Красное каление Том третий Час Волкодава глава 4

                КРАСНОЕ КАЛЕНИЕ

                Том третий
 
                ЧАС ВОЛКОДАВА

                Глава четвертая

               Владимир отвернулся к окну, ему стало трудно дышать и он,  перевернув этот несносный и неудобный  крючок, широко распахнул окно. Свежий, напоенный ароматами цветущих окрестных садов,  воздух ударил в лицо, просвежил мысли.
Но тут же тонкой противной струей в комнату стал вливаться запах гудрона и копоти с тиргартенских патронных заводов .
-Обед на столе, - не оборачиваясь сказал он сыну, - я нынче вдруг вспомнил рецепт украинского харчо. Тебе, надеюсь, понра…
-Спасибо, папа. Но я уже пообедал в клубе.
-Вот как. Это что-то новое. И что там давали? И вообще, что за клуб… такой?
    Андрей, не подымая красного лица, свел ладони, ломая пальцы (« Мамашина привычка, дворянская!» - в который раз чертыхнулся Владимир):
 -Папа! Я должен тебе, наконец… Сказать! Я записался в РОСТ. К полковнику  Таборицкому. И… более того! Я там, как сын полковника Генштаба Русской армии – теперь служу Вермахту  и нашему фюреру в звании…
-Фюреру? Нашему? А там что…  В балагане … У этого… Таборицкого… Уже… Есть и звания? – не оборачиваясь, тихо сказал Владимир, - ну и за какие такие… подвиги? Их дают? И потом…
       Он вдруг резко повернулся к сыну и его лицо стало в слабом отсвете луны багрово-красным:
-Таборицкий? Это та сволочь, что стрелял в отца… писателя  Набокова?! Он? Он?!  – Владимир, стараясь сдерживать себя, отошел от окна, дрожащими пальцами раскрыл портсигар – подарок Вальтера, - но тут же примирительно улыбнулся, сохраняя взгляд строгим, - сынок! Да вас же как  тех телят… просто сгоняют в стадо… Ты пойми, если бы здесь правил просто какой-нибудь диктатор, ну, военный… Это одно. Но в Вермахте бал задают наци. А их взгляды на нас, славян всем ведь известны. И этот Таборицкий…
-Отец! Ты многое не понимаешь. Он – не стрелял. Просто там был. И потом. Ну кто такой этот твой… Набоков?! Набоков и национал-социалистическое движение! Это, папа, разные вещи. Ты сюда еще Пушкина приплети…
    Владимир глубоко вздохнул, расстегнул ворот сорочки,  сел на кровать, его ладонь заплавала по грубой шерсти солдатского одеяла, лежащего на ногах Андрея:
-Набоков. Набоков он… Не мой. Он - России. И… Знаешь, мой сын… Когда твоя мать, русская княгиня, принесла мне тебя и просто положила на порог… В узелке, как рождественский подарок…  Ты ведь, бывало, плакал… Я возил тебя за спинкой сидения своего «Форда», где должен лежать ремонтный набор, развозя по этим проклятым берлинским лавкам хлеб. И бывали моменты, когда я не мог… Не мог! Даже обернуться на твой плач. Я давал тебе тряпицу, или разжеванный хлебный мякиш, как раньше делали это в русских деревнях, ну… вместо соски и ты – замолкал… Вечерами я, борясь со сном, играл с тобой и я… Особенно, когда ты, повторяя за мною… Вдруг стал, на удивление четко,  произносить  наши… русские слова. Все мечтал, как мы с  тобою… Вернемся на… Русь, Родину. И… Я покажу тебе Москву, квартал, дом, наконец, где я рос. Сходим на могилу к деду. И я знаю, мы вернемся. Но –
Он поднял повлажневшие глаза  и взял Андрея за плечи:
-Без оружия, сынок!
-А я… А… Мы, - Андрей не мигая смотрел в глаза отца каким-то доселе небывалым, стальным , холодным взглядом, -мы разнесем в клочья эту… эту большевистскую сволочь оружием! Германским оружием, папа! Фюрер нам…
       Губы Владимира дрогнули, он вдруг наклонился и глухо проговорил:
-Да вы ж для них… Вы…  Такие же унтерменьши, как и все те, кто живет за Вислой и Бугом! Да они… Да ведь они пошлют вас, дур-р-р-аков… Туда, куда им… просто своих будет жаль засунуть!!
-Не кричи так, папа! У тебя ж сердце… Лучше, вот - примирительно заулыбавшись, Андрей поднялся с кровати, подошел к столику и протянул отцу конверт, - вот тебе на душу бальзам – долгожданное письмо от самого господина Деникина!
   Владимир, вдруг переменившись в лице, бережно принял в руку пакет:
-Когда?! Да… Что ж ты… Сын… Молчишь, - и, на ходу раскрывая его, задыхаясь, пошел к себе:
-Ты даже не… Представляешь, как это… Важно для… меня!
         Как-то осенью, еще в тридцать восьмом году, Крестинский случайно повстречался с прапорщиком Двинским, а он, еще до Крыма, служил помощником адъютанта Деникина. Двинский совсем не изменился за эти годы, а был он ростом высок, черняв, усы огроменные, с завитком у щек, как на картинках довоенных  и именно эти такие необычные и очень знакомые усы и привлекли внимание Владимира  в сутолоке городской…
   Разговорились, немного выпили за встречу на чужбине. Под влиянием воспоминаний  и «под страхом смертной казни-с!» - прапорщик  дал Крестинскому почтовый адрес во Франции, в Мимизане, где тогда уже жил их генерал:
-Ну ты уж…  Христа ради, Володя… Ты ж знаешь. Кутепова украли, Врангеля отравили, Миллер убит… Вдруг тебя там не… примут. Не выдай, друг!
-Примут-примут. Антон Иванович меня точно не забыл.
      Владимир долго не решался, а вдруг это будет некстати, невпопад… Потом завертелись такие события, началась война с Данией, потом и с самой Францией… Поездка стала невозможной.  И когда пал Париж,  он все-таки решился написать Антону Ивановичу.
И вот – ответ!
       Но тут зазвонил телефон, Вальтер торопил и письмо от Деникина, такое долгожданное, было пока положено в ящик стола.
      С темнеющего неба то пускался, то затихал дождь - не дождь, какая-то изморось, как говорил когда-то сотник Ткаченко, «якась моква»… Только тут своя, чужая моква. Тоскливо. Улицы уже почти пусты, редкие прохожие, уткнувшись под ноги,  торопятся куда-то…
   Эх, Ткаченко, боевой верный соратник… Где ты теперь? Жив ли? Или все ж припомнили тебе большевики твою борьбу с ними и…
               Он ехал на встречу с Вальтером, самым близким своим товарищем здесь, в Германии,  и, слабо улыбаясь, вспоминал, как они познакомились.
       А первое их  знакомство произошло именно там, на фронте,  в Восточной Пруссии, в том самом кровавом, полном тяжких испытаний, открытий и разочарований, четырнадцатом году, в конце августа, в кровавой и тяжкой от горечи поражения битве при Танненберге, когда Владимир служил штаб-офицером у  Самсонова, а Вальтер являлся  посыльным офицером штаба восьмой германской армии.
     Их знакомство случилось при обстоятельствах, в общем-то обычных для военных действий, но вся его пикантность состояла в том, что Крестинскому удалось пленить немецкого штаб-майора, но при этом он и сам едва не угодил в плен.
Если бы не храбрость и находчивость казаков его сопровождения.
    Связь у нас тогда, в отличие от противника,  была еще слабая, шифрования еще почти не было, приказы по частям передавались открытым текстом. Но, было одно секретное условие и его знали лишь считанные люди в штабе каждой дивизии и полка: если радиосообщение было фальшивкой, рассчитанной ввести в заблуждение противника, то в начале текста и в самом конце его проходило условное слово, которое значило: подлинный приказ или сообщение прибудет вскоре, но с нарочным!
     Доставить именно такой,  «настоящий» приказ на маневр и наступление  Шестого армейского корпуса  на Алленштейн ранним утром двадцать седьмого августа и был отправлен Владимир с десятком казаков.
      Вначале он было отказался от охраны совсем, так, мол, будет менее заметно, но генерал Постовский, начштаба Второй армии, хмуря свои тонкие седоватые брови, с полуоборота бросил глухо:
-Намедни, голубчик Вы мой, такого же отважного молодца как и Вы, местные колбаснички  подбросили в расположение наших пластунов, у Артамонова,  - он выразительно поморщился и, поднявши заметно повлажневшие глаза, уже твердо закончил, – но уже без головы-с! Так что не валяйте Вы дурака, штабс-капитан, храбрость, она хороша только по делу.
    Ехали то рысью, то шагом, путь был недалек, но местами шел то по грейдеру, то по открытому полю и хорошо простреливался противником из пулеметов.
        Миновали очередной фольварк и казаки, спустя полчаса, свернули к ручью, напоить лошадей и как-то все сразу скрылись в густых зарослях прибрежного ивняка.
