Поезд тронулся и тихо поплыл. Мама недолго могла бежать за ним. Я ещё перебегала из купе в купе до конца вагона, но… всё. Самое смешное состояло в том, что в моём вагоне ехала я совсем одна…
Заскрипело и запело радио: музыка очень весёлая и потому она кажется фальшивой в эту грустную минуту. Я сижу на своём месте и смотрю в окно. Мороз, снег, красный закат… И вот розовые от закатных лучей крестики на кирпичной церквушке проплыли справа, быстрее закружились деревья, и развалившийся на холмах город стал удаляться к северу. Я еду на юг.
Перед глазами всё ещё стоит мама. Она утирается поблёкшим голубым платком, но слёзы катятся с подбородка на порыжевшую «чернобурку».
— Ты не волнуйся, я больше не буду плакать.
А слёзы всё капают… Она целует меня, я чувствую её горячие, сухие губы на щеках, на лбу…
— Не плачь! – говорю я, – все же уезжают.
Да. Все. Рано или поздно. Это немного успокаивает маму – у неё есть друзья по несчастью, и ей не так боязно отпускать меня.
— Ты подумай! Я не могу сказать тебе «делай так», но ты подумай! – ещё услышала я, когда поезд тронулся.
Я гляжу в окно. Параллельно моему поезду мчится другой. Он далеко, нас разделяют луга и речка, он кажется маленьким. Из трубы его паровоза порциями вырывается чисто-белый дым, по красной полоске заката летят его ровные порции, растянувшись на три длины поезда, становясь всё тоньше, прозрачнее. Вечер тих и морозен, снег, блики заката на нём…
Состязание между поездами отвлекло меня от грусти расставания, но вот сосны скрыли от меня маленький, как сороконожка, поезд.
Первая станция среди леса. Кто-то вошёл в вагон. По разговору слышу, что это два парня едут в соседнюю деревню. Они попробовали было со мной заговорить, но я сказала что-то такое, что – не помню, заставившее их замолчать и ретироваться.
Я слушаю по радио музыку, она теперь другая. Кто-то, наверно очень известный и очень мне знакомый, поёт русские романсы. Дивный баритон, замечательные мелодии. У Бориса тоже баритон, тихий и красивый. Я его иногда называю Боритоном. Не позволяла себе, но всё-таки вспомнилось последнее с ним свидание. В полутёмной комнате, тёмно-сиреневой от колпака торшера, мы сидим друг против друга за столиком. Руки мои, ладонями кверху, лежат на его руках, и он целует их, и прячет в них лицо. Он целует каждую чёрточку подробно и горько. В нём что-то трогательное, он прекрасен, но всё-таки некрасив. Странные у него глаза: большие, глубоко посаженные, необычной формы – их внешние кончики опущены, как и чёрные, блестящие, густые брови. Глаза тёмно-зелёные, мерцающие. Создаётся впечатление постоянного страдания, терпеливого и тихого. Черты лица у него резкие: высокий костистый лоб, нос, как у птицы, острый подбородок, чёрные, короткие, густые волосы и очень красивый рот – крупный, чётко очерченный, с ровными голубоватыми зубами. Он элегантно одевается, хорошо держится, но это страдальческое выражение лица вносит в его облик какую-то ущербную чёрточку. Я жалею его. Знаю, какой он добрый и порядочный, но любви нет. А теперь, в эту нашу неожиданную встречу, нет и того чувства спокойной верной дружбы, потому что он сказал о любви.
Я чувствую себя виноватой, словно обманула его. Я всегда любовалась его руками: смуглыми, тонкими, руками пианиста, с коротко подрезанными блестящими ногтями. Мы весь вечер молчим – мы прощаемся. Вот встаём, моя чайная ложечка звякнула в чашке, Борис подаёт мне куртку, молча одеваемся, молча идём по застывшим улицам, входим в подъезд. Я поднимаюсь на первую ступеньку, но он держит мою руку, не отпускает. Я подхожу к нему. Ближе, ещё ближе… Он задумчиво и внимательно проводит по моему лицу тонким, нежным пальцем, словно рисует мои черты, хочет запомнить меня получше. И вдруг притягивает к себе и целует. Я не сопротивляюсь, отвечаю. Это у нас впервые, мы ничего не говорим, словно спешим узнать это новое друг о друге.
И вдруг что-то меняется в моей душе. Чувство, жарко и нежно захватывает меня. Неужели любви нужна страсть? Неужели так важна гармония духа, доверия и взаимного притяжения? Я ловлю его тепло, его трепет, сама трепещу в волне его ласки.
Но вот он говорит сухим и тихим шёпотом:
— Останься, дождись меня!
Я молчу, я жалко улыбаюсь. Он знает, что в минуту это не решить. Ехать мне надо, хотя бы для того, чтобы понять, как быть, разобраться. Борис целует моё лицо, вздыхает, понимая меня, как всегда, потом резко выходит. Он улетает через час на два месяца, а я уеду завтра. Мне моя лестница кажется бесконечной.
Нет никакой загадки в нашей истории. У меня есть муж, обеспеченный, красивый, но… Тогда его красота, словно блеск стекляшки, притянула меня к нему, я полетела на это сверкающее пятно мимо ровного, тёплого света любви Бориса. Потом, узнав обманчивость красоты, липкую грязь измен, горечь лжи, я пыталась вырваться из приманчивого плена, но не за что было ухватиться, не во что верить… Эта новая встреча с Борисом была короткой и случайной, но поворотной, как и всё, что даруется судьбой. Я знала теперь, зачем еду к мужу (не могу сказать – домой). Мама тоже знала, но не всё. Я не рассказала ей о вечернем свидании. Только Борис ещё не знал. В стуке колёс, в скрежете металла я словно слышу мамин голос:
— Подумай!
Я думаю, мама.