Глава 4. Тени прошлого
Сквозь полузадёрнутые портьеры пробивалась полоса солнечного света. Она ложилась горячим квадратом на наборный паркет малого будуара, подсвечивала парящие в воздухе пылинки. В тесной комнате было жарко, горячий воздух обжигал горло, горячий пот струился по лбу, капал с кончика носа, мокрой была и спина, от рубашки остались клочья, они путались, свисали оборванные манжеты, воротник…
Но смириться без боя?! Без сопротивления?
Мальчик закусил губу. Дьяволы преисподней, лучшая рубашка! Дьявол, дьявол…
Он заметил, что повторяет это в такт толчкам.
Нет. Он не дьявол, какое там! Он… дядя, Алессандье. Двоюродный дядя. Со стороны отца. Это важно.
***
Матушка вынесла ему лучшую рубашку, когда он согласился наконец пойти к дяде — в их бывший особняк.
Она настаивала на этом визите с первого дня их возвращения в Ним.
— Будет приличнее, если его навестишь ты. Всё-таки родная кровь. От успеха твоего визита зависит многое, милый. Если Алессандье захочет, он поможет нам восстановить наши права. В конце концов, тот, кто заварил эту кашу был его кузеном!
— Маман!
— Да, мой мальчик. Не очень хорошо так говорить о бедном papa… Но папа уже в гробу, ему дела нет до наших несчастий. А нам так нужна поддержка! Эта опала! Боже мой! Я до сих пор дрожу, когда вспоминаю… Милый, ведь мы потеряли всё! Мы несчастнее нищих: те хотя бы привыкли к своему положению, их души черствы, они никогда не знали лучшего… И потом, это же простолюдины! Какая им разница как жить! О чём это я? Ах, да — мы!.. Мы были фаворитами двора! Великолепная пара! Как нам завидовали! Как радовались мои бедные родители! Такая удачная партия — герцог, суперинтендант Его Величества! И что я получила в итоге? Опала! Арест, позор. Ничтожество. Мой мальчик, ты — наша единственная надежда. Твоя бедная сестра останется старой девой! Кому нужна бесприданница? А ведь ей уже двадцать три! Боже мой! Нет, никто не возьмёт бедняжку Кле-Кле!
Выпуклые голубые глаза госпожи Бовале опять, как уже часто бывало, наполнились слезами при мысли о семейной трагедии.
Всё дело было в отце. Изящный придворный, полноправный властитель в своём герцогстве, ловкий, как считалось, интриган, он оступился лишь однажды, без малого семь лет назад, примкнув к пацифистам.
Он просто хотел через Курвитца, инштадтского посла при дворе Якоба, попользоваться деньгами, которые тот щедро рассыпал в столице. Рассыпал с далеко идущими намерениями, а герцог придумал на эти средства укрепить партию сторонников недавно заключённого мира. По мирному договору, его герцогство изрядно прирезалось и пахотными землями, и медными копями в предгорьях Эгама, так что в пацифичной коалиции для него был прямой резон.
Курвитц же, полномочный посол, был вскорости уличён в подкупе и шпионаже, что выяснилось при раскрытии очередного заговора, все нити которого тянулись к послу и к инштадтскому двору. Тут и всплыло имя герцога Бон-Бовале, получавшего некоторые суммы.
Этим несчастным случаем воспользовались сторонники епископа Паланга, чтобы очернить беднягу-герцога и записать его в ряды изменников.
Конечно, дело было в простом устранении конкурента, и прямых доказательств вины не было, но король Якоб, всего лишь третий по счёту в правящей династии, предпочитал видеть измену там, где её не было.
Алармистов устроила бы смертная казнь герцога Бон-Бовале, но нашлись заступники и ходатаи из самых ближних к государю, и дело ограничилось простой конфискацией, опалой и ссылкой в те самые предгорья, ради обладания которыми герцог и старался.
Даже не замок, а простая мыза с большим хозяйственным двором, с гусями и утками, стадом пегих молочных коров и свиньями, рьяно отстаивающими своё право возлежать в обширных лужах у господского дома — таким было место их поселения.