Владимир, как всегда занятый своими мыслями,  замешкался, его кобыла отчего-то захрапела и подалась назад.
    Вдруг из-за мохнатых  кустов можжевельника, прямо в упор на него,  вывернули трое конных немцев, майор  и двое фенриков, которые, пугливо озираясь,  тут же наставили пики прямо на Крестинского:
-Oh! Officer! Hande hoch! Legen Sie die Waffen auf den Boden!!
    Владимир похолодел, перспектива оказаться в плену так нелепо, так глупо… Да еще! С приказом командования…
-Р-р -уки! Стоя-ять!!! А ну!!! Клади маузер-ра!
   Казаки, весь десяток, незаметно подобравшись, уже плотно окружили теперь изумленных немцев, покалывая кончиками пик им запыленные сапоги.
             Так Вальтер, который то же вез из штаба Восьмой армии в штаб корпуса Франсуа такой же  приказ на наступление на Нейденбург,  очень нелепо оказался в нашем плену.
     -Што, мазурики сиволапые! – уже миролюбиво шутили казаки, неторопливо раскуривая папиросы, - кубыть, пошли за шерстью, а вернулися обстрижены?!
     Внезапно пленный германский офицер повернулся в седле и очень спокойно, на чистом русском языке ответил на шутку:
-Эх, подъесаул! Не будь связаны у меня руки, създил бы те в рожу!
     Владимир опешил настолько, что аж натянул поводья, внимательно всматриваясь в запыленное лицо пленника:
-А Вы… Господин штаб-майор, держитесь  в плену так же хорошо, как и… говорите по-русски!
-Ну… Это… И  еще бы! – пленный майор, искоса оглядевши конвойных казаков,  сквозь зубы сплюнул в песок совсем уж по-нашему, - я, господин штабс-капитан, вырос до тринадцати годков со шпаной замоскворецкой! Папашка ведь мой был знатным дантистом на всю Первопрестольную-с… Но! – он с презрительной усмешкой снизу вверх окинул Владимира, - не сверлите Вы пока дырку для «Егора», господин штабс-капитан. И не тешьте себя иллюзиями, я везу самый завалящий приказ о всего лишь награждениях нижних чинов!
-Там разберутся. Так мы еще и земляки, - от чего-то с грустью и отведя глаза,  сказал Владимир, скорей сам себе.
И уже громко равнодушно добавил:
-На Москве выросли? Ну что ж… Это объясняет и первое и…  второе!
       К полудню, приблизившись к расположению дивизии генерала Дашкевича, Владимир тут же отправил пленных в сопровождении шестерых казаков с подъесаулом Лопаткиным в штаб этой дивизии, а сам с остальными продолжил путь.
     И все время усмехался себе в редкие еще усы, как  напишет отцу, как он взял в плен немецкого вестового… Майора целого!
Больше на войне они не встречались.
     …-Здравствуй, Володя, здравствуй дорогой друг мой! – Вальтер совсем уж по-русскому обычаю в этом берлинском ресторанчике обнял Крестинского со словами:
-А как там поживает наш общий друг полковник Краузе? Лучший полковник германской нации всех времен?
-А! – улыбаясь, отмахнулся Владимир, присаживаясь за довольно низкий столик, - пьет больше нормы да все вспоминает да анализирует свой провал под Эль-Карменом. И далась ему , старику, эта Боливия, дело ведь прошлое…
-Э-э, не скажи. Наш герой Краузе и теперь готов выступить по первому же приказу!
       С полковником Краузе, маленьким, седым, но страшно суетливым и оттого смешным стариком, недавно вернувшимся с Чакской войны,  Вальтер служил одно время, еще при Бломберге,  в штабе Сухопутных войск. А когда Гитлер сделал себя Верховным главнокомандующим и упразднил само военное министерство и функции Бломберга перешли к Кейтелю, и когда на смену Фричу в штаб ОКВ пришел фон Браухич, который по указанию нового Главкома  сухопутных войск  стал усердно чистить прежний аппарат штаба, они и уволились вместе.
    Но Краузе жил в том самом квартале, где теперь снимал две комнаты Крестинский, в соседнем доме напротив и Владимир виделся с ним гораздо чаще, чем с Вальтером.
-Э, знаете ли, полковник! – по утрам, сидя на скамейке с неизменной «Берлинер Цайтунг» в руке, встречал его Краузе с засмоктанной трубкой в углу рта, - ведь опять неприятности у нашего бедняги Кундта! Диктатор хочет теперь упечь его в тюрьму за растраты… Ну какие там растраты! Не могут простить «Чакского Вердена»! Вот как врезал ему ваш чертов Беляев, так и пошла вся его жизнь вразнос!
-Ну не ругайтесь, полковник, - чуть улыбаясь, миролюбиво  говорил Владимир, - Вам ведь вредно нервничать. А знаете ли Вы, что Беляев приходится мне лично… родней, хотя и дальней? Ведь мне русский поэт Саша Блок является троюродным братом, а его мачеха есть родная сестра генерала Ивана Тимофеевича Беляева!
-Вот как! Все вы русские родня, - недовольно ворчал Краузе, - друг друга за мелочь порвать готовы, а только тронь вас! Да… вас трогать… Лучше в осиный рой голой ж…й залезть. Вашему Беляеву то же, говорят, не особо теперь хорошо живется.
-Что так?
-Гм,кха-кха-кха…, -прокашлявшись и набравши побольше воздуха в узенькую грудь, Краузе с какими-то металлическими нотками в голосе говорил уже громче, как на митинге:
-Да он же со своими индейцами… В общем, там, когда они нам вместе устраивали вердены, уничтожая наши коммуникации, Ваш родственник им, разумеется, наобещал чуть ли не райскую жизнь после победы. А теперь Стресснер и слышать ничего не хочет о каких-то там правах коренного населения. А Беляев требует! И требует, как герой-победитель!

        Холодно. Тут всегда холодно, сыро. С пригородных озер,  лениво окутывая этот сонный город, поднимается ледяной туман. Колючей лапой он проникает под воротник черного пальто одинокого прохожего и тот, кутаясь и втягивая голову в плечи,  скоро исчезает в его синеватых сполохах.
Берлин давно стал другим.
Берлинцы то же.
   На многих зданиях теперь висят множество знамен, ведь немцы уже вернулись с очередного блицкрига -  короткой победоносной войны. Польша, Франция, вечные враги-соседи немцев  –  теперь у ног Фюрера. На красных с белыми кругами знаменах ярко распростерлась черная свастика, как паук над миром. Над домом бургомистра, старинным особняком с  могучими угловатыми колоннами висит  лозунг на таком же красном огромном полотнище:
«Национал-социалистическая революция – это народная революция!»
     И народ в это теперь свято верит. После нескольких тяжких лет Веймарского безверия и унижений. Верят буржуа, в этот сонный час нежащиеся в своих теплых постелях в ожидании своей кокетливой горничной с чашкой кофе со сливками. Верят голодные молодые парни, тощие, бледные, настойчиво раздающие нацистские листовки у метро «Вильмерсдорф». Верят домохозяйки, уже сварившие гороховый суп на курином порошке и собирающиеся в небольшие стайки у парикмахерских, прачечных, на остановках трамвая.
Верят, просыпаясь от голода или от завывания сирен воздушной тревоги, верят, аккуратно обходя свежие воронки от английских бомб и развалины сгоревших ночью домов и магазинов. Верят, погребая в могилах своих отцов и детей!
   Гитлер для немцев, конечно, выглядит гораздо привлекательнее, чем тот же Эберт, когда-то с большим трудом подавивший Мюнхенский пивной путч и посадивший будущего фюрера германского народа в тюрьму. За семь лет у власти нацисты навели порядок в стране, свели к нулю угрозу большевизма, обеспечили более-менее сносное существование для большинства населения и отомстили тем же французам за позор и унижение Версаля.
А Берлин то же стал другим.
   Это уже не тот разноцветный, жалкий в своей послеверсальской нищете но все еще живой, веселый, многоголосый старый Берлин, равнодушно встретивший когда-то голодного полковника Крестинского, это теперь какой-то другой, недоступный, чужой город.
     Вот  площадь Нигаль, а вот на ее краю светится какими-то тусклыми, из-за правил затемнения, огнями «Романское кафе», когда-то интеллектуальный центр Берлина. Владимир любил, сэкономив пяток  марок за неделю, заходить сюда на чашку кофе. Здесь гарнир из кислой капусты стоил всего две марки. И здесь раньше, еще совсем недавно, даже при рейсхсканцлере Папене, собирались издатели, поэты, писатели, художники, актеры и драматурги.
А это народ известный. Они никогда не любят власть, а сама власть их сторонится, всегда сохраняя при этом маску приличия.
