Приятный цвет – белый с голубизной. Небольшой ветерок и этот запах, любимый с детства. Сирени?
Ничего не болит. Спустил ноги.
Что это? Отвязал от большого пальца правой ноги пластиковую табличку с номером «215». С другой стороны таблички надпись «Полимербыт». Ерунда какая. Отбросил.
Мягкий тепловатый пол.  Взгляд на руки, потом на плечо. Чудеса медицины.
Где я? Подошел к окну.
Пейзаж, знакомый, как за нашей деревней. Во всяком случае не горы, не эти ненавистные серые камни.
Взгляд на плечо.
Что это? Они удалили наколку? А я их просил?
Странная одежда. Пожалуй, натяну, другой не вижу. Надо же, всё впору.
- Эй! Кто-нибудь!
Зачем здоровому человеку валяться в госпитале?
Мне надо назад, на войну.
Стоп! А как же… вспомнилось:  отполз за скалу, когда взорвалась бээмпэшка, достали вторым из подствольного. С первого чуть зацепили, не ждали, увлеклись грабежом машины, которую завели на высохшее русло. Перегружали на ишаков. Вторую зажгли на дороге. Ну, я болван, и себя, и ребят подставил. Надо было народ спешить, а я остановил колонну, сам попёрся выяснять, что дымит за поворотом… Спьяну потерял осторожность… липовый профи…
Под Кандагаром задание выполнили. Прибежал радист:
- Товарищ майор!
- Какой майор? Капитан я.
На этой форме знаки различия плохо видны. А он своё:
- Товарищ майор, читайте!
Приказ о присвоении мне майорского звания. Плюс от любой войны - досрочные звания.
Афганские мальчишки мигом притаранили пять пакетов. Кишмышовка конечно гадость, хуже нашей самогонки, но дело своё делает.
Наутро Крылов:
- Тимоха, веди колонну, я не могу, башка совсем чужая…
Зря это он: сам так бы не опростоволосился.
Однако… шарахнули по скале над головой. Острый скол камня буквально отрезает левую руку. Кровь хлынула струёй, как вода из лопнувшей трубы. Перехватил правой, чтоб зажать, но тут навалилась боль. От шока теряю сознание, проваливаюсь в обморок…
Это не был сон.
И вот она – целёхонькая рука, даже татуировку с плеча вывели. Ну, медицина, такую картину загубили!
Выглянул за дверь. В обе стороны тянется коридор, концов не видать. Дальше виднеются решетки от потолка до пола. Тюрьма? Тюремная больница? У нас таких нет. Американская? Я в плену?
Тишина и безлюдье. Кричу:
- Э-э-э-й!

- Браток, чего шумишь?
Открылась дверь напротив моей… камеры, в дверях стоял парень лет тридцати, светловолосый и кареглазый, в форме пилота гражданской авиации. Слегка сипловатым голосом парень задал совершенно в этих обстоятельствах нелепый вопрос:
- Небось, первая ходка?
Вопрос понятен. Как любому русскому. Но почему «ходка»? Уточняю:
- Это что, тюрьма?
Он рассмеялся:
- Значит, первая. Может быть и последняя. Как там решат.
- Да ты толком объясни.
- Ну, уж нет. Скажу сразу, огорчишься, а уж это ни к чему. От Судьбы не уйдешь.
- Мы что, в плену?
- Пожалуй, что в плену. Но ненадолго.
- У американцев?
Он изобразил удивление:
- Почему у американцев? Тут все свои, русские. Даже азиаты, ну там – таджики, узбеки, словом мусульманы сюда не попали, у них где-то своя зона.
- А почему ненадолго?
Он почесал макушку, наморщил лоб.
- М-да. Потом бы ты и сам сообразил... В общем такой порядок. Девять дней здесь, затем поводят по разным местам. Всего-то сорок дней, хотя не железно. Некоторые тут годами маются.
Зачем-то оглянулся, усмехнулся:
- А пошли ко мне.
Он посторонился, пропуская меня вперёд. Кроме двух кроватей, тут стоял стол, а на нём водка, да ещё «Столичная», горка солёных огурцов, мелко шинкованный репчатый лук, и на сером пластиковом блюде красуется горка палочек с шашлыками. Пахнуло уксусом.
- Ого! И это зона?
- Так и тебе дадут, что ни попросишь. Включая форму, или там, костюм. Курить будешь?
Курить захотелось вдруг, после его вопроса. Я сглотнул слюнку и кивнул головой. Он вынул пачку американских, с фильтрами. Я закурил, глубоко затянулся; вопреки ожиданию, голова осталась ясной, не закружилась. Хорошо меня восстановили неведомые лекари!
В тюрьме я никогда не сиживал, но был наслышан о правилах. Спрашивать больше не стал, решил потерпеть, что сам расскажет.
Виктор Несин, лётчик-полярник. Рассказывает  странные вещи:
- Здесь пересылка перед отправкой на постоянное поселение.
- Без суда?
Про себя подумал: сколько могут вкатать за пьянку и проигранный бой?
- В том то и дело, что суда все будут ждать уже на поселениях. Сколько ждать, зависит от системы, а она ой как засекречена. Спросишь, сразу по хребту.
- Значит, всё-таки тюрьма…
- Да нет же! Девять дней с тобой будут беседовать, обсуждать твою жизнь, выявлять твои заветные желания.
- Зачем?
- А потом, до конца сороковки, будешь выбирать, где больше нравится.
- Так мало-ли, что кому захочется. А если кто попросится домой?
- Отпускают, но очень редко. Хотя есть поселения, где семьи уже обжились. Кто захочет в такую семью, пожалуйста, даже поощряется. Скорее всего, про поселения слухи. Кое-что Пётр сам рассказывает. А он никогда не врёт, даже когда под мухой.
- Кто это, Пётр?
- Не слыхал разве? Ах, да… в общем, он тут не просто главный, сам все допросы ведёт. Кино крутит, прямо эпизоды из твоей биографии! Но хитрый! В каждом слове жди подвоха. Так что, хорошо подумай,  перед тем как подумать.
- А если молчать?
- Нет смысла. А потом тут есть главный вертухай, зовут Франциск Ассизский. Хоть без крылышек, но с шокером, и злющий. Он любой язык развяжет. Но таких случаев и старожилы не знают. Будешь на прогулке, узнаешь ещё, а то и знакомых встретишь.
- А что ты всё «с крылышками», «без крылышек», как это понимать?
Виктор вопроса «не заметил»:
- Понимаешь, я здесь второй раз. Сначала гробанулся в тайге, замерзал. Отсюда выпустили уже на третий день. Давно это было…
Он так смачно разделывался с шашлыком… Перехватил мой взгляд:
- Да ты ешь, извини, сразу не предложил. Не вегетарианец?
Я отрицательно помотал головой.
- И водку пьёшь?
Он налил в стаканы. Выпили.
- Второй раз был в отпуске, все соседи зазывали, ну по пьянке не заметил простуды, прозевал. А хватился, отёк лёгких, да ещё какая-то инфекция.
- И каждый раз в тюрьму?
Он как-то странно посмотрел на меня.
- Тут, видишь ли, не совсем тюрьма. Я же говорил.
- Ну да, классно лечат, - я посмотрел на свои руки, перевёл взгляд на плечо.
Он понял:
- А-а, вот ты о чём. Десантура?
- Не совсем. Глубинная...
- Не боись, разведка, они вернут тебе и шрамы, и татуировку, только захоти.
Начинаю соображать. Ходили слухи об особом госпитале в Термезе, где сверхсовременная аппаратура, и лучшие хирурги, а лечат и наших генералов и афганских шишек. Только вот пейзаж за окном… Я глянул в окно. Виктор опять перехватил мой взгляд:
- И пейзаж заменят. Хошь море и пальмы, а хочешь, горы.
Горы-то я как раз и не хотел. Значит, этих «товарищей» возят по всяким разным курортным местам, какое они сами выберут? Как это сейчас называется? Реабилитация! Ладно, поживём, разберёмся. Главное не плен, хотя свои могут обойтись с тобой хуже, чем в плену, но всё-равно свои.
Краем глаза заметил какое-то цветное мелькание. Повернул голову. На стене появилась светящаяся шкала, замелькали цифры.
- Ну вот, через пять минут прогулка. Встретишь знакомых, не спеши брататься. Тут вертухаи… серьёзные. Которые со  стигматами на ладошках, с палками, гады ещё те. С ними ни слова, всё равно по-русски ни бе ни ме. Но страшнее их те, что с крылышками. Бывают невидимки. У них шокеры часа на два вырубают. Ладно, пошли.
Раздался голос:
- Двести пятнадцатый к Петру!
Виктор уже направлялся к открывшейся в стене двери. Услышав голос, обернулся:
- Это тебя. Иди. Я совсем забыл, что ты ещё не был. Советую говорить правду. Всё-равно узнают.
В коридоре стоял с дубинкой в руке старик с бородой, в костюме, похожем на спортивный и большим, как у попа, крестом на груди.  Показал палкой в коридор налево. 
Решеток уже не было.
И коридор не казался таким длинным. Прямо впереди дверь с надписью по-русски: «Пётр».  И ниже, мелким шрифтом, стилизованным под церковно-славянский: «Клон. Лицензия …» и далее длинный, с десяток цифр, номер.
Мы ещё подходили, когда дверь приоткрылась. Что-то прошуршало над головой, задело волосы ветерком. Из кабинета вслед пролетевшему шороху голос:
- Там валютную найди, да посиськастей!
Вертухай дал знак стать лицом к стене, а сам приложил ухо к дверной щели. Из кабинета доносился густой голос:
- Я тебе, сволочь, больше не стану кино крутить! Мечта у него! А в монастырь зачем попёрся?
Из кабинета выскочил человек в монашеской рясе, за ним вертухай, который подтолкнул в спину монаха свободной рукой, потом скривился, поднял руку на уровень лица, подул.
На ладони вертухая сочилась кровавая рана.
Не дожидаясь подобного приглашения, я переступил порог.


Глава 2. Формула метаэнтропии.

Человек за столом встретил меня настолько пронзительным взглядом, что я не сразу обратил внимание на обстановку этой необычной комнаты. Преодолевая гипноз его чёрных, как шлифованный эбонит, зрачков, я осмотрелся. Казалось, я попал в горницу классической русской избы. Бревенчатые стены, полумрак, дубовые стол и скамьи, - перед столом и вдоль стен, полка с поделками из хохломы и палеха. Русская печь. Над моей головой протянут трос.
Оглянулся. Мгновения мало, даже для профи. В углу за моей спиной белело вышитое красным узором полотенце, возможно,  перед иконой. Дверь, в которую я вошел, была закрыта, но не плотно, скорее прикрыта. Значит мой конвоир ещё здесь.
Посконный антураж нарушался оргтехникой: на разделявшем нас огромном столе стоял компьютер и ещё какие-то приборы, клавиатура. От потолка лился слабый слегка фиолетовый, но всё же дневной свет.

Пётр, не глядя на свои руки, ломал папиросы, которые доставал из пачки «Герцеговина флор», и набивал трубку. Это был довольно хилого телосложения невысокий человек с бронзово-тёмной кожей лица, и лысеющей макушкой головы. Лицо его было обрамлено редкой рыжеватой бородкой. Голосом, слышанным мною из-за двери, но теперь приглушенным и несколько напряженным, как будто он его сдерживал, Пётр проговорил:
- Садись. Сам знаешь, в ногах никакой правды не предвидится.
Я переступил через скамью и на неё же сел.
- Где находишься, понял?
- Не совсем… госпиталь?
- Ай да Виктор, не просветил.. . Милок, ты убит, умер, и находишься, как говорится, на небесах.
Он испытующе посмотрел на меня. Странно, я не то, что ему поверил. Я, оказывается, это знал, и при этом почему-то не паниковал, а был полон любопытства. Главное, я ощущал себя живым как никогда, а с остальным разберёмся.
Пётр продолжал изучающе рассматривать меня. А я, в свою очередь - его. Теперь я рассмотрел его одежду. На нём была вышитая сорочка, перехваченная в поясе ремнём, остальное не видно из-за стола.
Неожиданно Пётр улыбнулся довольно приятной улыбкой.
- Вот и славно, брат мой,ко всему готов? Это ох как хорошо. Продуктивно поработаем без валерьянки. Или накапать?
Я помотал отрицательно головой, но спросил:
- А вопросы задавать можно?
Но Пётр вдруг посмотрел куда-то за мою спину и сказал:
- А ну, пригнись.
Он положил прямо на клавиатуру нераскуренную трубку, и стал снимать ремень. На ремне была не то кабура, не то коробка тёмно-оранжевой  кожи. Он её сдёрнул и тоже положил на стол. Встал, перекинул ремень через трос и поджал ноги. Теперь передо мной розовели босые ступни ног. Едва я успел пригнуться, как Пётр, оттолкнувшись, пролетел над моей головой и «приземлился» за моей спиной в том углу, где я заметил вышитое полотенце.
Пётр оттуда прогудел:
- Опять загасила лампаду! Перья совсем повыпадали, летучая мышь, а лампаду постоянно гасит.
Из кармана широких штанов Пётр достал трут, кремень и кресало, начал высекать огонь.
- Никак зажигалку не заправлю, - сказал он извиняющимся тоном. После первого же удара кресала трут загорелся и Пётр зажег лампаду.
Угол осветился, и я вместо иконы увидел прямоугольную картину с большим чёрным квадратом. Пётр из угла пояснил:
- Сам Малевич рисовал! Гостили тут с Шолом Алейхемом… читал?
- Нет, не читал, но видел фильм. Не помню названия.
- Ну и правильно. У нас своих плакальщиков достаточно.
Он стоял перед картиной Малевича, что-то там высматривая, и поясняя:
- Шеф запретил вывешивать себя. Говорит, против культа личности, и чтобы не создавали кумира – грех!
Обернулся и, перекинув через трос ремень, тем же образом вернулся на прежнее место за столом. Хотел продеть ремень через петли в кобуре,  но передумал, положил ремень на стол рядом с коробкой. Потом открыл коробку и вынул из неё… крест, сверкнувший разноцветьем алмазов. Пояснил:
- Тяжелый, хорошо орехи колоть. Трофейный: попа одного отправил в аннигилятор, крест оставил.

Пётр не суетился и я понял, он хочет, чтобы я к нему попривык. Как бы подслушав мои мысли (или действительно подслушав; я вспомнил слова Виктора «думай перед тем, как думать»), он предложил:
- Кури, тут сигарелки мягкие, табак молдавские монахи вырастили. Экологически чистый, без химии… Тебе понравятся. И говори мне «ты», здесь так принято. Так и на Руси было прежде. Мысли твои могу слушать, но не буду. Утомительно. Так вот, вопросы задавать можно и нужно. Но сначала я буду говорить, глядишь, и вопросы отпадут.
Он снова высек огонь и раскурил трубку.
Я успел вставить:
- Хотел спросить про квадрат Малевича. Зачем?
- Если б ты знал, как он меня замучил своими капризами, пока я добывал для него компоненты красок, грунтовки, холст. Но, говорит, вышло не хуже, чем на том, знаменитом. Функционально это окно в зону «Д». Но как только гаснет лампада, тамошний Пётр рисует мне на этом квадрате очередную формулу метаэнтропии. А то и подсылает своих слухачей; те же кусаются как комары, пока не прихлопнешь.

Привороженный его голосом и манерами, я действительно почувствовал себя свободнее. Вылез из-за скамьи, прошелся по комнате. Я был так же бос, как и Пётр. Если это элемент «формы одежды», то я был не против; ходить босиком весьма  приятно. Рассматривая палех, заметил -  что-то белеет на полу. Поднял с полу большое перо. От гуся, или лебедя?
Пётр хмыкнул:
- Почти все растеряла, а на фитнес не загонишь. Бери, заточишь, будет чем мемуар писать. А то и роман. Классики мечтали бы заполучить ангельское перо!

Он так и сказал – «мемуар». А вообще-то его русская речь была довольно приемлемой.
- Я могу и по фене, и с ненормативной лексикой. Но это не для тебя.
Ну вот. А говорил, что не будет мысли подслушивать!
- Ладно, не серчай. Это я ещё по инерции, достал меня тот монах. Хочет трахать бабу и одновременно любоваться собой со стороны. Аннигилирую без жалости! Передать, чо ли, в зону «Д»? Но и там такая бестолочь не нужна. Прожил бесполезную жизнь, только и усвоил молиться, да кланяться, думал Всевышнему нужны бездельники.

Пётр достал из чехла крест, выдвинул из-под столешницы ящик, стал доставать оттуда одного за другим грецкие орехи и колоть их крестом, пододвигая ко мне получаемую смесь:
- Сам разбирай.

Квакнул компьютер, Пётр что-то усмотрел на экране, сделал рукой пассы над клавиатурой, как будто перекрестил её, довольно засмеялся:
- Теперь, скотина, будет у меня выпрашивать эрекцию. Хрен ему, не заслужил. Пусть любуется со стороны на свои телодвижения. Надо было учиться раньше, дома.
Вместе с ним рассмеялся и я, представляя эту картину.

И тут я решился:
- Виктор говорит – третья ходка. А у меня только первая…
Теперь Пётр хохотал по-настоящему. Ржал, вытирая краем вышитой сорочки слёзы:
- Ах ты, хитрец! Не прост!
Насмеявшись, ответил:
- У меня, брат, тоже план. Если бы не врачи с их новыми прибамбахами, сам понимаешь… не должно быть возврата. Закон метаэнтропии. Закон есть, формулы нет. Потому редки переходы туда-сюда.
Продолжил серьёзно:
- У каждого человека своя шкала времени. Вот тот монах пробудет здесь минуту, а там полста лет пролетит. Потому как никчемный, ничего не создаёт. Ничего не умеет и не хочет уметь. День на день никакой разницы. Верни его на место, а ему и помирать пора. И потом опять возись тут с ним. Про тебя вот ещё не знаю. Может случиться здесь будешь нужен.
Он поднялся и, попыхивая трубкой, молча пошлёпал по комнате. Остановился у дверей, пнул ногой. За дверью что-то грохнулось. Пётр рассмеялся и плотно прикрыл дверь.
- Шпионит, мать его…
Присел на лавку рядом со мной, но в другую сторону лицом.
- В каждой зоне свой Пётр. Только я настоящий, а они клоны. У Петра-Д анклав художников. Окружил мастеров их собственными картинами. Некоторые продолжали творить, некоторые помешались, стали проситься на волю. Абстракционисты. Хорошо предлагать другим, а сами пожили среди своих творений… Пётр-Д решает задачу индикации истинных талантов. Ему всё мало, затейнику. В другом анклаве собрал писателей-фантастов вместе с их персонажами.
Пётр запнулся. Говорить, или не говорить? Махнул рукой:
- Вот уже две недели писатели держат круговую оборону и просят помощи. Теперь во всех зонах идёт набор добровольцев. Честно скажу, рассчитываю на тебя! Что скажешь?
Я растерялся. Опять воевать? С кем? Но, как сказал Пётр, дело добровольное. Есть время подумать… похоже, не больше шести дней.


Глава 3. Хочешь, молись!

- Итак, Тимофей Андреевич Колосов. Земные имя-фамилию, хочешь ли оставить, или выберешь другие, например, номер двести пятнадцатый?
- Хочу оставить.
- Вот это правильно!
Пётр раскурил трубку, опять затратив время на высекание огня. Похоже, время тут роли не играет.
- Ещё как играет, если ты чего-то стоишь. Тьфу ты, опять забылся, мысли твои ловлю. Ты, Тимоха, привыкай к новым обстоятельствам. Обрати внимание, что под ногами твердая земля, ты живой. Кольнуть тебя – почувствуешь боль. Выпьешь водки – захмелеешь. Поранишься – увидишь кровь. Всё это настоящее, а не иллюзия.
Я осмелел и спросил:
- И секс – тоже?
До чего заразительно умеет смеяться этот Пётр.
- Смотри у меня, Тимоха, а то я и тебя, как того монаха!
Не думал я ни в каком сне, что после смерти буду краснеть. А Пётр продолжал усмехаться:
- А вот это уже хорошо, это плюс. Краснеть умеют только хорошие люди.
Мне тоже захотелось закурить,  и Пётр тут же подвинул ко мне шкатулку с сигарелками. Я было подумал, что вот, не может Пётр не слушать мои мысли, но тут же понял, что мои мысли от внимания Петра уже отгорожены. Между тем он продолжал говорить, и я понял что нет у него лишних слов, и что он балагурит для того чтобы дать мне возможность освоиться.
- Немного научных сведений, чтобы ты, как говорится у военных, определил свою дислокацию. Начнем с того, что наша вселенная четырехмерна. Но самого четырехмерного пространства не существует, это возможно только в математике. Реально существуют только проекции этого четырехмерного мира на четыре трехмерных пространства. До сих пор ты жил в одном из них. Теперь попал во второе. Как сказал бы математик, все четыре трехмерных мира ортогональны, то есть взаимно перпендикулярны. Не надо пытаться представить себе, как это может быть. Надо усвоить понятие, что эти миры не могут даже наблюдать друг друга. Это невозможно и это легко, на пальцах сможет объяснить тебе любой математик.
Рассуждая, Пётр шлёпал босыми ногами по полу.
- Время пребывания здесь людей – сорок дней. Это норма для основной массы переселенцев. Разбираюсь с каждым индивидуально. А куда потом, может быть узнаешь, а может быть и нет. Все религиозные легенды стоит забыть. Хотя в каком-то смысле здесь чистилище.
Оратор посмотрел на меня, пытаясь понять, что из сказанного до меня «дошло». Хмыкнул:
- Разведчика ничем не удивить? Что ж, пора перекусить. Тут у меня одна есть Марфа, считай святая. Щи готовит – пальчики оближешь.
Он нажал на столе какой-то бугорок и сказал:
- Давай, Марфуша.
Услышав за спиной шорох, я оглянулся. Рядом с черным квадратом оказалась дверь, и полная симпатичная женщина вкатила столик с яствами. Посредине столика дымилась кастрюля.
Тарелки были тяжелыми, похоже из обожженной глины. А вот половник и ложки деревянные; половник был раскрашен под палех, ложки под хохлому. Здесь же стоял и запотевший графинчик с водкой.
Марфа обедала с нами. Перед этим Пётр сказал ей:
- Хочешь, молись. Только Отче не поминай он запретил, сама знаешь.
- Как же молиться и не поминать, - пробормотала Марфа и забормотала:
- Отче наш, иже иси, да святится…
Пётр махнул рукой – что с неё возьмешь, и начал наполнять рюмки.

- Ты уже понял, здесь можно жить, чему способствует масса удобств. Вот, например, после обеда не одолевает сонливость. Ведь не тянет?
Я согласился:
- Нет.
- Ну, тогда давай поработаем. Устраивайся поудобнее. Марфуша, тащи кресло.
Последние слова были излишними. Добротное плетёное кресло уже было здесь. Я подошел к креслу и спросил Петра:
- Куда смотреть?
- Я сажусь за свой рабочий стол. А ты напротив меня. Одень-ка на голову вот эту корону.
Петр протянул мне обруч из отливающего платиной эластичного материала. Обруч был чуть тёплым и устроился на моей голове так, что через секунду я уже его не чувствовал.
Пётр спросил:
- Удобно? Вот и ладненько. Теперь слушай. Мы будем, как и предупредил тебя лётчик, "крутить кино". Согласия твоего не спрашиваю. Таков порядок, и как ты можешь догадаться не я его установил, и не мне его менять. Компрене ву?
Я кивнул головой и откинулся в кресле.
Пётр подсказал:
- Дело пойдёт быстрее, если ты закроешь глаза.


Глава 4. Смерть и только смерть!

Я задохнулся не столько от боли, сколько от злости, от ненависти!
Вчера наш детский сад переехал на новое место, и папа сегодня утром вёз меня на велосипеде. Это было так здорово. Специально для меня он пристроил перед рулём маленькое креслице, в котором я сидел, взявшись ручками за руль, и помогая отцу управлять велосипедом. Мне казалось, что все дети на тротуарах смотрят на меня и завидуют.
Новое место нам ещё предстояло исследовать. Перед корпусом красовалась скульптура, на которой каменные мальчик и девочка отнимали друг у друга мячик. Вокруг скульптуры росли цветы, а клумба была обложена половинками кирпичей, которые стояли уголками кверху. Вчера я проверил: кирпичи легко выковыриваются, но они побелены, и мел остаётся на пальцах. Это плохо, сразу попадёшься.
Теперь наша группа стала меньше. Нас стало восемнадцать… или семнадцать? Сегодня я ещё раз посчитаю. Я умею считать, ведь мне уже идёт шестой год!
Жаль только, что этот гад Петька Злобин опять оказался со мной в одной группе.
Только что он поймал осу и бросил мне за воротник. Оса сразу начала кусаться, ужалила два раза, пока я не вытряхнул её и не раздавил.
Я начал реветь, но мигом сообразил, что этого гада Петьку Ирина Марковна как следует всё равно не накажет.
Его надо убить! И убить его могу только я, потому что только я знаю, что его надо обязательно уничтожить. А вдруг он вырастет и что будет? Это он сейчас напускает на людей ос, а вырастет станет вообще фашистом и будет бросаться бомбами!
Все знают, кто такие фашисты. Вот и сегодня мы с папой проезжали мимо развалин румынской больницы. Это фашисты разбомбили.
Конечно, в развалинах хорошо играть в прятки, но ведь люди должны жить в домах, а не в развалинах.
Вывернуть кирпич? Если бы не пачкался. Но Петька уже спрятался за подол Ирины Марковны. Я решил всё же пореветь. С ним я ещё поквитаюсь, а пока что пусть его накажет воспитательница.
- Что случилось?
Петька подал голос из-за спины Ирины Марковны:
- Его укусила оса!
- Ну, Тимоша, не плачь, это скоро пройдёт. У кого есть железная игрушка? Надо приложить к шейке Тимы, его ужалила оса!
Алюминиевый пистолетик протянул всё тот же Петька.
Вот же паразит! Обеспокоенная женщина стала пристраивать мне к шее пистолетик, но я вырвал его и бросил, стараясь попасть в Петьку. И попал, жаль только в руку. Теперь забасил Петька, делая вид, что ему очень больно.
Я знаю, что ему не больно, но этого не знает воспитательница. К тому же я перестал реветь, а Петька продолжал. Теперь Ирина Марковна была на Петькиной стороне. Погладив Петьку по головке, она принялась меня стыдить:
- Ты плохой мальчик, Колосов.  Ты злой! Петенька тебя пожалел, а ты что вытворяешь? Видишь, как ему больно и обидно. Он плачет от обиды и от твоей неблагодарности.
Ну вот, она уже забыла, что мне больнее.
Я теперь не плачу, у меня зреет план.
Злость и ненависть достигли предела, но я себя сдерживаю. Я бы мог сказать ей плохие слова, которые слышал от старших пацанов и очень даже подходящие для такого случая, но тогда будет ещё хуже. Тогда она наговорит на меня маме, когда мама придёт за мной вечером. Мама, конечно, папе, потому что она не раз говорила, что воспитывать меня должен отец. И папа станет читать нудные нотации, а завтра утром не повезёт меня на своём велосипеде.
Нет уж! Смерть и только смерть! И буду я его убивать послезавтра, в воскресенье, когда мы спустимся в подвалы под развалинами.
Вскоре у меня поднялась температура, и мама забрала меня раньше. Вечером к нам приходил дядя Изя, наш доктор. Они с мамой долго обсуждали цветы и виноградную лозу возле нашего дома. Потом дядя Изя мучил меня, прикладывая холоднющую трубочку, сказал, что надо перед сном  дать мне валерьяновых капель и что завтра стоит подержать меня дома. Когда он уходил, мама сунула в карман его халата большую денежную бумажку. При виде такой потери я снова распалил в себе угасающую ненависть к Петьке и ещё раз подкрепился в намерении убить этого фашиста. На следующий день меня оставили дома, хотя я был совсем здоров. Папа бурчал:
- Щенячьи нежности. Нас всех в детстве кусала оса, но мы из этого не делали трагедии.
Мама возражала:
- Доктор нашел в сердце Тимы аритмию, а это не шуточки. Ты, как человек грамотный, должен доверять врачам.
- Да я сроду к ним не ходил. Аспирин и стрептоцид продают без рецепта.
- Ты можешь себя хоть хоронить, а сына гробить я тебе не позволю!
Отец рассмеялся:
- Так таки гробить. Этот Изя напрашивается на комплименты!
Я понял, что если не принять мер, они и вправду передумают оставлять меня завтра дома. Я лёг на диван и начал стонать.
Нет, ни на кого нельзя положиться в этом мире. Вместо того чтобы пожалеть ребёнка, родители теперь смеялись оба.
М-да, кажется, я переиграл…
Всё-таки они решили послушаться врача. У меня поднялось настроение, И я, чтобы не потерять злость на Петьку, стал припоминать события вчерашнего дня. При этом я так распалил себя, что мне опять захотелось пореветь.
Мама что-то такое во мне заметила и сказала папе:
- Вот видишь, ребёнку стало хуже. Принеси воды, я накапаю валерьянки.
Теперь придётся пить эту гадость. И всё Петька.
Завтра я его убью!