Здесь, в безвестии и нищете, предстояло прожить бог знает сколько лет, ибо король Якоб, как и большинство монархов, не злоупотреблял милосердием и был особо памятлив на слово «измена».
Блистательное семейство герцога, впрочем, теперь уже просто мосье Дюффо-Бовале, ещё не остыв после балов, (для шестнадцатилетней дочери наступивший сезон был первым и обещал стать триумфальным) высадилось на обитаемый грубыми вилланами островок жизни. Теперь, под соломенной крышей они могли насладиться разве что пением сверчков да сиянием звёзд, кои, впрочем, в предгорьях Энгена были хороши.
От огорчения занемогла мадам герцогиня; ещё в дороге её потерянный вид, бледность и подавленное молчание внушили Клементине мысль об ужасной возможности потерять прежде столь весёлую и снисходительную матушку. Бедная девица, забыв о собственных страданиях, скрепила сердце и принялась ухаживать за маменькой, став её верной сиделкой, а после — подругой. После, ибо выздоровление всё же наступило, но до того ещё была зима с ужасами лихорадки и беспамятства, с отчаяньем и беспомощностью, с одиночеством, в котором юная Бовале оказалась, ибо отец семейства заперся в крохотном чулане, который он выбрал кабинетом, и не интересовался более ни делами семьи, ни известиями из столицы, ни даже финансами, столь скромными, что из личной прислуги наняли только одну горничную, неряху и растрёпу, да кухарку, готовившую ужасающие блюда, но ведь надо же было кому-то сварить бульон для больной да испечь пирог для десятилетнего Теннена.
Пожалуй, лучше всех перенёс катастрофу именно он.
Теннен — таково было его домашнее прозвище — «играющий в тени». Житель теневых уголков, романтичный мечтатель с сонными и прозрачными, как у всех Бовале, глазами, доверчивый и ласковый как котёнок, готовый сутками молча играть в свои неведомые игры или строить воздушные замки.
Леазен-Мари-Лаиш-Делик — роскошное имя, которое подобало наследнику знатности и богатства, Бон-Бовале, он сам сократил до Леазена, а милое детское прозвище Теннен стало чем-то вроде фамилии — Тениш — играющий с тенями.
***
Сейчас именно он, уже двадцатилетний Тениш, раскинулся длинным смуглым телом почти поперёк кровати на простынях золотистого канауса, скомканных в беспорядке любовного боя. Он отдыхал после победы, столь же сладостной, сколь и утомительной. Но всё же сладости было больше. Теннен был доволен сим обстоятельством, так бывало не всегда, и часто его постельные утехи омрачались не слишком приятным партнёрством.
Уже недальний гром победы ослабевал в его теле, мягко раскатываясь последней волной от чресел по животу вверх, к груди и ключицам, где в ложбинках остывали капли горячего пота.
Тёмные пряди липли к шее. Влажными были и ресницы, как будто он едва не плакал от избытка чувств, от нежности.
Но это было не так.
Он был благодарен Герте за эту приятную передышку, был доволен этой комнатой, этими тусклыми огоньками свечей, озарявшими любовное гнёздышко, мелочами, выдающими женскую руку, изысканными безделушками, немного громоздкой позолотой виньеток и картушей. Бархатные тяжёлые портьеры отсекали ночную улицу, на ковре ещё оставался поднос с фруктами, разбросанные повсюду подушки. Ему нравилась вся эта роскошь и нега, которой Герти обставляла их свидания. Всё немножко слишком тяжеловесное, немножко слишком пышное — купеческое сословие!
Но всё же ему это нравилось и забавляло его, как взрослого забавляет кукольный домик малыша — в перерывах между совсем не кукольной реальностью, той реальностью, которая за четыре года из мальчика создала мужчину. Теннен — Тениш. Ребёнок, играющий в тени, стал Играющим с тенями.