     Здесь искали прибежище, как на острове во время потопа, сюда приходила сама Рода, героиня сюрреализма, никому не понятного, но всем приятного из-за его отрицания давно надоевших всем  устоев.  Рода поет легкие песенки о влюбленных монахинях и их мятых влажных простынях…
Это кафе, хотя и находится, считай, в самом центре города, но при этом в стороне от богатых особняков Груневальда и Тиргартена, где очень много соблазнов и можно совершить конную прогулку всего за десять пфеннингов. Оно спрятано и от кварталов, где имеет место быть жалкий мир рабочих, где приторно пахнет кислой капустой и несвежей селедкой и где по плохо вымощенным улицам громко проносятся трамваи мимо косых и облупленных домов  слесарей, машинистов, инвалидов-отставников, кухарок и безработных…
    Владимир  с грустной  улыбкой вдруг вспомнил, как когда-то, уже так давно, еще  кажется в году так тридцать четвертом,  в  этом самом кафе он наблюдал, как к скромно сидящей с бокалом  коктейля «шерри-коблер» красавице и популярной актрисе Марго Лион,  смущенно улыбаясь, вдруг  подошли два юных, одинаково рыжих, одинаково стриженных под «бокс»,  в коричневых рубашках  штурмовика…
   Марго, эта владычица тысяч, не меняясь в лице, спросила их словами из своей известной песенки:
-Вы символы страсти иль жертвы вы моды?
    И один из этих парней, довольно светский молодой человек с голубыми глазами, только что где-нибудь в клубе штурмовых отрядов оравший их бесноватые лозунги против большевиков и евреев, где пахнет кожей, где ножи всегда при себе, а винтовки и дубинки наготове стоят в ожидающих человеческой крови пирамидах, вдруг опустился перед нею на одно колено и очень недурно пропел строку из ее «Цветы для Анны»:
-О, я люблю Вас всеми моими двадцатью семью чувствами и я весь, весь пронизан этой любовью!
               В те первые годы нацистского правления Берлин все еще оставался совершенно непонятным, двойственным, двусмысленным, словно бы громадный олень, все еще сильный и великолепный, но уже по самое брюхо необратимо затягиваемый мерзким тухлым болотом.
Днем в городе шла привычная, если не считать обилия военных и военного транспорта, жизнь. Вокруг дешевых пивных собирались студенты и военные, в красивых цветастых платьях фланировали молоденькие девушки, беззаботно хохоча и строя глазки какому-нибудь симпатичному обер-лейтенанту -отпускнику. На окраинах, в Тиргартене, обычно громыхали авиазаводы Геринга, реммастерские заводов Опеля, уже переведенные на военные рельсы, паровозные депо и текстильные фабрики, полностью уже работающие на нужды армии. На всех столбах висели афиши последних итальянских и французских фильмов: «Великая иллюзия», «Белый корабль», «Одержимость». С афиш весело улыбались публике красавица Цара Леандер и  неповторимая Марика Рекк…
   Но едва ночь охватывала затемненный город, в нем начиналась своя, совершенно иная жизнь. Богема, городская знать и нацистская верхушка съезжалась в свои укромные местечки, дорогие кафе и подземные рестораны, откуда не надо убегать в убежище при налетах англичан, куда не доносятся взрывы их чудовищных бомб большого калибра и где для них и только для них кипела своя, иная, чем на верху, прежняя веселая и беззаботная жизнь.
    Нацистские бонзы, армейские генералы и полковники, теперь по строгому указанию Фюрера уже не трогали молоденьких юношей, а питали слабость к известным актрисам и артисткам, но поскольку жениться им, седовласым ветеранам Вердена и Таннеберга, обремененным своими семьями и болячками, было уже ни к чему, они появлялись со своими подружками в таких местах в таинственных масках и для них, щедро сорящих марками,  праздник, веселый, сверкающий многоголосый карнавал не утихал до самой зари.
Там, внизу, в ослепительной преисподней упавших нравов  у берлинской знати шла своя, без горечи утрат, копоти развалин, слез над похоронками и голодных обмороков, прежняя, к которой они давно привыкли,  жизнь.
      И эта жизнь была не только недоступна, но и совершенно неведома ни солдатам, под пулеметные очереди замерзающим в окопах на передовой, ни рабочим, по двенадцать часов выстаивающим у своих станков, ни домохозяйкам, довольным, что удалось сегодня сварить суп не из куриных перьев, а настоящий, из потрошков, но все они, как заколдованные повсюду и везде все равно повторяли одно и то же:
-Адольф знает… Адольф может!
Наверное, это участь всех потерянных, распятых, загнанных в нищету, коллективно изнасилованных  стран – проглотить в качестве Великого правителя первого же предложенного им  «мессию» и поклоняться ему, как идолу…
          Как-то Вальтер пригласил его встретиться в кабаре «Танцфесте», послушать игру саксофонистов. Это было «фирменное блюдо» данного заведения.
Слабо подражая гиду, он съязвил:
-Это редкий, непонятно как сохранившийся атрибут еще того, старого Берлина. И все англичане и американцы до войны собирались именно здесь. Теперь там почти пусто. Но их дух еще витает в этих стенах. И там пока еще уцелел саксофон.
   Владимир хорошо запомнил похоронный фокстрот, Todentanz – Пляску смерти. Танцоры в черных трико, изображавшие скелеты, доведя себя до какого-то истерического оргазма, изображали какую-то фантастическую пляску и дико орали под вой одинокого саксофона:
-Berlin, dein Tanz ist der Tod!!! ( Берлин! Твой танец – танец Смерти!!)
    А само заведение представляло собой неправильное нагромождение полуподвальных помещений, едва освещаемых свечами, со стенами, обитыми узорчатым голубым шелком. И эта пляска, пляска чертей в аду, и эта музыка, бездарная, полуистеричная, ничего, кроме безумия не выражающая, и эта гробовая обстановка очень быстро им обоим надоели и они, не сговариваясь, молча поднялись и ушли.
Неприятный, тошнящий  осадок остался надолго. Вальтер с нескрываемой досадой только и сказал, прощаясь:
-Наци терпят тут саксофон только потому, что он вписывается в их правила «борьбы»!
    «Боже мой! Куда, куда они идут? Ну, у большевиков,  нещадно эксплуатируя самые лучшие чувства русского человека о самопожертвовании ради счастья других, есть идол мировой революции. Но что ведет этих?! Колонии? Куски пашни в Польше и на Украине? Так они всем не достанутся. Большинству же ведь достанутся только могилы, ведь эти пашни, леса, речки  просто так им никто не отдаст.  Даже большевики. Что?! Неужели это есть эпидемия, массовое сумасшествие такого великого народа?!»
      Холодный берлинский дождь дробно забарабанил в жестяную крышу его «БМВ-326».  Владимир остановил машину на перекрестке, мокнущий под дождем регулировщик в блестящем плаще невозмутимо дал отмашку какому-то грузовику с громадной серой будкой. А за ним потянулась целая колонна таких же серых, одинаковых  машин.
«Наверное, военные. А под гражданских крашены, чтоб англичане не разбомбили…»
    Он посмотрел на часы. Было пол-восьмого вечера. Вальтер будет ждать в восемь, а еще кварталов десять, хотя и по прямой…
Подполковник Шредер будет ругаться…
      Владимир улыбнулся, вдруг вспомнив их неожиданную встречу уже здесь, в Берлине.
Он в тот вечер, такой же дождливый и серый, вскочил в забитый народом трамвай напротив кабаре «Улица», в тесном тупике возле «Кудама», откинул башлык плаща и вдруг…
        За спиной, совсем рядом, почти над его ухом, на чистейшем русском раздался такой знакомый, но такой же далекий, словно из какой-то его прошлой жизни, чуть хрипловатый голос:
-Не сверлите пока дырку для «Егора», господин штабс-капитан!! И не тешьте себя иллюзиями…
     Крестинского как током ударило. Он резко обернулся и замер в изумлении: перед ним, расплываясь в самодовольной улыбке, тряслось в трамвайной тряске почти не изменившееся за эти годы, хотя и слегка располневшее, лицо штаб-майора, того самого, из пропахшего порохом четырнадцатого года, так нелепо попавшего в плен к его казакам…
-А ну, все же признайтесь, штабс-капитан, - все так же радостно улыбаясь на все лицо, он вдруг перешел он на немецкий, - какой орден Вы тогда получили за перехват приказа…, -он сморщился, тужась что-то вспомнить, -э-э, на наступление, если я не ошибаюсь, корпусу Франсуа!
Владимир остолбенел, если не больше. Вот это да!
Но не растерялся:
-Я русский офицер, господин, э-э-э,  штаб-майор! И все…  преференции отдал своим казакам за… Ваше пленение!
   В тесноте битком-набитого в этот вечерний час  берлинского трамвая они вдруг обнялись, как два старых друга.
-Подполковник… Вальтер Шредер, к Вашим услугам. Повышен самим маршалом Гинденбургом-с… - широко, совсем по-русски, смеялся Вальтер.
-Отстали Вы от меня… Честь имею… Полковник Генштаба… Крестинский, Владимир, - отвечал Владимир на чистом берлинском наречии, - а в общем, очень рад! Наконец-то мы с Вами, москвич Вы наш немецкий, и познакомились!