Когда я открыл глаза, сразу наткнулся на внимательный взгляд Петра.
- Что было дальше помнишь?
- Абсолютный ноль.
- Естественно. В этом возрасте ненужная информация хранится фрагментарно, часто не дублируясь в других нейронах мозга. Напомнить?
- Интересно бы.
- Представь себе, действительно интересно. Не столько тебе, сколько мне. Вот что было дальше. Сначала ты украл у Петьки самую большую ценность – настоящий патрон. Потом ты решил, что сам не должен вырасти вором, и что патрон Петьке отдашь. Но отдашь после того, как убьешь. В воскресенье вы отправились к бабушке. А Петька заболел тифом и умер. И ты в глубине души жалел его, а иногда думал, что он умер потому, что ты пожелал ему смерти, или потому, что не отдал ему патрон. Ты не мог понимать, что такое смерть и тебя больше всего угнетало не то, что он умер, а то, что его закопали в землю. Это всё объяснимо, применительно к твоему тогдашнему возрасту. Сними пока корону.
Я снял с головы обруч. Решил задать вопрос:
- И что, это эпизод характеризует меня, как склонного к убийству?
Пётр усмехнулся:
- Ну, не так сразу. Давай сначала обсудим Петьку. Как ты думаешь, кем бы стал Петька, если не умер от тифа? Каким человеком?
- Если честно…
- А как же ещё? Ты теперь на духу, на том самом!
- Да понимаю, это я к слову. Я думаю, что в Петьке почему-то заложена какая-то подлость. Вряд ли при дальнейшем воспитании она бы ушла. Просто он бы научился её прятать поглубже, понимая, что за подлость могут и наказать.
Пётр пошлёпал по полу до черного квадрата,  взял маленькие щипцы и стал подрезать фитилёк. Спросил:
- Кваску не хочешь? Мне вот пить захотелось.
Принесённый Марфой квас оказался шипучим и вкусным. Пётр пояснил:
- Монахи делают. Ты их недолюбливаешь. Только знай, эти люди не все такие бездари и сексуальные маньяки, как тот, которого ты здесь видел. В большинстве своём это трудолюбивые люди. Среди них много мастеровых и талантливых, как и среди прочих групп. А вот, что касается кулинарии и виноделия, тут им нет равных!
Он вернулся на своё место и неожиданно спросил:
- Давай пофилософствуем. Как ты думаешь, вот среди людей нет подлецов, выживет ли само человечество?
Я ответил, как думал:
- Странный вопрос. Конечно.
- А если подумать? Не спеши с ответом. Попытайся вспомнить, как ты встречался с человеческой подлостью по взрослой своей памяти? Давай вот, орехи поколем.
И он опять вынул из чехла тяжелый крест.
Минут пять мы молча занимались орехами.
Наконец, Пётр изрёк:
- Вижу, сам ты не определишься. Ну что ж, одевай корону.
И он протянул мне обруч цвета платины.
Перед тем, как закрыть глаза я взглянул на Петра. Он теребил указательным пальцем левой руки нижнюю губу и смотрел куда-то мимо меня, в сторону черного квадрата. Я преодолел желание оглянуться и закрыл глаза.




Глава 5. Изнанка злости.

Так всё плохо. И голова болит, и в детсад теперь далеко ходить. Хорошо вчера дядя Митя подвёз.  При мысли о дяде Мите стало как-то легче, хотя и голова болит и холодно всё время.
Дядя Митя развозит по киоскам лимонад. По воскресеньям он иногда берёт меня с собой. Сначала мы едем на лимонадный завод. Там есть большая яма, в которую зимой завозят лёд. Этот лёд мужики выпиливают на реке специальными пилами. Потом баграми вытаскивают на берег и грузят на подводу дяди Мити. На заводе лёд складывают в яму и засыпают соломой. Потом опять кладут лёд и еще добавляют соломы. Под соломой лёд не тает до конца лета и даже – до октябрьских праздников.
 Сверху подвода ровная, как стол, только по краям небольшой бортик. Когда садишься на край, коленки всегда выше попки, но если долго ехать, начинает болеть попка, особенно по улице Зои Космодемьянской, где мостовая выложена булыжником. Но я терплю, чтобы дядя Митя не ссадил меня. А сейчас, летом, на телегу загружают ящики с бутылками. Дядя Митя всегда одну бутылку открывает и даёт мне. Лимонад холодный, шипучий и пахнет конфетами. А потом дядя Митя чудит: разбивает бутылку, а битое стекло кидает в ящик. Говорит:
- Это на счастье! Только никому не рассказывай, а то счастья не будет.
Счастья и так мало. Я знаю, почему дядя Митя жалеет меня. Это потому, что папу убили фашисты на фронте, а мама всё ещё продолжает ждать его и не хочет выходить замуж за дядю Митю. По-моему зря, что у дяди Мити одна нога деревянная. Он ударник, так про него говорят, потому что он по утрам делает зарядку и обливается холодной водой.
Если бы мы вернулись из эвакуации не в январе, а хотя бы на месяц раньше, я бы уже перешел во второй класс. А теперь я только первого сентября пойду в школу в первый класс. Это ещё ничего. Вон Светка Шубинская – на год старше меня, а пойдёт в первый класс вместе со мной. Они тоже были в эвакуации, только мы на Урале, а они в Средней Азии. Правда, Света говорит, что в школе её проверят и могут взять сразу во второй класс, потому что она умеет и писать и читать.
Утром я Ирине Марковне сказал, что хочу в туалет. Здесь на улице сразу восемь детских туалетов. Я зашел в один из них и достал баночку с осой. Такие баночки доктора ставят на спину больному простудой. Осу я поймал вчера и сначала накрыл стаканом. Мы со Светкой долго рассматривали её в увеличительное стекло. Оса была прекрасна. Хорошо, Света догадалась, что оса выдышит под стаканом весь кислород и умрёт. Я пересадил её в медицинскую баночку и завязал марлей. И она до сих пор живая.
Представляю, как будет вопить этот зазнайка, когда оса его тяпнет. Подумаешь, какой пан. И велосипед у них есть. И отец живой. И одевается: каждый день – новая рубашка!
Вчера я похвалился своим патроном, так он задрал нос:
- У моего папы есть револьвер и две коробки патронов. Только я их не беру, не  игрушка. А твой патрон весь зелёный, таких сколько хочешь в развалинах!
Поди найди! Там пацаны постарше все патроны собрали, чтобы добыть порох для самопалов. Конечно, все знают, что у его отца есть револьвер, потому что он собирает в магазинах деньги и отвозит в банк. Так и патроны, небось, все пересчитаны, попробуй возьми хоть один!
Чистюля! Попробовал бы он на моём месте. Мамка пустила в наш дом евреев, потому что у них нет дома, немцы разбомбили. Они тоже недавно приехали из эвакуации, но к ним приходят посылки из Америки, они что-то из этих посылок продают и у них есть деньги. А нам деньги не лишние, мамкиной зарплаты только и хватает на пропитание. Хлеб от меня кладёт повыше, чтобы не съел раньше времени. Что я – дурак, не понимаю? Хотел бы, достал и с буфета…
Странно, лето, а мне холодно.
Я прячу банку с осой в карман и выхожу из туалета.
Тимоху отец привёз на велосипеде. Разве можно так возить детей? И почему их ОРУД не остановил?
А как он сошел с велика: чуть-чуть задел штанами велосипедную педаль, и уже стряхивает пылинки. Было бы там что стряхивать! Задавака! Таких надо учить!
Я как будто услышал, как в кармане по банке бегает оса. Конечно, на самом деле из кармана ничего не слышно. Зато приятно думать, как будет орать Тимоха, когда я ему за воротник засуну осу. Оса может ужалить и меня, но, как часто говорит дядя Митя, риск - благородное дело!
Другой карман оттягивает алюминиевый наган. Наган не мой. В воскресенье играли в войну, и мне револьвер одолжила Светка. Она ничего, добрая и смелая. Жалко только, что девчонка. И в войну хорошо играет, каждая команда перетягивает её на свою сторону. А в это воскресенье Светка заявила, что читает интересную книгу, и поэтому в войну больше играть не будет. Вот хороший пример для всех: в школу ещё не ходила, а книжки читает!
Ну, вот. Всё складывается, как нельзя лучше. Я подхожу к Тимохе, а он поворачивается ко мне спиной. Брезгает со мной разговаривать! Посмотрел бы в глаза, глядишь, я и пожалел бы его. Честно говоря, больше жалко осу, такая красавица, и крупная, мне такие раньше и не попадались. А Тимоха её, конечно, убьёт.
Я подхожу ближе, развязываю марлечку… оса, как будто хочет мне помочь, тут же перебралась на материю. Так через марлечку я её и взял. И вместе с марлечкой поднёс к шее Тимохи.
Что сейчас будет!
Рёв Тимохи недолго радовал моё сердце.  Надо "делать ноги" и я побежал к воспитательнице. Тимоха хоть и моложе, но упитанней, да и драться умеет. Я спрятался за спину воспитательницы. И тут мне стало жалко Тимку. Я представил, как ему больно. Но теперь жалеть поздно. Надо помочь. Я кричу:
- Его укусила оса!
Взрослым виднее, как лечить от укуса осы. И верно, Ирина Марковна стала спрашивать что-нибудь железное. Я вспомнил про наган. Хоть и ценная для меня игрушка, но сейчас мне не жалко.
А Тимоха молодец, не заложил что это  была моя оса…
И я протянул наган воспитательнице.

Я открыл глаза и на этот раз долго не мог прийти в себя. Несколько минут из меня "выходил" Петька. Наконец я осознал, где нахожусь, но ещё не понимал, что это было? Как это я был другим?
Пётр что-то набирал на клавиатуре.
Когда он поднял глаза, я понял, что сейчас меня ждёт не очень приятный разговор. Ещё минуту, и я предугадал вопрос Петра "Как ты думаешь, кем бы стал Петька, если не умер от тифа? Каким человеком?"

Да. Пётр просто повторил свой вопрос:
- Как ты думаешь, кем бы стал Петька, если не умер от тифа? Каким человеком?
И улыбнулся:
- Вот видишь, и ты мои мысли читаешь.
Но я понимал, что это всего лишь шутка. Я теперь знал другой ответ на этот вопрос. И здесь, "на духу", мне придётся этот ответ произнести.
А потом придётся ответить, как же это получается, что на один и тот же вопрос я даю два абсолютно противоположных ответа.

Я ошибся. Взмахом руки Пётр меня остановил:
- У нас, Тимофей, много дел, так что не будем переливать из пустого в порожнее. Сейчас мы перекурим, попьём кваску и продолжим. Работы ещё много…


Глава 6. Тимоха, Гитля и нож.

Я лечу, спускаюсь ниже… Нет, не сам лечу. Меня несёт невидимая сила. И сам я невидим. Я не вижу ни ног своих, ни рук, ни самого себя. Вижу всё, что можно увидеть, глядя перед собой, или поворачивая голову. Всё, что слева и справа, что внизу и что верху. Как в стереокино – можешь смотреть только то, что кем-то заснято.
Подо мной дорога, впереди ряд пирамидальных тополей. За тополями просматривается трехэтажное здание. Я узнаю окраину города моего детства. Здание за тополями - это педучилище, за ним пустырь, потом городские кварталы. Через два квартала появится территория нашей школы. Летим именно так.
Вот и школьный двор. На одном краю двора, неподалеку от хозпристройки построена печь-времянка, а на ней большой парующий котёл. Хорошо знаю: в котле варится похлёбка из кукурузной муки; это варится подкормка для детей, которые иногда прямо на уроках падают в обморок от голода.
Постепенно начинаю слышать окружающий меня мир. Вот прозвучал звонок. Из дверей здания школы высыпают детишки.  Они быстро распределяются по периметру этого огромного как стадион двора.
Возле котла выстраивается очередь из ребят с алюминиевыми тарелочками в руках. Повар плюхает в тарелочки варево, и дети отходят на скамейки, на лежащее у забора толстое бревно, на груду кирпичей у хозпристройки. Ребята худенькие, но весёлые. Вот повар что-то сказал, и дети дружно смеются. Узнаю и повара. Это завхоз нашей школы Альберт Болбочану, по прозвищу «Большая Берта» или проще - Берт.  Он молдаванин, но только для тех, кто знает. Потому что молдаване должны быть смуглыми и темноволосыми. А Берт рыжий и сероглазый.
Девочки играют в «классики», прыгая по расчерченным на земле квадратикам. Рядом две девочки крутят длинную верёвку-скакалку, а две девчушки прыгают, да так, что ветром задираются платьица, и мелькают цветные трусики.
Старшеклассники потянулись через калитку на улицу.
Посреди двора вкопаны два высоких столба с перекладиной, под которой висят гимнастические кольца и длинные, достающие до земли шест и канат. Рядом пристроен турник. По шесту взбирается девочка, но, добравшись до середины, скользит вниз. Стоящие рядом ребята хохочут. Мальчик висит на турнике, один раз подтянулся, а на второй не хватает силёнок.
В дальнем углу двора группа мальчиков из младших классов стоят кружком. Меня «несёт» к ним.
А-а! Они играют в «земельки-ножички». Смысл игры, наверное, помнят все, кто был в этом возрасте в послевоенное время, когда покупных игрушек не было, и мы играли в те игры, которые возникли «на пустом месте»: футбол – когда дадут мяч (а не дадут, используется старая зимняя шапка-ушанка, набитая травой и тряпьём); воротами служат сложенные стопкой  портфели». Играли в войнушку с участием двух команд, одна из которых «защищает крепость», а другая стремится ею овладеть; это игра с демонстрацией высокой чести, то есть если тебе крикнули «убит!», ты выходишь из игры и не помогаешь своим, как бы ни был велик соблазн. Или вот эта - «земельки-ножички». Смысл игры таков: на земле чертится круг, который делится на сектора по числу игроков. Очередной игрок бросает нож таким образом, чтобы тот, сделав полный оборот в вертикальной плоскости, воткнулся «в чужую территорию». По ходу лезвия на земле проводится черта, отрезающая часть земли «соседнего государства». Тот, чья земля подверглась атаке, выбирает себе одну из двух частей, а другая отходит бросавшему нож. Если захваченная земля не примыкает к твоей территории, она объявляется «колонией», и на неё можно ставить ногу. Если твоя территория так мала, что на ней не умещается нога, ты выходишь из игры, а твоя «земля» полностью переходит к бросавшему нож.
- Тимоха, твоя очередь!
Тимоха ставит одну ногу, вторую поджимает и так стоит, балансируя. Я всматриваюсь в лицо. Это – я? Вот каким я был: огромные глаза, сходящие к переносице брови, длинные пушистые ресницы. Наверное, нравился девчонкам. Но я этого не помню. Может быть, мне было не интересно. Вот помню, что, будучи старше, я считал недостойным себя смотреться в зеркало. Девчонки были презираемым племенем. Допускалась только переписка шифрованными записками на уроках. Или перехват чужой корреспонденции и последующее вскрытие шифра; затем подмена записки своим текстом, это апогей интеллекта, победа в борьбе разведок и контрразведок с применением «дезы»!
Прозвенел звонок и Тимоха с удовольствием опустил вторую ногу. Все летят к школьным дверям. Тимоха складывает нож, кладёт в карман и вприпрыжку догоняет товарищей.
Возле котла остаётся один Берт. Он берёт мисочку, плюхает в неё похлёбки, достаёт из кармана халата хлеб, ложку, и начинает есть.
Я облетаю брошенный двор, школьную стену и вылетаю на улицу. По улице проезжает «студебеккер», полуторка и три-четыре подводы. Несётся, обгоняя всех, военная машина-«амфибия». Я следую за ней. Эти «амфибии» были предметом нашего особого интереса. Мы спорили, может ли она плыть против течения, или хотя бы преодолеть нашу быструю реку.
«Амфибия» спускается к реке. Здесь работает паромная переправа. Через реку протянут трос, на нём два блока. Три понтона, объединённые общим настилом, и есть паром. По краям парома размещены две лебёдки, от которых к блокам на тросе тянутся канаты. Паромщик крутит ручки лебёдок, одну веревку наматывает на барабан, другую с барабана отпускает. Паром разворачивается и  подставляет течению реки другой бок. В результате река сама толкает паром к другому берегу.
Сейчас на пароме стоят полуторка, телега и полно людей. Паром только что отчалил. «Амфибия» с ходу влетает в воду и плывёт рядом с паромом, постепенно обгоняя его. Солдаты на «амфибии» радостно улюлюкают. Но как только «амфибия обогнала паром, её начало сносить по течению. Теперь улюлюкают люди на пароме. «Амфибия развернулась носом к верховью и пытается преодолеть течение. Этот маневр ей удаётся, как только паром её догнал. Наконец, водитель «амфибии» догадался держаться рядом с паромом, и они вместе приближаются к другому берегу. Люди на пароме пляшут и показывают солдатам «носы».
Однако у самого противоположного берега, едва «амфибия» коснулась колёсами дна, водитель даёт газ и боевая машина стремительно выскакивает на берег. Теперь «носы» делают солдаты. Пока паромщик крутит лебёдки, выравнивая положение парома для причаливания, «амфибия» исчезает за поворотом.
«Волшебная камера» проносит меня сквозь входные двери школы, вдоль лестницы на второй этаж и на секунду притормаживает перед дверью с табличкой «Класс 3А». Проникаю сквозь эту дверь.
Учитель – мужчина. Да это же мой Фёдор Петрович!
Тимоха, тот «я», сидит за последней партой. Остальные лица забыты. Кроме Гитли Склодовской. Только подумал, её личико тут же оказалось перед моими глазами. Да, это «путешествие в прошлое» заранее подготовленной заготовкой не назовёшь. Неведомый пилот несёт меня по своему разумению, но и прислушивается к моим мыслям.
Красивая девочка, вьющиеся волосы, очень милое личико, с тонкими чертами, прямой, немного «греческий», но небольшой носик. Кожа лица желтоватая, почти прозрачная. На виске бьётся синеватая жилочка.
На секунду вспомнилось её лицо, когда она стала девушкой. Одно время я был в неё влюблен, но, помнится – отступил перед более сильным соперником. Память вернула меня к настоящему моменту. Но сравнение произошло. Сейчас на этом лице следы голода. Гитля плохо владела русским языком, многого не понимала, или понимала не сразу. Поэтому учёба ей давалась с трудом. На переменках она выходила только один раз
 к котлу с похлёбкой. Все остальные переменки, когда ребят как ветром выносило из класса, Гитля оставалась, что-то читала, зубрила таблицу умножения, писала. Вот и сейчас она макает в чернила свою складную ручку. Упорная девочка.
Чернильницы-невыливайки мы носили с собой в матерчатых мешочках. Ручки выдавались учителем и у всех были одинаковые: трубочка, с одной стороны вставка с пером, с другой карандаш. Если такие вставки перевернуть, перо и карандаш убирались внутрь трубочки. Саму трубочку можно использовать и не по назначению: «стрелять» жеваной бумагой, а ещё лучше с обеих сторон воткнуть в зелёное яблоко, или картофелину; поле выдавливания одной стороны, с другой вылетала цилиндрическая пробка с громким хлопком.
Фёдор Петрович ходит между рядами парт, останавливается, подсказывает. Кого-то погладил по головке.
Вот он остановился возле Тимохи, наклонился, говорит:
- Уже решил? Умница. Теперь попробуй решить вот эту.
Мне вдруг остро захотелось заглянуть в глаза Тиму, этому «себе». Угадав моё желание, ведущий (несущий) приблизил меня к лицу Тимохи. Его глаза были опущены, он решал задачку. Это урок арифметики. На мгновение он поднял глаза и мы встретились взглядами. Это мне так показалось. Он меня не видит и тут же опускает глаза.
Звенит звонок, все бросаются к выходу из класса. В классе остаются Тим и Гитля.
Выходя, Фёдор Петрович оглянулся, улыбнулся. Теперь мне кажется, я эту улыбку помнил всю жизнь, но просто не вспоминал её.
Тимоха мельком взглянул на Гитлю. Девочка сидела у окна и сейчас, повернув головку, смотрела на улицу. Нам видна только шапочка её волос.
Тимоха, что он делает? Почему не убежал со всеми? Сначала он достаёт ножик из кармана и перекладывает глубоко в портфель.
Приоткрывается дверь и появляется чья-то мордочка.
- Тима, ножик у тебя?
Чуть заикнувшись, Тимоха отвечает:
- Н-нет! Кажется, последним бросал Славка.
Мордочка исчезает.
Ну, вот! Я, оказывается, был подлым воришкой?
Теперь Тимоха достаёт из портфеля бумажный пакетик, разворачивает. По комнате разливается такой знакомый запах яблочного повидла.
Этот запах и всё, что с ним связано, я хорошо помню, потому как это было детским проклятием.
Если пройтись даже по тем деревням юга России и Украины, которые расположены далеко от реки, в каждом доме можно обнаружить весло. Оно висит у печи, или в сенях. Это и есть то самое детское проклятие.
Когда во дворе на печке-времянке в широком чугунном котле варится яблочное повидло, забудь про игры. Дрова на это действо никто тратить не собирается. В голодный огонь идёт разный сушняк: хворост, щепки и досточки от прогнивших ящиков, разумеется – стебли кукурузы, подсолнуха и прошлогодняя солома. Варево следует непрерывно перемешивать веслом, иначе повидло пригорит, и будет отдавать тошнотворным запахом горелых яблок. А огонь требует всё новой пищи. Надо бежать за топливом, а потом опять хвататься за весло. Под конец повидло становится густым и тяжелым, от котла по всем соседним дворам плывёт истинный запах южной осени, а весло становится поистине чугунным. И вся эта процедура поручена детям. Коту под хвост весь день!
Зато потом в школу дают «второй завтрак», две тоненькие пластинки хлеба, а между ними почти чёрное, твёрдое, как мармелад, сладчайшее и ароматное яблочное повидло.
При варке в повидло сахар не добавляется, в этом просто нет никакой необходимости. А если кто из приезжих дачников добавит сахар – всё испортит. Потому что, как ни старайся, повидло хоть немножко пригорает. От этого у него появляется тот самый «осенний» запах. Но если добавлен сахар, запах станет неприятным, а во вкусе появится горчинка.
Гитля не занимается. Она упорно и как-то напряженно (или это мне так кажется?) смотрит в окно.
А что Тимоха? Он посмотрел на Гитлю, догадался, что она знает, чем он занимается. Он разламывает бутерброд на две равные половинки.
Молодец, не пожадничал!
Но он быстро съедает одну половинку и, взглянув на Гитлю, вторую опять делит на две части. Быстро съедает одну четвертинку и, уже не глядя в сторону девочки – последнюю.
Гитля вскакивает и выбегает из класса. Как будто у неё на затылке глаза…
Тимоха облегчённо вздыхает.
Звенит звонок.
Я вылетаю – сквозь потолок, чердак, крышу.
На меня несутся облака.
Я чувствую себя гадко. И ничего нельзя изменить!
У меня появился опыт: облака еще неслись мне навстречу, а я уже знал, что вот сейчас открою глаза и встречусь взглядом с Петром. И я ещё как будто был тем мальчишкой в аккуратной матроске, пожалевшем для голодной девочки кусочка хлеба.

Когда я открыл глаза, Петра в комнате не было. Передо мною стояла Марфа. Она протягивала мне бутерброд из двух пластинок хлеба, между которыми мармеладным отливом сверкало повидло.
- Скушай, милок, мамочку вспомнишь. Значит у них такой ритуал, вот так наказывать. И я приму это наказание, заслужил.
Хлеб с повидлом оказался именно того вкуса и того запаха, которые возвращают человека в детство, к маме.
Я съел подношение Марфы и острее вспомнил эпизод в классе. Чёрт возьми, так вот в чём суть ритуала – сделать ещё больнее памяти моей души.
Вошел Пётр.
- Ты ошибаешься. Здесь не судят и не казнят. Всё это в другом месте и в другое время. А вот чёрта поминать у нас не принято.
Так мягко стелет этот Пётр. Я пробормотал, не глядя на него:
- Извините, я больше не буду…
Пётр улыбнулся:
- Всё ещё в роли школьника - сказал он и передразнил, - «Извините, я больше не буду»… мы обращаемся только на «ты», забыл?
Он прошел на своё место за столом. Добавил:
- А если потребуется? Вот что я тебе посоветую, Тимофей. Впредь никому не давай никаких обещаний. Особенно мне. У нас с тобой вся работа впереди.
Пётр подвинул ко мне коробку с куревом. И неожиданно спросил:
- Как думаешь, без парома «амфибия» форсирует ту быструю реку?
Он что, издевается? А Пётр вернулся к теме моего детства:
- Вспомни, Тимоша, на какой парте ты любил сидеть?
Странный вопрос. Но я действительно вспомнил. Первый ряд я не любил. На последние парты не стремился, считал, что там место для слабаков. Так и ответил:
- Ну, где-то в середине… но ближе к учителю.
Пётр тоже взял сигарелку. Проговорил:
- Не всегда курю трубку. А в бумаге курить не могу. Вредно!
Это ему-то, здесь – вредно? Опять темнит.
Памятуя предостережение «думай, прежде чем подумать», постарался не облекать мелькнувшую мысль в слова. Но первую часть фразы Пётр, похоже, уловил. Или просто решил пояснить сказанное ранее. Всё-таки лишние слова здесь не говорятся. Он пояснил:
- Из чего делают бумагу? Ну да, в том числе из бумаги. А что на той, изначальной бумаге, было написано? Чьи мысли оставили на ней свой след?
Я вспомнил слова, слышанные когда-то: «Мысли материальны».
- Правильно - похвалил меня Пётр, – к этому выводу я тебя и подводил.
Пётр нажал бугорок на столе и дверь приоткрылась. Я оглянулся. В дверь заглянул мой «вертухай». Значит, сегодня Пётр со мной закончил?
Да, Пётр меня отпускает:
- Иди. На прогулке пообщаешься с другими, кое-что из сегодняшнего проиграешь в себе. Отдохнешь, вспомнишь…
Я был в дверях, когда Пётр задумчиво произнёс:
- Интересно, был в твоём «третьем-А» ещё один Тимофей?
Вертухай не дал мне ответить и подтолкнул к выходу из комнаты Петра.
Я шел по коридору и думал, что стояло за его последней фразой?
    

  Глава 7. Сентябрь?

