ВЕРНУЛИСЬ МЫ В ЛЕНИНГРАД ЧУДОМ! - Потому, что –– дядюшка и мама завербованы были на «Завод Сталина» - Ленинградский металлический завод, где начинали свою ленинградскую жизнь когда-то…Токарю и маляру ЗАВОД предоставил площадь на Моховой, где брат с сестрою до войны были прописаны: ПОСЛЕ БЛОКАДЫ ЛЮДЕЙ В ГОРОДЕ БЫЛО НЕМНОГО, А РАБОЧИЕ – НУЖНЫ, ВОТ И ПОСЕЛИЛИ МАЛЯРА И ТОКАРЯ В НЕ НА ВЫСЕЛКАХ…. Отец оставался в Ярославле – пока что, но на семью полагалось жильё отдельное, и нам дали комнату - в Коломне, между Пряжкой и Каналом, Упразднённым и Дровяным (это, пожалуй, «петербуржцы» - ленинградцы нынешние - не все поймут), в коммуналке, на улице Войтика. Полгода, до переезда, жили мы все на Моховой – мама со мною и дядюшка - он к тому времени женился - с тётей Тосей.
За полгода на Моховой стал я совершенным ленинградцем: видать, передалось мне чувство возвращения, явно владевшее дядюшкой и мамой, а обилие соприкасающихся рек по соседству скрасило перемену места – Нева с Фонтанкою вполне сошли за Которосль и Волгу: при тогдашней моей мелкости всё это были грандиозно. Мама водила меня в Летний сад – тогда пустоватый – я разглядывал лебедей, «зверей со скрипками» под «дедушкой Крыловым», и с деланным участием кивал, когда мама произносила «мы встречались у вазы» - теперь-то я понимаю, что ей тогда не было тридцати…. По дороге домой мы проходили мимо «фонтанчика и доски героям где до войны был дом» - я читал печатные буквы, со вкусом выговаривая таинственное Ханко – а по дороге туда – мимо церкви, где на «чёрной доске золотыми буквами» были написаны ещё более таинственные слова – ИНГЕРМЛАНДСКОЙ, ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЙ, ГАНГУТЪ – долго я был уверен, что эти слова так и надо писать, а дядюшка воевал в п;хоте…В большой нашей квартире было много жильцов и длинный коридор глаголем, в конце «перекладины» - кухня, на кухне – большая плита, столы – каждой комнате свой – и на столах у кого керосинка, у кого примус; мне поручали/доверяли вынести посуду, соседки, кто был на кухне, наблюдали, и однажды я услыхал, что «тарелки малый снесёт, а то самому только стакан взять, но рука-нога ладно, голова-то цела – а сколько туда дошли сюда не вернулись – словом «нет худа без добра».
Моховая – Моховой, но стали мы ездить на Пряжку – туда, где дали нам площадь. Правду сказать, мне не враз удалось усвоить, что площадь — это комната – в красном доме «на Войтике», на пятом этаже, окно во двор. Когда пришли мы на свой пятый этаж и вошли в квартиру, увидали, что наша и соседняя комнаты – печка будет общая как была - «вот-вот готовы будут» - только наружную стену достроят – потому, что «бомба упала во двор и стенка рухнула» - будет у нас своя новая комната - словом, «нет худа без добра». На Моховую поехали «с Покровки» - пошли «на Покровку по Маклина через Декабристов», где был угловой дом-сказка;
мама уговаривала, что до войны ЭТО был очень интересно и красиво.