   Так началась их дружба. Дружба двух офицеров когда-то враждебных армий, дружба двух мужчин, одинаково хлебнувших горя и лишений в этом кровавом веке.
     Вальтер прошел русский плен, в лагере под Смоленском был три месяца, затем работал «в фольварке у одного старого и очень скупого мельника», потом «эта ваша очень странная революция сверху», потом с такими же горемыками как и сам был бросок через враждебную Польшу в Фатерлянд…
Девушка, которую он любил и которая осталась его ждать с войны в тихом предместьи Берлина Темпельхоф,  при получении известия о его пропаже без вести, не долго раздумывая, вышла замуж за пилота гражданского флота и он с тех пор уже никогда не заводил серьезных отношений с дамами, предпочитая им простой флирт.
    Сперва ушел с головой в службу, а после увольнения в запас жил на пенсию да доходы от своего небольшого фольварка, доставшегося ему от родителей.
Это поместье находилось в окрестностях Дрездена и Владимир как-то побывал там у него в гостях. Ему не понравилось. Вальтер и сам бывал там редко, полностью полагаясь на честность и порядочность семьи своего управляющего - седого набожного старика – лютеранина и его жены, которая считала себя очень добродетельной фрау и которая видела для своих трех дочерей только один нравственный ориентир в жизни: «Kirche. Kinder. Kuche».
         «Орлы, орлы, повсюду одни орлы… Через каждые сто метров. Орлы! На Шарлоттенбургском шоссе, на Площади Республики (и прощай, Республика!), на Унтер-ден-Линден, повсюду – орлы, орлы в обрамлении дубовых листьев, символ имперского хищника. На Гогенцоллерндамм, на Фербелли-нерплан – министерства, новые, только что построенные, но уже изменившие все привычные представления об архитектуре и культуре вообще, поддающиеся пониманию и вкусам только лишь отпетого мегаломана…  А в центре? Все зеленые пространства, так пьянившие по весне ароматами распускающихся цветов, теперь исчезают на глазах, уступая место военным заводам «ИГ Фарбениндустри»… Повсюду дым, смрад, грохот…
     Берлин постепенно превращается в уродливую казарму, печальную и серую на вид, очень похожую на ту самую, в старом французском квартале, которая теперь носит имя этого геройского, невероятно  располневшего от народных почестей летчика, рейхсмаршала Геринга.
 Эх, пропал, растворился во времени, погиб тот Берлин, который вначале холодно, но затем все же терпимо, но - принял голодного полковника Генштаба русской армии, уже с трудом отгонявшего от себя мысли о самоубийстве…»
        Автомобиль послушно, едва шурша шинами по мокрому шоссе, шел теперь уже по Унтер-ден-Линден, теперь голой, неприветливой, без своих знаменитых старых лип, минуя киностудию «Берлин-фильм».
     «Хорошая машина, безотказная, -подумал Владимир, - но как только дождик, так ощущение, что сидишь в консервной банке… Да,  это, конечно, не изящный, сияющий черный Мерседес  Гитлера за двадцать девять с половиной тысяч марок. Со знаменитым номером «6650 мк»! Это всего лишь  старенький БМВ. Говорят, Фольксваген получше будет. За 990 марок. Дешево? Да-с.. Но! Эти марки надо регулярно вклеивать в накопительную книжку и если только просрочить очередной платеж… Теряются и предыдущие! Так что, арбейтен, арбейтен! И ведь все трудятся! Гитлер дал народу действительно народный автомобиль… Народный автомобиль. Народный Банк. Народные стадионы. Народные праздники и гуляния от НСДАП… Бочки пива прямо на улицах… Откуда же у него столько денег? В нищей же ведь по сути стране… Гений министра Шахта? Или бессовестные, тайные, но далеко идущие  вливания от мирового капитала? Все-таки взять реванш и руками немцев растоптать, перемолоть в пыль, выжечь каленым железом эту такую ненавистную, но такую заманчивую, богатую Красную Россию?
Боже, это массовое помешательство на улицах. Адольф знает! Адольф может! Массовое сошествие с ума. С той стороны, в России, как видно, эта вакханалия вокруг имени вождя еще ужаснее.
А те, кто сидят в ложах Парламента там, в Лондоне… Только радуются, каких бойцовых псов они взрастили, предвкушают их бой, лениво пожевывая свои громадные потухшие сигары. Они ведь , неумолимо направляя ефрейтора на восток, опять неотвратимо сведут,  столкнут лбами того Вождя с этим Фюрером, русского и немца, как свели двадцать пять лет назад!
И будут сводить всегда, пока существует материк Европа и Британские острова в стороне от нее.
И сколько это будет продолжаться? Еще сто лет? Двести? Пятьсот?
Диалектика, диалектика…
Я  что, уже… марксист?!»

          В маленьком полутемном кнайпе в этот ранний час было малолюдно. Только трое молоденьких студентов что-то горячо обсуждали за дальним столиком да двое солдат-отпускников в мышиного цвета шинелях и  таких же кепи сумрачно потягивали свое пиво молча, изредка искоса поглядывая на галдящих парней.
И когда один из студентов начал громко восклицать что-то типа «…Адольф вождь народный! Наш Адольф знает!», угрюмый солдат средних лет с нашивкой за ранение, с нескрываемой укоризной взглянул на него и отвернулся.
   -Ну-с… Какое ты пиво будешь? «Берлинер киндль»? – Вальтер деловито рассматривал меню в затертой обложке, - или, может быть  возьмем что-либо позабористее, закажем  хорошего мартовского «Пильзер»? – его лицо вдруг вытянулось от удивления при виде закуривающего Крестинского:
-Ты что… Перешел теперь на «Юнону»?
-Что тут удивительного. Для небогатого эмирганта,  – Владимир выдохнул  в сторону сизый дым, - ваш Фюрер вон теперь рекомендует затянуть пояса до… Победы! А эти… - он повертел в пальцах тонкую папироску, - пфенинг за штуку, это весьма экономно.
-Что ж, хоть такая поддержка бедняжке Адольфу. Чем пробавляешься, дружище? Так и развозишь свои булочки?
-Ну не бежать же мне на Ноллендорфплатц, где собираются штурмовые отряды, хотя там дают целую одну марку в сутки, - чуть улыбнувшись, отшутился Владимир.
     За узкими окошками кнайпа уже опустился серый берлинский вечер. Народу стало прибавляться, появились усталые рабочие дневной смены с ближайших фабрик в застиранных блузах и с припасенными парой-тройкой марок в кармане. От них по пивной пополз запах пота и копоти.
… -Да ничего она не стоит, Красная Армия, Володенька! Ничего они, эти ворошиловы да буденные  кроме страха и тупости за эти двадцать лет не ей не привили! И финская война это отлично показала! – Вальтер, уже  здорово разгоряченный «Пильзером», придвинувшись, положил руку на плечо друга и с раскрасневшимся лицом вдруг легко перешел на русский:
-Вот послушай, что тут пишет свежая «Фелькишер Беобахтер», читал?  Со слов герра  Кейтеля? А я тебе, мил человек, прочту-с. Слушай, - он откинулся на спинку стула и деловито, совсем уж по-американски, закинул нога за ногу:
-В количественном отношении это действительно гигантская военная машина. Однако организация войск, их оснащение и методы руководства крайне, - он поднял взгляд из-под тонких саксонских бровей, - ты слышишь, друг мой Володя, край-не! Неудовлетворительны, принципы руководства сами по себе неплохие, но командиры слишком молоды и неопытны… Система связи не отвечает…
    Владимир сидел, весь какой-то сникший, невидящим взглядом уставившись в одну точку на давно некрашеном полу заведения.
«Да ну, брось, дружище Вальтер. Взять, пусть и за три месяца линию обороны Маннергейма, самую современную, и не где-нибудь на равнине, а утопающую в болотах и снегах, на лютом морозе… Да никакая другая армия мира, не то чтобы Выборг, а… Первую линию не взломала бы!»
-Русская масса не может рассматриваться в качестве серьезного противника для армии с современным оснащением и лучшим руководством! Вот так, друг мой Крестинский! Не может!
    Вальтер самодовольно, с застывшей улыбкой,  уставился в лицо друга.
-Мне кажется, дорогой Вальтер, что Вермахт, как тут написано, с «современным оснащением и лучшим руководством»,  возился бы с линией маршала Маннергейма, э-э, гораздо дольше. Как это ни пародоксально.
-Вермахт, Володя, стараниями нашего великого ефрейтора, скорее всего зашел бы с обратной стороны финских укреплений. Обошли же они линию Мажино через Данию! Война, дорогой друг мой, это лишь жалкая служанка политики. Фюрер,  Володя, это не только великий фанатик, а и известный  прагматик. И он иной раз готов пойти на компромиссы… Пустил же он на Олимпиаду эту еврейку-фехтовальщицу, убежавшую из Рейха в Швейцарию. Хотя… Он остался самим собой и так и не поздравил ее с победой!