Вечерело. Я распахнул окно. Повеяло сыростью. Шел дождь, шуршал по начинающим желтеть листьям ясеней и клёнов, раскачивал покрасневшие листочки поросли осинника и кустика черноплодной рябины, гроздья которой, отливая перламутром чёрного жемчуга, просились в ладонь.
Это было моё любимое время года.
Так на моей памяти выглядел сентябрь.
Особенный месяц. В школьные годы это был единственный месяц, когда классы притягивали к себе не только свежей краской полов, но и обещанием чего-то особенного, нового, включая нового учителя, новичка-ученика и повзрослевших одноклассниц. Тот месяц, когда в школу идёшь с радостью, когда проснувшись утром, предвкушаешь школьные дела, разговоры, новые учебники и зовущие чистые листы тетрадей.
В эти дни ты уверен, что в новом учебном году всё у тебя будет лучше, чем было в прежнем.
И ещё… стыдно признаться, но сегодня ты снова увидишь её, почувствуешь, как перехватывает дыхание, когда она тебе улыбнётся… А если и не тебе, всё-равно, хоть тайком, со стороны, притворившись равнодушным, поймать радостное мгновение видеть эту улыбку, эти глаза и этот локон…
Та-ак… Опять забыл, где нахожусь.
Ладно, почему бы не расслабиться, раз уж дождь и нахлынувшее чувство? Был бы поэтом, написал стихотворение.
Вспомнил: Пётр что-то говорил про «ангельское перо».
Вот оно.
Белое, прочное с карандаш толщиной.
Выглянул в коридор, подозвал «вертухая», показал ему перо. Он пробормотал что-то типа:
- Эвраст…
Взял перо. Я вернулся в комнату, выглянул в окно, подставил руки и голову под струи.
Когда вернулся в комнату, на столе лежало перо и лист бумаги. Перо на кончике подрезано и в нём просматривается чернота. Попробовал на уголке бумаги. Пишет. Как авторучка.
Стал писать, что в голову взбредёт, и лишь написав, прочитал и удивился. Я сочинил стих!*

Лишь август-лосёнок вглубь леса метнётся,
Ища от лесного пожара спасенье,
Я знаю, придёт моя осень, вернётся.
Сплошною удачей, безмерным везеньем.
Сентябрь-палач топором замахнётся.
Его за убийство никто не осудит.
И Осень проснётся, и ливнем прольётся,
И листьям пощады не будет. Не будет!

Я отложил перо.
Каким длинным был этот день…
Выйдя от Петра, я думал, что уже вечер. Оказалось, я пробыл у него не так уж долго. По коридору я прошел шагов двадцать, слыша за спиной шлепки босых ног вертухая. Оглянулся, когда шаги стихли. Между мной и конвоиром уже была решетка. Только сейчас я заметил, что прутья решетки как будто стеклянные, а коридор опять уходит куда-то вдаль. Повернулся - такая же картина и впереди меня.
Открылась дверь напротив моей комнаты, выглянул Виктор Несин. На этот раз на нём была роба светлого хаки. Такие носит аэродромная обслуга.
- Давай в наш кубрик.
Мне не хотелось оставаться наедине со своими мыслями, и я с радостью переступил порог, не сразу обратив внимание на это «наш». В плетеном кресле восседал, неторопливо покачиваясь, бородатый мужчина лет на десять-пятнадцать старше меня. Несин нас представил:
- Это Тимофей, глубинная разведка, майор, погиб в Афганистане. Михаил Иванович Михайлов, археолог, философ и математик, профессор, умер, как он говорит, по глупости, примерив на себя найденную в гробнице шамана маску. Захочет, сам расскажет.
Я оккупировал другое кресло, а Несин забрался с ногами на кровать.
У бородача оказался тонкий, почти женский голос. Собственно, я и прежде замечал: как борода, так тонкий голос. Может быть, бородачи компенсируют излишнюю «голосовую женственность» - «бородатостью»?
Несин заметил:
- Вот, Тимоха, полюбуйся. Миша отбыл свои сорок дней, извёл Петра с его опричниками и собирается на второй круг.
- Как это? Разве так можно? – повернулся я к Михаилу.
- А что? Мне вернули мой облик, мою башку со всеми её грешными мыслями и решили, что я позволю им изучать себя, как морского кролика?
Мы невольно рассмеялись. Я попытался уточнить:
- А что, бывают морские кролики? Я думал изучают морских свинок.
Но Миша закончил мысль:
  - Дудки! Я и тут останусь человеком, да ещё русским!
Несин произнёс задумчиво:
- Ребята, у меня ведь третья ходка. И знаете, к чему я пришел? Никто меня не изучает. Петр вынуждает меня разбираться в себе самом, да так, что я сам себе удивляюсь. Я и не подозревал, что я вот такой да такой…
Я поддержал его:
- У меня опыта ещё маловато чтобы делать выводы. Но мне кажется Виктор прав!
Михаил стоял на своём.
- Вытаскивают из моей памяти какую-то дрянь, чтобы я решал, хорошо ли поступали то ли я сам, то ли кто-то из моих друзей. А мне это надо?
- Ну, раз мы оказались в чистилище, живые, в своём уме… - начал я, но Михаил меня перебил.
- Живые? А это что?
Он схватил со стола нож и полоснул себя по ладони. Брызнула кровь, он зажал пораненное место салфеткой, а когда через минуту отнял её от руки, на ладони не было даже пореза.
Виктор ухмылялся. Кажется, для него  в этом трюке не было ничего нового. А я был поражен и даже не соображал, что думать, о чём спрашивать? Миша распалился:
- А вертухаи с шокерами, это что? У ихнего шефа, или бога, или дьявола, или кого там ещё, у него нет другого способа поддерживать дисциплину? Так вот, я сначала сам их изучу, а потом позволю изучать себя. И то если посчитаю нужным.
Виктор, как мне стало теперь казаться, «заводил» Михала:
- А по мне, так жить можно. И жратва, и выпивка… вот ещё попрошу женщину, полную, симпатичную, сиськастую, да с характером, чтобы посопротивлялась, прежде чем…
Я, вспомнив историю с монахом, рассказал о ней новым друзьям. Михаил не смеялся, а повизгивал, как довольный пёсик.
И наложил резолюцию:
- Вот-вот, подсунут тебе бабу, а потом ампутируют те части, что не потребны ни в раю, ни в аду.
В чём-то я был согласен  с Михаилом. Не слишком ли быстро я доверился Петру с его порядками и причудами?
Но, в принципе, мне Пётр импонировал. Кем бы он ни оказался впоследствии, - он умён, и это подкупает. Мне этот Пётр был просто симпатичен.
Я потянулся к перу, но почему-то передумал. Попытка анализировать уходящий день, первый мой день на этом «том свете», нивелировала лирический настрой, заменив его смутной тревогой - что будет дальше? Такой же ужас, какой проводил меня из земной жизни? Или хуже?
Ещё раз высунулся в окно под струи этого, здешнего, сентября. Как и прежде, они стали возвращать мне душевное спокойствие.
Вскоре я почувствовал, что хочу спать.
___________________________________________
*). Борис Давиденко


Глава 8. Морфозы и метаморфозы.

Это было совершенно по земному проснуться вот так внезапно. Розоватый свет указывал на то, что солнце только что взошло.
Мало спал; так бывало, если день прошел в лени, если накануне не устал физически, а засыпал с вечера быстро, от здоровья, да просто потому что "протикали" твои биологические часы, прозвенел антибудильник – пора спать.
Так бывало и прежде: просыпаешься с ясной памятью обо всём, что произошло вчера, если вчерашний день был для тебя значимым, памятным.
Но вот что сейчас я испытываю совершенно по земному: озноб, который заставляет, проснувшись, наматывать на себя сползшее одеяло, причём самым нелепым образом; пока разберёшься, как этим одеялом возможно и плечи и ноги прикрыть одновременно, проснёшься окончательно.
Соображаю: не одеяло сползло; это я уснул при открытом окне. Вечером шел сентябрьский дождь, и я высовывался под его струи.
Наступило солнечное утро и мне предстоит ещё несколько минут моргать и мружить глаза, пока оные привыкнут к свету.
Не открывая глаз, я вспомнил последнее, что видел перед сном. Это было явление, более всего напомнившее мне, что я нахожусь в другом мире: огромная гусеница с крыльями бабочки. Она прилетела сквозь струи дождя и уселась на подоконнике.
Я замер, заворожено глядя на это чудо. Крылья приподняты кверху и с них на мармеладное тело гусеницы стекали струйки воды. Гусеница была серой, с чёрной полосой по середине спины, утыканной густыми шерстинками, и с многочисленными коротенькими коричневыми ножками. Дважды опустив и подняв крылья, она продемонстрировала их красоту: бархатистые, тёмно-синие с белыми пятнами и оранжевыми разводами, которые при опущенных крыльях образуют большое, в половину размаха, кольцо. У гусеницы была головка бабочки с огромными усами. Крылья крепились к половине тела, ближней к головке.
Посмотрев на меня зеркально-радужными глазками, она вдруг встряхнулась, как собака, выбравшаяся из речки, и улетела обратно в дождь, оставив на подоконнике лужицу.
На Земле, между состоянием гусеницы и состоянием бабочки происходят загадочные метаморфозы. А здесь два в одном. Одним словом "тот свет".

- Тима, милый, проснулся? Не притворяйся, я знаю что проснулся!
- Гитля! Любимая!
Не открывая глаз, я протянул распахнутые руки, но она только пощекотала мне лицо своими кудряшками и увернулась от объятий:
- Некогда нежничать. Дети уже одеты!
Голосок Гитли, грудной и зовущий, совершенно не вяжется со смыслом сказанных слов. Я открываю глаза, приходя в себя после диковинного сна.
Ну, приснится ведь такое. Как будто я стал совсем другим человеком, был офицером, погиб в Афганистане и попал на тот свет.
А всё виноват её брат, Игорь. Вчера допоздна трепался о своих подвигах в Афгане, о зверствах душманов, да о том что вот ему отпуск не в отпуск, тянет обратно на войну, где погибает рота без его боевого опыта и чуткого руководства.
Как будто мы не читаем газет! Там есть банды, но с ними воюет Народная Армия ДРА, а наши войска присутствуют для моральной поддержки.
Ладно, пусть каждый делает своё дело.
Сегодняшнее утро особенное. Предстоят перемены.
Меня направляют в Ташкент на должность главного энергетика в Управления механизации "Стальконструкция" спецмонтажстроя СССР". Сегодня сдам здесь, в Ленинграде, дела, а там… трехкомнатная квартира, служебная машина, но главное интересная работа!
Такие объекты!
"Солнце" – солнечная электростанция.
"Гелио" – объект космонавтики.
И все эти стройки в живописных горах!
Я проснулся окончательно.
Хорошо бы рассказать свой необычный и такой яркий сон Гитле, но надо торопиться.
Вчера мой "Москвич" барахлил. Как бы по моей вине Сёмка в школу не опоздал. Я обещал подвезти. Сегодня в школе  трудовая повинность по ремонту классов. Опоздать нехорошо, он староста класса, на нём особая ответственность.
Выйдя из ванной, я залюбовался женой.
Гитля успела и завтрак соорудить, и детей к школе подготовить. Вон что Дашке на голове соорудила – волосок к волоску!
Когда она встала? Или вовсе не ложилась?
После вторых родов Гитля стала просто красавицей. Да такой она и была всегда! Ещё в школе…
Вспомнил время, когда меня перевели в русскую школу и мы оказались в одном классе. Это просто счастье, что мы нашли друг друга, вернее – что она выбрала меня!
Пусть и не сразу. Вот это меня мучило. Я тогда был на четвёртом курсе, а Гитля…  она побывала замужем. Не могу представить её в объятиях, в постели с другим. И как она отвечала на поцелуи того мужа? Так же, как и на мои? И сама липла со своими нежностями тоже так? И в прочем, ночью в кровати так же?
Вошел Игорь. Отпускник,  мог бы и поваляться.
- Доброе утро! Трудовое семейство в сборе?
Пока рассаживались, Игорь обратился ко мне:
- На машине не покатаешь? Времени мало, друзей много. С кем не свижусь - обид будет!
Не хотелось бы отказывать, но придётся:
- Разве что завтра… вечером вернёмся к теме.
- Ну, ладно, сегодня обойдусь как-нибудь.
Ох уж эта солдатская напористость.
К обеду все дела были завершены. В кармане  направление, в бардачке машины билет на авиарейс "Ленинград-Ташкент". В запасе последние десять дней с Гитлей и ребятами.
Семён перешел в последний, десятый класс, и Гитля настаивает, чтобы он оканчивал школу здесь, в Питере. Это меня настораживает. Она так спокойно решает целый год жить без мужа, без меня…

Была мысль отказаться от выгодного предложения, оставаться здесь и продолжать строить цеха.
Без перспектив? Без того размаха, который ожидает меня в Узбекистане?
Гитля… заноза в сердце. Столько лет вместе, а я всё так же её люблю.
Так ли?
В позапрошлом году, когда я провёл отпуск на Оби, обошелся ведь… временами и не вспоминал… ну то всего месяц. А тут год.
Гитля красива, привлекательна, встречные мужики шеи сворачивают. А в КБ у неё… да там сплошные альфонсы!
Глупости. Она меня так любит, за неё можно быть спокойным.
Ой ли?
Красивые знают себе цену, нуждаются в мужском внимании.
Ещё не поздно пойти в Управление, отказаться, сдать билет…
Нет, нельзя. Такого шанса в жизни больше не будет.

Проезжая по Литейному, и едва пролетев перекрёсток с Невским, вижу - выходят из пивбара Игорь с женщиной.
Притормозил. Загрузились.
- Куда?
- Здесь недалеко. На Охту.
М-да, недалеко.
Завёз, куда просили. Похоже, к ней домой. Лицо женщины мне не понравилось, да Игорь не ребёнок. Приехал в Питер без жены, развлекается на свой вкус…
Ладно, я не судья. Человек с войны. Да на войну опять. Может быть, и не врал он вчера. Так подробно о кяризах, о "кишмышовке", "медном рынке". О горных засадах душманов, "стингерах", "шмайссерах", ДШК, о караванах с оружием для моджахедов…
- Через часок заберёшь меня отсюда?
Вот нахал. Нет, на сей раз не поддамся:
- Сам доберёшься, не маленький.
- А и то верно.
Постоял у обочины, глядя им вслед. Улица узкая, длинный кирпичный забор, покрашенный, очевидно, прямо по осыпавшейся штукатурке, отчего видно, что он кирпичный.
Пошли по узкому тротуару. Она впереди. Вон как попкой вертит. Тёлка!
А Игорь ничего, статен, в лице что-то от Гитли, какая-то мягкость. Не офицером бы ему, артистом…
Всё-таки сволочь, изменяет жене, да с кем попало. Зря я их подвозил. Вроде, как принял на себя часть его измены.

Ташкент не предоставил мне времени на акклиматизацию.
С первой же минуты огорчение. Вместо живописных гор мен ждет перегонка ста-тонного подъемного крана в Самарканд по раскалённому шоссе. 
Как я не уследил за простой вещью? Элементарный прокол: в сопровождение выделили шестнадцатитонник. Ещё на кольцевой Ташкента, когда лопнуло первое колесо трейлера, и надо было его приподнять (домкратить долго), согнулся, смялся конёк помощника.
Надо же такую дурь - поднимать полсотни тонн слабомощным краном. Идиотизм! Повезло, что не я формировал бригаду и колонну. А то показал бы себя "ленинградец" в первый же день!
Двигались медленно, с долгими остановками для смены лопнувших колёс. Мокрыми от пота были не только робы рабочих, но и моя рубашка. Для бригады – дело привычное, но лето в Средней Азии не щадит любого, кто рискует подставиться солнцу.
Едем колонной: впереди трейлер с краном, за ним "летучка" с рабочими, затем "Камаз" с бетонными противовесами. Я на служебной "Волге" с бригадиром наладчиков и электриком. Ехать в такой колонне со скоростью десяти километров в час на "Волге" просто невозможно. Мы выходим из машины куда-нибудь в тень, перекуриваем, потом догоняем, опять плетёмся в хвосте колонны до очередной тени, и так десятки раз.
Первую ночь провели на обочине расширения шоссе под полевой аэродром. Бригада из крымских татар. Низкорослые, шустрые, при смене колёс, да и впоследствии, при монтаже подъёмного крана, они действовали слаженно. На привале откуда-то приволокли целый ворох сухих кукурузных стеблей, зажгли  для освещения. Потом надоело, облили бензином пару лопнувших шин. Мне предстояло дождаться конца монтажа, подключения собранного крана к промсети и проверки электриком системы защиты крана, затем передать кран бригадиру на стройке.
На вторую ночь меня устроили в семью персов. Хозяин – водитель автобуса. Угощение было почти по-русски: огромное блюдо с изделиями из теста и мяса, типа пельменей. Манты, но не такие крупные, какие готовят узбеки, а мелкие, чуть больше ногтя. К мантам спирт. Питьевой, с винзавода. Различные салаты, пряности и сладости.
Этим застольем гостеприимство хозяев не ограничилось. Появилась гибкая и прекрасная девушка-танцовщица. Звали её Надия.
Она так эротично танцевала. Публика – я, хозяин и два его брата.
Восток! Вот как у них принято встречать гостя!

А потом… То, что мне в постели показала Надия…
Наслышан я в мужских курилках, на что способны японские проститутки, но Надия…
Уже светало, когда я уснул.
Откуда во мне взялось столько прыти? Я впервые открыл в себе вот такого мужчину. Ах, какой я нынче герой!
Гитля…
Я её, конечно, люблю, но сегодня моё подсознание  поставило барьер разуму – не произносить её имя. Слишком яркими были впечатления, оставленные Надией.
Они, эти впечатления, владели мною весь день: и тогда, когда я гнал свою "Волгу" по скоростному шоссе в Ташкент; и вечером, когда я, уже в противоположной от Ташкента стороне, стоял, полностью обнаженный, под тяжелыми струями небольшого водопада неподалёку от объекта "Гелио", этой гигантской "Табуретки" с ажурным "дождём" антенн под верхней декой.
Жизнь была прекрасна!
После купания я прилёг под старым деревом. Это был грецкий орех.

 

Глава 9. Содержание без формы.

- Тимофей! К Петру!
Не "номер 215", а Тимофей.
Полдня я ждал этого вызова, даже на прогулку не хотел выходить. Но Виктор убедил:
- Придёт время, и оттуда достанут.

Проснулся я, хотя и не так рано, как в том "сне в сне", но всё–таки потому, что озяб. И в полном понимании того, что мне опять "прокрутили кино", только ошиблись адресом, кино не моей жизни.
Это была такая моя первая мысль.
Потом до меня дошло, что и этот эпизод из моей жизни, но какой-то -  гипотетической, которая не состоялась, но состояться могла…  если бы я не провалил тот экзамен в институт…

Вопреки привычке схватываться на ноги едва проснувшись, на сей раз я полчаса не открывал глаз, обдумывая сон.
Я лежал, завернувшись в тонкое одеяло, с нежеланием выбраться из-под него, да подойти и закрыть окно, за которым розовые солнечные лучи играли радугой в каплях на сентябрьской листве.
Я думал.
Прав ли Михаил, упрекая неведомые силы за то, что они выдирают из нашей памяти всякие мерзости? Но вот уже вторично я побывал в шкуре другого человека. Сначала совсем другого – Петьки, потом – стороннего наблюдателя, теперь вот – частично другого, гипотетического себя. И то и другое и третье не "мерзости из памяти", а какие-то силлогические тесты, что ли?
Первый силлогизм. Я осудил Петьку. Я сам побыл Петькой, побывал в его «шкуре». Я вник в логиу противной стороны и тем познал себя.
Второй. Посложнее. Похожий на меня мальчик поступает подло. Есть предположение, что этим мальчиком был не я. Я этого не помню точно, но рад такому предположению. Возможно, это был не я. Хорошо бы, чтобы это оказалось так. Но в этом силлогическом квадрате слишком нечёткие причинно-следственные связи.
Третий силлогизм. Здесь уж совсем не так прямо. Я полагаю себя порядочным человеком. В этом фрагменте я применил двойные стандарты при оценке чужих и своих поступков. Это две линии – две связки. Я проиграл этически, принеся любовь в жертву карьере. Наконец изменил любимой, чем подвёл итог.
Так, что ли? Тогда это не силлогизм, тут какие-то прямые следствия и тест выглядит примитивно-поучительным.

Прогулка мало что дала, кроме любопытного наблюдения за живородящей голубкой, которая на наших глазах "снесла" не яичко, а голого цыплёнка, прикрыла его крыльями и тут же начала кормить из клювика птичьим молочком. После бабочки-гусеницы я был меньше удивлён, чем мои спутники. Похоже, я тут скоро совсем разучусь удивляться.
Видя моё погружение в собственные мысли, новые друзья запихнули меня в лодку, и мы поплыли сначала по живописному каналу, а потом вокруг островка на небольшом озере. Оказалось, толком работать на вёслах умел один Михаил, так что мы с Виктором стали его невольными эксплуататорами. На озере к нам подлетела моторка и вертухай забрал Михаила "к Петру". Теперь за вёсла взялся Виктор, что не мешало ему разглагольствовать:
- В тебе, Тимоха, пропадает дар предвидения. Ты правильно сделал, что не стал общаться с этими мужиками и бабами, что усеяли берег. Все они рассказывают друг другу эпизоды своей и не своей жизни, показанные им Петром и компанией, и все они не интересны друг другу. Каждый озабочен собой, любимым. Ведь были и ночные гости?
- Ну да, бабочка-гусеница.
Виктор рассмеялся:
- Её все видели! Может быть, это чья-то неприкаянная душа?
Мне стало жутковато от этих слов. Но Виктор продолжал:
- Нет, вероятней, это те шпионы, которых посылает сюда соседний Пётр-Д через черный квадрат, что висит у Петра вместо иконы. А знаешь, я ведь каждый раз, как прилетал в Москву, Киев или Питер…
Виктор пустился в рассказы о посещениях различных художественных галерей и выставок, благо нашел "свободные уши".

Я молча думал о своём, не забывая кивать головой и поддакивать, и лишь изредка вникая в его истории.
Выходит так, что я любил Гитлю всю жизнь? И мне надо было отправиться на "тот свет", чтобы понять это, прочувствовать как я её любил? И люблю до сих пор?
Пошли реальные воспоминания. Вот школьный Новогодний бал. Гитля была нарасхват, и мне удалось всего один раз пригласить её на танец. Зато на все "белые вальсы" она подлетала ко мне, и мы танцевали, и глаза её блестели, а мне до умопомрачения хотелось её поцеловать…
Потом выпускной бал. После бала Гитля ушла встречать рассвет на берег речки с этим накачанным дебилом Жоркой Плясухиным, а я… сдался. Куда мне против этого красавца с вьющимися волосами и бицепсами с мою голову. Сунусь – зашибёт, драчун известный.
Провал экзамена в институт, призыв в армию, училище, служба в разных местах, Афганистан и гибель в бою.
Почему я тогда пошел в военное училище? Только сейчас, в этой лодке, на этом "том свете", я совершенно  откровенно признаюсь сам себе: подсознательно я хотел противостоять Жорке. Вот так, с автоматом в руках, раз уж бицепсов маловато.

- В Киеве русский музей уютный, классный. Рядом скверик с памятником Шевченко, университет. Однажды…
Я кивнул головой, и тут до меня дошло, что я кивнул одной своей интересной мысли. Вот если бы я лет семь тому назад встретился с Жоркой… Я уже обучил не одну сотню пацанов, которые таких как Жорка одной левой…
Но Жорка был в прошлом, да и Гитля вышла замуж вовсе не за него.

- Тимофей! К Петру!
Я выглянул в коридор. Ни вертухая, ни решеток.
Лады, дорогу помню.
Опять иллюзия! Теперь я дольше шел, пока оказался у двери с той самой табличкой. Хотя и прочие таблички, которые попадались мне попутно на других дверях, вызывали у меня живой интерес:
"Александрийский архив"; "Религиозная софистика. Пантеон"; "Каталог врачебных ошибок. Пантеон"; "Машинный зал"; "Технологии зримых галактик" и пр.
Из кабинета Петра вышел вертухай и, не прикрывая плотно двери, как и в прошлый раз, жестом велел мне подождать.

Однако! Пётр, оказывается, экспрессивен. Из-за дверей гремел его голос:
- Да кто ты такой, чтобы тобой занимался Всевышний? Может быть, для него и ты, и червяк, и бацилла равнозначны. Люди придумали бога по своему образу и подобию. А его нет. Нет образа, значит, нет и подобия. Связали, понимаешь, форму, содержание и начала всех начал. Не думали, что может быть содержание без формы? Возомнили, что кому-то не хрен делать, как судить людей. Ты сам себе судья, только чтобы судить не созрел, прыти много, а толку мало!
Из кабинета весь красный вывалился Михаил. Он прошел меня и не заметив.
Опять как в прошлый раз мимо меня пролетела невидимка, задев моё лицо кончиком крыла. На этот раз перо кружилось в воздухе у входа в кабинет, и я поймал его на лету.
Вертухай не пошел за Михаилом, только поправил крест на груди, кивнул мне – заходи. Я прошел и оглянулся. Вертухай опять не прикрыл дверь, но стоял осторонь. Я внутренне усмехнулся – опасается…
- Здравствуй, Пётр!
Пётр протянул мне руку. Рука его оказалась сильной, горячей и сухой, а рукопожатие плотным.
Он прошел на своё место за столом.
Я протянул пойманное перо:
- Вот, поймал!
Пётр перо взял. Промолвил абсолютно непонятную фразу:
- Везучий, а от камня не уклонился. Ну, это поправимо.
Хотя… А вдруг? Нет, вряд ли…
Пётр сразу перевёл стрелки разговора:
- Перо заберу. Иметь два – это уже перебор.
Кивнув на дверь, добавил:
- Слыхал? Кто-то что-то ему должен! Меня взялся изучать. А я тут главный, и должность моя называется Со-бе-сед-ник. Вот так. С кем хочу, с тем и беседую. А если кто сам хочет поговорить, то и я как пионер всегда готов! Устраивайся где хочешь, надо поработать…


Глава 10. Последний тест.

Ударило по скале над головой. Острый скол камня приближается, как в замедленной съёмке.
Сейчас отключусь…
Последним усилием воли я дёргаюсь в сторону, отклоняясь от этого, несущегося на меня ножа гильотины. Ещё в сознании, я чувствую, как на меня сыпется каменная масса, барабанит по каске, по плечу. Почему так тихо? Я оглох? Нет, это я сплю. Только что прошел осенний дождь, а после дождя всегда так тихо и хочется спать. Или это я на лодке? Под голос Виктора я задремал, и теперь он обидится? Надо кивнуть головой. Да что же он так гребёт, такими сильными толчками? Больно же. Надо ему сказать. Возвращается сознание и с ним боль. Болят голова и плечо.
Значит, тот скол не достал меня? Ну да, Пётр пообещал….
Голоса. Не понимаю. Не по-русски. Духи! Несут в плен.
Пётр? Какой Пётр?
Бредил, видел в бреду что-то несуразное. А говорят, перед смертью проносится вся жизнь! Врут, всё врут, или это ещё не смерть?
Был же Пётр. Он меня послал сюда? Я здесь от него?

- Вот, Тимофей, ты верно подметил. Были тесты. Не пытайся понять меня, ни к чему. Если понял что-то в себе, вот это важно. Это славно. А понять до конца другого просто невозможно. Уловить хотя бы стержень…
Сегодня Пётр серьёзен. Не курит и мне не предлагает. Он на меня осерчал? Ах, да, он ведь читает мысли. "Подумай, прежде чем подумать".
Нет, сейчас Петру нет дела до моих мыслей.
- Тимофей, вот ты крещён, но не религиозен. Что до существования Всевышнего, то прежде, чем ответить, надо знать, о чём речь. Не знаешь ты, не знаю и я. Но есть неписанные правила, которые так же трудно, или  невозможно сформулировать, как, например, что есть любовь? К женщине, к своей земле, к себе, своей сути. Нет определения, а предмет есть. Так бывает. Ты крещён от рождения и это на всю жизнь. Что будет после жизни, на то твоей воли нет. А вот при жизни? Пока ты в мире и на родной земле, для тебя опять-таки сей факт твоей биографии роли не играет. А как быть перед лицом врага, если он потребует - отрекись? Можешь отречься, ссылаясь на неверие? Вот то-то и оно. Оказывается, это то же, что отречься от матери.
Ну что он развёл тут фолософию? Что ему от меня надо? Я спросил:
- Я что-то должен делать?
Пётр немного помолчал:
- Сметлив. Я хочу, чтобы ты делал то, чему лучше всего обучен. Мне нужен разведчик!
- Я согласен!
- Помнишь, я убеждал тебя, не обещай даже мне.
Это начинало походить на разговор слепого с глухим. Что он тянет? И я спросил уже настойчивее:
- Что надо делать?

