Речь пойдёт об одном из активных авторов популярного литературного сайта Медынцеве Николае Васильевиче. Точнее, о некоторых созданных им персонажах, которые каким-то непостижимым образом вдруг преступили границы своего теоретического существования, обрели материальные признаки и довольно прочно обосновались в его реальной жизни. В обычной, малозаметной жизни одинокого пенсионера с пятилетним стажем.
В целом их присутствие не обременяет его. Скорее, радует и вдохновляет. И даже то мрачное пророчество печерского монаха из «Последнего абзаца» когда-то столь напугавшее Николая Васильевича теперь воспринимается им как забавная шутка и вызывает лишь лёгкую улыбку. С тех пор им было написано несколько подобных рассказов, где он попытался раскрыть истинный смысл того новогоднего предсказания. По его нынешнему мнению, он (смысл) состоит в том, чтобы вынудить автора тщательно взвешивать каждое слово, прежде чем выкладывать его на читательский прилавок.
Неотступно следуя этому правилу, он окружил себя самыми разными героями. И всех их полюбил, поскольку подлинный творец не может не любить свои произведения, глубоко осознавая, что все они в той или иной степени являются его отражением. Возможно, поэтому даже убийцы, вышедшие из-под пера Медынцева, вызывают у читателя скорее сочувствие, нежели гнев. Сам же он, человек необычайно деликатный, чувствительный и добрый, однажды в баре за кружкой пива признался мне, что поступил бы точно так же, как и один из его героев, совершивший убийство ради спасения дочери. При этом уточнил, что, приговорив жертву – несчастного пьяницу – к смерти, вовсе не испытывал к нему ненависти, а, скрепя сердце, руководствовался неким «высшим вселенским законом справедливости, целесообразности и разумности». Да, именно так и сказал: «Справедливости, целесообразности и разумности». А ещё сказал, что по-прежнему жалеет его, назначив после смерти главным героем очередного рассказа и поместив в царство Аида, где он со временем освободится от порочных желаний, всё забудет и на тихих полях бледных асфоделей обретёт долгожданный покой…
Кстати, о покое.
- Помните чудаковатого Носкова из одного моего довольно скучного текста? – спросил меня однажды Николай Васильевич – и, не дожидаясь ответа, продолжил:
- Так вот, его прототип сумел обрести этот самый покой при жизни. Прожив с женой около шестидесяти лет, бросил её. Снял квартиру в противоположном конце города и переехал. Причём, не к другой женщине, как это обычно происходит, а в другое пространство. Свободное от опостылевшей жены-тиранки. Но самое интересное заключается в том, что бунт Носкова я предвидел и описал примерно за год до его осуществления. Описал очень подробно, логично и психологически обоснованно. Даже район угадал.
Налицо весьма характерный эпизод. Он указывает не столько на провидческие способности Медынцева, сколько на образ его жизни, необычность которого состоит в одновременном пребывании в двух соприкасающихся мирах. Впрочем, подобные примеры в творческой среде не редки. Многие сочинители, в том числе и знаменитый тёзка Николая Васильевича, зачастую удачно примиряли реальность и вымысел. Вот и я, слушая своего приятеля, порой впадаю в гипнотический транс и уже с большим трудом различаю границу между этими слившимися воедино мирами. Вяло сопротивляюсь и…
Чтобы окончательно не заблудиться в дивном краю, названном мною Междумирьем, пытаюсь его деликатно оспаривать. Опровергать нелепую логику сюжета, сомневаться в правдивости ситуаций, подшучивать над простодушными персонажами и над самим автором. На что последний, как правило, реагирует весьма эмоционально:
- Не верите, иронизируете, сомневаетесь… А между тем, уважаемый коллега, ваш скепсис вас же и опровергает. Каким образом? Да самым непосредственным. Зеркальным. В вашем нигилизме и в вас – реальном человеке – словно в зеркале я с удовлетворением узнаю сразу нескольких придуманных мною героев. Таких же неисправимых скептиков. Они похожи на вас. И говорят вашими же словами. О чём это свидетельствует? О том, что они живут не только в моих текстах… Что любые идеи неизбежно осуществляются… Что даже самые фантастические вымыслы способны изменить реальность… Сначала облагородить мечтой, а затем изменить её… Не это ли путь к свободе?
И опять мы долго спорим о свободе и о судьбе.
- Вы уличаете меня в фатализме? – вопрошает он. – Утверждаете, будто, опираясь на него, я оправдываю негодяев. Но ведь это не так. Я их жалею, поскольку не им принадлежит право выбора судьбы и не они творят собственную энтелехию. Мы всего лишь частички божьего замысла, призванные осуществить своё предназначение… И если по авторскому хотению и по чьему-то велению литературный вор не стал им, не реализовал заложенную в нём воровскую суть, то можно смело сказать, что он прожил не свою судьбу… И таких персонажей в реальности не меньше, чем на страницах романов. Поэтому в данном случае важно подвергать сомнению не правдивость художественных образов, а нашу убеждённость в том, что их робкое сопротивление року является актом свободы… Однако ещё важнее найти правильный ответ на вопрос: почувствовали ли они себя после этого счастливее?