-Она, кажется, взяла серебро.
- Так вот, Володя! Главный вопрос. Не пойдет Гитлер через Ла-Манш. Не пойдет! Все равно не пойдет, ибо он считает англо-саксов нормадским народом. Но не это главное! Дело не в идеологии! А в трезвом расчете, друг мой Володя. Что теперь надо Германии, когда…
    Он искоса осмотрел шумный теперь  зал кнайпа, вдруг нахмурившись и сомкнувши тонкие саксонские губы. Понизил голос, перейдя на немецкий:
-Когда уже, казалось бы, взят реванш за Версаль?! Эльзас и Лоттарингия вместе со всей Францией – наши! Протекторат Богемия – наш! Силезия – наша! Норвегия с ее рудой стараниями Кислинга – то же наша! Маннергейм, хоть и нейтрален, но Сталин для него враг номер один! И опять же, вопрос колоний. Метрополии без доминионов чувствуют себя очень скверно, не так ли? Нам вернули оружие, но не вернули колонии. Только – восток. И Африка.
    Он слегка и еще ближе придвинулся к Владимиру и, войдя в азарт, стал похож на мальчишку, подговаривающего закадычного друга убежать с урока на рыбалку:
-Колонии! Кто их нам вернул? Да никто! А с фюрера ведь требуют! Что ему остается делать? Так вот, слушай. Вчера, тринадцатого июля, на совещании в Бергхофе Гитлер сначала просто обрисовал картину нынешнего дня. Он, к неописуемой радости Редера,  сказал, что если мы теперь высадимся на Острова, мы их, конечно раздавим, как тухлое яйцо и толстяк Черчилль это прекрасно понимает. Но что мы получим в результате? Метрополия умрет, допустим. Британские колонии тут же захватят без нас американцы, японцы и русские. И русские! Как они это уже проделали с  восточной частью Польши. То есть кровь немецких солдат будет потрачена зря! На радость наших противников! Да, Европа почти вся у наших ног, Сербия падет не сегодня-завтра. Ну и что? Берлинец сегодня получает – и это на фоне ежедневных бравад доктора Геббельса и «Дойчевохеншафе» о блестящих победах Вермахта – он получает по карточке килограмм мяса и двести граммов маргарина в месяц. Хлеб, который подозрительно мягок и быстро покрывается плесенью. Фюрерпакеты, продовольственные карточки военных, которые отдаются ими родне и как-то сглаживают напряженность, но они народ не накормят. Францию наши команды чистят, как припозднившегося прохожего в подворотне, из нее ежедневно вывозится  продовольствия на миллиард марок. Но это ведь ненадолго и теперь какой полезной была бы Украина с ее запасами пшеницы! И… вывод? Куда идти? А идти надо, армия состоит из почти четырехсот дивизий и их надо чем-то кормить!
-У тебя… Только это? – наполняя бокалы  пивом, проговорил Крестинский, явно давая понять, что пора сменить тему беседы.
-И не только. Вчера группа оперативных работников Генштаба засела за план войны против Советского Союза, Володя. И…  Генерал-полковник Паулюс пригласил и меня поучаствовать в этом деле. Мы ведь с Фриди знакомы еще с Баденского полка, это именно я приклеил ему кличку «милорд» и за это он взял меня свидетелем на свою свадьбу с Еленой-Констанцией. В последний раз ты видишь меня в штатском…
     Владимир слегка улыбнулся, а затем задумался. Проговорил куда-то в сторону:
-Он что… Опять собирается воевать на два фронта? Двадцать лет едва прошло после Версаля. Это же опять затяжная война! А ресурсы? Его же обложат, как медведя…
-Наш Адольф, и в этом теперь уверены все домохозяйки Германии… Все знает! Все может!
    Несколько молодых посетителей пивной, очевидно расслышав русский Вальтера, уже искоса посматривали в их сторону.
      Вальтер, добродушно улыбаясь, здорово покачиваясь,  поднялся, чтобы пойти в туалет.
«Неужели правда? Гитлер нарушит пакт? Было понятно, что Пакт Молотова-Риббентропа есть ни что иное, как попытка со стороны Сталина оттянуть войну.
Со стороны Гитлера – показать миру, кто в Европе хозяин. На костях Чехословакии, Польши и Франции. Или то же – оттянуть? И ударить, внезапно ударить, когда это будет стратегически выгодно?
Вальтера все не было и Владимир, безучастно глядя в темное окно заведения,  погрузился в раздумья.
      Гитлера, нацистов, вскормил и привел к власти западный капитал. Как противовес большевизму, всем этим «радекам» и «цеткин-люксембургам», нагло внедренным Москвой в довольно тухлую Веймаровскую республику. В берлинской печати, особенно до тридцать шестого года, часто и подробно освещалось это обстоятельство. И теперь фюрер, который считает большевиков врагом человечества номер один, неизменно  отождествляя их с евреями,  разумеется, никогда не доверял Сталину и никогда не повернется к нему спиной, пойдя через Ла-Манш. Он и так здорово рисковал, оставив на восточной границе Рейха всего семь дивизий в ходе французской кампании. Но – обошлось. Сталин тогда был еще в шоке от уровня своей армии после провала скоротечного плана финской войны и был занят реформированием и перевооружением Красной армии. И не мог всадить фюреру топорик в голый затылок. Но и Сталин не такой уж дурак. Ибо Сталин тут конечно, понимает, что Гитлер, пойди он на СССР, не рискует нарваться на полномасштабную войну и на Западе. Воевать союзники конечно будут, но как всегда вяло, неохотно, выжидая, когда Вермахт всерьез увязнет в русских полях. А перейди Гитлер пролив – кто его знает, перевооружение РККА идет полным ходом, в Советском Союзе принят на сорок первый год совершенно чудовищный военный бюджет, и году так к сорок второму это будет монстр, способный сломать шею даже Вермахту со всеми его союзниками.
Логика, логика! Она как всегда пряма: Гитлер пойдет только на Восток!
     Да и если там, на востоке, вопреки всем трезвым прогнозам, Вермахт потерпит поражение… Гитлер, будучи прагматиком,  все же надеется в таком случае договориться с Черчиллем (например, очистив Францию) и уже совместно закончить разгром  ослабленного большевизма.
Фюрер воюет с англичанами и французами как-то так вяло, мягко… Не так, как с поляками.
    Этим и только этим объясняется и «Дюнкеркское чудо», когда фюрер с большим трудом, но  остановил танки Гудериана в пяти милях от Ла-Манша, позволив почти без потерь английскому корпусу переправиться на свои острова и существование правительства Пэтэна…
           Но неужели он не понимает, что если они готовы были ему простить и аншлюс Австрии и захват Чехословакии, то они никогда не простят ему разгром Франции, ибо с его стороны в контексте всей европейской политики англо-саксов это был уже перебор. Они его туда не звали! А он пошел, потому что это был его естественный ответ немецкому народу, логический вектор всей его политической работы внутри Рейха, точка, твердо поставленная им над позором Версаля. И теперь ефрейтор, который ослушался, стал для них врагом номер один, даже после Сталина!
Вальтер устало плюхнулся на табурет.
          -Они там что, дураки? – Владимир поднял голову, -вот, например… Сколько у них реальных дивизий? Ведь наступать придется на расширяющемся театре? Тут, от Одессы до Мурманска хватит и двести дивизий, это не считая конвойных, ну там, охранных войск, а ведь на линии Архангельск – Астрахань… Потребуется, как минимум, дивизий четыреста? А восточный вал? Африка? Кто прикроет?
-А союзники, Володя? – Вальтер, глотнувший свежего воздуха, уже казался совершенно трезвым, -да и по большому счету, вот когда я работал в Генштабе, я видел очень близко, что все офицеры монархисты по своему духу и они еще тогда, при Гинденбурге, были готовы принять любой легальный режим, лишь бы он в соответствии с ихними милитаристскими устремлениями. Но то, что фюрер не пойдет через Ла-Манш, по крайней мере до разгрома большевизма – есть непреложный и неоспоримый факт. Нами уже подсчитано, ему, чтобы перебросить через пролив сто тысяч солдат и три тысячи танков потребуется, ты только вдумайся, Володя, тысяча семьсот двадцать две баржи, тысяча четыреста один дозорный катер, четыреста семьдесят один хороший буксир и сто тридцать пять крупнотоннажных транспортов. Ну откуда? Даже если снять все то, что ходит по Одеру, Рейну и Висле – и тем самым остановить всю хозяйственную жизнь, этого далеко не хватит. Да и англичане очень много утопят сразу же, без разговоров. Это не штурм какой-нибудь Норвегии, тут морская сверхдержава. А люфтваффе? Они же так и не смогли обеспечить  с воздуха превосходство. Да и драться наши истребители будут на последних каплях бензина, а англичане с американцами – над своими базами. Есть логика? Есть. И… если ее не понимает товарищ Сталин… Я буду безутешен.