В лицо плеснули водой. На секунду стало легче. Вот почему я не мог открыть глаза, - запеклась кровь.
Бородатые с автоматами, как в той песне про зелёнку. Один подошел. Бородка редкая, только под щеками. Говорят у монголоидов бороды не растут. Но этот иной расы. Лицо живое, даже доброе. Заговорил по-русски, участливо:
- Что, майор, больно?
- Терпимо.
Справа раздался душераздирающий крик. Я повернул голову.
Моего сержанта, Диму Кривцова… сволочи… мясники.
Бородач усмехнулся:
- Русский не умеет терпеть!
Добавил:
- Нам этот мусор не нужен. Другое дело ты, майор. Скажи только…

Пётр обошел вокруг стола.
- Мне нужен наш человек в исламском лагере. А попасть туда можно только через землю.
Он вдруг заговорил быстро. Мне даже показалось - чтобы не передумать.
- Вернёшься туда, откуда попал сюда, в то самое место. Не радуйся. Вернёшься, чтобы умереть ещё раз. Тебе предложат принять ислам, и убьют после этого. Ты должен согласиться. Пойми, это не предательство. Ты просто моя разведка!

- Передадим тебя Красному Кресту, будешь жить. Где захочешь, хоть в Америке. Положи руку на Коран, и говори «Аллах Акбар».
Справа опять раздался дикий крик Кривцова. И у меня боль отступила. Она была задавлена ненавистью.
Пётр… он предупреждал… Какой Пётр? Это был бред, меня этим не купишь!
Всю грязь и кровь, что накопились у меня во рту, я вложил в этот плевок…
Перед лицом чёрное отверстие ствола. Вот гад - чтобы и лица не осталось.
Успеваю всё-таки вспомнить жену и сына, своих, настоящих. Галя! Женька! Прощайте!
Узнают ли они в своём Барнауле, как я погиб?

- Ну вот, теперь и у тебя вторая ходка.
Виктор не улыбался. Он рассматривал орнаменты моей татуровки.

- Тимофей! К Петру!

Пётр стоял у своего стола, слегка наклонив голову.
Почему-то смотрел мимо моего плеча. Я повернул голову. Чёрного квадрата не было. На его месте, слегка освещаемая лампадой, размещалась работа Рублёва. Почему-то я точно знал, что именно – Рублёва.
- Ну да, – сказал Пётр. – Она самая. Капризный народ эти художники. Вот этому подавай дерево именно оттуда. А я не бог.
Я повернулся к Петру. Крест, которым он так безбожно колол орехи, теперь висел на его груди.
Перехватив мой удивленный взгляд, он добавил загадочно:
- Должность обязывает.

Ещё не понимаю, какую должность он имел в виду, Собеседника?

Сам я буду наречен Петром. Но не скоро. Лет через сто пятьдесят. Говорит – устал
Но на Собеседника учиться и учиться.
Я буду первым "Святым Петром" с татуировкой…






























Часть II.

Ученик Святого Петра.

"Бог в нас самих".
Платон.

Глава 1. Рыбалка
- По-моему, время здесь резиновое.
Миша, как обычно, философствовал. Я начинал понимать, почему Пётр выбрал его для моей компании. Не зря Виктор, знакомя нас, представил мне Михаила как философа и математика. Обладая своеобразным собственным нестандартным мышлением, Михаил, то отрицая, то соглашаясь с какими-то элементами философии древних, оставался между тем прекрасным знатоком учений Платона и Аристотеля.
Учитывая, что Пётр ничего не делал зря, я догадывался, что он "пристегнул" ко мне Мишу, преследуя свои, далеко идущие цели. И они, эти цели, восходили к философии Платона.
Само имя "Платон" Пётр ни разу при мне не произнёс. Зато он с огорчением проговорился (если только это понятие применимо к Петру), что я не первый кандидат на эту "должность", и что до меня был очень уважаемый им человек, о котором я при жизни не слышал ни разу, некий Карпов.
Когда я в нашей компании упомянул об этом, Михаил сразу оживился:
- Как же, Василий Николаевич Карпов, русский философ, преподаватель Киевской и Санкт-Петербургской духовных академий, заядлый русофил и поклонник философии Платона.
Тогда только впервые прозвучало имя "Платон", о котором я только и знал, что был такой древнегреческий философ.
Догадываюсь, что мне предстоит понять, почему Карпов был избран в преемники Петра, и почему он был, как таковой, забракован. Судя по прозвучавшему в голосе Петра огорчению, это произошло не сразу, а после долгих лет и затраченных на кандидата трудов

- Это как – резиновое?
Фрося вечно суётся со своей любознательностью. Чтобы Михаил, высказав какую-то сентенцию, вскоре не пустился её пояснять, такого ещё не бывало. Философ, он и есть философ.
Сейчас Миша как раз не философствовал, а высказал чисто прагматическое наблюдение:
- Да потоптался я давеча на берегу. Вижу новичков. Один погиб в том же году, что и мы трое , в восемьдесят пятом. Другой,  похожий на криминального авторитета,  погиб в девяностом. А ты, Ефросинья, в каком?
Женщина ответила неохотно:
- Ну, утонула я весной восемьдесят шестого…
- Теперь посудите сами. Мы здесь сколько времени? Год от силы. Фрося вот тоже один год. Вписывается в наш календарь. Значит, сейчас должен быть восемьдесят шестой год! Ладно, погибший в прошлом году где-то задержался. Или в коме был, или не нашли его сразу, или сунули сначала не туда. А как здесь оказался человек из будущего?
Я вспомнил слова Петра о монахе и вмешался в разговор:
- Помнится, Пётр…
Виктор перебил меня:
- Смотри, уха закипает! Взялся, так не отвлекайся, а то останемся без завтрака.
Я бросил в костёр горсть песка, и всё-таки продолжил свою мысль:
- Так вот, он говорил, что там время каждого из нас уже течёт по-разному. Монаха когда ругал, приводил пример, вот, мол, если бы его сейчас отправить обратно, окажется, что там прошло сорок лет и ему пора умирать.
Миша не унимался. Теперь он сел на любимого конька:
- А если бы монах по прибытию туда сразу умер? Он оказался здесь сразу, или через сорок лет?
- Ты меня спрашиваешь? – усмехнулся я.
- А то кого же? Ты один у нас выбился в авторитеты.
Он опять напрашивается. Виктор недавно уже высмеивал Михаила за то, что он мне позавидовал:  как это так, что в преемники себе Пётр выделил не его, философа, математика и даже профессора, а какого-то солдафона. Тогда Виктор резюмировал:
- Гляди, Михаил, одним из смертных грехов суть зависть. Мы тут под колпаком; заметят, сразу в ад определят.
При этих словах Фрося испуганно перекрестилась. Виктор попытался пошутить:
- Как не стыдно, Ефросинья, а ещё комсомолка!
Но никто из нас не засмеялся. Мы уже знали, чтоесть не ад, а окончательное исчезновение. Происходит оно в нескольких  местах. Одно из таких мест находится в коридоре резиденции Петра.
А вот по чьему приговору, неясно. Даже на прямой вопрос Пётр ответил весьма странно:
- Боюсь, что по внутреннему решению самого человека, только вот когда наступает этот действительно фатальный момент, этого никто не знает. Спросить уже не у кого.
Конечно, и здесь жизнь не вечная. Ну, не в этом, втором мире, а вообще. Об этом Пётр сказал ещё два года назад, когда поставил точку на нашем праздном времяпровождении. Этот день запомнили мы все, все трое. Фроси ещё не было. Я жил всё в той же комнате, а у Виктора с Михаилом были апартаменты из четырёх комнат. По вечерам я пересекал коридор и присоединялся к ним. Иногда мы с Мишей играли в шахматы, а Виктор наблюдал за игрой со стороны, или торчал у аппарата, выбирая и просматривая кинофильмы. Иногда доставали игральные карты.
Шел дождь, и мы играли  в "дурака".
Пётр возник возле нас незаметно. Я только что проиграл, предстояло сдавать карты, и Пётр попросил:
- Давайте и мне, сто лет не играл.
Стали играть два на два, попутно Пётр рассказал армянский анекдот, спровоцировав и Виктора, и Мишу. Те тоже вспоминали анекдоты. Были такие, которых я прежде не слышал. Пётр смеялся каждый раз, когда по смыслу анекдот того стоил.
Потом отложили игру, вертухай принёс пиво, только причастились, как Пётр произнёс:
- А что, ребята, не надоело бездельничать и пить халявное пиво?
Мы чуть не поперхнулись пеной. Виктор наивно спросил:
- Надо что-то сделать? Так я мигом!
Пётр внимательно на него посмотрел:
- В небо не тянет?
У Виктора заблестели глаза:
- На истребитель?
- Истреблять здесь некого. Но ведь ты полярный лётчик?
Потом Пётр поговорил и с Мишей о какой-то проблеме, философской и одновременно математической.  Мне он сказал:
- О наших с тобой занятиях ещё поговорим.
Закончился этот в высшей степени значительный разговор тем, что мы все трое согласились завтра с утра выходить в поле на уборку урожая. Очень мягким тоном Пётр пояснил, что зима близится, и собирать созревшую сахарную свёклу за техникой придётся всем.
В поле диковинный комбайн сам выбирал из земли свеклу, обрубал ботву и бросал на ленту. Нам оставалось отыскивать отдельные плоды, ускользнувшие от лап комбайна, и бросать в бункер вместе с ботвой.
До весны мы жили на площади той же резиденции Петра. Виктор с утра уносился на моторке, а на наши вопросы отвечал, вопреки своему характеру, весьма скупо:
 - Готовлюсь в космонавты.
Михаил разбирал старинные манускрипты, изучал древнегреческий и арамейский языки; Виктор жаловался, что его сосед и во сне продолжает что-то бормотать на арамейском. Спали они в разных комнатах; насколько я понял, Виктор сам подходил на цыпочках к комнате Михаила, чтобы услышать его ночной бред.
По вечерам Пётр заходил к нам. Иногда мне казалось, что он участвует в нашей болтовне потому, что ему по-человечески приятно общение с нами. Но постепенно я заметил, что Пётр искусно направляет наш разговор в русло, ведомое ему одному.
Несколько месяцев подряд я сидел рядом с Петром или в соседней комнате, слушал его беседы и видел те же сны, которыми наслаждался посетитель с обручем на голове. Система тестов становилась всё более непонятной. Моя гипотеза относительно результатов тестирования, выдвинутая из моего собственного опыта, постепенно разваливалась.
Некоторые сюжеты были пронизаны жестокостью. При этом лицо Петра становилось непроницаемым, но глаза блестели. В такие минуты меня неприятно поражала мысль, что Пётр получает садистское удовольствие. Но это впечатление рассеивалось, едва начиналась беседа. И почти всегда не о том, что мы только что видели и слышали.
Мне Пётр мало того, что ничего не объяснял, но фактически запретил задавать вопросы:
- Смотри и слушай. Создавай собственное мнение, свою оценку, но не высказывай её даже мне. Время не пришло.
Мучаясь неопределённостью, на вечерних беседах с друзьями я "отводил душу". Виктор помалкивал, Михаил комментировал услышанное, иногда давая две прямо противоположные оценки, при этом указывая, с каких философских позиций даётся каждая из них.
Всё чаще звучало имя "Платон".
Я хотел детальнее ознакомиться с "Диалогами" Платона, но Пётр попросил меня этого не делать, причём я понял, что это приказ.

Мы собрались разливать уху по тарелкам, как услышали стук моторки. Пётр принципиально не хотел перемещаться по озеру на бесшумной лодке.
Это был он.
- Ребята, сто лет не пробовал ухи!
Ну да, так я ему и поверил. Мало что утверждает Виктор: Пётр никогда не врёт. Конечно, не врёт,  он так просто шутит…


Глава 2. Бунтовщик.

Зима порадовала нас снегом и подлёдным ловом окуней. А ещё  коллективным трудом. Строили дом для Виктора с Ефросиньей. Место было выбрано на краю деревни у берега озера.
Сначала сложили сруб. Тут работали трое мастеровых монахов. Они начали с того, что соорудили небольшую часовню, в которой каждый день с утра молились, потом переодевались в рабочую одежду. Мы, то есть  Фрося, Виктор, Михаил и я, помогали, как могли.
Создавалось впечатление, что мы попали в русскую глубинку середины прошлого века. Но так  только на первый взгляд. Голова коня, запряженного в сани, украшена коротким красным рогом; такой  вот конь-единорог. Он отличался невероятной силой. Брёвна привозились из букового леса, расположенного у подножия невысокой горы в десяти километрах от нас.
Я быстро научился управлять санями, поэтому имел возможность несколько раз наблюдать процесс заготовки брёвен.
Монахи колышками помечали место, куда должно упасть дерево. Затем это место посыпали не то песком, не то порошком. Спиленное дерево падало. Монахи рубили сучья, ошкуривали  ствол, и все эти отходы сразу исчезали.

Ежедневно утром прилетал похожий на тарелку аппарат и увозил Виктора. К вечеру Виктора возвращали. В субботу и воскресенье аппарат не появлялся и мне показать, что Виктор жалел об этом. Он ворчал:
- Установили пятидневку, как будто мне это надо.
На наши расспросы Виктор отвечал коротко:
- Переучиваюсь с пилота  на пилота.
В начале марта Виктор попрощался со мной и Михаилом:
- Летим в соседнюю галактику. Вернусь, расскажу.
"Тарелка" вместе с Виктором увезла и Ефросинью, но на следующий день привезла обратно.
Теперь какие-то молодые люди занимались внутренней отделкой дома. Наша помощь стала не нужна, и мы лишь иногда навещали Фросю, занимавшуюся расстановкой мебели, развешиванием всяких занавесочек и картин. В углу большой горницы появилась икона, на ней  в лимбе святости портрет без лица. Вместо лица отблескивала золотом ровная красноватая поверхность.

По вечерам я заходил к Михаилу, мы играли в шахматы и вели бесконечные разговоры. Я рассказывал о некоторых посетителях Святого Петра и эпизодах из чужих жизней. При этом я не скрывал, что некоторые сюжеты оставляли меня равнодушным, а некоторые  задевали. Иногда возникали такие запутанные ситуации, что я не мог определить своё к ним отношение, но речи Петра я запоминал хорошо, пересказывал Михаилу, и мы вместе пытались разгадать алгоритм поведения нашего шефа.
Как-то Михаил высказался:
- Странно, почему Пётр забраковал Карпова. По всему выходит, что как и Карпов, он сам  последователь Платона. По крайней мере, в той методике, которую прокламировал древний философ.
О деталях философии Платона я слышал только от самого Михаила. Однажды я попытался уточнить:
- А можно  поподробнее?
- Главным участником диалогов у Платона выступает Сократ, который определил свою миссию словами: "я только беседую…"
Я тут же подсказал:
- Помнится, и Пётр назвал свою должность "Со-бе-сед-ник". Но это ведь ещё не весь метод?
- Видишь ли, у Сократа в изложении Платона только внешне беседа  не поиск истины, а разговор ни о чём. С перескакиванием с одной темы на другую…
- Верно, и у Пётра есть такое в манере разговора.
- Да, но у Сократа это всего лишь уловка, способ скрыть главное; не только выяснить точку зрения собеседника, но и навязать ему собственное видение проблемы; используя особые логически цепи, софистику, он вынуждал своего визави высказать твою точку зрения, уже приняв её за свою.
Я призадумался, потом попытался возразить:
- Это возможно, если собеседник прост, если он неискушен в мастерстве ведения беседы. В противном случае он может навязать своё видение проблемы и свою точку зрения, используя другую, более надёжную логическую цепь.
Михаил рассмеялся:
- А ты думаешь, почему Пётр тогда так рассвирепел? Ну, помнишь, как он наорал на меня, когда ты стоял под дверью?
Я удивился:
- Так ты меня видел? А мне показалось, ты так был пристыжен Петром, что меня и не заметил.
- Пристыжен? Да я был возмущен тем, что он перевернул моё суждение, извратил его смысл на обратный.
Я ещё раз вспомнил, что мне сказал Пётр после того, как Михаил ушел. Сейчас я повторил его слова Михаилу:
- Знаешь, что он сказал, когда ты ушел?  "Слыхал? Кто-то что-то ему должен! Меня взялся изучать!"
Михаил теперь смеялся, довольный собой:
- Ай да Пётр, не потерпел бунт на корабле.
Немного погодя, ещё раз осмыслив эту часть нашей беседы, высказал сентенцию, которая мне самому в голову не пришла:
- Знаешь что, Тимоха, а ведь Пётр такой же человек, как и мы с тобой. У него в руках мощный аппарат исследования и внушения. Мы не осознаём, насколько мощный. Может быть, и сам Пётр этого не знает.  Но он человек. Пусть хорошо подготовленный для такой работы, использующий некую особенную философию, но и сомневающийся в ней. И он не только "натаскивает" тебя, как будущую смену, но и сам нуждается в твоей помощи. Иначе бы он так не психовал.





Глава 3. Потусторнняя любовь

Сегодня суббота, я проснулся рано, и долго разминался, преодолевая приятную боль в мышцах. Такая боль бывала  после утомительных марш-бросков,  полосы препятствий и тренажеров.
Сейчас эта боль  после вчерашнего дня.
Упражнения не мешали моим раздумьям.
Миша подкинул ещё одну загадку:
- Карпов не преодолел Платона, как это сделал Аристотель. Потому что не смог принять Аристотеля ни умом, ни сердцем. А уволил его Пётр потому, что и сам не может преодолеть Платона, а хотел бы.  Пётр не согласен и с Аристотелем, который пошел дальше Платона, подверг критике своего учителя, но с тех позиций, которые не приемлемы нашим шефом сегодня.
Эти слова Миша произнёс вчера утром. У меня не оставалось времени на расспросы, а Миша, как будто издеваясь, добавил:
- Я могу ошибиться. Атмосферу на кухне Петра я познаю через призму твоего восприятия. Но если я прав, то это означает только то, что Пётр в тебе нуждается постольку, поскольку ты будешь способен пойти дальше. А это значит, что он не станет перед тобой раскрываться, чтобы не навязать тебе то, от чего хочет избавиться сам, свою философию.
Я как бы отмахнулся:
- Ни хрена себе ученик!
Но Миша уточнил:
- Методики и средства он тебе отдаст. Это без вопросов. Я  говорю о ядре, о главном. Понимаешь?
- Нет! Может быть, вопреки запрету Петра, изучить философию Платона и Аристотеля?
Но в этом вопросе Миша был на стороне Петра:
- Ни в коем случае. Всё испортишь. Ты сейчас, как первоклассник с микрокалькулятором; зачем учить таблицу умножения, если проще потыкать пальчиком. Потерпи. Всему своё время.
Я согласился с его доводами, отбрасывая мысть, что это может быть  запланировано самим Петром, хотя от моего согласия или несогласия ничего не зависело. Без помощи Миши мне даже букваря не получить.

Шеф подтвердил Мишины слова сразу же, как я пришел.
В последнее время он работал с самоубийцами.
Прогнал меня он довольно тактично, буквально с порога:
- Сегодня, Тимофей, я тебя отпускаю. Коррекция личности самоубийцы возможна только после типологической диагностики. Этим занимаются специалисты. Моё-то присутствие при тестировании обязательно, здешние спецы братия старательная, копытом землю роют;  нароют чего не надо. Тебе будет скучно. Это во-первых. А во-вторых, Фрося там у себя одна и в огороде мается, и за своего летуна переживает. Заглянул бы к ней, пользуясь свободной минуткой.
Знаю я эту минутку на огороде!
Конечно, помочь Фросе надо бы, а теперь и придётся, хотя ковыряться в земле и навозе  особого желания не было. Из подсознательного стремления потянуть время я не взял лодку, а пошел берегом.
Раз уж неведомые благодетели в этой "жизни после жизни" сохранили моё "я" в прежнем виде, то  стоит ли бороться со своим эгоизмом? (слово "смерть" по-прежнему нам претит, и мы всуе стараемся его не произносить)
Похожие на берёзы деревья с белыми стволами вот-вот готовы брызнуть листвой. Какая-то почка лопнула и к моей губе приклеилась горьковатая липкая шелушинка. Мне стало приятно, и я подумал: "первый поцелуй!". Само слово "поцелуй" потянуло ассоциации. Неужели всё это, любовь и её атрибуты,  остались в той, земной жизни? Вспомнился навязанный мне, но такой запомнившийся сон. Эх, Надию бы сюда! Подумал о Фросе. Аппетитная дамочка, но Виктор друг, поэтому Фрося только для глаз, а в остальном табу. Одёргиваю себя: что, весна, гормоны заиграли?
Хоженых тропинок не было. Сначала я придерживался берега озера, но вскоре песок закончился, началось болото. Болот я всегда боялся,  пошел по кромке; вот было бы смеху заблудиться на том свете; но тут увидел двух монахов.
Возле монахов стояло  большое ведро из бересты.  Я подошел ближе и поздоровался неожиданной для себя фразой:
- Бог в помощь!
- Благоденствуй, брат!
- Не секрет, чем занимаетесь?
- Какой секрет,  вот, берёзы доим.
Один из них протянул мне берестяной туесок с прозрачной жидкостью:
- Отведай, брат!
Я уже прозвал про себя этот напиток берёзовым соком. Какой же русский не знает вкус берёзового сока! Даже к нам в Афганистан привозили из Белоруссии в трехлитровых банках. Но этот напиток был кисло-сладким с привкусом и запахом ягод шиповника. А чего я ожидал, "тот свет"…
Напиток очень понравился, но от второй порции я отказался из вежливости. Поблагодарил, спросил дорогу и вскоре был возле обители Виктора и Фроси.
Фрося точила бруском косу. Тут я ей не помощник.
Поздоровавшись, спросил:
- Зачем коса? Травка только поднимается.
- Надо сбить прошлогодний бурьян на краю огорода. Кушать будешь?
- Спасибо, не хочу. Пришел помочь. Найдешь работу?
- Этого добра …
Вскоре я грузил на тачку навоз и возил к грядкам. Навоз ривезен с какой-то молочной фермы. Я спросил Фросю:
- Хоть коровы  настоящие?
Фрося рассмеялась:
- Как новенькие, только безрогие.
Ну вот, конь  рогатый, коровы  безрогие. Эдак и я мог тут оказаться с рогами на голове.
Фрося добавила:
- Витя говорит, что это  перенормированные матрицы. Ну, которые прошли зарядово-спиновую перенормировку генетического кода.
Я решил не уточнять, чтобы не выглядеть в её глазах полным профаном в генетике.
Работа на грядках меня даже увлекла. Радовало и то, что Фрося почти не умолкала, и её приятный женский голосок меня забавлял.

Неожиданность подстерегала меня в доме, куда Фрося позвала меня отобедать.
Когда я переступил порог, первое, на что упал мой взор, был спящий Виктор!
Он сидел, откинувшись, в плетеном кресле в углу горницы под иконой, на которой в лимбе святости было просто позолоченное красноватое пятно. Глаза Виктора были закрыты. Когда Фрося перекрестилась, мне показалось, что знамение предназначалось не иконе, а Виктору. В недоумении я повернулся к Фросе. Она улыбнулась:
- Я думала, ты знаешь. Его здесь нет, только тело.
Мысли крутанулись в моей башке. Это означало одно: Виктор опять живой там. Пусть не на Земле, а в какой-то соседней Галактике, но живой, среди живых людей. Людей, живущих под гнётом грядущей Смерти? Впрочем, скорее всего – в компании таких же, как он, людей отсюда…
Обедали в иллюзорном "присутствии" Виктора.
Когда после обеда Фрося взяла гитару, я понял, что нашел в ней Виктор. Да и сама Фрося, произносила имя Виктора с таким просветлением в лице, что я больше не сомневался – это любовь!
Здесь – и любовь?
 Вот и ответ на мои опасения, что любовь и её атрибуты остались в той жизни.
 Всё наше – с нами.






Глава 4. Надо болеть.

Миша  единственный в нашей компании не соблюдающий никакого режима. Он работал без выходных, по вечерам, иногда  до утра, отсыпаясь днём или заменяя сон наркотиком, выкраденным в одной из лабораторий.
Поэтому, вернувшись от Фроси, я настроился провести вечер в одиночестве. Миша подкинул мне книжонку и несколько кристаллов для просмотра материала по психологии и моделированию сознания. В прошлый раз я остановился перед лекцией "Поведение человека после удаления цензуры подсознания". О "цензуре подсознания" я уже читал у Фрейда. Разумеется, до такой темы, как выключение этой самой цензуры, Фрейд не мог дойти, разве что, как врач-психиатр, видел причину шизофрении в разрушении некоторых барьеров, установленных природой.
Наука человечества и не помышляла о возможности выключения цензуры подсознания… Поэтому меня остановило раздумье: а готов ли я к такому шагу, как ознакомление с этим материалом? И отдаёт ли себе отчёт Миша, что он мне принёс? Вернее, знает ли, что в познавательные лекции по психологии  попала такая тема…
Я очень даже серьёзно воспринял его предостережение о первокласснике и микрокалькуляторе.

За пару часов до "отбоя" Миша преподнёс мне приятный сюрприз.
Он ввалился в мою комнату и сразу присосался к жбану с "берёзовым соком", который мне любезно прислали встреченные в лесу монахи. Узнав о подношении, я невольно подумал: хитрецы готовят почву на случай, если я окажусь преемником или наместником Петра… но мне тут же стало стыдно за подобное предположение. Люди к тебе с душой, а ты…
День был почти летним, и Миша предпочитал возвращаться домой не по бесконечным коридорам, а по газонам парка. Или, что более вероятно, он не надеялся на себя, и боялся, что застрянет у какой-нибудь таблички на дверях бесконечных лабораторий.
Словом, его жажда была и понятна, и утолена.
При виде Михаила, я упредил его и присел на кровать, предоставив гостю подтаскивать кресло.
Усевшись, Миша начал с сенсации:
- Знаешь, чем тут занимаются биологи?
Я пожал плечами:
- Моделируют наши тела? Сегодня я одно такое видел.
- А-а, был у Фроси? Ну, как она?
Было ясно, что как там Фрося, Мишу интересовало меньше всего. И я ответил:
- Давай о биологах.
- Так вот,  они моделируют для нас болезнетворные микробы.
- А что, не нашли на Земле?
- Ты ещё не понял? С Земли сюда невозможно перетащить даже один атом.
- А как же мы?
- А разве мы те же, что были там? Я могу пока только строить гипотезы. Мы  клоны… Но не совсем так. Мы и на Земле были клонами с матриц информационного поля четвёртого измерения. Помнишь, Пётр объяснял? В четвёртом измерении материя существовать не может, существует только информация. Как тогда Пётр выдал мне вслед: "Содержание есть, формы нет!" В каждом из четырёх трехмерных пространств сформированы материальные проекции этой информации. Значит то,  что верующие считают Богом, а Аристотель  Сверхразумом, и есть содержание без формы. О чём и кричал Пётр в те незабвенные минуты, когда я его разозлил…
- Но тогда эта проективная философия годится и для микробов.
Михаил покачал головой:
- Отнюдь. Ты обратил внимание, что конь, корова, бабочка, растения, да и мы сами здесь  не такие, как там? В виде гипотезы, давай будем полагать, что матрицируется не всё содержание, а только идея. Иногда  просто намёк, а иногда целиком такое сложное образование, как мозг человека. А ещё точнее, алгоритм наращивания мозговых клеток…
-Ты хочешь сказать, что земные микробы нам здесь не страшны?
- Химия на этом свете другая. Только восхитись, как регенерируют наши тела!
- Но тогда зачем болезни?
- Тимоха, клянусь, я этот орешек раскушу! Здесь многие приборы в лабораториях так умно изготовлены, что работать с ними может любой... Да и работают на них люди. Невидимые "ангелы" здесь осуществляют какой-то надзор. Но они в подчинении Пётра только  формально. Похоже, он побаивается, что они контролируют и его. Он, пользуясь формальной властью, гоняет их по пустякам,  лишь бы подальше от себя.
Я вспомнил "ангела", который терял перья у кабинета Петра, но возразил:
- Так они же невидимки, могут подлетать незаметно.
Миша усмехнулся:
- Чистилище с земными шпионскими страстями.
Немного подумав, добавил:
- То-то вертухай постоянно держит дверь в кабинет Петра приоткрытой…
Меня тоже осенила одна интересная мысль, которую я немедленно высказал:
- Лампада!
Миша рассмеялся:
- Молодец, разведчик! То-то Пётр с лампады глаз не сводит и чуть что – летит её зажигать.
Я подхватил:
- И не пользуется зажигалкой, опасаясь активировать жучки.
Тут Миша засомневался:
- Ты это… того… слишком! Мы со своими мерками…
Но я уже был в родной стихии:
- Здесь используются все достижения земной науки. Смотри, там появились компьютеры, и  здесь! И учёные здесь с той ещё подготовкой.
- А может быть, сначала  здесь? Тут они живут по полтыщи лет.

