«Я суеверная» – заявила мне однажды приятельница с вызовом в голосе. Я не помню, что ответила ей, и ответила ли вообще.
Приятельница была интеллигентная, образованная женщина в солидном возрасте – и вдруг такое откровение.
В молодости я, как и многие, была категорична, но с годами cтановилась все терпимее к инакомыслию. На подобное заявление теперь бы я только плечами пожала в том смысле, что это, мол, дело ваше. Я воспитывалась в духе атеизма, господствовавшего не только официально, но и царившего в нашем доме.
Собственно, в семье в широком смысле было всякое. Дедушка вечно молился еврейскому Богу. Бабушка на вопрос о Боге отвечала: «Бога нет», то ли в угоду дочери, требовавшей не портить ребёнка, то ли от горечи, что жизнь была трудной. С отцом, с которым я с трех лет жила врозь, тем более, с далёкими родственниками разговоров на эту тему не возникало вообще.
Главным моим воспитателем была мама. Она сама была моим Богом. Я её обожала, внимала каждому её слову, вечно была голодна на общение с ней.
Мама была авторитетом для всех, кто её знал, для родителей, а уж для меня её слово было законом, было святостью. «Религия – дурман, суеверия – остатки дикости. Есть материя, есть наука, есть то, что есть. И ещё есть непознанное. А все эти выдумки от темноты человеческой, от страха перед неизвестным. И что ещё важно – всё это даёт возможность править людьми». Я считала себя атеисткой на 100%, но когда мне переходили дорогу с пустыми вёдрами или перебегал дорогу чёрный кот, я мысленно произносила «тьфу-тьфу». Так..на всякий случай.
Однажды со мной в связи с этим произошёл казус. Было мне тогда 23 или 24 года. Я была уже врачом, а моему ребёнку в те поры было 1,5 года. Как-то соседка расточала в адрес ребёнка слишком много комплиментов, и мне в этом почудилось что-то недоброе. На всякий случай я свернула в кармане фигуру из трёх пальцев.
Разговор давно перебросился на другие темы, и я, пытаясь подтвердить что-то жестикуляцией, так и проделала это фигой перед удивлённой соседкой.
С мамой я была откровенной. На мои признания в слабости она реагировала просто: «Если так тебе спокойнее – делай». Про себя я определила это атавизмом и не демонстрировала никому, как если бы у меня был рудимент хвоста.
В кругу моих людей никогда не говорили о склонности к суеверию, а если и упоминали, то с лёгкой самоиронией, но никогда не так, как эта приятельница. Только в дебаты я с ней не вступала. Мы с ней уже имели отрицательный опыт, когда в рассуждениях на извечную еврейскую тему, будучи и сама еврейкой, она назвала меня «сионисткой», что прозвучало ругательством. Благо, мы тогда во-время опомнились и остановились. На сей раз я на провокацию не поддалась. Кроме того, я к этому времени уже не была такой прямой и несгибаемой, как моя мама. Во мне накапливались вопросы, на которые я не находила ответов. Брать на веру мне ничего не хотелось. Часто я находила всё же объяснения, но случались и удивительные совпадения.
В нашей гостиной стол, согласно моде того времени, был задвинут в угол, а не стоял посередине комнаты. Однажды взрослая часть семьи – муж, мама и я, расположившись за столом, принялись воспитывать нашего младшего сына. Было ему тогда восемь лет, и отличался он повышенной эмоциональностью, непоседливостью и непослушанием. Вот и тогда, зажатый между нами и стенами, он ёрзал на стуле, двигал руками и, я убеждена, даже не слышал чеканных слов взрослых.
В центре стояла хрустальная ваза в форме веретена, более широкая в средней части и сужающаяся кверху и книзу. Она не отличалась ни красотой, ни ценностью, но была связана со значительным семейным событием. Её подарили нам на свадьбу супруги Слоним. Вертясь, Витя нечаянно толкнул вазу. Она упала набок. Никто на это не отреагировал – нас слишком занимала тема разговора. А ваза, как бы подумав и решившись, сделала поворот вокруг своей продольной оси на 180 градусов и... остановилась. Не то чтобы этого не заметили, но не прерывали воспитательную работу. А ваза, пробыв в состоянии видимого покоя какое-то время, повторила своё движение и, продвинувшись к краю стола, застыла на месте. Разговоры прекратились. Все четверо, как заворожённые, уставились на вазу. А она, спокойно полежав, совершила ещё один полуоборот и на глазах у всех беспрепятственно скатилась на пол и... разбилась.
Что происходило с нами? Всякий раз мы имели достаточно времени, чтобы спокойно поднять и поставить вазу на место. Отчего никто не попытался это сделать? Никто!!! Хотя все не сводили с неё глаз. О чём мы думали? Что всякий раз она останавливалась окончательно? Но ведь это повторялось не один раз.
Скорее всего, мы ни о чём не думали, а просто впали в транс наподобие группового гипноза. Только гипнотизёром была для нас ваза.
Я была безутешна и, не стесняясь, высказала свой суеверный страх. Мне виделось, что наша жизнь будет разбита, как этот свадебный подарок.
На Витю, хотя он был слишком мал, чтобы понимать такие слова, случившееся произвело сильное впечатление. Он утешал меня и обещал, когда вырастет, купить мне вазу. В ответ я грустно улыбалась. Муж пытался изменить моё настроение, отполировав края оставшейся части, но мне только стало больней от вида уродца, похожего на странный низкий и непомерно широкий стакан. Вскоре он исчез, думаю, не без Витиного участия, не желавшего грустных воспоминаний.
Здесь уместно сказать, что своё обещание Витя выполнил без малейших напоминаний, спустя 10 – 12 лет, купив мне на заработанные им деньги очень красивую и, не во вред изяществу, устойчивую вазу.
А ко мне нет-нет, да и возвращалось чувство страха, хотя я гнала его прочь. Очередной раз я вспомнила случай с вазой, когда умер мой муж.
А если бы ваза не разбилась? – думала я. Если бы кто-нибудь из нас тогда всё же удержал её? Кто и как ответит на этот вопрос? Кто как!
1993 г.