Я – помню отчётливо – захотел не переезжать, но мама уверила, что отец сможет приехать только сюда… Он приехал, мы с Моховой переместились «на Пряжку» - на самом деле на Войтика, теперь Витебская – отец и тогда называл так нашу улицу. Когда он вселился, на входной двери нашей квартиры написал кто-то: ЗДЕСЬ ЖИВЁТ АБРАМ. Я гордился, что отца знает весь дом…
С его приездом оказалось, что нас – не трое-четверо: появились родичи –кого-то уже отпустили из армии, кому-то удалось в Ленинград вернуться, а кто-то оставался в Ленинграде и пережил блокаду. Правда, ни у кого не оказалось детей, играть мне было не с кем, но, грех сознаться, я был этому рад, ибо всем был интересен – правда, когда говорили между собой, взрослые меня старались занять чем-нибудь, чтоб разговора не слышал. А уж когда появлялся гость из Германии (почти всегда – ещё в мундире, но уже без погон) – я обретал немыслимые богатства: у меня было несколько заводных мотоциклов из жести, и даже немецкая губная гармошка. Её мне подарил дядя Исак - отец говорил Ицык – брат отца, лет на десять его старше. Он-то оставался в погонах - кадровый военный – кавалерист!
- и не важно, что ветеринар. Точней сказать – оказалось важно, что доктор, хоть и лошадиный: я помню, как пристраивая эту гармошку к моим губам, он сказал маме «что-то он горячий», мне – «рот открой» - и - «у него скарлатина» и был я отправлен в больницу…
Примерно через месяц я спустился во двор и объявил ребятам: «Скарлатина прошла, я теперь не заразный». Заявление было встречено издевательскими насмешками. Вообще-то я привык к недоброму отношению: многие были старше, некоторые уже школьники, бывали пацаны из ремесла, у некоторых были сёстры-братья, - но отец – живой-нераненный – был только у меня, думаю, что поэтому - то меня не долюбливали. Но в этот раз насмешки были злыми, с привкусом издевательства. Я знал, что картавлю – но впервые ощутил картавость как некое отвратительное уродство: меня заставляли произносить слова с «Р», и радостно хохотали всякий раз, когда я исполнял требование…Не думаю, что длилось это ауто-да-фэ долго, и не помню деталей – чуть не сто лет прошло, но помню своё состояние – судорожная надежда перевести всё в шутку, попытки смеяться вместе со всеми, острое ощущение беспомощности, и горькой обиды… Развязка была неожиданной – и пугающей: когда «хулиган» по кличке Баланда произнёс: «Скажи «пригород - кукуруза», между ним и мною возник нивесть откуда Шима-блатной, с которым никто не взялся - парень лет пятнадцати, в настоящей лондонке и в чёрной шинели – ремесленной, но c костяными пуговицами. Я понял – а, точней сказать – ощутил – что надо смыться, рванул от середины двора, через подворотню – но расслышал: голос Баланды «отъедь шимель, в Петергоф напросишься», ЕГО ЖЕ БЕССЛОВНЫЙ ВОПЛЬ-ВОЙ – это всё напугало меня так, что на свой пятый этаж я, можно сказать, взлетел с закрытыми глазами - однако «на лету» заметил ужас на лице «шофера-дяди-Лёни» - в чёрном кожаном пальто (говорили - снял с немца): он стоял между вторым и третьим этажом у окна парадной лестницы, смотрел во двор на экзекуцию, улыбался – а тут его как отбросило от окна к стенке... Поговаривали потом, что Шима пырнул Баланду из-за жидка. Ни того, ни другого больше я никогда не видел – быть может потому, что и во двор гулять не выходил…
Ни мамы, ни отца дома не было – на работе; дома оказалась соседка баба Женя помыла мне лицо в кухне – ванны в квартире не было, а в ванной комнате с окном как раз и жила баба Женя. Там висела картина «Ленин со стаканом на трибуне» - «рисовал» младший, Чеська, учился на художника у Бродского и помер с голоду, старшего Витьку на фронте убили, и вся бабы-Женина семья померла в блокаде, кроме внука и невестки, которые уехали и живут на Дону, а она всю войну провела в Пассаже. Дядя Лёня-шофер-с-флигеля после войны выхлопотал бабе-Жене комнату и въехал в их квартиру с женой и тёщей и с другой роднёй – в войну он возил генерала, генерал теперь директор, а флигель разбомбило… «С до войны» во всём доме только «врач, со старого времени на двери медная табличка», остальные – кто помер, кого убило…Ещё я узнал, что в Никольском соборе всю блокаду служил митрополит и поляки молились там с тридцать шестого, как закрыли костёл на Печатников, что дворовые по пустым квартирам шуровали, даже в обрушенный дом-сказку забирались, кое-кто «ходил с финкой», кого-то сперва забрали теперь отпустили, а «дом пять с до войны малина», где все они собрались и мне «ещё обошлось»…Словом, узнал я много интересного – и, главное, обрёл понимающего союзника: договорились мы «родителям ни слова» и отправились «на чёрную лестницу» кормить квартирного кота, которого почему-то называли Мурка.