    Владимир внимательно вгляделся в полуприкрытые глаза друга:
-К чему ты мне все это… говоришь, Вальтер? Ты что, заподозрил во мне… агента Коминтерна?
-У тебя всегда было тонкое чувство юмора. А говорю по той простой причине… Э-э-э, потому что… Твой час уже… близок, Володя.
-Какой час?
- Скоро, очень скоро ты вернешься в ту страну, где родился и по которой ты сохнешь, как по красной девице. Фюрер сотрет большевиков в порошок!
      Владимир отстранил лицо, выпрямился, сказал сухо:
-Ну, в ту страну я уже никогда не вернусь. Там теперь уже другая страна. Да и если я… Вернусь, на ваших танках… Ведь Гитлер ясно говорит, что… славяне не имеют права… А я… Я не стану… В общем, ты меня понимаешь, Вальтер. Нацистов я не понимаю, хоть убей.
-Ну… Чтобы понять нацистов, нужно родиться немцем, Володя. Тут еще вот что, - он медленно раздавил окурок о край пепельницы, словно раздумывая, говорить ли это Крестинскому или нет, но потом твердо продолжил:
-Фактор внезапности. Мы на него очень много ставим. Это и уничтожение авиации Сталина на приграничных аэродромах и разгром крупных штабов и складов. Неразбериха, вот что добьет Красную армию! Но! Судя по всему, англичане давно расшифровали коды нашей сверхсекретной «Энигмы», иначе они так ювелирно не убирали бы свои транспорты с курса подлодок дядюшки  Деница… Этими же кодами уже передаются и будут дальше передаваться все команды на передвижение наших войск  к границам СССР. Их развертывание и занятие исходных районов. Понятно, Черчилль все до мелочей знает, куда какая танковая дивизия теперь идет. Интересно одно. Он предупредит об этом своего невольного союзника или захочет, чтобы мы как следует врезали Красной Армии в первые же дни войны?
-Скорее всего, Вальтер. Но… Как могла «Энигма» попасть в руки англичан? Насколько я слышал…
-Эх, Володя. Ты слышал не больше, чем одурманенный пропагандой обыватель. Мы же военные люди… На войне все бывает. Ну подстрелили англичане где-нибудь на задворках океанских нашу подлодку, команду сняли, пока лодка тонула, сняли и аппаратуру, документацию. Ну а дальше… В обмен на жизнь… В море ведь разговор короткий – тебя просто выведут наверх подышать и вдруг тебя не возьмут внутрь при «экстренном» погружении. Если будешь что-то там утаивать.
        Тогда они разошлись по домам далеко за полночь. Где-то на западе большого города  взревела воздушная тревога, потянулись в ночное небо тонкие нитки прожекторов, но взрывов бомб слышно все не было. Долго шли по пустынной улице, поддерживая друг друга. Вальтер все настаивал, чтобы Крестинский обратился к Таборицкому:
-Ты нужен ихней молодежи… Нужен! Ты, гений штабной р-рабо-т-ты! И… столько воевавший с большевиками… Потерявший все. Все! Семью, жену, ребенка… Как пример, как настав-ник…
-Я… не пойду к этому уголовнику, Вальтер. Мне осточертела война, ты же знаешь…
-Бу-лоч-ки, -неприлично громко икая от перебора спиртного, Вальтер крепко сжал ладонь друга, -твои… Подождут! Надо твою… Нашу Россию от… большевизма… Каленным железом-с! Каленным!

       Берлин давно стал другим.  И без того мрачноватый город в сумерках становится, из-за строгих правил затемнения, а так же из-за неумолчного грохота окрестных заводов, пронзительных гудков паровозов и частого воя сирен ночных воздушных тревог совсем похожим на преисподнюю.
    В этот поздний час на улицах прохожих очень мало. Да и то, попадаются одни фрау. Больше трех миллионов немецких мужчин уже стали солдатами и живут теперь в казармах. Владимир вспомнил, как он в позапрошлом году посетил выставку в автосалоне: на пять военных машин приходился всего один туристический автобус. Маршал Геринг сказал народу самоотверженно и по-военному прямо:
-Масло должно уступить место пушкам!
-Судя по всему, у самого Рейхсминистра, масло на столе пока не переводится, - грустно усмехнулся Владимир.
          Он ехал на встречу с Вальтером, который упросил его встретиться с «одним очень влиятельным высокопоставленным офицером». Тот офицер, якобы узнавши о его, Крестинского, судьбе и «героической многолетней борьбе с большевиками», попросил некоего офицера Генштаба, старого друга Вальтера, организовать  небольшую беседу.
-Очень, очень высокий человек! Тебе понравится! И внукам и правнукам будешь рассказывать…
     Таинственно улыбаясь сквозь свои тонкие кайзеровские усики, ставшие уже давно старомодными, Вальтер непривычно щурил и отводил глаза:
-Оденься поприличнее. Только умоляю, Володя, не кури ни одной сигареты хотя бы пару суток, дружище. Он не выносит табачного дыма!
-Ну, если я не буду курить пару суток, я с ума сойду. И… И ничего путнего из такой беседы не получится.
-Ну, хотя бы сутки.
-Уговорил. Да кто это такой?
-Секрет. И – сюрприз. Ты потом будешь мне благодарен, поверь. Очень долго благодарен! – он вдруг  наморщил лоб и стал страшно озабочен, - н-ну, что еще…  Да! Еще. Может подать как правую, так и левую руку, был когда-то левшой. Будь готов.
    «Неужели сам фон Браухич? Да нет, этот же курит. Или сам Кейтель, эта тень Гитлера? Ну чем им, только что положившим на лопатки армии Франции и Польши – самые мощные армии Европы, может быть интересен полковник Генштаба Русской армии, армии, уже давно ушедшей в прошлое? »
      Они сошли с трамвая, спустились в метро. К ним тут же подошли двое неприметно одетых гражданских и Вальтер с невозмутимым лицом кивнул Крестинскому:
-Ступай с ними, Володя. Ничему не удивляйся. Будь самим собой. Желаю удачи! И… вечером я к тебе зайду!
      Они тут же свернули в какой-то почти темный низкий отсек, долго шли по узкому гулкому коридору. Владимир обратил внимание на полное отсутствие в нем боковых дверей. Потом тот что шел впереди остановился у неприметной двери и, не снимая черную перчатку,  нажал на незаметную кнопку. Дверь бесшумно открылась, Крестинский вошел и так же бесшумно она закрылась.
       В полумраке небольшой комнаты никого не было. Пахло свежей типографской краской.
Лишь у зашторенного окна он заметил невысокий узкоплечий силуэт человека в партийном мундире,  стоящего к нему спиной.
       Человек во френче, не оборачиваясь,  на легком южно-австрийском диалекте нарушил тишину первым. Жестикулируя в воздухе правой ладонью, он очень знакомым Крестинскому голосом, от которого тот невольно вздрогнул, быстро заговорил:
-Этим летом я намерен окончательно решить восточный вопрос. Большевизм – это зло не только для Германии. Это раковая опухоль для всей Европы и всего мира. И германской нации, как нации, стоящей выше других наций, отведена главная роль в… удалении этой опухоли!
     Он резко развернулся всем невысоким корпусом и пошел из полумрака комнаты прямо на Владимира и вдруг, схватив его за локти, как старого друга, тепло заулыбался:
-Но я пригласил Вас, полковник, не для обсуждения деталей будущих кампаний. Это дело ОКВ и Генштаба. Мне рассказывали о Вашей многолетней и непримиримой борьбе с… большевиками там, в России. И у меня к Вам есть один вопрос. Всего один! На который у меня сегодня пока нет однозначного ответа!
         И когда он заулыбался, его хриплый прерывистый голос тут же куда-то пропал, ему на смену пришло мурлыкание тонкого обольстителя, это уже был совершенно другой человек, а тот, холодный, казенный, который полминуты назад заговорил в полумраке комнаты первым – исчез, растворился, казалось, навсегда.
            Владимир в первый раз видел Гитлера живым и так близко. Он показался ему вульгарным: склоненная набок голова, плохо причесанные, спадающие на самый узкий лоб волосы и голос гораздо ниже, чем тогда, когда он вещал с трибун.  Но, слегка опешив вначале, быстро взял себя в руки:
-Мой Фюрер. Я готов откровенно ответить на любой Ваш вопрос.
-Ну и прекрасно, прекрасно, полковник. Вот что меня интересует прежде всего. Да-да, разумеется, меня информируют мои службы, но… Мнение простого человека, с  улицы, так сказать, мне то же всегда очень важно. Германия, как бы мы не подготовили ее к борьбе, затяжную войну не выиграет. Об этом говорит опыт всех предыдущих войн, в том числе и последней. И это не от духовной слабости германской расы. Это от ее, Германии, географического положения, от ее досадного удаления от ресурсов… Мы рассчитываем на блицкриг, молниеносную войну с Россией! Хотя и отдаем себе отчет, что… Это не Франция и не Польша, которые пали под германским сапогом в считанные месяцы. Но все же…
     Тут он приблизил свое тонкое, ставшее вдруг багровым лицо с узенькими усиками очень близко, насколько позволил его рост, к лицу Владимира и его глубокие глаза запали еще глубже, а голос стал очень тихим, почти шипучим:
-Если мы все-таки не выйдем к Уралу до наступления русских холодов и война примет длительный характер… Можем ли мы рассчитывать на… некое  всенародное восстание там, в России… Против Сталина и большевиков? Которое обусловлено варварской коллективизацией и массовыми репрессиями против… русского и других народов России и… Которое под нашими ударами окончательно  приблизит их, большевиков,  конец?!