Мы оба на какое-то время замолчали, обдумывая новую сентенцию.
Первым нарушил молчание Миша:
- Мы и правы и не правы. Творят в основном учёные нового поколения, не отягощенные старыми догмами и представлениями. Условия для учёных здесь  идеальные.
Я поддержал:
- Действительно, смотри, как идеально созданы наши тела.
Миша выразил сомнение:
- Понимаешь, любое идеальное создание заторможено в эволюции. Если согласиться с Ницше, что человек промежуточная стадия между питекантропом и сверхчеловеком, то неуязвимое тело представляет такое же явление, что тело скорпиона, не изменяющееся миллионы лет.
- Так значит и болезни…
- Вот именно, - подтвердил Миша, - нужны такие микробы, чтобы могли поражать и эти совершенные тела.

Следующей фразой профессор заставил меня горделиво улыбнуться:
- А ведь, Тимоха, мы с тобой продвинулись в изучении Петра не меньше, чем он в изучении нас!
Это было приятно слышать, но дело обстояло иначе. Мы оба это понимали. Я заметил:
- То, что на своих "допросах" Пётр проделал с нашей памятью…
- Так у него какие средства! А у нас  наши грешные головы, и всё.
В этом я его поддержал:
- Причём с тормозами цензуры подсознания.
Миша оживился:
- Что, разобрался?
- Пока что лишь в названии темы. Дальше не пошел, вспомнив твою притчу о первокласснике и микрокалькуляторе.
Мой собеседник довольно посмеялся:
- Внушил неверие в себя самому преемнику Петра? Ай да я!
- Не очень-то стремлюсь в его кресло.
Миша продолжал ухмыляться:
- Бедный Пётр, не будет ему замены. Я склоняюсь к мысли, что и Карпова не он забраковал, а тот сам дезертировал… Скорее всего, так и было. Но не по той причине, которая вырисовывается у нас, а по причине нигилизма философии Петра в отношении веры, которую шеф каким-то образом попытался навязать профессору теологии.

Перед тем как выйти, Миша посоветовал:
- Об удалении цензуры подсознания особо не вникай. Так, для общего представления.
Я взмолился:
- Миша, я ведь солдат, а не учёный!
На что Миша заметил:
- Глупости. Каждый офицер психолог. Для тебя, как преемника Петра, психология хлеб насущный.
Уже в дверях:
- Завтра займусь генетикой. Раскопаю!


Глава 5. Маркиз Гаврила Егорович.

Проиграв в очередной раз партию в шахматы, я оставил довольного успехом Михаила, и вернулся в свою комнату, собираясь нырнуть в постель. Едва разделся, как в дверях возник вертухай с ворохом какой-то чёрной одежды. Кинув ворох мне в руки, изрёк:
- К Петру. Велел облачиться.
И всё. Тут же исчез. Ни одного лишнего слова. Ну и типы эти ветрухаи, где их только Пётр насобирал? Или их ему приписало начальство свыше? Впрочем, дело своё они знают.
Что это, сутана? Нет, скорее  мантия. Вот и шапочка "конфедератка" с квадратом наверху. Разумеется, всё  впору. Носки и туфли? Что за новости?
Сонливость исчезла и я, сгорая от любопытства, полетел к апартаментам Петра. Пётр вышел из кабинета, и тут я его я признал не сразу. Длинный красный кафтан, широкая голубая лента с золотой окантовкой, на голове  парик, какие носили во времена Екатерин и Павла… На ногах  ботинки, а над ними  белые чулки, подвязанные под коленками  синими лентами. Что за клоунада?
Видя моё недоумение, Пётр усмехнулся:
- Так надо. К нам гость.
Я не задавал вопросов. Надо будет, сам и скажет и покажет.
Мы пошли по коридору.  Пётр был пониже меня ростом и вместе мы составляли, наверное, одиозную пару. Однако, вспомнив о щепетильности Петра в мелочах, и зная, что он ничего не делает зря, я поверил в то, что так действительно надо.
Вышли на крыльцо. От крыльца уносилась вдаль желтая аллея, по краям которой цвели чёрные и красные тюльпаны.
Куда девался спокойный безветренный день? Ветер рвал ветви деревьев и едва не унёс мой головной убор. На аллею падал мелькающий свет полной луны. Казалось, не облака, а сама луна несётся по небу, то выскакивая из-за туч, то прячась.
Впервые на моей памяти Пётр прибег к "ненормативной лексике", попросту говоря, матюкнулся:
- Е.. мать, не может без эффектов.
С него тоже едва не сорвало парик.
По аллее на нас летела странная упряжка-двуколка. Между оглоблей странного вида  рикша: казалось, огромными волосатыми лапами за них держалась большая обезьяна. Нет, это  чёрт, с рожками на голове и почти человеческим лицом. Бородка клинышком и усы указывали на классический образ нечистого. Интересно, а откуда там, на Земле, люди узнали, как выглядит чёрт?
Бросив оглобли так, что они вонзились в песок аллеи, чёрт переступил через правую и помог сойти с двуколки грузному человеку, одетому так же тенденциозно, как и Пётр, но с широкополой шляпой на голове. В шляпе торчало шикарное разноцветное перо. Лицо гостя украшали огромные пушистые усы.
Отстранив чёрта рукой, он сказал ему:
- Ступай, прогуляйся на камбуз, там тебя покормят.
Чёрт возразил:
- Ни в коем случае, сеньор. Ваш душехранитель…
- Пошел вон!
Чёрт отступил за тюльпаны, но там и остался.
Пётр стоял, скрестив на груди руки. Только сказал:
- Оставь его.
Я стоял слева от Петра и чуть поодаль. За нашей спиной застыл вертухай. На мгновение, скосив на меня глаза, Пётр продолжил:
- Здоров будь, барон!
Густой голос барона по децибелам превышал тонкий голосок Петра на порядок.
- Не барон, маркиз.
- В прошлый раз был барон.
- Вспомнил. Сто лет прошло…
- Если бы. Три года не имел удовольствия.
- Грубый ты человек, мастер.
- А ты кто? Клопов засылаешь. Уберу Малевича в сундук!
- Так я  любя. Шуток не понимаешь.
- Придумал шутки…  Проходи.
Пётр посторонился. Но в дверях стоял вертухай с протянутой рукой.
Гость усмехнулся, отчего его усы смешно зашевелились, снял пояс вместе со шпагой и протянул вертухаю. Тот исчез, освободив проход.
На этот раз мы остановились у комнаты с табличкой "Гостиная. Ампир".
Вертухай услужливо открыл дверь.  Я зашел последним и вертухай, как всегда, дверь за мною только прикрыл. Пётр, однако, вернулся и решительно дверь захлопнул.
У входа из стены выступал резной ангел с амфорами в обеих руках. На эти амфоры Пётр и его гость бросили: один – парик, другой – шляпу. После чего оба повернулись друг к другу:
- Здорово, Артемий, - пробасил гость.
- Здравствуй, Гаврила!
Пётр и гость обнимались, похлопывая по плечам друг друга..
Я тем временем осмотрелся. Было такое чувство, что я попал в Эрмитаж: настенные барельефы ангелиц с венкам и подсвечниками в руках; в подсвечниках горели толстые свечи, от которых по залу разливался приятный аромат; на стене слева картина, какой-то старинный порт в дымке; под картиной низкий диван с мягкими сиденьем, подлокотниками и спинкой; на спинке дивана изображена ваза с букетом цветов; рядом сооружение типа секретера с тремя широкими выдвижными ящиками; на стене напротив большое колесо с шестью витиеватыми спицами; сверку из-за колеса выглядывают эфесы мечей, шпаг и рапир. Напротив входа два узких окна, за которыми в сумеречном свете просматриваются горы. Светом из комнат выхватываются цветы вьющейся розы, ветви которой обрамляют окна снаружи; между окнами устроилась мраморная скамья, на которой растянуласьтоже  мраморная львица, приткнувшая голову между передних лап.
Посреди комнаты возвышается большой круглый стол с матовой розовато-белой поверхностью. На столе красуется огромная ваза с крупными красными и золотистыми яблоками. Вокруг стола ждут гостей пять низких широких кресел с мягкими сиденьями и спинками; на каждой спинке слегка выпячивается витиеватый большой вензель буквы "П" в венке из лавровых листьев. 
В одном из кресел, разодетая, как королева, восседает Марфа и с улыбкой наблюдает за вошедшими. В этом зале с потолочной лепкой преобладают два основных цвета – белый и золотой.
Наконец, Пётр повернулся ко мне:
- Знакомьтесь,  мой будущий наместник.
Так, уже  не преемник, а  наместник?
- Тимофей.
- Пётр-Дэ.
Не знаю, как у меня вырвалось:
- Почему  "Дэ"?
Гость рассмеялся:
- Гляди, какой шустрый. Где ты его раскопал?
Мой Пётр ответил, ухмыляясь:
- Из Афганистана.  Разведчик.
- Разведчик, говоришь? А не "засланный казачок"?
Петр продолжал улыбаться, но ответил жестко:
- Нет, проверен в бою.
- Ну, тогда здравствуй! Гаврила Егорович.
И он протянул мне руку:
- «Дэ» ни к чему не обязывает. "Дьявол", или "деревня", а может быть  "добрососедский"…
Пётр заметил:
- Весь диапазон. "Дебила" забыл.
Это замечание гость проигнорировал, но взглянул на Петра, чуть прищурясь.
После короткого рукопожатия Гаврила Егорович подошел к Марфе:
- Свет-Марфуша, краса-душа!
Марфа церемонно протянула руку в перчатке, всё так же улыбаясь. Гость на секунду припал к руке, сразу выпрямился:
- Марфа, ты ослепительна! Бросай этого брюзгу и айда ко мне. Я тебя буду лелеять и баловать!
- Знаю я твоё балование. Век бы мои глаза тебя не видели!
- Марфуша! Не верь! Наветы всё, наветы.
Пётр повернулся ко мне:
- Вот Тимоха, лицезрей. Заявился, как чёрт из ладанки, тьфу-тьфу, не к ночи будь сказано, и жену мою сманивает. Причём никак не хочет признать, что он мой клон.
Ну, это лишнее - подумал я, - никакого сходства.
А гость встрепенулся:
- Молодой человек, клон это  не сходство формы, а идентичность содержания.
Ну вот, и этот подслушивает мысли, - подумал я огорченно.
- Всё-всё, больше не буду, клянусь! – воскликнул гость.
- Не верь ему, Тимоха - вставил Пётр, - вишь, руку под стол спрятал. А пальцы-то крест накрест?
Гаврила Егорович выдернул руку из-под столешницы и густо покраснел. Все рассмеялись.
Первым вспомнил о деле Пётр:
- Валяй, зачем притащился?
Но гость ещё "не наигрался", не довёл до апогея свою раскачку:
- А ты не гони гусей. Ишь какой, время у него позднее. А у меня там -  он большим пальцем правой руки показал куда-то за спину -  народ только выползает на Арбат и подмостки.
- Мало что у тебя. В чужой монастырь со своим уставом…
В разговор вмешалась Марфа:
- Мужики! У вас деловая встреча или пикник вместо рыбалки?
Пётр-Д деланно поклонился Марфе:
- Дык ить, сударыня, я даю ему возможность очухаться. А  он-то у нас лицедей, делает вид, что не рад нашей встрече.
- Куда мне до тебя.
- Про меня речи нет, мне по должности положено. Ладно, к делу так к делу.
Наблюдая за этой компанией, я ещё раз вспомнил резюме Михаила " а ведь Пётр человек!" Сейчас передо мною были обычные люди, делающие разгон перед серьёзными переговорами, и при этом умеющие друг друга поберечь, подготовить к неприятной вести. А что такая последует, я не сомневался. Слишком серьёзными были глаза у этих, якобы веселящихся людей. Тоже мне, мандариновая дипломатия.


Глава 6. Отступники на Острове Сокровищ.

Последним этапом затягивания переговоров стало яблоко. Пётр-Д выбрал самое большое, извинился   "сто лет не держал в руках такого яблока",  на что мой Пётр заметил:
- Хоть сказал "такого".
Повернулся ко мне:
- Миша  чем занят? Я про него по запарке совсем забыл.
Он-то забыл? Как же! Но я ответил честно. Или почти честно:
- Кажется, генетикой.
- А-а… да, тут у нас есть наработки.
Повернулся к Марфе:
- К тебе из деревни прорывались, что-то у них с опылением не ладилось.

Накануне за шахматами Миша мне поведал что ему удалось "нарыть":
- Видишь ли, в каждой клетке живого организма там, на Земле,  по одной молекуле ДНК. Здесь, в наших телах  их целых три.
- И что это даёт?
- Живучесть. Вероятность поражения сразу двух таких молекул очень мала. А при поражении одной, она выбрасывается из клетки, а взамен клонируется новая, причём матрицирование ведётся, если  обе оставшихся молекулы идентичны.
- А вывод?
- Вывод не оптимистичный. Замедляется эволюция развития человека за счет мутаций, хотя и продлевается жизнь индивидума в десятки раз. Мы можем переносить радиацию в дозах, на порядок более высоких, чем в прошлой жизни.
- Так оно того стоит!
- Возможно. Пожалуй, это один из мотивов, почему биологи моделируют вредные бациллы. Чтобы компенсировать…
- А к философии Платона…
- Подожди ты со своим Платоном. Слушай дальше. Видел тело Виктора?
- Да, ты знаешь.
- Так вот, в его организме каждая клетка содержит пять молекул ДНК!
- Ого!
- Вот тебе и "ого". Клон его здешнего тела там, где он сейчас, делает его живучесть в десятки тысяч раз выше! Практически, он может работать в открытом космосе без радиационной защиты.
- А вывод?
- Там, на задании, шанс уцелеть. Но здесь, по возвращении… Вывод печальный для него, а особенно  для Фроси. Короче говоря, им не позволят иметь потомство ни  здесь, ни где-нибудь ещё. Конечно, Виктору могут предложить нормальное тело. Похоже, это здесь без проблем. Но для Фроси это будет не Виктор, а в какой-то мере другой человек…
Вот почему я ответил Пётру не совсем честно. Неизвестно, как он отнесётся к этому открытию Миши, зная его привязанность моего друга к этой парочке.
Однако я забылся… Пётр глянул на меня как-то странно… или мне показалось?
Гость дожевал яблоко, и сразу приступил к делу:
- Ладно, сам напросился. Я приехал к тебе, Артём, вот почему.  Куда отправились твои пацаны, знаешь? С этим твоим пилотом-полярником.
- Конечно, знаю. На Остров Сокровищ. Виктор переучился на пилота тарелки. В экспедиции он пилот этой самой посудины.
- То бишь на планету, где идёт война?
- Там всегда война. Мои  только наблюдатели.
- Не только твои. Там двое моих. В смешанной команде, так?
- Не спорю.
Гаврила Егорович торжествующе посмотрел на Пётра и ехидно произнёс:
- Твои, подчёркиваю, твои наблюдатели  уже не наблюдатели, а участники.
Пётр побледнел:
- Не может быть!
А гость продолжал:
- Совратил всех конечно твой Виктор. Всю шестёрку твоих и обоих моих.
- Так вот, почему ты примчался на ночь глядя… Может быть, это твои зачинщики? Если учесть вашу вольницу…
- Знаешь что, давай про вольницу не будем. Технология  не анархия. У меня все чокнутые: художники, поэты, писатели-фантасты и прочие параноики. Но они  не солдаты. Твои же все бывшие «афганцы».
- Виктор  не «афганец».
- Так полярник. Всё одно, рисковый парень.
Слушая этот диалог, мне стало обидно. Вот где моё место, а не в разгадывании психологических ребусов!
Оба Петра уловили мою мысль, потому что замолчали и посмотрели на меня. Но мой шеф слегка прищурил глаза, и я понял, что надо помолчать. Пётр повернулся к гостю:
- Подробности знаешь?
- Только одну: на Острове Сокровищ войны больше нет. И учти, без санкции Синода.
Оба собеседника огорчённо замолчали.
Паузой воспользовалась Марфа:
- Виноват Синод! Ясно же, что после нашей работы с этими людьми, они не смогли бы оставаться в стороне, не смогли  быть на войне пассивными наблюдателями. А в чём заключалось их вмешательство?
Гость пожал плечами. Только добавил:
- Я ведь сказал, что больше ничего не знаю.
Петр высказался в адрес Синода:
- Не суть важно. Узнаем. А Синод действительно хуже польского сейма.
Видя моё недоумение, пояснил:
- Всех поровну. Четверть православные, четверть атеисты, четверть сатанисты и четверть язычники.
Гаврила Егорович добавил:
- Двадцать тысяч законов, из них  девяносто пять процентов устаревшие. Если надо отменить закон, всегда у них баш-на-баш.
Марфа уточнила:
- Православные с сатанистами против язычников с атеистами.
- Точно так, - подтвердил гость. – Чтобы принять новый закон, всегда набирается три против одного, в разных комбинациях в зависимости от темы. Причем все академики, каждый пишет книгу, относящуюся к обсуждаемому вопросу, и эту книгу все остальные должны прочесть. Сколько членов Синода столько книг, в лучшем случае  брошюр.
Марфа вставила:
- Ну да. Один Ленин чего стоит. Пока его труд все не прочитают, никакого обсуждения не будет,  наложит вето.
Пётр прекратил это обсуждение Синода словами:
- Какая разница! Синод на себя вину не возьмёт, стрелочников найдет здесь.
Гость подкинул своё видение проблемы:
- Выпутываться тебе.
Пётр ответил спокойно:
- Что касается Острова Сокровищ,  разбираться надо вместе.
Но Пётр-Д настаивал:
- Твоих  больше, и твои  вояки.
Пётр махнул рукой, мол  поживём-увидим. Только сказал:
- Пока прервёмся. Мечи Марфа на стол свои пироги!
Женщина заходилась возле еды, а мы открыли окно. От окна метнулась какая-то тень.  Гость вопросительно посмотрел на Петра. Тот усмехнулся:
- Ни хрена он не слышал. У меня тут есть хороший мартовский кот. Может петь до утра без передыху.
Мы посмеялись, а Пётр спохватился:
- Зови к ужину своего придурка. Кого вырядил?
Гость уныло промолвил:
- Был замполитом военного училища.
- Нашел спутника. Неужели скорректировал личность?
Гость от ответа уклонился:
- Предпочитаю держать при себе, в своём поле зрения. Упаси бог, узнает про Ленина. Вся работа пойдёт насмарку. И отправить никуда не могу, рано.
А я подумал: такие дрязги, шпионы, и где? Здесь, в святая святых, в чистилище.
Нет на людской род никакого Бога ни на Земле, ни в этой загробной реальности!
Я вздохнул, и глубоко затянулся петровской сигарелкой. Без бумаги, да к тому же  из экологически чистого молдавского табака.


Глава 7. «Совет в Филях».

На столе красовался на блюде огромный сазан. Когда Марфа позвала к столу, и мы отошли от окна, я услышал шорох и обернулся. Оглянулись и оба Петра.
На подоконнике сидел здоровый котяра тигровой раскраски. Он красноречиво нюхал воздух, отчего его усы шевелились. Запах жареного сазана не оставит безразличным ни одного кота в мире. Вот и этот…
Похоже, котяра вознамерился запрыгнуть в комнату. Пётр на него замахнулся:
- Брысь!
Как коты умеют смотреть исподлобья,  лучше не видеть. В таком взгляде и угроза, и обида, и обещание при случае припомнить.
Котяра прижал уши, насупился и стал "гипнотизировать" взглядом исподлобья. Пётр-Д сказал:
- Не гони его. Он знает, что заработал благосклонность добросовестной работой.
Кот муркнул, поднял уши и опять повёл носом в сторону стола. Теперь его взгляд был ясным и любящим. Он сейчас любил весь мир.
Гость улыбнулся:
- Гляди-ка, понял!
Пётр ответил:
- Самое коварное существо. Когда ему надо,  понимает не только слова, но и мысли. А нажрётся, хрен от него чего-нибудь добьёшься.  Кстати,  у него рабочая ночь еще не закончилась.
Пётр решительно подошел к окну и выпихнул кота на улицу. Тут началась такая игра звуков, как будто три женщины вголос рыдают, стараясь друг друга перекричать.
Марфа демонстративно заткнула уши, а Пётр захлопнул окно. Наступила относительная тишина.  Рыдания кота доносились еле-еле. Пётр прокомментировал:
- Вот сволочь, не даёт подышать свежим воздухом.
В зал вошел тот самый чёрт, что был запряжен в двуколку Петра-Д.
Он сдёрнул с лица маску, снял шапочку с рожками, стянул с рук перчатки, отдал всё это хозяйство Марфе и молча осматривался.
Гаврила Егорович представил его довольно оригинальным образом:
- Мой советник и комиссар Юрий Георгиевич.
Тот поприветствовал всех сразу наклоном головы, щёлкнул каблуками и направился к столу. Всё молча.
Дверь опять была лишь прикрыта. Пётр подошел и выглянул за дверь:
- Уже здесь?
Ему что-то ответили, и он сказал:
- Пусть войдут.
В зал вошли Михаил и… Фрося.
- Знакомьесь - сказал Пётр.
Он, как и раньше, грюкнул дверью и, подойдя к стенке, взялся за низкую кушетку с резными ножками, мягкой спинкой и подлокотниками,  за ту самую, на спинке которой была вышита ваза с букетом цветов. Мне кинул:
- Помоги.
Кушетка была тяжеловатой, но мы справились,  подтащили её к столу.
Между тем знакомство продолжалось. Пётр–Д представился:
- Профессор эвтаназии маркиз де Сад!
Но "наш" Пётр тут же вмешался:
- Друзья, прошу любить и жаловать, Гаврила Егорович, по должности  Пётр-Д. Это он дурачится, радуясь окончанию войны на одной из планет.
Пётр-Д парировал:
- Брюзга! Развёл тут цветник и повыпендриваться не даёт. Вот сманю к себе красавиц!
- Поосторожнее. Дамы  замужние.
Фрося протянула руку и Пётр-Д мгновенно приложился к ручке. Выпрямившись, изрёк:
- Подумаешь! В моём секторе  это не уважительная причина. Женщины  за полигамный брак!
- Я против, - сказала Фрося.
- А я подумаю, - вдруг вмешалась Марфа.
- Вот видишь, - заметил Пётр-Д, - и среди твоих женщин есть продвинутые!
Рыбу ели молча. Миша атаковал меня вопросительными взглядами, а я пожимал плечами, мол, не знаю, что взбрело в голову нашему шефу. В принципе  я понимал нашего Петра: поскольку у гостя появилась свита, то не помешает поддержка своей команды.
Дальнейшие события ещё раз подтвердили, что Пётр ничего не делает зря.
Едва возникла возможность продолжить прерванный ужином разговор, Пётр взял «быка за рога":
- Вот мы тут собрались по случаю важного события. Право голоса имеют все присутствующие. Только ход беседы покажет, что мы здесь делаем,  имеем "Совет в Филях", или треп между конкурентами. Давай, Гаврила Егорович, ещё раз, пожалуйста, всё, что ты нам рассказал. Может быть я что-то упустил, сейчас допетряю…
Пётр-Д повторил сказанное, добавив для нас, малосведущих, что на планете номер такой-то под условным названием "Остров Сокровищ", несколько столетий назад рабы подняли восстание, захватили половину планеты, и на захваченной территории создали своё государство. Поскольку на "Острове сокровищ" господствуют религии, близкие к русскому язычеству и русскому православию, Синод посылает туда наблюдателей от наших секторов. Этим посланникам категорически запрещено вмешиваться в события. Только наблюдать. В государстве бывших рабов господствует язычество, у их противников христианство. Однажды подобное вмешательство произошло, хотя и в иной форме: наблюдатели-христиане стали проповедовать свою религию.
Потом Марфа кратко описала положение дел в Синоде. О Ленине она умолчала, но Пётр добавил:
- Среди атеистов Ленин.
Пётр упал в моих глазах на порядок. А зря.
Пётр-Д от возмущения побагровел, но Пётр добавил:
- Не психуй. Я твоего комиссара заберу к себе, он  мой кадр.
- Как это  твой?
- Заслал я его к тебе. Надо же знать, что у тебя творится!
Гаврила Егорович повернулся к Юрию:
- Это правда?
Тот кивнул головой.
- А это, как ты думаешь, порядочно?
Пётр заговорил жестко:
- Решение Синода о взаимной информации тебе  ведомо? Теперь скажи, кто из нас двоих это решение выполняет добросовестно, а кто  скрытничает?
Пётр-Д смутился:
- Ты же знаешь мою публику. Ладно бы  только богема, хотя и эти ничего не хотят признавать. А параноики? Рук не хватает, а ты хочешь, чтобы я на весь мир выставлял грязное бельё.
- Но мне-то…
- А тебе это надо? Кому нужна чужая головная боль?
- Твоя боль мне не чужая!
- Вот потому и щажу тебя. Да ладно, забирай, но с заменой.
- Это как?
- Самоубийцы  мои.
- С какой стати? Твои артисты, художники и прочий чокнутый народ, включая реальных психбольных.
- Реальных у нас лечат быстро. Научились!
Пётр помолчал, добавил:
- Не отдам! И с чего это ты возгорелся любовью к самоубийцам?
Пётр-Д хитро прищурился:
- У тебя бездельничают девчонки, по глупости попавшие сюда, а у меня в огороде рассаду некому пересадить.
- Строй деревню, как я.
Но Гаврилу Егоровича не просто ссадить с оседланного конька:
- Твои посредственности живут у тебя по десять лет, а у моих гениев земные сорок дней здесь длятся не больше года.
Та-ак, значит и я, и Миша, и Виктор все мы – посредственности? Но Пётр возразил:
- У меня все нормальные, не в пример твоим шизикам.
Вот так-то лучше. Умница, наш Пётр!
- Не жалеешь, что отдал любвеобильного монаха?
- А что, пригодился?
- Землю роет.
- Ну, и куда ты его пристроил?
- Евнухом в монастырь фаллоситок.
- Что ещё за новости?
- Так не рассказать. Приезжай на мессу.
- Ох, Гаврила Егорович, чует моё сердце, далеко ты зашел со своей мельпоменой.
- У тебя свои технологии, у меня  свои. Моим подопечным дай волю, нарожают детей, кто будет воспитывать? А по любви  пожалуйста. Я установил срок. Три года в браке, а там  рожай не хочу.
- Хитёр, брат. Или шах помрёт, или ишак издохнет?
- Вот именно.
- Действительно, каждый из твоих талантов через год-два уже будет определён на какую-нибудь планетку…
- Это не так просто. Расселишь их друг от друга, так они  перестанут творить. Приходится формировать коллективы.
- Добро, - согласился наконец Пётр, - двух девочек я тебе уступлю. Поют хорошо, задушевно. Одна  стихи пишет. Графоманские, вроде и не твой кадр, но, может быть, у твоих подучится. Отдам ей пёрышко, есть у меня лишнее. Как, Тимоха, не пожалеем?
Я кивнул головой. Это не моё, пусть отдаёт.
Вернулись к проблеме с Островом Сокровищ.
Пётр-Д настаивал:
- Ваших больше, ваши солдаты, вам и отвечать.
Но тут вмешался Миша. Он только поднял палец, как Пётр посмотрел на него с любопытством: что ещё надумал мой "бунтовщик"?
А Миша сказал просто:
- Если бы вмешались наши, они бы выбрали одну сторону, а именно, ту  где справедливость. И довели войну до Победы. А мельпомена пацифисты. Прекращение войны их рук дело.
Гаврила Егорович сразу сник. А я подумал о себе. Вот там, в Афганистане… мы, солдаты, за редким исключением тех, кто поехал за звёздами, там мы согласились бы на любой мир. Я решил высказаться. Но не сейчас. Сейчас  будет нож в спину Пётра. Нет, пусть разговор станет, как он выразился, "Советом в  Филях".  Вот тогда.
Разговор, действительно вошел в это русло.
Сказал своё слово "комиссар"  Юрий Георгиевич:
- Боюсь, с этим миром на Острове Сокровищ победила несправедливость. Давайте, я вам расскажу одну историю, описанную древним историком Геродотом. Кажется, в четвёртой книге, под названием "Мельпомена".  Я вспомнил эту историю, когда здесь услышал термин "мельпомена", объединяющий всех людей искусства. Но история к самой Мельпомене отношения не имеет, зато имеет прямое отношение к событиям на Острове Сокровищ. Вот она.
Ну, "комиссар", он ещё и историк. Хотя… там, в политучилищах и академиях, их учили чему-то…
Он рассказал:
- Когда в древности скифы потерпели поражение от мидян, а через 28 лет вернулись на родную землю, их встретило войско из молодых сильных мужчин. Это были их рабы и сыновья, рождённые женщинами скифов от их же рабов. Ни одна битва не приносила скифам победы над бывшими рабами. Тогда скифы решили, что пока у них в руках оружие, рабы принимают их за равных, и поэтому не уступают. Скифы бросили мечи, копья и луки и пошли вперёд, вооружившись кнутами. При виде кнутов, воины противника вспомнили, что они всего лишь рабы, побросали оружие и бежали.
Молчание затянулось. Каждый думал о своём Я думал о том, что нельзя судить о людях поверхностно. Казалось бы, дрязги и игра самолюбий, а на деле…
Молчание нарушила Фрося. Она тяжело вздохнула и сказала:
- Виктор бы воевал. Он горячий, легкомысленный, но  справедливый.
Кажется, наступила очередь женщин. Марфа решила высказаться:
- Пока что мало информации. Но ты, Гаврила, плохо поступаешь. Хочешь отмазаться за счёт других.
Пётр-Д вспыхнул:
- Глупости. Просто кое-кто стремится попасть на трибуну Синода, а у меня  дел по горло. И не доверяю им, хотя должен. Не могу себя заставить.
Марфа улыбнулась:
- Артем вон тоже дверь постоянно закрывает и жжет лампады. Но это  чтобы не мешали работать, а не от недоверия. Людей в Синод мы сами делегировали, забыл?
- Не забыл, но…
Он не договорил, так как вопрос отношения к Синоду был понятен всем.
Как бы опровергая сказанное только что, Марфа вдруг подвела неожиданную  черту:
- Но воевать с Синодом придётся. Что бы ни случилось на Острове Сокровищ, наши люди, я уверена, поступили по совести. Ради амбиций Синода мы не должны отдавать ему на расправу ни одного их них.
Было ясно, что работа нашего "Совета в Филях" будет прервана до момента получения более полной информации, хотя отношение к проблеме вырисовалось в полный рост. Во всяком случае единогласие нам не светит.