Ну, а тогда… Тогда, четыре года назад, в особняке, бывшем когда-то семейным гнёздышком суперинтенданта, Алессандье выговаривал мальчишке-племяннику, только что изнасилованному им, в бывшем маменькином будуаре. Он звался тогда «большим розовым», а сейчас тут всё зелёное…
— Маловат ещё хищник-то, скалиться — пренебрежительно произнёс тогда Алессандье, потрепав Теннена по спине и поднимаясь во весь рост. Тогда, четыре года назад, ему был смешон подросток, бессильно сжимающий кулаки, и с ненавистью глядящий на самодовольного дядюшку-насильника.
Дядюшка и впрямь лучился самодовольством. Этот старинный особняк в столице, этот титул, часть поместий и владений, не конфискованная короной… Теперь ещё и этот мальчик, столь неосмотрительно явившийся к нему с выражением родственных чувств. Всё это было наследством столь высоко взлетевшего кузена. И хотя сильные мира сего просто так не исчезают, как подсказывал житейский опыт, но этот-то мёртв и похоронен. А значит — ничтожен.
И Алессандье Дамина-Риччи, герцог Чезарина-да-Альва Бон-Бовалле может наслаждаться жизнью спокойно. Всё, что он получил — получил из рук Его Величества, законно, а что там верещат попы о законах иных, божественных… Ну так пусть боги по ним и живут. Он всего лишь человек.
Мальчишка на полу завозился, оправляя свои тряпки. Алессандье ухмыльнулся. Не-ет, терять такую игрушку он не собирался. Да и мальчик был не так уж отчаянно непокорен. Кто его знает, чем он там в своем селе баловался? Может и того?.. Грешок-то небольшой, а жизнь в глуши скучная. небось на сеновал бегал с местными вилланами.
Алессандье ещё раз окинул взглядом племянника.
Мда… явились. Эту семейку надо контролировать.
Мальчишку — не приближать, держать на расстоянии, но и не отталкивать.
Но как удержать? Подачками? Он взглянул на насупленные брови, искусанные губы, на злую складку нежного рта. Нет, подачек будет маловато. Попробуем иначе:
— Ваша матушка просит разрешения похоронить отца в фамильном склепе?
Мальчик поднял глаза. Алессандье поздравил себя — он как всегда, угадал. Никакая другая фраза не могла бы задеть мальчишку. Только эта. Фамильная честь. Страдания матери. Да ещё и сестра-бесприданница. Значит, тоже страдает. Это хорошо. Хорошо, что сладкий мальчик их любит. Тем охотнее будет ублажать старших. Пора взрослеть, малыш. Ещё спасибо скажешь.
Замер, перестал возиться со своими тряпками. Ждёт.
— Как я могу отказать? — мягко, по-родственному улыбнулся Алессандье.
Мальчик моргнул.
— Вы сможете перезахоронить прах. Я обещаю. Фамильный склеп — это… — Алессандье помедлил, подбирая высокопарное слово (теперь, после секса, его поволокло на возвышенное — была за ним такая слабость: порассуждать после сытного), — это превыше всего. Это честь! Это святое! — заключил он.
Он кинул взгляд на мальчишку.
Что такое?
Этот засранец поднял голову, зло прищурился. Гордец. Не желает. Хорошо, напомним дурачку:
— Разрешение придётся получать на самом верху. Опала не снята до сих пор. Только я смогу уладить формальности. Вы, как лишенные сословных прав и привилегий, будете годами обивать пороги. Вы просто мещане, никто не станет вас слушать. В конце концов, я почитаю это своим долгом, твой бедный отец — мой кузен. Поверь, — он шагнул к мальчишке, прижав руку к сердцу, — я сожалел о нём.
Мальчик опять закусил губу. Боится разрыдаться. Надо поднажать.
— Я уверен, что многое из обвинений — напраслина, возведённая на него. Он был достойным человеком…
Слёзы хлынули градом. Тут и обида, и боль, и прозрение: мир отвратителен, люди жестоки и эгоистичны, ты одинок, одинок навсегда!
Взрослая жизнь обрушилась на подростка.
Алессандье обругал себя последними словами за мягкосердечие. Ах, это чёртово пристрастие к юнцам!..
<предыдущая-глава-следующая>
http://proza.ru/2019/12/13/1125 http://proza.ru/2019/12/19/1111
глава 1
http://www.proza.ru/2019/12/10/1757