     В комнате стало очень тихо, так, что стало слышно сиплое дыхание крайне возбужденного фюрера. Он как говорил, так, с той же мимикой лица и застыл на какое-то мгновение перед самым лицом Владимира, словно изучая его черты. Тот же, глядя прямо в цепкие округлые глаза Гитлера, заговорил, стараясь быть очень спокойным:
-Такие масштабные вопросы, мой Фюрер… Не знаю, под силу ли мне, давно оторванному от род…, от России. Но я попробую. Хотя, такие вопросы уж лучше задавать кому-то… Помудрее.
-Например?
-Генералу Деникину, к примеру.
     Тот человек, который заговорил в этой комнате первым, как Фигаро, вдруг вновь вернулся. Гитлер вдруг низко опустил голову и, поглядывая исподлобья на Крестинского,  хрипло проворчал:
-Этот Ваш Деникин, полковник,   очень скользкий тип. Он спит и видит, что некий добрый дядя – Германия – освободит ему Россию от большевиков и, легкомысленно раскланиваясь на публику, как артистка кабаре, снова убежит за кулисы! Но Германия – не альтруист – интеллигентишка и не благотворительная конторка! Нам молча дали денег, молча разрешили вооружиться, молча разрешили… присоединить исконно германские земли. Но когда мы подняли вопрос о возврате всех наших бывших колоний – нам показали фигу и кивнули на Восток: иди и возьми! А заодно и выжги каленым железом сорняк большевизма!! Но мы…
     Гитлер умолк, переводя дух. И вдруг вскричал опять:
-Но! Германские солдаты кладут головы сегодня, чтобы завоевать жизненное пространство для будущих поколений только арийской расы! Мы пойдем до Урала и мы останемся до Урала!! Навсегда!
    Гитлер вдруг съежился, как будто продрог и лицо его вытянулось, подчеркивая болезненную худобу и стало угольно-серым:
-Одно делает ему честь – не поддался на уговоры Черчилля, этого жирного лиса. Но он не идет и к нам! Вы думаете, почему он до сих пор жив? Что, на юг Франции не дотянутся щупальца сталинского НКВД? Нет, они повсюду! А жив Деникин и даже его писания  изданы в СССР, пусть в здорово урезанном виде, по той простой причине, полковник, что он прекратил антибольшевистскую борьбу!! Иначе, как объяснить: то воевал с большевиками, имея только несколько монет в дырявом кармане от Европы, а теперь, когда вся, вся Европа встает против большевизма – отказывается даже обсуждать… наши предложения! С ним работают наши люди и я полагаю…
     Гитлер вдруг умолк на полуслове. Воцарилось неловкое молчание.
Владимир, опасаясь, что Фюрер вдруг закончит разговор, не давши ему выразить свою мысль, тихо продолжил:
-У меня есть сын, мой Фюрер, зовут его Андрей, он родился уже здесь, в Берлине.
-От немки? – удивленно перебил его Гитлер, снова меняясь в лице.
-Нет, она… русская дворянка, но не об этом речь.
-Простите, полковник. И… Вы хотите о нем…  похлопотать?
-Нет-нет, что Вы. Так вот. Мой сын, как я не стремился оградить его от политики и военного дела, все же вступил в НОРМ при полковнике Бискупском. Я поначалу не придал особого значения этому событию, мало ли чем там они занимаются! Но вот теперь, мой сын – это яростный приверженец национал-социализма! И… Его трудно переубедить… Если вообще уже невозможно.
-Это так здорово, полковник! – лицо Гитлера вытянулось в самодовольной улыбке, желваки заходили, он сжал кулаки и взмахнул ими совсем как на трибуне, - молодежь, она идет в наши ряды и за ней будущее нашей идеи! Но к чему Вы мне это рассказываете?
-Так вот. Главное в будущей войне… Лишь бы вы вместо войны с большевизмом не стали воевать с русским народом! Дело в том, что в России теперь стараниями большевисткой пропаганды и скрупулезной работы с молодежью ВСЯ их молодежь… В общем они такие же яростные коммунисты, как и мой сын – яростный наци, мой фюрер! И вот как раз они… И не позволят просто так… покорить Россию.
     Гитлер отступил назад, взгляд его внезапно померк, острый подбородок опустился.
«Импульсивно-депрессивный тип», - мелькнуло в голове Крестинского и он уже увереннее  продолжил:
- Кроме того, в России, мой Фюрер, как известно, после сталинской индустриализации крестьян стало намного меньше, чем раньше, а коллективизация переместила в лагеря всех тех, кто как раз и мог поднимать  восстания по отдельно взятым конкретным деревням. Они все сидят в лагерях НКВД, мой Фюрер! Так же как и военные, которые могли бы…
-Ну, своих ненадежных маршалов Сталин просто перестрелял  как тетеревов, полковник. Это нам известно.
      Гитлер искоса взглянул куда-то мимо лица Владимира, медленно пошел, не оборачиваясь, опять к окну:
-Вы спросите, почему я… надеюсь и… на такой исход событий в России? Отвечу, господин полковник! Потому что сам Сталин боится начала Гражданской войны опять! Вы думаете, почему он… убрал Троцкого?  И как раз после нашего  с  Москвой Пакта тридцать девятого года? Да потому, что Троцкий, как это известно всем,  первый лидер их Революции и организатор Красной Армии! Пакт, который позволил МНЕ быстро положить на лопатки Польшу и Францию, как раз дал Сталину ясно понять: следующим будет Советский Союз!! И такие как Троцкий или Врангель стали просто опасны Сталину!!! Ибо Сталин всерьез знает: если будет альтернатива, народ его сметет!!! И он не допустит, чтобы у народа были  потенциальные вожди!
   Гитлер пришел в свое обычное исступление. Последние фразы он уже не говорил, он их орал, жестикулируя рукой и посекундно меняя мимику багрового лица, совсем как на митинге.
     Вдруг он умолк.
      Отвернувшись к окну, он едва заметно, взмахнул рукой и его темперамент снова вошел в берега:
-Вы, полковник, посещали Большую художественную выставку этого года? Нет? Сходите в Дом немецкого искусства, посмотрите. Там многое поймете. Там есть вещь  моего друга Вилли Саутера, называется «Переправа через Верхний Рейн». Я ее купил, но все равно она открыта для немецкого народа. Всмотритесь в лица моих гренадеров, полковник. Это непоколебимое мужество для своей нации! Но это и жертва, готовность умереть ради Германии! Никто и ничего не устоит против этого натиска!
       Он умолк и Владимир понял, что беседа окончена.
        Невесть откуда появившийся громадный майор-эсэсовец, учтиво улыбаясь, тактично показал Крестинскому на выход.
Кивнув головой, Владимир вышел. Те же люди опять повели его по гулкому коридору, но уже в обратном направлении. А когда они вышли на станцию метро, внезапно растворились в толпе.
       Разумеется, как ценитель искусства, он не раз бывал на таких выставках, начиная с тридцать восьмого года. До Мюнхена ходил электропоезд, что было очень удобно. И недорого.
       Массивное, в духе германского неомодернизма, облицованное мраморной плиткой здание  с рядом стройных, как шеренга солдат в шинелях, высоких серых колонн.
     Некоторые картины поражали действительно высокой художественностью. Некоторые ему совсем не нравились, дешевые пропагандистские плакаты, а не полотна. Но поскольку Гитлер сам себя считал художником, неплохо разбирался в живописи  и никогда не пропускал ни одного открытия, посещая Мюнхен в окружении ближайших сторонников по нацисткой партии, устроители выставок подбирали участников, скульптуры  и картины так, чтобы Фюрер был доволен. Большинство скульптур и картин изображали воинственный патриотизм германского солдата, наступающего, держащего оборону, отдыхающего после боя или умирающего от ранений, но повсюду стоял дух и реял ореол солдата, героя, сражающегося за немецкую нацию, защищающего цивилизацию от диких большевистских орд.
      Возле некоторых картин  Айсхорта или Саутера Гитлер приходил в неподдельный восторг, давал своему окружению очень глубокие комментарии, иногда за немалые деньги сам приобретал какие-то особо понравившиеся ему вещи.
То же самое, явно подражая ему, делали и Гесс, Геббельс, Геринг…
      Но сам Крестинский, с каждым годом отмечая про себя все разгорающийся воинственный настрой этих работ, с ужасом думал, что эта воюющая со всем миром нация тем самым себя настраивает, накручивает и готовит к той главной, до последнего человека борьбе, которая, неизбежно, опять бросит немцев под ноги очередных победителей. Она, сама того не понимая, увлекаемая своим вождем,  погружается в такую пучину бедствий, которую вряд ли переживет.