Перед тем, как отправиться в постель, я попытался представить себя на месте Петра и не смог.
Придя в этот мир с опытом и представлениями земной жизни, любой Пётр будет строить модель так же, как строил бы её там. Если бы он в этом мире родился, но прожил детство не как Маугли, а среди людей, имеющих опыт жизни в этом мире, тогда другое дело.
Но вернёмся к клиенту Петра, к человеку, оказавшемуся здесь с опытом "оттуда". Как помочь ему вписаться в этот мир, моделируя его самого, как личность, но  не производя насилия над ним? Вытесняя те элементы его прошлого опыта, которые непригодны для существования здесь. Да так, чтобы он воспринимал это вмешательство, как собственные убеждения и представления. Методически так делал Сократ - персонаж Платона в его "Диалогах". Но по философскому наполнению  иначе. Хорошо бы понять, как это иначе. Вот это и есть задача, которую решает Пётр. Может быть.


Глава 8. Заговорщики.

- Миша! Как славно, что ты сообразил зайти ко мне. Не могу уснуть, всё думаю…
Миша в наброшенном на плечи халате заявился ко мне, когда ранний майский рассвет дробил темноту, подчёркивая голубизну стен. Пока он шлёпал своими босыми лапами по мягкому полу комнаты, я успел пофилософствовать:
- Выходит, в этих телах мы можем если не совсем обходиться без сна, то, по крайней мере, меньше спать, а то и страдать бессонницей.
Он присел на край моей постели и достал сигареты.
- Вот и у меня  ни в одном глазу.
Я тоже взял сигарету, спустил ноги, сел рядом. Пару минут мы молча курили, уставясь в голубеющую стену. 
По внезапному наитию мы оба повернули головы и встретились взглядами. Я вдруг осознал, что приобрёл друга. Возможно, такое чувство пришло и к нему.
"Совет в Филях" завершался чаем с домашним печеньем и несколькими сортами варений. Оба Петра, Фрося и Марфа перебрасывались застольными репликами, касающимися кулинарных талантов Марфы. Миша, Юрий Георгиевич и я чаевали, помалкивая. Вдруг Гаврила Егорович заметил, обращаясь к Петру:
- Сегодня твой Миша высказался. По крайней мере, о вокальных интонациях его голоса я представление получил, так что, услышав за спиной, узнаю. Может быть, господин гуру, позволишь спеть маленькую арию и твоему ученику?
Пётр сделал вид, что обиделся:
- Я ему рот не затыкаю. Захочет слово молвить, его воля.
Та-ак. Я понял, что меня приглашают высказаться "на серьёзе".  И что вы, двое заоблачных гуру, хотите от меня услышать? Взглянув на Петра, я понял, что он ждёт моих слов с не меньшим любопытством, чем Гаврила Егорович. Что же, получайте! И я открыл рот:
- Меня больше всего озадачили слова Юрия, что на планете "Остров Сокровищ" могла состояться несправедливость, несмотря на то, что в дело вмешались люди, прошедшие ваш карантин…
Оба Петра нахмурились. На минуту за столом установилась тягостная тишина.  Наконец обстановку разрядил грудной голос Марфы:
- Вы хоть оценили, насколько точно Тимоша излагает главную проблему? А как вам этот термин  "карантин"?
Она засмеялась и после секундной паузы к ней присоединились Гаврила Егорович и Пётр. Фрося, Миша и я не видели в комментарии Марфы ничего смешного.
Отсмеявшись, Гаврила Егорович вдруг стал серьёзным и сказал Петру:
- Артемий, испортишь парня, век не прощу!
И сказано это было с какой-то, как мне показалось, злостью… Во всяком случае  жестко.
Пётр сразу не нашелся, что ответить, и этим воспользовалась Фрося.
Чтобы Фрося да не нашла возможность вставить своё, если дают. Вот она и влезла со своей репликой, обращённой к Гавриле Егоровичу:
- Да он просто скоро свихнётся и станет вашим клиентом.
Что бы она понимала… Ведь не слышала она наших с Мишей разговоров. Или она имела в виду нечто другое? Пойми этих женщин!
Пётр-Д улыбнулся:
- Видишь, Артемий, до чего довёл девушку. Она думает, что в моём секторе в самом деле психушка. Давай-ка твоих волонтёров к нам на пару дней. На экскурсию по культурной программе.
Пётр замялся:
- Лучше привези сюда бригаду с концертом. Вон в посёлке люди с утра до вечера маются в огородах, а по вечерам кино и домино…
- Одно другому не помеха. Пришлю и артистов, и вернисаж,  не проблема. Но в гости к себе я приглашаю эту троицу. Мне они, во-первых, просто симпатичны, а во-вторых, знакомиться не надо, а я знаешь какой стеснительный!
Тут и мы заулыбались. Это Пётр-Д  стеснительный?
Мой Пётр почти согласился:
- Кто против? Разве что попозже. Тут у них есть ещё один дружок, вот-вот подъедет.
- Ты о лётчике? Нет уж брат,  когда Виктор и прочие самовольщики вернутся,  нам всем будет не до концертов. Тут будет не просто концерт, цирк! Да ты не бойся, не переманю я твою свиту.
Пётр, конечно, уже "созрел", ему оставалось хоть что-то сказать, чтобы оставить за собой последнее слово:
- Это его свита!
Он кивнул на меня. Потом решил  уточнить:
- Когда у вас хорошая постановка?
Пётр-Д оживился:
- Ребята, на вскидку. Шекспир? Опера? Эстрада?
Михаил и я ответили в один голос:
- Шекспир!
Гаврила Егорович опять рассмеялся:
- В тему, соответствует обстановке… Добро, есть у нас в репертуаре… Ну, а ты?
Это он к Фросе. Она кивнула в нашу сторону:
 - Я с ними.
Марфа к этому месту разговора, пройдясь к окну и обратно, остановилась за спиной Петра и облокотилась на спинку его кресла. Поэтому Пётр не видел, как она подмигнула  Гавриле Егоровичу прежде, чем спросить наивным голосом:
- А меня не приглашаете?
Пётр-Д сделал вид, что оживился, и ответил:
- Не только приглашаю, а прошу! А если ещё приедешь на денёк раньше, да поведаешь нам о вкусах ваших подопечных…
Пётр чуть не подпрыгнул:
- Гаврила, мы так не договаривались!
Но тот ответил, демонстрируя душевную простоту:
- А что? Если женщина просит…
Теперь смеялись все. Пётр понял, что его разыграли, покраснел. А Пётр-Д продолжал потешаться
- Да ты старый ревнивец! Какой пример подаёшь?
На прощание он только сказал:
- Дня через два. Я дам знать.
Укатил он на той самой двуколке, на которой приехал к нам вечером, но теперь  в повозку был запряжен конь-единорог. Следом покатила невесть откуда взявшаяся тележка с Петром. Рядом с Петром восседал кот в тигровой раскраске и пытался лапой что-то достать из Петрова кармана.
Я успел заметить, как проехав метров триста, двуколки остановились, и оба Петра сошли на землю. Вертухай дал понять, что собирается закрыть дверь. Мне пришлось зайти в корпус. В конце коридора мелькнули фигурки Миши и Фроси. Михаил взялся проводить Фросю до моторки.

Итак, эта долгая ночь для нас не закончилась, и мы сидим на кровати в моей комнате, захваченные потребностью обсудить "Совет в Филях"
- Ну, и… - нарушил я затянувшийся молчаливый перекур.
- Скоты! – в сердцах вырвалось у Михаила.
Умеет он угадывать мои мысли и чувства. Даже сверх того.
- Миша! Ну, зачем же  так?
Двойственное чувство оставил в наших душах наш Пётр, или, как его прозвал Гаврила Егорович, наш гуру… Как если бы уважаемый тобою человек вдруг сделал нечто из рук вон неприличное..
Теперь Миша чётко и безжалостно формулировал мои неясные мысли:
- Понимаешь, Тима, человек, каким бы мерзавцем он ни был в той жизни, неожиданно осознаёт, что у него появился шанс. С большой, с огромной буквы – Шанс! Он уже готов здесь, где появилась возможность начать с нуля,  быть лучше, чем был там. И никому, представь себе, никому из людей не надо объяснять, что такое  хорошо, что такое  плохо; что суть добро, а что есть зло. Помнишь, ты говорил о сентябре. Каждый школьник надеется, что в этом учебном году он будет лучше, чем в предыдущем.
- Помню. Конечно, помню, тогда было такое свежее утро…
- Так вот, что мы имеем. Человеку, ещё не очухавшемуся от стресса смерти, самого большого стресса, который только можно представить, выливают на голову ведро помоев. Мол, смотри, насколько ты мерзок!
Я попытался возразить:
- А если садист, палач, фашист… маньяк, наконец?
- Садист, маньяк, или ещё какой психбольной,  ты слышал объяснение Гаврилы Егоровича,  здесь без проблем. Даже лечить не надо. Просто, при матрицировании образа туда, в мир нашей прежней жизни,  произошел сбой. А при формировании нашего тела и мозга здесь этот сбой устранён автоматически. Что до политических или иных предубеждений, то достаточно самой слабой коррекции, скажем, для многих достаточно одного слова Петра, которого почитают Святым, и который, для любого, высший авторитет.
Слушая Мишу, пытаясь ему слабо возражать только для того, чтобы он стал ещё более доказательным, я понимал, насколько он прав. В то же время я чувствовал, что он в чём-то и неправ. Однако зернышко его неправоты постоянно от меня ускользало…
Вдруг я спохватился:
- Миша! А куда делся комиссар?
- Комиссар? – Миша рассмеялся. – точно схвачено, он напоминает классический образ комиссара. Да и был он в той жизни замполитом.
Я заметил:
- Забудь, кто из нас кем был… Ты сам только что…
- Само собой. Да спит он в нашей комнате. Спит, как младенец.

- Ну уж нет, я не рыжий спать в такую ночь!
Юрий стоял в дверях, придерживая рукой полы ночной пижамы.
Мы рассмеялись: причем тут «рыжий»?
- Таки шо, ребята, я по-вашему, тоже "скот"?
Я возмутился:
- Шпион не дремлет…
Но незваный гость подвинул кресло и развалился в нём напротив нас.
- Тимофей, я слышал,  ты разведчик? Значит тоже  шпион?
Миша пресёк конфликт в зародыше:
- Погоди, Тим. Юра, а поделись-ка с нами информацией. Что на этом "Совете в Филях" осталось за кадром?
Пришелец заговорил с готовностью:
- Я за тем к вам, ребята, и пришел. Понял, что вы за фрукты… Но сначала поставим точки над "и". Во-первых, я такой, как и вы  человек НКЛ.
Миша усмехнулся:
- "Новый клон", что ли?
Гость рассматривал то Мишу, то меня, прищурив глаза, изучая. Потом прошелся по комнате, зачем-то подошел к окну, вернулся:
- НКЛ – люди с НЕКОРРЕКТИРОВАННОЙ ЛИЧНОСТЬЮ. Они бы хотели нас корректировать, но не знают в какую сторону. Поэтому мы  всё еще здесь.
Теперь вмешался я:
- Ладно, уже не новость. Так что во-вторых?
- Во-вторых, всё, что я скажу, моё личное понимание проблемы. И только. Без всяких ссылок на авторитеты.
Я всё еще не скрывал к нему неприязнь:
- Хорош, валяй дальше.
- Так вот. Наш Пётр действует, как иезуит. Он формирует личности попавших к нему людей под свою философию. Причём, заметьте, иезуит хоть был убеждён в своей правоте. А Пётр поступает как врач, испытывающий на больных непроверенные лекарства. Он, видите ли колеблется… тогда какого же хрена… или цель оправдывает средства?
Я возразил:
- У меня сложилось впечатление, что Пётр не подсказывает решений. Он ставит вопросы, предоставляя человеку самому находить ответы.
Юрий парировал:
- Всего лишь приём! Подборка вопросов, на которые ты должен найти ответы, и вернуть ему их как свои убеждения  и есть иезуитский приём зомбирования! Того, что они называют  коррекцией личности.
Ну вот, теперь и этот. Мало мне Мишиной философии.
Я пока не могу изменить своё мнение о Петре:
- Одно дело  шаткость философских позиций Петра. Если она, эта шаткость, вообще есть. Создание впечатления, что он колеблется,  может быть просто приём, хотя бы просто для того, чтобы вовлечь нас в игру, заставить рассуждать вот так, как мы рассуждаем сейчас.
Юра посмотрел на меня долгим взглядом. Миша, раздумывая, смотрел куда-то в угол. Один  историк, другой  математик, и оба  философы. А я? Что Пётр нашел во мне? Вот и Гаврила Петрович высказался…
Я решил отложить, придержать тему и перевёл стрелки разговора:
- А Пётр-Д? Ты был при нём. Насколько я понял, по заданию нашего Петра  присматривался к нему, изучал его?
- Э-э, сколько таких вот "гуру", сколько  таких вот секторов,  тысячи, сотни тысяч, миллионы? Что толку их обсуждать. Давайте разбираться здесь.
Миша, наконец, повернулся к нам. Что-то надумал.
- Дело вот в чём. Кто бы они ни были, они заблуждаются. Нельзя так  разделять людей. Априори решив, кто талант, кто не талант. Ну что за дурацкий Синод? Разве можно формировать славянский Совет по конфессиональному признаку? Тех сатанистов и язычников вместе взятых во всей  России и половины процента не наберётся.
Опять подключился Юрий:
- И что значит православные и атеисты здесь, в этом чистилище? Самим фактом пребывания здесь они прониклись друг другом, исчезла материя, разделявшая их прежде. Остались нюансы. На Земле есть расхожая фраза. Когда человек умер, про него говорят  "ушел в лучший мир".  А что мы видим здесь? Хозяева этого  мира тащат оттуда сюда наши разногласия. А в судьи прочат нас, людей с нашими страстями и предубеждениями. Это ведь не психическое отклонение, которое устраняется  при матрицировании.

Вот и утро. Надо закругляться.
Миша это понял первым и спросил:
- Есть предложения?
Комиссар усмехнулся:
- Целых три. Бунтовать. Смириться. Исчезнуть.
Миша поднял руку:
- Я за "бунтовать"!
Как и следовало ожидать, комиссар поднял свою:
- Я тоже!
Оба посмотрели на меня. Я ответил:
- Не знаю.


Глава 9. Баловни мельпомены

Вот уж чего я не ожидал от Петра и Марфы, так это талантов кутюрье. Перед поездкой к Петру-Д они замучили всю нашу четвёрку примерками и обсуждением туалетов. В довершение пришел из посёлка единственный на весь сектор парикмахер, он же специалист по стрижке водяных овец, которые в здешнем озере чувствуют себя комфортно, питаются водорослями и сами подплывают к стригущим механизмам, когда обрастают шерстью. По этому поводу Виктор как-то пошутил:
- Полагаю, в здешние генетики пробился бывший чабан.
Парикмахер не просто стриг овец, он делал им "модные" причёски и было замечено, что самые породистые водяные бараны выбирают именно таких модниц. Главное, сами овцы это осознали.
Теперь вот этот парикмахер взялся за причёску Фроси, на что комиссар заметил:
- Привезёт моду в сектор-Д, и повадятся к нам актрисы и поэтессы.
Марфа пыталась руководить парикмахером, но была им отстранена самым решительным образом:
- Твоё дело костюм.
Идею ехать в "тарелке" отвергла Фрося:
- Только влезешь, сразу выходить, и ничего по дороге не увидим!
Поехали в открытом экипаже, запряженном тройкой коней-единорогов. Копыта коней были мягкими, колёса экипажа из упругого пластика. Если добавить к этому пневморессоры, то станет понятным, почему нам казалось, что мы летим по воздуху. Ехали довольно долго, но я не жалел, во все глаза, наблюдая сменяющиеся пейзажи. После отъезда лес вскоре сменился дорогой вдоль берега озера. Между водной поверхностью и дорогой  располагались песчаные дюны. Управлял экипажем Юрий. Но моей просьбе он несколько раз останавливался. Когда мы остановились возле дюн, стало заметно, как эти песчаные волны перемещаются, "текут" Не хотел бы я оказаться там, среди этих дюн.
В другом месте остановились, привлеченные большими красными цветами, похожими на земные розы. В воздухе действительно плыл аромат цветущих роз. Я протянул руку, чтобы сорвать цветок, а он свернулся и нырнул в коробочку. Коробочка напомнила мне плод узбекского хлопка. Но сейчас вдруг появился резкий запах уксуса. Из коробочки выглядывала бусинка глаза. Я оставил цветок в покое. Когда я возвращался в карету, цветок опять распустился и благоухал.
По привычке ориентироваться на местности, я отслеживал наше местоположение по солнцу, а когда экипаж попадал в полосу сплошной облачности, моя правая рука несколько раз дёрнулась, готовая поднести к глазам компас. Но компаса не было. Это не помешало мне в конце путешествия предположить, что мы проделали большой круг и подъехали к месту, где располагался наш сектор. Как бы в подтверждение моих выводов дорога стала почти знакомой и превратилась в аллею, обсаженную красными и чёрными тюльпанами. Но в конце аллеи был не привычный для моего глаза корпус, а большая площадь, по краям которой толпились люди. Когда мы въехали на площадь и остановились, к нам подошел Гаврила Егорович, а оркестр заиграл "Этот день Победы". Пётр-Д любезно протянул руку Фросе. Засверкали вспышки. Ого, тут и пресса есть?
По периметру площади в воздухе светились слова "С праздником Победы!" и "Добро пожаловать, дорогие гости!"
Мы с Мишей переглянулись, и он спросил:
- Это кого они тут победили?
Комиссар сухо ответил:
- Сегодня 9-е мая.
И тут Миша пригорюнился:
- Эх, а мы-то…
Мне тоже стало неловко. Как мы могли забыть, ведь в прошлом году отмечали этот праздник вместе с Виктором, Фросей и людьми из посёлка…
К нашему приезду солнце было в зените.
Пройдусь по этой поездке фрагментарно, так как оставила она у меня тягостное впечатление. Может быть и оттого, что душу мою уже начали разъедать сомнения…
Многие из тутошней публики были с перьями, такими, какое я нашел на полу в кабинете Петра. Перья торчали из кармашек на костюмах и рубашках, были пришпилены к лацканам и волосам. Наличие пера было откровенным ярлыком, указующим, что его обладатель  талантлив. Миша грустно заметил:
- Курятник. Ощипали ангелов.

Праздничный концерт и банкет были безулыбчивыми, для проформы.
Пьеса "Буря" по Шекспиру игралась актёрами идеально, но был ясен выбор. Она, эта пьеса, по репертуару должна быть значимой.
Это видно по тому, что слова Просперо из "спектакля в спектакле"  – "Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь",  - что эти слова были созвучны нашему положению в этом, новом для нас мире, и произносились с особым апломбом.
 Но значимости не получилось: в конце пьесы Просперо собирается возвратиться в Милан, чтобы "на досуге размышлять о смерти". В эпилоге он обращается к зрителям:
- Все грешны, все прощенья ждут. Да будет милостив ваш суд!
Мы, у себя, в секторе нашего Петра, без крайней необходимости не эксплуатировали слова "смерть", для нас всегда была тягостной мысль о товарищах и родных, оставшихся за этой чертой. Не радовала и неясность будущей судьбы каждого из нас. Так зачем об этом напоминать ещё раз?
Коробили нас и размышления о том, из какого материала мы сделаны.
Надо совершенно не иметь никакого такта, чтобы из всего репертуара Шекспира предложить гостям именно эту вещь.
Вторая пьеса по комедии Шекспира "Виндзорские насмешницы", представлявшая собой откровенно фарсовый характер, отнюдь не веселила: необоснованные любовные интриги нас просто огорчали, как огорчает умного человека подмена слова "секс" словом "любовь".
Зрителей было мало, они бурно аплодировали, но было ясно, что и сами постановки и эти аплодисменты предназначались гостям.
Вечер поэзии. Стихи поэтов, написанные уже здесь, были техничны, их можно приводить как образцы на лекциях в литинституте. Но за душу они не брали, и виной тому были тусклые глаза поэтов. Мы не услышали ни одной оптимистичной нотки. Все стихи тяготели к прошлому. 
Аудиторией были только сами поэты и мы, их гости.
Этот вечер был гимном ностальгии.
Очень точно ситуацию осмыслил Юрий:
- У здешних писателей и поэтов просто не для кого писать. Нет публики. Так же, как и актёрам не для кого играть. Актёры играют перед актёрами, стихи читаются только  перед другими поэтами, а прозой интересуются лишь другие писатели по принципу "ты мне,  я тебе".
Его поддержал Миша, который, как обычно, умудрялся озвучивать мои мысли:
- Когда пишешь "в стол", то и ангельское перо не сподвигнет на вдохновение. А поймать кураж  таким путём просто невозможно.
Я вспомнил слова Михаила о кураже, когда мы посетили художественную галерею. Всё то же самое. Есть качество, чувствуется мастерство в деталях, но нет в картинах той изюминки, которая заставляет застыть перед полотном, сопереживать через творчество художника тому сюжету, что на картине. Посетители выставки – сами художники, да небольшая группа здешней публики, которая, возможно, пришла поглазеть не столько на полотна, сколько на гостей.
На вернисаже преуспели больше всех, пожалуй, художники-реставраторы. Да и то… Вот картина "На Севере диком" Шишкина.  Помнится, в Киевском "Русском музее" я торчал перед нею, не понимая, чем вызвано такое чувство, что от картины веет холодом. Потом сообразил: искорка, синевато-фиолетовая искорка, я просто ощущал: снег покрыт ледяной коркой, настом.
Здесь от картины веет холодом благодаря "холодильной технологии". Но чего-то недостаёт? Наста. Я не чувствую ледяной корки на снегу. Нет искорки. Нет  души.
Следующая – картина неизвестного художника "Утро в Неаполе". Есть дымка, есть сеточка мелких трещин… Но почему утро?
Это сейчас я так брюзгливо настроен?
Гаврила Егорович  не понимал, почему мы "не впечатлились" его подопечными и относил наше отношение неопределённостью в собственной судьбе. Пожалуй, он сам только и был светлым лучом в царстве этой скуки. Его задор и шутки на застольях были всегда уместны и вызывали общий смех.
Спасла всех Фрося:
- Вот-вот вернётся Виктор. И тело подготовить, и огород зарастает, а в доме работы…
Мы уговорили её уважить наше желание посетить монастырь фаллоситок.
Культы поклонения фаллосу были у многих народов. Славянские языческие идолы тоже тяготели к этому символу продолжения человеческого рода.
Здешняя технология позволила сделать мессу особенно впечатляющей.
Но площадке в обрамлении монастырских стен под светом полной луны обнаженные женщины танцевали вокруг лежащего в центре розового бревна, коим оказался огромный фаллос. Откуда-то доносилась музыка с переменным темпом. Спокойные фрагменты сменялись ускоренным ритмом.
В танце женщины то приближались к фаллосу и поглаживали руками, то отдалялись. Наконец, фаллос начал "оживать", подниматься одним концом, пока не превратился в вертикальный столб.
Женщины продолжали танец, стонали и повизгивали, продолжая поглаживания и шлепки по упругому телу идола.
Два вертухая и уже известный мне монах с шокерами разнимали двух женщин, которые проявили взаимное влечение.
Наконец, с вершины фаллоса забил молочный фонтан. Женщины стали выть, ловили ладонями жидкость, плескали себе на груди и живот. Некоторые падали, другие наклонялись, подставляя под струи свои попки.
Когда фонтан иссяк, выбежали девушки с халатами и стали укутывать и уводить с арены участников действа.
Пётр-Д пояснил:
- Все они были бесплодными, а теперь познают радость материнства.
Фаллос быстро "оседал" и вскоре опять принял лежачее положение.
Интерес, который мы проявили к этой мессе в её начале, к концу ритуала почти иссяк. Весь этот спектакль длился меньше часа.
После завтрака мы отправились в обратный путь.
Преемника себе Пётр-Д не планировал… По крайней мере, я не слышал об этом никакого упоминания.