Сложность полемики с Николаем Васильевичем состоит в том, что все его аргументы связаны с его же персонажами. То есть, чтобы убедить меня в чём-то, он ссылается на их высказывания, поступки, размышления… Будучи уверенным, что практика – критерий истины, он отождествляет свои фантазии с этой самой практикой… А в ответ на мои возражения, замыкает круг приведенными чуть выше «свидетельствами» и другими «неопровержимыми» доказательствами, обитающими в его текстах.
И всё-таки, несмотря на наши разногласия, я с симпатией отношусь к этому человеку. Мне нравится его свободное и радостное балансирование между явью и сказкой, нравится его наивная вера в придуманный им мир и нежное отношение к его аборигенам. Я люблю ездить с ним на рыбалку и, сидя на берегу далёкого озера, слушать его тихий голос, повествующий о каком-нибудь запутавшемся ниспровергателе, о слепом дожде, о повсеместно расплодившихся едоках картофеля, о смысле смерти, счастье и страхе одиночества, о вечной музыке и скитающихся призраках, о незаметно подкрадывающемся сужении и сладкой горечи мазохизма…
Когда три дня назад мы сидели рядом и поочерёдно забрасывали удочки, Николай Васильевич поделился со мной своим недавно возникшим беспокойством:
- Знаете, дорогой друг, а ведь ко мне, в моё, как вы говорите, Междумирье повадился захаживать Чужой. Весьма, скажу вам, неприятный субъект. Инородный элемент с замашками разрушителя, присущими уличным вандалам, которые пишут гадости на стенах, бьют окна, затаптывают цветочные клумбы, переворачивают мусорные баки, калечат лавочки и ночные фонари… Иными словами, привносят хаос. Только вот действия моего Чужого направлены непосредственно против меня. Пару раз он лишил меня способности ориентироваться. Впервые это произошло месяц назад в центральном парке, когда я вдруг перестал узнавать его, будто оказался в нём впервые… Незнакомые аллеи и жиденький фонтан, чужая церковь с ослепляющим сияньем позолоченных куполов, пустая детская площадка, окружённая зловещим кустарником… По правде говоря, испугался я тогда. Опустился на скамейку и просидел на ней минут пятнадцать, растерянно озираясь, пока не пришёл в себя. Второй похожий случай настиг меня ровно через неделю при выходе из троллейбуса. Оказавшись на своей остановке, я не знал, как пройти к дому. И прохожих не мог спросить, поскольку забыл адрес. И снова через десять-пятнадцать минут память восстановилась. А позавчера я не мог вспомнить значение слова атараксия, которым назвал когда-то рассказ. Да и содержание самого рассказа напрочь вышибло из головы. Такая вот грустная история. Что вы на это скажете? Только не рекомендуйте соляные ванны. Уже принимаю по совету Ниспровергателя.
Мне нечего было сказать, кроме как предложить Николаю Васильевичу немедленно обратиться к врачу. А также покопаться в себе, ибо, по моему глубокому убеждению, всё происходящее с нами имеет не внешние причины, а внутренние. И причины эти метафизические.
Признаюсь, услышанное на рыбалке меня сильно затронуло. Поэтому я решил по мере возможностей помочь своему приятелю отыскать те глубинные причины и навсегда избавиться от амнезийных визитов Чужого.
Уже к вечеру я имел неутешительную версию, согласно которой Чужой – вовсе не чужой, а очень даже свой. К такому выводу мне помогли прийти некоторые факты из жизни Николая Васильевича (среди которых, прежде всего, смерть жены и незабываемая обида на сына), а также их толкование, найденное мною в книге известной австралийской просветительницы Лиз Бурбо.
Жену Медынцев потерял много лет назад. Её наступившее отсутствие долго зияло в его душе незаживающей раной. Тосковал. Существовал словно по инерции… Как он сам сказал мне однажды, равнодушно подчиняясь цепкой и когтистой привычке жить… Полагаю, что это зияние продолжается и по сей день, только менее болезненно. А ещё мне кажется, что после ухода жены он серьёзно разозлился на судьбу и на мир в целом… За их несправедливость, безразличие, холодность… Обиделся на сына, который опоздал тогда на похороны матери, а сейчас и отцу уделяет недостаточно внимания… Забывает поздравлять с праздниками, редко звонит и ещё реже навещает. Отдалился настолько, что кажется Николаю Васильевичу, «будто он живёт где-то в Канаде или Австралии».
Иными словами, Медынцева не устраивает опустевшая и недобрая реальность. Он пытается всячески убежать от неё. И отомстить ей, заполнив пустоты, в том числе и с помощью литературного творчества.
Такова моя версия. Я очень надеюсь, что она ошибочна. И Чужой окажется не смертельно опасным Альцгеймером, а безобидным бродягой, случайно угодившим в Междумирье одинокого пенсионера…