     Ибо весь мир готов хоть к столетней войне. А Германия – нет.
И, наверное, России, которой уготована главная роль в этой войне,  опять не будет места на пиру победителей. Как в Версале.
     Но из головы все не шли слова Вальтера:
-Скоро, очень скоро ты вернешься в ту страну…
     Он посмотрел в окно машины, запотевшее, покрытое мелкими капельками то ли тумана, то ли дождя. Смутно вырисовалась  медленно наплывающая громада Брандербургских ворот. Колонны, колонны, колонны…
   Что чувствует художник, работающий не по велению своей души, а выполняющий заказ Власти? Когда не должно быть никакой фантазии, никакой импровизации, а должно быть только то, что хочет увидеть Власть? И выйдет ли из-под его кисти шедевр, который переживет века, переживет этого, следующего, и еще сто следующих правителей?
Наверное, нет. Ибо Художник – это свобода, а Власть – это насилие и поэтому Художник и Власть никогда не станут родными.
     «Скоро, очень скоро…»
Вернуться! Вернуться!! Найти, найти  Ольгу и, может быть… Уже взрослого сына! Но как? Как?! В огромной, вновь охваченной войной стране?!
      Да, конечно, Сталин уже провел подготовку армии и страны к предстоящей войне, но своими, людоедскими способами. Эти нашумевшие на весь мир процессы над Тухачевским, Егоровым, Якиром… Бухариным, Радеком… И всех – в расход! Рука не дрогнет!!
      А сам Гитлер? Разве он то же не очистил армию от неугодных генералов? Очистил. Но как! Кто так делает?! Он же оставил им… жизнь.
    Владимир впервые за весь вечер слабо улыбнулся. Он с отвращением подумал, что он сам уже становится невольным поклонником Сталина, восхищаясь, как тот готовит страну к войне, удаляя из общества любое инакомыслие. Хотя… А нет у Сталина главного – нет времени, чтобы быть немного либералом, как Гитлер.
    Но Гитлер ведь то же… Коммунисты по тюрьмам, неугодные генералы на пенсии. Нет-нет, этого мало. Даже злейший враг нацизма и их идеи, олицетворение большевизма в германском обществе – Тельман – и тот пока жив и сидит в одиночке.
 Владимир вспомнил одну сцену, которой сам был свидетелем. Когда-то Шкуро, который вешал большевиков повсюду, где только можно повязать веревку, в только что  взятом Ростове выслушал реплику Деникина:
-Генерал, казните их так, чтобы это не было видно из окон моего штаба!
-Но этого ведь  будет мало, Ваше превосходительство, - возразил тот, - надо чтоб и в Вашем штабе это видели ВСЕ!
    Если Сталин, очищая армию и общество,  разыграл кровавую азиатскую трагедию, то в Германии есть все признаки… комедии. Европейской комедии.
     Сперва Гитлер, едва получив из рук дряхлого Гиндербурга всю власть,  вовсю стал заигрывать с тем генералитетом  рейхсвера, который на тот момент был. Они с Герингом даже вызвались быть свидетелями на свадьбе Вернера фон Бломберга, министра имперской обороны.
В позапрошлом году командующий сухопутными войсками Вернер фон Фрич, которого сам Гитлер называл «потсдамской мумией», руководствуясь какими-то своими соображениями, взял да и  донес Гитлеру, что, оказывается,  тот был шафером на свадьбе Бломберга и бывшей проститутки Ерны Грун.
       Об этом тогда написали все газеты, сперва в Париже, а потом и здесь. Скандал был страшный!
В армейских казармах и на улице ходили очень пикантные анекдоты на эту тему.
Гитлер поначалу  не поверил и устроил разнос Фричу. Бломберг был другом Фюрера и ранее оказал тому великую услугу, посоветовав ликвидировать Рема, а потом подсказал, как убрать с политической сцены Шинденбурга.
    Фрич, пользующийся поддержкой всего офицерского корпуса, благородный, умный и рыцарски честный солдат, имевший правильные тактические и оперативные взгляды,  категорически возражавший против политики подготовки к войне этого выскочки ефрейтора и при поддержке еще двадцати генералов потребовали немедленной отставки Фюрера! Это была, пожалуй, последняя попытка верхушки Вермахта мирным путем сместить Гитлера и отвести угрозу новой катастрофы.
      Но тут вмешался Гейдрих, этот черный кардинал Рейха, и представил доклад о том, что сам фон Фрич является гомосексуалистом. В доказательство были предложены фото Фрича с неким похотливым молодым человеком перед общественным писсуаром на вокзале Берлина.
Но если Бломберг действительно женился на проститутке, то против фон Фрича, скорее всего, дело было сфальсифицировано. И понятно, по заказу самого Гитлера.
А результат получился такой же, как и у Сталина: и Бломберг и Фрич и еще много других были отправлены в отставку или смещены, а на их место пришли  Кейтель и Браухич, двумя руками поддерживающие Фюрера в его реваншистких планах.
Да, Гитлер умеет обращать себе на пользу любую трудную ситуацию… Это игрок, он умеет на лету схватывать любую хорошую возможность и ловко тасовать карточную колоду.
     Потом уже Фрич был все-таки оправдан, но… В должности уже не восстановлен.
       А вот Сталин, что вполне возможно, в случае катастрофы вернет из тюрем некоторых уцелевших генералов, то это уже будут такие закаленные бойцы…
Его система крепче. Ибо трагедия в любом театре всегда гораздо больше востребована публикой, чем комедия. Потому что она гораздо более жестока!
Уж такова природа человека.
Почему победила нас Красная армия? Ведь и Краснов и Колчак вешали и еще как вешали!
      Но ЧК оказалась страшней!
Они не вешали, они просто стреляли. Но во сто крат больше!

      -Очнись, мой старый друг и ты найдешь этот мир лежащим у ног твоих! – громко цитируя кого-то из классиков, Вальтер в гражданском пальто с поднятым воротником возник вдруг рядом.
     Владимир раскрыл было рот, чтобы высказать ему, наверняка знавшему, с кем ему придется встретиться,  свое негодование, но вдруг осекся и сказал по-русски и очень тихо:
-Пойдем, что ли… Водки выпьем? Только ты угощаешь. Ни гроша в кармане!
         После того, как были получены все ответы на вопросы: а как выглядел Фюрер, а кто там еще был, а сколько вы беседовали, а какие вопросы он тебе задавал, - Вальтер показал рукой на стеклянную дверь небольшого ресторанчика в полуподвале и сказал по-русски:
  -Виноват, виноват, каюсь. Нам туда, Володя!
Он всегда переходил вдруг на русский, когда Владимир начинал сердиться.
      -Э-эх, говорил, говорил я тебе… И внукам и правнукам своим будешь рассказывать! – довольно улыбающийся Вальтер деловито принял из рук официантки слегка запотевшую бутылку «Рыковки», - а ты хочешь, друг… Хочешь, я  т а м  похлопочу,  и тебя возьмут на хорошую штабную должность в Вермахте, э-э-э, ну скажем, на корпус?
-Русский штабист в рядах германской армии? Штурмует линию Сталина? Или Ла-Манш?
-Ну, куда Он пойдет уже  ясно, хотя ты  сам только что меня разубеждал в этом… И потом. Ты, к примеру,  не знаком с фон Шальбургом? Нет? Жаль, могу свести. Уж я-то хорошо его знаю, его зовут Кристиан. Это сын русской дворянки, кажется из рода Старицких, а родился он где-то на Алтае. Отец его был  датским коммерсантом, имел молочное и винодельческое дело  в России. Разумеется, в семнадцатом году все они оказались в Дании, без денег и имущества. С семнадцати лет Кристиан в датской армии и в местной национал-социалистической партии. В Зимней войне воевал против русских в Финляндии, а едва вернувшись,  тут же записался в СС.  Очень быстро идет по служебной лесенке. И до мозга костей ненавидит большевизм.
-Ну,  еще бы, - вдруг вырвалось у Крестинского, - и вино и маслобойки  ведь остались там!
-Смотри какая… Заманчивая корма у этой… яхты! – нагловато усмехаясь, Вальтер показал глазами на обширный зад промелькнувшей мимо официантки, кокетливо едва задернутый коротким синим фартуком, - не язви, Володя. Ты прости, но сейчас рассуждаешь, как большевик. Это… Очень способный и храбрый офицер. О нем информирован сам Фюрер. А в Вермахте чудовищный некомплект толковых работников штаба. Сам посуди:  вчера было сто пятьдесят, а сегодня уже почти четыреста дивизий.
     Владимир с сумрачным лицом  выплеснул рюмку в рот, отвернулся к окну и негромко заговорил, сам не узнавая своего голоса:
-Не сердись, мой друг. Я же знаю, ты хочешь для меня как лучше… