«РАСПЛЫВЧАТОСТЬ ВОСПОМИНАНИЙ»
«Для человека частного, и частность эту всю жизнь какой-либо в общественной роли предпочитавшего, для человека, вошедшего в предпочтении этом довольно далеко – и, в частности, от родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии…»
Так Иосиф Бродский начал свою Нобелевскую речь 10 декабря 1987 года.
Это нравственное убеждение поэта, выстраданное на родине, где он родился и вырос, и где Судьба его жестоко испытывала и тюрьмой, и психлечебницей, и полным забвением как поэта. И как высшее испытание – тоталитарная политическая система высылает Иосифа Бродского из страны в 1972 году. Пройдя нелегкий путь вживания в новую реальность, став преподавателем, а позднее профессором изящной словесности в университетах США, Иосиф Бродский через много лет, в1984 году пишет стихотворение полное раздумий о прошедших годах, где сквозит легкое ностальгическое настроение о прошлом, пусть и не принятом им.
Прошлое не стереть в своем сознании, каким бы ни были настоящее и будущее. Оно в нас и, порой, ностальгическая память нет, нет, да и возвращает нас к этим пережитым минутам, дням, годам. И где бы не находился ты, в каких краях, куда занесла тебя судьба, ты отчетливо видишь других, таких же как ты, тогдашний, в знакомых местах родного города иногда погрязшего в неустроенности и отражающего именно то настроение времени и страждущей души. Впрочем, это обыденно как простые вещи, на которые не обращаем внимания и которые живут самостоятельно объективной реальностью.
Расставание наше с этим - навсегда. Хотя бы потому, что мы уже другие даже внешне, не говоря о посильной работе проделанной душой. И это щемящее чувство всевластно. Всевластно как Судьба, которой ты достоин и которая способна отметить тебя, возвеличивая или же только заметить и запомнить таким.
***
Теперь, зная многое о моей
жизни — о городах, о тюрьмах,
о комнатах, где я сходил с ума,
но не сошел, о морях, в которых
я захлебывался, и о тех, кого
я так-таки не удержал в объятьях, —
теперь ты мог бы сказать, вздохнув:
«Судьба к нему оказалась щедрой»,
и присутствующие за столом
кивнут задумчиво в знак согласья.
Как знать, возможно, ты прав. Прибавь
к своим прочим достоинствам также и дальнозоркость.
В те годы, когда мы играли в чха
на панели возле кинотеатра,
кто мог подумать о расстоянии
больше зябнущей пятерни,
растопыренной между орлом и решкой?
Никто. Беспечный прощальный взмах
руки в конце улицы обернулся
первой черточкой радиуса: воздух в чужих краях
чаще чем что-либо напоминает ватман,
и дождь заштриховывает следы,
не тронутые голубой резинкой.
Как знать, может, как раз сейчас,
когда я пишу эти строки, сидя
в кирпичном маленьком городке
в центре Америки, ты бредешь
вдоль горчичного здания, в чьих отсыревших стенах
томится еще одно поколенье, пялясь
в серо- буро-малиновое пятно
нелегального полушарья.
Короче — худшего не произошло.
Худшее происходит только
в романах, и с теми, кто лучше нас
настолько, что их теряешь тотчас
из виду, и отзвуки их трагедий
смешиваются с пеньем веретена,
как гуденье далекого аэроплана
с жужжаньем буксующей в лепестках пчелы.
Мы уже не увидимся — потому
что физически сильно переменились.
Встреться мы, встретились бы не мы,
но то, что сделали с нашим мясом
годы, щадящие только кость,
и собаке с кормилицей не узнать
по запаху или рубцу пришельца.
Щедрость, ты говоришь? О да,
щедрость волны океана к щепке.
Что ж, кто не жалуется на судьбу,
тот ее не достоин. Но если время
узнаёт об итоге своих трудов
по расплывчатости воспоминаний
то — думаю — и твое лицо
вполне способно собой украсить
бронзовый памятник или — на дне кармана —
еще не потраченную копейку.