Глава 10. Переступить черту.

Наутро после визита к Петру-Д мы вдруг опять ощутили режим тюрьмы: в коридорах появились полупрозрачные решетки и вертухаи. Туда-сюда носились невидимки. Правда, перьев на этот раз они больше не теряли. Может быть, действительно облысели? По этому случаю Миша пошутил:
- Похоже, их окончательно выщипали "таланты"?
Такие крамольные мысли приходили и ко мне в голову, когда я обнаружил, что не могу выйти из корпуса во двор. Майский ливень за окном тоже не побуждал нас к выходу на улицу.
Мы ошиблись.
Сразу после завтрака появились световые табло, приглашающие нас в комнату "Канал Синода". В этой комнате мы ни разу не были. Дорогу показывал вертухай.
У входа нас встретил Пётр. Одет он был "по форме два", как я когда-то прозвал про себя такой облик: чёрный полуспортивный костюм и крест. Этой формой Пётр как бы подчёркивал с одной стороны официальность и торжественность момента, с другой – своё особенное реноме гуру.
- Не пугайтесь, никакого особого режима. Я придержал вас, чтобы не разбежались по своим делам. Вам будет интересно поучаствовать в заседании Синода. Разумеется, в качестве наблюдателей.
Пётр рассадил нас в кресла. Кроме меня, Михаила, Юрия и Марфы здесь присутствовали ещё люди, женщины и мужчины. Они сидели в таких же плетеных креслах, но поодаль.
Пётр представил нас друг другу коротко:
- Мои аналитики. Наши переселенцы.
Похоже, времени было в обрез.
Добавил для нашей троицы:
- Вам будет особенно интересно. Возможно, выступит Ленин.
Сразу после этих слов стена перед нами исчезла, и мы оказались как бы в зале заседаний. Зал представлял собою амфитеатр, разделённый на четыре сектора. Видно было, что люди в зале переговариваются, но мы их не слышим.
На балконе над залом просматривались какие-то голубоватые полупрозрачные фигуры. Эти фигуры имели контуры людей, но немного большими размерами. Никак, материализовались "ангелы"?
Пётр быстро пояснил:
- Наблюдатели из третьей реальности.
Это новость! До сих пор Пётр ни разу  не упоминал о связях с третьей реальностью. А ведь он пояснял, что всего реальностей четыре….
На небольшой сцене в креслах разместилась группа людей. Среди них я с трудом узнал Виктора. Лицо его обрамляла бородка.
С кратким отчетом выступил незнакомый мне человек. Он постоянно говорил о подвиге Несина, и я не сразу вспомнил, что Несин - это  Виктор.
Вскоре всё стало ясно. На планете "Остров Сокровищ" группа наблюдателей, пренебрегая инструкцией о невмешательстве, замирила враждующие стороны. Для такого замирения они привели язычников к христианству. При этом Виктор совершил подвиг, и повторил судьбу Иисуса Христа,  был казнён распятием на кресте, а затем "воскрес". Часть язычников-ортодоксов ушла в подполье, большинство последовало за проповедниками. Рабы остались рабами при условии, что патриции приняли законы, запрещающие жестокое обращение с рабом и крупный штраф, или уголовную ответственность за убийство раба.
В прениях выступали по очереди представители от каждого сектора. Первый выступающий от атеистов говорил о том, что бригада внедрила в обществе людей "Острова Сокровищ" рабскую психологию.
На втором круге от атеистов взял слово Ленин. Посетовав на слишком малое время, выделяемое регламентом, он заговорил о себе в третьем лице:
 - В последней части своей работы "Материализм и эмпириокритицизм" Ленин привёл очень подходящую для нашего случая фразу:  "кто желает знать врага, тот должен побывать во вражеской стране". Я, член Синода Владимир, полностью не отождествляю себя с Лениным. Человеку свойственно ошибаться, ошибался и он. Но под приведенной фразой я подписываюсь и сейчас.
Далее Владимир доказывал, что бригаде следовало работать не в стане восставших рабов, а в стане патрициев, и там, используя новейшие технологии, убедить эксплуататоров сложить оружие и прекратить гражданскую войну.
В заключение своего выступления Ленин сказал:
- Наш сектор осуждает действия бригады. У меня же особое мнение. Я полагаю, что на смену рабовладельческому обществу неизбежно придёт феодализм. Значит, поражение рабов было неизбежным. Вот почему я и моя фракция проголосуем вместе с сектором только для того, чтобы не отдать преимущество нашим политическим оппонентам. Но моё особое мнение прошу занести в протокол.
Ни осудить, ни оправдать действия бригады наблюдателей Синод не смог: сектора атеистов и язычников голосовали за осуждение, а сектора христиан и сатанистов за одобрение действий экспедиции.

Когда мы вышли из просмотрового зала, один из аналитиков, мужчина, направился в тот тупик коридора, где на полу была начертана роковая полоса. Обычно полоса была голубой. И лишь тогда, когда к ней приближался человек, приговоривший себя к исчезновению, полоса становилась чёрной и становилась похожей на щель поперек коридора.
Сейчас мы все видели, как по мере приближения аналитика, полоса чернела, и над нею стал виться лёгкий туман.
Все молча смотрели вослед уходящему. А тот, не останавливаясь, пересёк черту и сразу исчез. Как не было. Полоса манила к себе голубизной.

После обеда всё вернулось "на круги своя".
Я зашел к Петру и мы прокручивали эпизоды жизни женщины, покончившей с собой после измены мужа. В другое время, я бы постарался дать оценку очередному эпизоду, построить "платоновскую" ассоциативную цепь, затем прикинуть, в каком месте эту цепь целесообразнее прервать, задав неожиданный для клиентки вопрос. После этого момента появлялось новое русло ассоциаций. Несколько отвлекающих вопросов уже роли не играли. Они служили лёгкой "маскировочной сетью", тем камуфляжем, под которым женщина строила собственные умозаключения. Какие именно, спрашивать не следовало, чтобы не дезавуировать целенаправленность вопроса, изменившего русло ассоциаций и обозначившего новый путь в мышлении. Могло показаться, что человек перестраивает себя сам. Если бы не тот, рубежный вопрос.
В некоторых случаях таких вопросов-вех могло быть несколько…
В конечном итоге человек становился "хорошим", пригодным для жизни в "лучшем из миров", покинув навсегда сообщество НКЛ – людей с некорректированной личностью. А вот с какой "начинкой", это уже зависело от философских установок  Собеседника.
Одним из пунктов этой "начинки" Пётр назвал  "не причинять вреда другому человеку". Я сразу вспомнил Первый Закон "роботехники" Азимова. Не желая огорчать Петра, я ему это сравнение не высказал…

Заметив, что я сегодня "не в форме", Пётр меня отпустил, при этом заметив:
- Я тоже выбит из колеи. Лучший аналитик. И ни слова. А ведь прожил всего полторы сотни из отведенных восьмисот, за которыми наступает естественная усталость от жизни…

Возле наших комнат меня поджидали Миша и "комиссар".
Миша сказал:
- Мы собрались к Виктору. Ты с нами?
У Виктора мы были недолго. Он стал неинтересен. Встретил нас в чёрном полуспортивном костюме с крестом на груди. Показал ладони со шрамами. Показывал с гордостью, ожидая наших восхвалений. Но я только спросил:
- Ты что, стал вертухаем?
Он ответил с каким-то почтением в голосе:
- Этой чести я ещё не заслужил. Пока поработаю пилотом летающей тарелки.
Обращаясь к Мише, пошутил:
- Когда вернёшься на Землю и услышишь, что где-то появились летающие тарелки, знай, это наши, а среди них могу быть и я.
Возвращались озером на моторке.

В зарождающихся сумерках из своего дома вышла  Фрося. Она прошла вокруг болота берегом, постояла у воды, наконец заглянула к нам.
- Ребята, озеро… как на земле… 
Миша и я играли в шахматы, а Юрий разбрасывал междометия, мол, надо было ходить не так.
Она недолго посидела молча, потом вдруг обняла меня и поцеловала в щеку.
Так же молча вышла. Первым бросился за ней комиссар, через секунду выскочил Миша. Я, недогадливый, не сразу сообразил, чего это они…
Фрося шла в тупик, к роковой черте. Когда черта почернела и задымилась, она на секунду обернулась к нам, улыбнулась и прощально махнула рукой.

Когда мы оглянулись, то обнаружили, что за нашими спинами стоял Пётр. Он был в вышитой сорочке,  "повседневной форме одежды".
Я спросил, как мне показалось потом, едва не истеричным тоном:
- Что ты сделал с Виктором?
Пётр пожал плечами. За него ответил Юрий Георгиевич:
- Несин впервые в жизни приобщился к догмам религии и проникся. Они ему стали понятны и близки, он их принял и решил, что так лучше. Он сделал свой выбор. Как и Фрося.
Я опять обратился к Пётру:
- Больше с вами я в эти игры не играю!
Пётр повернулся к "комиссару":
- Ты?
Тот покачал головой.
Тогда Пётр спросил Мишу:
- Попытаемся?
Миша сказал:
- Подумаю.
Мне стало стыдно за Петра. Это было не просто поражение. Это был позор.
Но Пётр умер проигрывать. Он немного насмешливо посмотрел на каждого из нас, затем в сторону тупика, и сказал:
- Похоже, я проиграл и второй раунд. Вот так, умники…
Затем добавил, обращаясь уже ко мне:
- Но ведь не всё потеряно, а, Тимоша?
И он ушел, не дожидаясь ответа.
А я почему-то вспомнил пустые глаза поэтов.
Довольно с меня моей земной жизни, я не хочу чтобы меня улучшали. Я останусь НКЛ.

Дойдя до голубой черты, которая почему-то пылала красным пламенем, уже занеся ногу, я оглянулся. Миша стоял, прислонившись в одной стенке коридора, Юра – к противоположной. Оба, широко открыв глаза, смотрели не на меня, а куда-то за мою спину.
Я обернулся к черте, завершая шаг.

В уши мне ударил рёв вертолётного двигателя, ноющая боль охватила голову, спину, плечо.
Я понял, что выхожу из наркоза.
Туманное пятно превратилось в лицо моего сержанта Кривцова.
Узнал голос Крылова:
- Кажется, пришел в себя.
Но его тут же перебил радостный крик Кривцова:
- Товарищ майор! Мы их разбили!




Часть III.

Наместник Святого Петра


Предисловие к третьей части.

Задумав повесть «Ошибка Святого Петра» из трех частей – «Наёмник Святого Петра», «Ученик Святого Петра» и «Наместник Святого Петра», я ни разу не указывал читателю, что это будет трилогия. В первые двух частях сюжет был выверен и определен относительно добра и зла  до банальности; здесь с размышлениями и выводами главного персонажа вряд ли поспорит и сам читатель.

В первой части -  «Наёмник Святого Петра»  главный персонаж перед тем, как быть избранным Святым Петром на роль преемника, подвергается особым психологическим тестам: он несколько раз возвращается на Землю, попадая в реальные и гипотетические ситуации, после которых вынужден давать себе и другим противоречивые оценки. Психологические «качели» постоянно меняют знаки добра и зла на обратные, показывая относительность оценки поступкам человека, сделанной по логике наблюдателя с одной позиции, при которой неизвестны мотивы другой стороны.

Во второй части – «Ученик Святого Петра»  высказывается предположение, что после смерти человек попадает во мир, в котором он остаётся смертным, но может жить намного дольше, находясь в обществе с более совершенными отношениями. Для такой жизни попадающий на «тот свет» человек должен подвергнуться корректировке своей личности с помощью методики, которую отрабатывают и совершенствуют специально подготовленные наставники. В повести таким наставником выступает Святой Пётр.
Но главный персонаж восстаёт против методики, избранной Святым Петром и принимает решение исчезнуть окончательно, - такая возможность есть у каждого.

Святой Пётр признаёт, что проиграл, причём не впервые. Он чувствует усталость, и ему надо найти преемника. Однако он не должен отдавать преемнику свою методику, которая годилась для прошлых времен, но уже не годится сейчас; преемник должен сам выработать её. Возможно, ему потребуется жизненный опыт с более широким диапазоном представлений о добре и зле. Поэтому Святой Пётр не позволяет главному персонажу исчезнуть, а возвращает его в наш грешный мир.

Глава 1.

«Для мудрого достаточно одной человеческой жизни, а глупый не будет знать, что ему делать с вечностью.»
Эпикур.



В уютном Ташкентском госпитале я не просто был "поставлен на ноги",  я отдохнул душой. Как ни странно, развод с женой, которая не захотела даже в Ташкент приехать ко мне, не очень меня огорчил; но оставалась проблема – сын Женька, который скоро пойдёт в первый класс, и который находится под влиянием моих жены и тёщи.
Хотя через калитку госпиталя пройти не просто, я вскоре знал несколько путей обхода. Переодевшись в спортивный костюм, я выбирался в город, ходил любоваться голубыми куполами, каскадами фонтанов, покупать лимоны в лимонарии на улице Карла Маркса. Там продавались лимоны особого, "ташкентского" сорта – с тонкой нежной корочкой, и бесподобными ароматом и вкусом.
В Ташкенте военный госпиталь располагался на двух территориях, которые в простонародье назывались «новый» и «старый» госпиталь. На обеих территориях мною были обнаружены сослуживцы, так что общаться было с кем…

Итак, восемьдесят шестой год.
В Шинданд я больше не вернулся. Пройдя цепочку лазаретов Кандагар -Герат – Кабул – Ташкент, я совершенно выздоровел, по крайней мере телом. Еще иногда кружилась голова, чесались и ныли шрамы на плече и боку, но молодость и закалка  сделали своё дело.
Едва оказавшись в Ташкенте, я узнал, что переведён в распоряжение начальника Разведуправления Туркестанского военного округа, в Чирчик. Побывав там однажды в командировке, я был в восторге от материальной базы, которая могла конкурировать с лучшими разведшколами мира. Мне стало ясно, какая работа меня ждёт: готовить военных разведчиков-диверсантов. Валяясь на госпитальной койке, прогуливаясь по аллеям госпиталя и улицам Ташкента, я настраивал себя на предстоящую службу, вспоминая азы несколько позабытой науки. Потому что во время реальной службы, в том числе и на войне, не всеми вопросами приходится заниматься практически.
А вот при обучении других нужна система. Записывать ничего нельзя, поэтому я, приводя свои знания в систему, старался всё разложить "по полочкам" своей памяти.
Я "прокручивал" в памяти вопросы психофизической и тактической подготовки разведчиков глубинной разведки. Получался длинный список: прыгать с парашютом и спускаться по канату с зависшего вертолёта; управлять машиной  любого производства, дельтапланом и парапланом, моторной лодкой или катамараном; знать оружие противника и определять его по внешнему виду; по звукам определять деятельность людей и техники противника, огонь его оружия; знать форму одежды и знаки различия противника; владеть маскировкой и ориентированием, знать топографию, уметь читать карты отечественного и зарубежного издания, аэро- и космические снимки местности; уметь метать нож и гранату. Это далеко не полный перечень навыков и умений.  Еще пользоваться приборами радио и радиолокационной разведки, средствами связи и оптикой. Уметь вести допрос пленных, чтение документов противника, знать терминологию. Уметь наводить свою авиацию, устанавливать радиомаяки. Плавать, преодолевать водные, горные, пустынные, снежные преграды. Знать тактику противника, систему охраны и обороны объектов. И так далее.
Всему этому я и раньше обучал подчинённых, но теперь за моими плечами был  собственный боевой опыт. Теперь я мог почти безошибочно отбирать кандидатов в военные разведчики, экономить народные деньги и не заниматься обучением малоперспективных бойцов.

Но нет-нет, а сознание возвращало меня к тому странному наркотическому сну… Эти воспоминания выбивали меня из колеи, мешали сосредоточиться на главном.
Я всё думаю: почему тот сон так мне запомнился, как будто это часть моей прожитой жизни? Ведь мы запрограммированы забывать сны. Так почему сейчас «не работает» программа забывания? Только ли потому, что сержант Кривцов «вкатил» мне два шприц-тюбика с промедолом? Он спасал меня от болевого шока, а я был просто оглушен – контужен.
Из хирургического отделения меня вскоре перевели в неврологическое. Ещё в хирургическом я на всякий случай занёс в блокнот небольшие заметки, в которых отметил некоторые вехи своего "путешествия" в наркозе, того сна, который и сейчас помнится так, как будто всё происходило наяву, как будто это часть прожитой жизни.

Об этом сне я попытался поговорить с хирургом, привлёкшим меня своим возрастом. Это был довольно пожилой человек.
Я подловил момент, когда он был в ординаторской один, спросил, может ли он мне уделить несколько минут. Получив разрешение, вошел.
Хирург сидел, подставив лысеющую голову под вентилятор.
- Что беспокоит, майор?
Голос у него был … Я про себя такой голос называю "полковничьим".  И не бас, но с какой-то строгостью, отчужденностью… Такой голос тебя сразу "ставит на место".
Да и сами интонации в речи хирурга не способствовали откровенному разговору.
И всё же я решился.
- Я хотел рассказать свой сон, который я видел в Афганистане во время наркоза после ранения и контузии.
- Майор, ты полагаешь, что если у меня сейчас нет операции, то я тут хреном груши околачиваю?
Но я не смутился.
- Товарищ подполковник, я серьёзно!
Он вдруг улыбнулся:
- Ладно, майор, садись. Ну, что тебя смутило? На том свете побывал? Свет в конце туннеля видел?  Или голых баб?
- На том свете, но без туннеля. У Святого Петра…
- Верующий? Никому не скажу.
- Да нет. Всегда был атеистом. А теперь вот кое в чём усомнился…
Хирург взмахом руки приказал мне помолчать. Закурил.
- Тебе не предлагаю, здесь курить могу только я. Как персона на особом положении.
Он два раза затянулся, пригасил сигарету, придвинул к себе настольный вентилятор и продолжил:
- Видишь ли, десятки парней побывали на том свете, пока я их не вытащил на этот. И рассказов наслышался. Раньше они встречались там с ангелами и Сатаной. Верующие общались с самим Иисусом Христом. Потом мои подопечные стали посещать Луну и Марс. Иногда вместе с космонавтами, нашими и американскими. Затем пошли визиты на НЛО и встречи с инопланетянами. После того, как в печати появились заметки о каком-то тоннеле и волшебном свете, мои подопечные стали рассказывать, что видели тот самый тоннель, да ещё себя самого на операционном столе…
- Но у меня целая связная история…
Я начал понимать бесполезность начатого разговора. И это меня нервировало, потому что хирург – единственный человек, общавшийся с огромным количеством людей, побывавшим не просто в состоянии наркоза, как я, а в состоянии клинической смерти, то есть действительно "на том свете".
- Вот что я тебе скажу, мой герой. Твои бойцы перестарались, вкатив тебе два шприц-тюбика. И ты легко отделался. Мог оказаться без почек, то есть просто умереть от такой помощи. Контузия плюс наркоз вызвали у тебя яркие галлюцинации.
Он повернул вентилятор и направил на меня струи воздуха.

Глава 2

«Дружба одного разумного человека дороже дружбы всех неразумных».
Демокрит

- А впрочем... у меня в отделении тебе уже делать нечего, долечишься у невропатолога. Может быть с ним у тебя получится более действенный разговор. А вернее – с нею, так как тобой будет заниматься весьма серьёзная женщина Людмила Алексеевна.
Я сдался. Стал подниматься со словами:
- Извините за беспокойство.
Но он придержал меня за рукав пижамы:
- Есть идея… У нас в девятке лечится поп. Батюшку мы приняли по блату, вернее по указанию свыше.  А так как он к тому же старший лейтенант запаса, то и находится на излечении в девятке, как таковой.
"Девятка" – психиатрическое отделение под номером девять, половина пациентов в котором либо хронические алкоголики, либо те офицеры, которых рекомендовали "к лечению" политорганы, чтобы в последующем избавиться от строптивых и неугодных. Попадали в "девятку" военного госпиталя и гражданские лица, чаще всего номенклатурные работники высокого ранга. Так как в СССР из десяти мужиков девять служили в армии, то у всех было какое-то звание, начиная от рядового. Впрочем, таким макаром некоторые гражданские лица попадали на лечение и в другие отделения госпиталя. На прогулках по территории можно было встретить запахнутую в узбецкий халат – чапан совершенно несуразную жирную фигуру местного "авторитета", какого-нибудь Мохаммеда Рахмонова, плохо владеющего русским языком, а в списке больных оказывалось, что это капитан-танкист Иван Редькин. Попытались бы его засунуть в танк!
Хирург продолжал:
- Тебя и самого не мешает подлечить в девятке, но думаю, обойдёмся неврологией. С Чеботаревым, начальником девятого, я договорюсь, чтобы попа по вечерам после трудотерапии выпускали к тебе на собеседование.
Во время наркозов после новых ранений я почему-то ожидал, что тот сон, который мне так запомнился, получит какое-то продолжение. Но этого не произошло.
В Йемене во время наркоза мелькнуло видение, как военная машина «амфибия» пытается форсировать Днестр без «прикрытия» паромом, её сносит, и она достигает противоположного берега ниже по течению, где какие-то заборы мешают ей выйти на берег, и она вынуждена плыть обратно.
Очнувшись, ещё не придя в себя окончательно, я обдумывал, как отвечу Петру на его вопрос: с одной стороны, «амфибия» может форсировать реку без прикрытия со стороны парома, а с другой – не может.
Потом я сообразил, что Пётр и его вопросы – это из другого сна. Тут же ещё раз подивился вывертам своего подсознания и какой-то логике неопределённости, которая лейтмотивом сопровождает всё, что связано с Петром из моего первого наркоза. Пётр, формулируя вопросы, как бы уже знал, что на них не будет однозначного ответа.
- Тимофей Андреевич Колосов?
Я сидел на скамейке в тени невысокого молодого платана у входа в спортзал, ожидая своего времени на сеанс лечебной гимнастики и массаж. Узбекское солнце даже в ранние часы дня стоит высоко, да и сама скамейка помещена точно в небольшую тень чинары, так что место для ожидания выбрано очень даже вполне. На мне лёгкий спортивный костюм и такой же костюм был на подошедшем ко мне человеке.
Мужчина был моего роста, такого же плотного, хотя, как мне показалось, несколько рыхлого телосложения. Лицо его обрамляла редкая, недавно отпущенная бородка. Именно по этой бородке я догадался, что это и есть обещанный мне поп, хотя после начала афганской эпопеи у многих офицеров появились бороды, что прежде пресекалось, за исключением флота; когда-то, бывая в Питере, я завидовал морским офицерам в щегольской форме и с бородками. Помнится, вернувшись в часть, я попытался отрастить на лице такой мужской антураж, но был на совещании высмеян командиром полка, который сказал правда не мне лично, а куда-то в пространство: «Если я вижу офицера с растительностью на лице, то у меня возникает подозрение, что у него не все дома…»
Поп был моложе меня, поэтому я сразу предложил:
- Просто Тимоха.
Он улыбнулся, и лицо его сразу стало приятным и свойским.
- Константин Егорович Полевой… Костя.
Я тоже улыбнулся:
- Может быть – батюшка?
- Ни в коем разе! Признавайся – безбожник?
Я поднял на него глаза, мы встретились взглядами и оба перестали улыбаться.
Он грустно произнёс:
- Так вот почему Чеботарев расщедрился… сказал, что могу отсутствовать столько, сколько тебе надо.
Ах, вот оно что. Он решил, что я всё-таки верующий. Тоже мне психолог. И я произнёс:
- Как сказать…
- Ну значит, буду Костя. Сейчас я в миру…
Вышла сестричка звать на процедуры и мы с Костей договорились встретиться вечером после ужина. По холодку.


Глава 3.

«Судьба – путь от неведомого к неведомому»
Платон.

Отношение к этому человеку у меня определилось не сразу: я опасался, что наши разговоры могут быть для него всего лишь отдушиной, спасением от постоянного пребывания в «девятке»; или же, что было бы наихудшим вариантом – попыткой религиозного фанатика навязать собеседнику свои убеждения; впрочем, наши беседы могли стать для нас обоих просто развлечением, спасением от госпитальной скуки.
Но я был готов воспользоваться этим подарком судьбы в любом случае: мне надо выговориться, и у меня появился единственный пациент, готовый вытерпеть моё повествование о странном, длинном и таком связном сне.
Первое впечатление: приятное лицо, казавшееся слегка продолговатым из-за бородки, живые глаза, связанные на затылке волосы, что впрочем уже входило в моду со сцены, где выступали разномастные ВИА – вокально-инструментальные ансамбли, манера иногда кивать головой, словно мой визави соглашался с тем, что слышит, наконец, вопросы, которыми он перебивал мою речь, но перебивал в таких местах, что я подобного вмешательства почти не замечал. Всё это приводило к мысли, что Константин проявляет живой интерес и ко мне лично, и к моему повествованию. Это радовало, воодушевляло меня, подавало надежду, что он поможет мне разобраться в себе, может быть даже избавиться от того  наваждения, но оно же и возбуждало бдительность внутреннего сторожа – «берегись, священники обучены внушению!».
Не помню, сколько мы проговорили при первой встрече, пожалуй меньше часа, когда он вдруг попросил:
- Тимофей, давай прервёмся на полчаса, надо сходить в одно место.
Замечу наперед, что и сейчас, и в будущем Константин ни разу не назвал меня «Тимохой»,  несмотря на то, что я так ему представился, хоть и принял обращение на «ты»; он называл моё полное имя, тем самым как бы ставя тонкую грань, обусловленную различием в возрасте… может быть - в звании… а может быть и в положении, в позиционировании себя, как пастыря…
Я принял правила игры, но только постепенно до меня дошло, что  в его манерах не было ничего надуманного, что в них отражалась его суть просто интеллигентного человека.
Мне ничего не оставалось, как согласиться.
Я выстоял небольшую очередь к  буфету и купил две бутылки нарзана. Напиток был холодным и желанным, но я решил не открывать свою бутылку до возвращения Константина.
Мы подошли почти одновременно. «Наша» скамейка была занята: к старшему лейтенанту из моей палаты, попавшему в госпиталь с контузией, пришла жена и они сидели, обнявшись. Я всё-таки побеспокоил их, использовав уголок скамейки для открывания бутылок, и мы с Константином пошли по аллее, разговаривая.
- Тимофей, у меня есть идея… впрочем, есть и предложение. Думаю, тебе стоит записать спокойно и подробно, желательно в хронологической последовательности всё, что ты мне так сумбурно пытался рассказать.
- Я бы мог, конечно, но…
- Погоди, дослушай… понимаешь, я тут не бездельничаю. Чеботарев эксплуатирует меня с моего согласия и к моему удовольствию. Я обрабатываю и переписываю для него истории болезней его пациентов. Представляешь, каждая такая история – целая повесть, роман.
Я рассмеялся, представив истории душевнобольных. Он тоже улыбнулся:
- Вот именно.  Но у меня двойной интерес. Кроме приобщения к жизни таких необыкновенных людей, я имею в своём распоряжении его кабинет.
- Хорошо устроился!
- Да брось! Думаешь, я алкоголик? Меня сюда упрятали до выборов… ну, это там, у нас, - он махнул рукой куда-то в сторону, – да тут много таких и от армии… а Чеботарев…  не всех лечит… мужик с понятием. Хотя психушка она и есть… хватает и алкоголиков и шизиков, всяких…
Этот предмет был понятен и ему и мне, тему мы не стали развивать.
- Так вот, разговаривать вот так, как мы с тобой сейчас, не очень продуктивно. Я только что поговорил с Чеботаревым, и он дал добро. Устроим посиделки в его кабинете, причём столько, сколько надо.
Ну вот, как легко ошибиться в мотивах человека, который согласился тебя выслушать. Я только спросил:
- Там ведь всякие хитрые запоры…
Он улыбнулся:
- Во-первых, не такие хитрые, замки как в тамбурах вагонов и соответственно ключи; во-вторых, у меня они есть. Ну как, согласен?
- Конечно! Ты вообще всё так здорово устроил.
Девятое отделение располагалось на дальнем краю территории госпиталя. Мы взяли ещё минералки и пошли в сторону «девятки».
Не доходя до входных дверей Константин приостановился:
- Сейчас я тебя познакомлю с Чеботаревым. Разумеется,  о твоей проблеме я ему не говорил, только намекнул, что некто желает исповедаться. Но если ты не против, давай посвятим его в нашу проблему! Тогда будут оправданы следующие твои  визиты в его владения.
Заиметь ещё одного слушателя?
-  Я обеими руками!
Воскликнув, я вдруг осёкся и высказал своё колебание вслух:
- А он не примет меня за своего пациента?
Константин рассмеялся, но добавил совершенно серьёзно:
- Если и так, то чем это тебе грозит? Григорий Петрович очень порядочный человек, в этом я тебе за него ручаюсь. А в остальном… для него всё человечество – его пациенты.
Переступая порог «девятки» в качестве полу-гостя, полу-пациента, я был настроен так же, как настроен бывал перед ночной операцией в горах, - и страшновато, и любопытно, и… как бы чего не забыть, не упустить.


Глава 4.

«Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить».
Ф.М. Достоевский, «Идиот».

Предчувствие меня не обмануло.

- Константин Егорович, идите к себе в палату, мы тут с пациентом пообщаемся без свидетелей.
Вот это его «с пациентом» сразу мне напомнило ироничное предупреждение Константина: «всё человечество – его пациенты». Но тут же включился внутренний часовой – опасение за своё «я».
Я посмотрел на Константина. Тот усмехнулся и пожал плечами, мол – что поделаешь, хозяин – барин.
Хоть убейте – не помню, в каком звании был Чеботарев. Майор? Подполковник? Полковник? Он из своей «Победы» выходил уже в халате и я ни разу не видел его в форме, или в другой одежде. Ему можно было дать и за сорок, и тридцать три. Плотный, но не очень массивный, с высоким лбом, по которому не определить – человек уже начал лысеть или таков от природы. В каждом жесте его сквозила солидность и уверенность. Таковой была и речь. Классический образ деревенского доктора, который приходит по вызову и перед тем, как измерить температуру или достать свой стетоскоп, расспросит о распустившейся на клумбе георгине, или о корове…
Когда за Константином закрылась дверь, мы с минуту молча изучали друг друга. Я успел загадать: как он начнёт разговор – как врач-психиатр, или как тот деревенский доктор, с которым я его сравнил, войдя в кабинет.
Но он вдруг улыбнулся, произнёс:
- Расслабься, майор, - и, наклонившись, полез в ящик своего письменного стола, откуда вынырнул с «открывашкой» для бутылок.
Открывашка была схожей на те, что продаются везде – с одной стороны заточенное кривое лезвие для открывания консервов, с другой – накладка и кривой ус для открывания бутылок; только ручка была не деревянной, а то ли костяной, то ли пластмассовой, кремового оттенка, с каким-то витиеватым узором.
- Нарзан хоть холодный?
- Кажется… прохладный.
Пока я одолевал свой стакан с холодным газированным напитком, он прихлебывал свой, вводя меня в тему:
- Мне поступило два телефонных звонка. Сначала позвонил Кияница, твой хирург. Сказал, что хочешь встретиться с попом. Ну, Константин и без того у меня здесь как кот, который ходит сам по себе куда хочет. А вот второй звонок пришел от генерала Корчагина.
Вот как! Значит, доброжелательный хирург всё-таки настучал моему начальству: генерал Корчагин – начальник РУ КТУРКВО и мой прямой начальник. Ну не сволочь?
Заметив что-то на моём лице, Чеботарев поднял руку ладонью ко мне:
- Погоди с выводами. Корчагин просил на тебя и ещё двух офицеров, которые здесь долечиваются, написать более подробный эпикриз после того, как, проходя общую комиссию при выписке, вы побываете у меня. Это не совсем обычная практика, но перед важными назначениями иногда применяется.
Мне стало стыдно, но я вздохнул с облегчением: слава богу, снялось такое подозрение с хирурга, который просто по-человечески был мне симпатичен.
Чеботарев, добавив в стакан нарзана, продолжил:
- Если бы я получил по отдельности один из этих звонков, мы бы сейчас тут не беседовали. А тут и Константин попросил за тебя. Вот как бывает, на ловца и зверь бежит.
Он улыбнулся:
- Так что, товарищ зверь, нам пообщаться придётся, сам понимаешь.
Наконец я решился:
- Мне – в качестве вашего пациента?
Он ответил честно:
- Откуда я знаю? Мне про тебя известно мало. Сны какие-то видишь. Для врача-психиатра это помощь, если она нужна в принципе. У тебя ко мне направления нет, ты сам пришел. Хочешь – общайся с попом, хочешь – со мной, или с нами обоими. Ты уверен, что тебе не нужна помощь психиатра?
- Ни в чём я не уверен…
- Вот видишь. Скажу только одно. Если не сейчас, то позже, при комиссии, но обследовать тебя мне придётся. И у меня есть ответственность, ибо я понимаю, что значит для разведчика твоего ранга какой-нибудь неучтенный психоз. Таки что, поработаем?
Наконец, я сдался:
- Но только амбулаторно!
Тут он просто захохотал:
- Ну, герой! Ты думаешь, я здесь пациентов пытаю? Ты уже здесь, вот возьму и не выпущу!
Видя, как я напрягся, он сжалился:
- Шучу, шучу, нет у меня таких прав. А об остальном подумай. Сейчас мне пора, продолжим через пару дней, у тебя есть время поразмышлять. Но не затягивай, госпитальный кайф не вечен.
Очевидно, он нажал кнопку, потому что в динамике раздался женский голос:
- Да, Григорий Петрович!
- Наташа, давай сюда Полевого.


Глава 5.

«Почему он называет шизофрению болезнью? Разве нельзя было бы с таким же успехом считать её особым видом душевного богатства? Разве в самом нормальном человеке не сидит с десяток личностей?»
Эрих Мария Ремарк. «Чёрный обелиск».

Времени действительно было в обрез. Я почти не выходил из кабинета Чеботарева, и всё писал-писал-писал. Написанное мы не обсуждали. И Константин и Григорий Петрович перечитывали написанное, возможно обсуждали в то время, когда я уходил на процедуры. Питался я здесь же, в психушке, в часы, отведенные для офицерской палаты. Во время этих выходов у меня появились знакомства, любопытные ещё и потому, что Константин давал мне прочесть их истории болезни.
Неожиданно для себя я стал исследователем нескольких необычных судеб.
Здесь были истории, изложенные явными шизофрениками. Видел я и рисунки, сделанные художниками по видениям в белой горячке. Но были повествования, изложенные настолько грамотно и логично, что я бы подумал об авторе, как о совершенно нормальном человеке, если бы не внезапные фантастические повороты сюжетов. В такие минуты я подозревал, что люди, сейчас читающие мои записи, думают так же обо мне.
Но мне уже было плевать, я был как тот игрок, который, зная что проигрывает, ставит на кон последнее. Сломя голову я шел ва-банк.
Действительно, ведя эти записи, вспоминая и многократно возвращаясь к написанному я так живо переживал свой сон, что он опять стал для меня не сном, а воспоминанием.

До комиссии оставалось меньше недели.
Мы с Константином только что вернулись с ужина, и коротали время, обсуждая историю солдата-дезертира, который подробно рассказывал, как он добросовестно служил, пока ночью к нему не являлся старик в белом и не приказывал оставить часть или бежать с гауптвахты. Поражало то, как он легко покидал гауптвахту, проходя мимо охраны, словно был невидимкой.
Я высказал предположение:
- Может быть в таком состоянии человек становится гипнотизёром?
Голос Чеботарева заставил нас повернуться к двери:
- А это, Тимофей, идея.
Он подошел к окну и распахнул створки. Здесь окна открывались вовнутрь комнаты, наверное из-за решеток.
- Жара спадает, - начальник отделения тут же продолжил начатую мысль, - а давай-ка, Тимофей Андреевич, проведём сеанс гипноза с тобой.
Ну, уж нет, мне этого только и не хватало. Я попытался выкрутиться:
- Вряд ли генерал Корчагин даст добро.
Чеботарёв парировал:
- А мы его не спросим.
Они оба уже прочли ту часть моих записок, в которой я рассказывал, как в первый раз вернувшись на Землю, я не выполнил наказ Петра, не поверил в его реальность, и не стал его наёмником.
Константин пришел мне на выручку:
- Григорий Петрович, лучше давайте поговорим. До сих пор Тимофей не слышал ни моего мнения, ни Вашего по волнующему его предмету.
Чеботарев устроился в кресле и, выключив вентилятор, пробормотал:
- Так, сообщники, двое против одного? Уверен, наши точки не совпадут, но раз предложение поступило от тебя, начинай!
Константин возразил:
- Нельзя так априори судить… в данном случае меня.
- Ну ладно, беру свои слова обратно, только учтите, все психиатры, начиная с Фрейда знают историю возникновения религий и потому не разделяют церковные трактовки.
- А я и не предлагал вам церковных трактовок, в защиту которых могу только сослаться на иносказания, которые не принимаются всерьёз атеистами. Давайте начнём с того, что близко и понятно всем нам троим.
- А именно?
Я пока не вмешивался в их перепалку. Константин с минуту помолчал и продолжил:
- Я имею в виду последний эпизод в опусе Тимофея.  На чужбине, в подобной экстремальной обстановке славянин, даже будучи атеистом, предпочитает расстаться с самым дорогим, с собственной жизнью, чем отречься от религии отцов, и в этом казалось бы есть определенный парадокс. Почему бы не отказаться от того, чего у тебя нет?
Чеботарев возразил:
- Вы притягиваете тему религии к патриотизму. В случае с Тимофеем я уверен, что если бы эпизод произошел в натуре, он поступил бы так же, как в этом сне. Но здесь речь о невозможности предательства, измены присяге…
Константин задумчиво проговорил:
- Если допустить, что рассказанное Тимофеем не сон, что это случилось с ним на самом деле, то это не значит, что представления церкви о «том свете» должны здорово поколебаться, хотя какие-то существенные коррективы ей пришлось бы внести.
Врач ухмыльнулся:
- Неужели Тимофею удалось поколебать вашу веру?
Но Константин ответил серьёзно:
- Григорий Петрович, я ведь отучился в Одесской духовной семинарии, и мы изучали историю разных религий. Подобные варианты представления о «том свете» уже случались, разумеется с нюансами.
- Тогда о чем мы толкуем?
- А вот о чём. Согласно совершенно атеистичесому учению Фрейда материалом сна может быть только память человека.
- Вы там и Фрейда проходили?
- Разумеется, но только в общем…
- Ну, так мы здесь видим, что всё, о чём написал Тимофей, укладывается в схему Фрейда.
Они немного помолчали, ожидая каких-то слов от меня. Я только заметил:
- Это всего лишь половина моего сна.
Врач ответил:
- Уверен, и вторая часть твоего сна будет соткана из нитей памяти, как и провозгласил незабвенный Фрейд.
Константин не согласился:
- Всё время априори… А знаете, меня больше всего волнует вот такая связность, последовательность событий, описанных Тимофеем, которых ни в каком сне не должно быть. Наконец, почему сон не забывается? Может быть из-за контузии?
- Но я не был контужен! Я только получил слишком большую дозу наркотика!
Чеботарев высказался в том же ключе:
- Это и меня беспокоит, хотя подобные случаи описаны…
Я не выдержал:
- Вы имеете в виду шизофрению?
- Это ты сказал! Но хочу тебя успокоить, неклинической шизофрении подвержены все люди, разумеется в разной степени.
Мне снова припомнились слова Константина, что для Чеботарева все люди – пациенты психиатра. Между тем врач вдруг предложил:
- Надеюсь, хотя бы от энцефалографии ты не откажешься? Через неделю комиссия, надо ведь что-то написать для генерала Корчагина…
Я только пожал плечами: куда денешься, я-то здоров. Но эти эскулапы могут подпортить биографию…
Мои собеседники разошлись, а я лихорадочно нумеровал листы и писал, даже не тратя время на складывание бумаг в стопку. Под утро я уснул на кушетке. Медсестра и Константин утром собирали по кабинету продукты моего творчества и дали мне поспать до десяти часов, до момента, когда на аллее показалась «Победа» Чеботарёва.


Глава 6.

«Надежда – это сон наяву»
Аристотель.

Кто никогда не жил в Ташкенте, но наслышан, тот может думать что кошмар Ташкента – это летняя жара. И ошибётся.
Подлинный кошмар Ташкента – летние дожди, проклятие, насылаемое горами Чимган, которые полукольцом подступили к столице Узбекистана.
Впрочем, у Григория Петровича на этот счёт своя теория. Он утверждал, что в результате войны Ирака с Ираном, копоть от горящей нефти осела на Гималаи, вызвала таяние ледников и как следствие – катаклизм необычных для Средней Азии летних дождей, которые не приносят ни прохлады, ни свежести, а лишь невыносимую духоту.
Если отнестись к моему путешествию на тот свет всерьёз, то Петру надо брать в преемники не какого-то вояку, а врача-психиатра. Конкретнее – Чеботарева. Впрочем, это на первый взгляд. Насколько у меня сложилось представление о задаче, которую поставил перед собой Пётр – ему в преемники не нужен человек с готовой концепцией. По этой причине он не остановился ни на ком, с кем я общался в его обители, и ему не подойдут ни Константин, ни Чеботарев просто потому, что у этих людей есть сложившиеся системы оценок. А у меня – нет. Я не имею в виду свою профессию. Тут я солдат, тактик, а не стратег. Но я всё ещё во власти Петра, реального, или мнимого – не знаю. И мне предстоит решить какую-то задачу, условия которой я тоже должен сформулировать сам. Эти двое за меня ничего не решат, но если бы они помогли мне сделать хоть шаг в нужном направлении!

Кто бы видел такую картину: трое взрослых мужиков – врач, священник и офицер глубинной разведки сидят в одних трусах и, обливаясь потом, наблюдают, как за окном на асфальте прямо на наших глазах дымятся, испаряясь, лужи. С нами четвёртый – по внешности таджик или узбек, в летней форме с майорскими погонами и медицинскими эмблемами -  змея и чаша, которые армейским фольклором расшифровываются так: «хитёр, как змий и выпить не дурак».  Он сидит на высоком стуле, покачивая ногой, совершенно сухой, да ещё и с чашкой зеленого чая в руке.  Именно он снимал энцефалограмму.
До комиссии два дня и наш совет может быть последним.
Снятие энцефалограммы на меня не произвело ожидаемого впечатления. Внезапные громкие хлопки, вспышки света… не знаю, какие кривые  выписывали самописцы, но учитывая, что подобные воздействия – обычные приёмы на тренировках в разведшколах, они могли показать что угодно; например, что на стуле, обвешанный датчиками, сидит полный дебил, тупо не реагирующий на внезапность.
- И как это понимать? – спрашивает Чеботарёв, только что просмотревший графики.
Майор усмехнулся:
- Кадры генерала Корчагина. Посмотрите у Людмилы Алексеевны. Энцефалограммы тех двоих такие же. Тренированные ребята.
Я уже писал, что Людмила Алексеевна – врач-невропатолог, у которой я номинально нахожусь на лечении.
- Тренированные или контуженные?
Приходится вмешаться:
- Я не контужен!
Григорий Петрович парирует, не глядя на меня:
- Контужен. По истории болезни.
Ещё новости. Теперь у него моя медицинская книжка. Или это уже комиссия? А-а, да какая разница!
Майор на моей стороне:
- Гриша, похвальная борьба за нового пациента. Отпускай героя, он здоров.
- Не тебе судить – буркнул Чеботарев.
- Ну-ну, - малую толику уступил майор, поднимаясь со стула.
Когда майор вышел, Чеботарев улыбнулся:
- Нужен ты мне! Конечно, отпущу. Вот напишу в эпикризе, что дебил, и отпущу.
Положив руку на стопку исписанных мною бумаг, добавил:
- Хотя вот это писал не дебил, а именно такой талант, какие только и встречаются среди шизофреников.
Моё восклицание «я так и знал!» он прокомментировал:
- У меня знаешь, сколько собралось таких шедевров… Константин давал, небось, почитать…
Константин предложил:
- Может быть всё-таки обсудим?
- Можем и обсудить, хотя особого смысла я не вижу. Да, это хорошая связная фантазия. Но как я и предупреждал, весь материал сна взят из жизненного опыта Тимофея, то есть из его памяти. Он, как всякий начитанный человек, мог иметь представление о Фрейде и Платоне, о Франциске Ассизском и самом Святом Петре, хотя некоторые каноны священного писания перевирает, потому, как атеист… и монахов не жалует.
Константин подсказал:
- И о барьерах подсознания?
- Почему бы и нет? Словом, сон соткан из нитей памяти, что и требовалось доказать.
И тут Константин выдал такое, от чего у меня похолодела кожа на голове и по телу пробежали мурашки. Сейчас бы снять энцефалограмму! Ведь в душе я был уверен, что вся эта история с моими приключениями на том свете – всё-таки сон.
А я-то надеялся!


Глава 7.

«Пусть тот, кто без греха, первым бросит камень»
Иисус Христос. «Ев. От Иоанна. 7:53»

Я уже писал, что эпизоды, как-то связанные с моим «длинным путешествием на тот свет», в последующих снах появляются редко. А вот горы, ненавистные афганские горы снятся часто.
Недавно меня посетил такой сон.
Обдумывая его, я ещё раз подивился великой связности, которую вершит моё подсознание, выдирая из памяти какие-то крохи и потом подводя их под логику главной проблемы: Святой Пётр, избирая меня, не мог не знать о таких моих поступках, о которых я не хотел бы рассказывать даже сам себе, о грехах с позиции любой морали.  Ну пусть, пройдя несколько войн, я не убил ни одного человека своими руками. Но сколько человек погибло в результате моей профессиональной работы, знает один бог… Ладно, на войне, как на войне… но всё ли спишет война перед судом собственной памяти?
Мне приснилось, что я нахожусь на одной летающей тарелке вместе с Виктором Несиным. Его я не вижу, он где-то «за кадром», управляет аппаратом. А я наблюдаю Землю и удивляюсь, как это люди до сих пор не обнаружили такое странное и огромное существо: по серпантину горного склона, переходящего в песчаную равнину, ползёт сороконожка длины почти двадцатиметровой. У моих приборов хорошее увеличение и я отчётливо вижу желто-зеленую с металлическими блестками холмистую спину существа, по которой постоянно пробегает волна, сопутствующая движению. Затем я рассматриваю многочисленные ноги. Все они обуты в армейские горные ботинки.
Наконец я рассматриваю головку. У неё человеческое лицо и это лицо – моё!
Проснувшись, я вспоминаю всё.
Моя группа должна выйти на караванную тропу. Серпантин вился по осыпающемуся склону. Мы не собирались создавать связку, не те горы. Подножье было всего в двадцати метрах и к нему нетрудно скатиться. Чтобы не потеряться, каждый следующий придерживался за рюкзак впереди идущего, и это было обосновано: то у одного, то у другого тропа вдруг осыпалась, увлекая вниз.
Когда тропа посыпалась, потянув вниз треть моей группы, я скомандовал:
- Все вниз!
Мы расцепились и дружно, как на салазках, съехали к пескам.
Идти низом было намного тяжелее и я уже начал корить себя за то, что ушел с серпантина. Впереди серпантин поднимался выше, всё удаляясь от нашего маршрута.
Я оправдал это решение, как только мы оказались у входа в пещеру. Это была находка!
Пещера привела нас к подземной реке и огромному колесу, снабженному черпаками. Черпаки были из обожженной глины, но многие были заменены касками, видимо добытыми от наших погибших или пленённых солдат.
Я сразу понял: отсюда начиналась система кяризов – древних сооружений, над которыми люди трудились веками, чтобы подать воду наверх.
Этой системой умело пользовались душманы, возникая в неожиданных местах и так же таинственно исчезая.
Так вот почему обнаруженные караваны, достигнув этого подножия горы, впоследствии исчезали из нашего поля зрения!
Я знал, что уничтожив эту пещеру, я оставлю без воды несколько горных кишлаков. И всё-таки я такое решение принял. Захватить этот пункт и удерживать его – такой возможности не было.
- Кривцов! Весь пластит до последней крохи!
- Товарищ капитан! Это кяриз!
- Да знаю!
Кривцов медлил.
- Дима! Товарищ сержант, выполнять!
- Есть, товарищ капитан!
Что другое… а взрывать мы умели. И Пётр об этом случае знал…
Когда я принимал решение на свою аннигиляцию, я осудил Петра; этому послужила дикая мысль: только потому, что они не христиане?

Глава 8.

"- Анка, - сказал Пашка, - помнишь анизотропное шоссе?"
Аркадий и Борис Стругацкие. "Трудно быть богом"

- Что «Карпов»? – не понял Григорий Петрович.
Константин, пролистав мои бумаги, быстро нашел нужное место, показал Чеботареву:
- Вот что Тимофей пишет в разделе «Рыбалка»… это сразу после его возвращения на тот свет, когда он не выполнил поручение Петра.
Григорий Петрович вслух прочитал указанное место:
«Само имя «Платон» Пётр ни разу при мне не произнёс. Зато он с огорчением проговорился… что я не первый кандидат… и что до меня был очень уважаемый им человек, о котором я при жизни не слышал ни разу, некий Карпов. Когда я в компании упомянул об этом, Михаил сразу оживился:
- Как же, Василий Николаевич Карпов, русский философ, преподаватель Киевской и Санкт-Петербургской духовных академий, заядлый русофил и поклонник философии Платона.»
Чеботарев посмотрел на Константина с иронией:
- Один из многих персонажей этого прекрасного сочинения. Ну и что?
- Заметьте, уважаемый Григорий Петрович, Тимофей назвал не только две должности Карпова, его философские воззрения, но полные имя и отчество.
- Ну дальше, дальше что?
- А то, что я уже вам говорил. Я учился в духовной семинарии  и о Карпове знаю. Это реальная личность. Переводчик основных работ Платона. Но он деятель религиозного плана, и о нём вы не найдёте упоминаний ни в одной работе советских идеологов, ни в одном учебнике. Не мог Тимофей даже слышать о Карпове, причем с такими деталями.
Я молчал. Послушаю, до чего они договорятся.
- Константин, вы недооцениваете любознательность и начитанность Тимофея, его тренированную память разведчика…
- Ну, не духовную же академию заканчивал наш герой! Он учился в военных заведениях, изучал марксизм-ленинизм, может быть читал внеурочно Энгельса и Гегеля, но никак не религиозного апологета.
Чеботарев натянул халат.
- Знаете что. Из всего сочинения эта знаковая для вас фамилия вместе с прочими регалиями всего лишь единичный факт, который мог проникнуть в память Тимофея случайно, например в разговоре с таким же священником, как вы. В сознательной памяти он отбросил эту информацию, как ненужную. Но память человека чудная вещь, и в бессознательной памяти пациента факт отложился и ждал своего часа. Извини, Тимофей, я оговорился, назвав тебя пациентом.
Мне была адресована только последняя фраза. В остальном они говорили между собой так, как будто меня не было в комнате. Впрочем, в этом моя вина, раз я сам решил не участвовать в разговоре.
Я пожал плечами.
Чеботарев снова повернулся к Константину:
- Я думаю, мы зря тратим время.
Но Константин не собирался сдаваться.
- Григорий Петрович, послушайте меня внимательно. Я согласен с вашими доводами. Но мы обсуждаем пока лишь то, что на поверхности. Давайте посмотрим, что за фасадом этой платониады. Вот главный вопрос: почему Платон? Почему не Аристотель? И с какого боку здесь Карпов? Философия Платона вошла в противоречие с философией Аристотеля по основному теологическому вопросу. Христианство приняло учение Платона о душе. Но более поздняя религия ислам переварила в себе Аристотеля, выступив в какой-то мере антиподом христианства. Это глубины истории религий, и они выплескиваются в противостояние христиан и мусульман даже сейчас, в конце двадцатого просвещенного века. Этим философским тонкостям никто Тимофея не учил. Но здесь же кризис самого Святого Петра, как его преподнёс нам Тимофей в своих записках. А такого многопланового подхода может достичь не каждый профессор теологии.
Ну, слава богу: наконец-то я услышал то, что легло в мою душу недостающим звеном; мне теперь эти оба не нужны.
И я сказал:
- Да читал я про Карпова. В читальном зале библиотеки Барнаульского пединститута. И про Платона там же. Сейчас вот вспомнил.
Мы с Константином встретились взглядами, и он понял, что я соврал. И кажется, понял, почему. Поэтому встал со словами:
- Пойду собираться, выписка.
Пока мы жали друг другу руки, Чеботарев смотрел на нас с недоумением.
Потом сказал:
- Ладно вам, заговорщики. На комиссии не подходи ко мне, эпикриз уже написан.

Я тогда не знал, сколько мне отмеряно. И не знаю сейчас.
Недавно, уже забывая беспокоившую меня тему, я вдруг опять чётко вспомнил слова Константина о том, что Платона приняло христианство, а учение Аристотеля «переварил» более поздний ислам, то есть тот самый тезис, который показался мне наиболее веским. В конце концов, Константин – священник, человек искушённый в подобных дискуссиях; его слова всего лишь слова. А тут мне в руки попадает текст письма духовного лидера Ирана Горбачёву, а в нём такие слова: «Вы можете дать указание специалистам обратиться не только к западным источникам, но и к трудам Фараби и Абу Али ибн Сины (да успокоит Бог их души!) в качестве последователей Аристотеля, чтобы уяснить, что закон причинно-следственной связи, составляющий основу познания, постижим разумом, а не ощущением» (Рухолла Алъ-Мусови Аль-Хомейни. 11.10.1367г.)
Этот виднейший теоретик ислама ссылается на Аристотеля! Значит, Константин не лукавил!
И вся моя «загробная» эпопея снова вспыхнула в моей памяти.

Мне стыдно. Как это я хотел «умыть руки»? Исчезнуть и всё? Это легче всего!
Чтобы и там, в «лучшем мире» было так же, как и здесь: мусульмане отдельно, христиане отдельно? А потом и воевали друг с другом?
Художники, музыканты, поэты и писатели - отдельно со своими перьями из ощипанных ангелов, а остальные, «тупое быдло», такие как Фрося и девушки-самоубийцы - отдельно?
И чтобы Пётр наш и тот, другой, «корректировали личность» человека, превращая его в растение?
Я хотел предать и тех моих товарищей, которые погибли в бою? И ещё погибнут? И тех людей, кому я уже причинил зло? Предать их ещё раз?

Память вернула меня в прошлое.
В «моём» неврологическом отделении меня ждала телеграмма: ПРИЕДУ С ТВОИМ СЫНОМ ЖЕНЕЙ ПОЕЗДОМ 62 АЛМА-АТА – КРАСНОВОДСК ВАГОН 7 ПРИБЫТИЕ ТАШКЕНТ 14 40  МОСК ГИТЛЯ». 
Телеграмма отправлена из Барнаула.
По местному времени семнадцать сорок… без двадцати шесть.
Кровь прилила к моим щекам; перехватило дыхание; сердце на секунду остановилось и тут же сладко заныло.
Заметались мысли.
Какая она сейчас?
Какой Женька?
Привести в порядок мою комнату в гарнизонной гостинице… нет, срочно снять квартиру… надо двухкомнатную… или трех- … успею.

Так сбывается самая затаённая мечта?

Святой Пётр хочет преемника? Будет ему преемник!
Не зря он сказал тогда: «Но ведь не всё потеряно, а, Тимоша?»
Или он всё просчитал? Иезуит!


К о н е ц