Кэтрин с жалобным видом смиряется с неизбежностью моей вечерней прогулки:
– Take care dear. Don’t forget come back. (Будь внимательной. Не забудь вернуться).
В ответ улыбка, взмах руки, и я почти лечу... На полпути между нашими домами встречаюсь с Люси.
Покормив ужином Фреда и сама дожевывая на ходу, она спешит навстречу мне.
Two Lusis (две Люси) – называет нас Фред, муж Люси.
Наши прогулки нам обеим доставляют удовольствие. Мы познакомились всего четыре месяца тому назад, у каждой пройдена большая жизнь, но между нами легко установился общий язык, взаимопонимание. Люси свободно говорит по- русски. Из России её вывезли в младенчестве. Приобретя итальянский и английский, она не только сохранила русский, но сделала на нём карьеру, став профессором кафедры славистики в университете Стони Брук.
Несмотря на это, человек, для которого русский является родным, который жил в русской среде, легко мог заметить особенности произношения у Люси. Она испытывала затруднения в идиомах, в разговорной речи, в юморе, в поэзии, и потому охотно оживляла свой русский в общении со мной. Мне был бы полезен её английский, но, увлекаясь предметом разговора, мы явно злоупотребляем русским.
А темы у нас не иссякают. Это и язык, и литература, и поэзия, и политика, и Россия, и Америка, и многое другое. Люси даже секреты свои мне доверяет. В свои 70 с хвостиком лет она сохраняет живость ума, любопытство и внешнюю привлекательность. В Америке она 40 лет. Она типичная американка. И всё же в ней видится мне что-то нашинское, и это неотразимо притягивает меня к ней.
Вот и в этот вечер шли мы размеренным шагом по прогулочной тропе Феер Филд, оживлённо обсуждая волнующие меня московские новости. Я вспоминала всё, что знала о Ельцине. Как он с благословения Горбачева оказался в Москве, как в дальнейшем складывались их отношения..
Вдруг мы услыхали, что кто-то нас догоняет. Обернувшись, мы увидели молоденькую девушку, примерно 16 – 17 лет. Она силилась что-то сказать. Ей мешала одышка. Не только я со своим английским, но и Люси не могла понять её. Наконец разобрались. Девушка бежала по тропе и внезапно почувствовала себя плохо. Она просит указать ей дорогу до Дру Драйв, где в Феер Филд живёт её бабушка.
Пока Люси пыталась объяснить ей, как это сделать, я наблюдала за незнакомкой. Её дыхание не успокаивалось и периодически она выталкивала из себя: “I am bad, I am bad…” («Мне плохо. Мне плохо»). При этом она проявляла беспокойство, даже страх. Я взяла её пульс. Что такое? У неё аномалия сосуда? На второй руке пульс тоже не прощупывается.
– Люси, мы не отпустим её. Пойдём вместе.
По пути я пыталась распросить девушку:
– Don’t you have heart disease? May be you ran too fast? (Нет ли у тебя болезни сердца? Может быть, ты слишком быстро бежала?).
Ответы были совершенно невразумительны. Она почему-то всё время повторяла: “Tongue, tongue…” («Язык, язык..»).
– Я не могу понять, о чём она говорит. Во рту у неё будто каша, – говорила Люси. Между тем, девушка в ужасе стала выкрикивать:
– I can’t see! I can’t see! («Я не вижу, я не вижу»).
И она безвольно повисла на мне.
– Люси, мы не станем искать никакую бабушку. Мы пойдём к нам. Бегите, предупредите Кэтрин, чтоб она не испугалась.
Вслед за Люси мы дотянулись до нашего дома и дальше прямо в мою комнату. Я уложила девушку на кушетку, стоявшую вдоль окна, раскрыла ей грудь, и она сказала:
– I am better. («Мне лучше»).
«Ещё бы, – подумала я, – ведь ты легла».
Я стала осматривать её. АД не определялось, тоны сердца были звучные, усиленные, будто сердце работало вхолостую. Необычными были глаза: склеры были красными – «кроличьи глаза». При этом само лицо было резко бледным. Я принюхалась, но никакого запаха не ощутила.
Боясь, что она может в следующую минуту стать неконтактной, я быстро спрашивала:
Name?
Lory.
Phone?
Она назвала номер и возбужденно настаивала: “Call emergency, call my mother, I’m bad.”
Но Люси уже вызвала скорую и теперь говорила с матерью Лори.
В состоянии возбуждения девушка сорвалась с кушетки, вышла в коридор и, обессилев, стала сползать по стенке. У неё начался потрясающий озноб. На глазах распухли кисти рук, губы, язык..
Ей с трудом удавалось вытолкнуть его изо рта.
– What did you eat?
– Fish, my mother cooked.
Спустя 5 – 7 минут скорая была у нас. Пять богатырей, а за ними субтильные мужчина и женщина. Последние, повидимому, медики, тогда как пятерка была в полицейской форме. Почти одновременно приехали и родители Лори.
Наблюдая за действиями скорой, я не могла не сравнивать их с нашими действиями в аналогичном случае. В том, что это тяжёлая аллергическая реакция, по сути анафилактический шок, сомнений не было. А значит мы, не теряя времени, немедленно провели бы лечение. В наших возможностях было многое: антигистаминные препараты, гормоны, капельница с гемодезом, мочегонные, сердечные, кислород – и только потом, стабилизировав состояние больной, повезли бы в больницу. Здесь тоже не теряли время, но совсем по-иному. Не слушая нас, не задав ни единого вопроса больной, измерили давление, нацепили кислородную маску и, подхватив её, как пёрышко, умчали в «больничку», как говаривали у нас на скорой, ставя ударение на первом слоге.Но кто может судить победителей.
Назавтра Лори была в порядке и дома. А я нюхала розы, которые прислали мне родители Лори.Страшно представить, что могло бы быть, не окажись мы в этом безлюдном месте в нужное время. Милой американской девочке суждено жить.
Я же испытала чувство, какое, вероятно, возникает у старого боевого коня при звуке трубы. Когда на следующий день я собралась на прогулку, Кэтрин лукаво спросила:
– Are you going for the roses? («Вы идёте за розами?»).
1993 г.