«Родителям ни слова» - конечно, не удалось: один Бог знает, как они всё понимают…. Пришлось рассказать – и сюжет, и детали. Мама помрачнела, а отец, оказалось, знает всё: Баланда шибко грамотный – ведь «шимель» - по-немецки – плесень, Петергоф – еврейская могила, а «кукурузой» и «пригородом» - немцы определяли, кого убивать… Поговорили и о том, что надо бы его отучить – вот-вот в школу, задразнят, но не к врачу же идти – спросим Ицика, он командир, и вообще…Пока что согласились, что не стоит на меня нажимать – и я почти перестал «выходить ;з дому», принялся читать «взрослые книги» (других-то у нас и не было) – и по сию пору помню обложку книги «Фараон» (но не содержание!), коричневый том «Фауста»
- соседям на Моховой «на растопку разорвать на силы не хватило» - печального старика на картинке,
и странное ощущение, что по радио «про блоху» поют не те слова… Дворовая атака стала причиной моего просвещения - словом «нет худа без добра».
С Ициком вероятно поговорили: в какой-то его приход – в штатском, с галстуком, помню широченный узел! – сказавши отцу, что-де «устроился на Андреевский рынок» (на рынок! Из кавалерии!), и что дают ему «комнату для кухарки на Васильевском» он неожиданно обратился ко мне – «пойдём, поговорим» и мы вышли в кухню: там, приоткрыв «чёрный ход», он закурил, сказал мне совершенно серьёзно: «Покажи, как ты р-р-р произносишь» - и - ей-Богу! – научил меня НЕ КАРТАВИТЬ – за четверть часа, не более того… Моё правильное р-р-р, а верней сказать – удачное упражнение ветеринара в логопедии – стало семейным аттракционом….
Как-то собрались у нас родичи и друзья. Дело было летом – мужчины курят в комнате, окно открыто, на столе – вино. Что за праздник – не помню, но в гостях – «Борька-капитан-герой-танкист»; да «Борька–папин-родственник старшина из Киева», и «дядюшка-съездил-в-Оршу» …. В сумбурном – как я теперь понимаю – разговоре обо всём - дошло до моего чудесного исправления; кто-то сказал: «Изобрази», - и я зарычал: «Здррастье-Ррроза-и Абрррам!...Поррртвейн тррри семёрррки!» Взрослые смеялись… Напомню: был я в том возрасте, когда осведомлённость ещё не стала знанием за неполным пониманием; поэтому я, напирая на р-р-р принялся выкрикивать услышанное во «взрослых» разговорах: «Шнеер-генерал-железной дороги!... с Карпат на северный Урал!!! Бабий Яр В Киеве!!! Петергоф в Ленинграде! В Орше расстреляли к ноябрю! В Сиротине перебили всех!» И, заметив, что гости не смеются, торжественно произнёс: «Нет худа без ДОБР-Р-РА!»
КТО-ТО ИЗ ВЗРОСЛЫХ - ТЕПЕРЬ НЕ ПОМНЮ КТО – ПРОГОВОРИЛ: «НЕПРАВДА. ХВАТАЕТ ЭТОГО ДОБРА». Времени прошло много, память подвести может – но, кажется мне, что сказавший – скартавил.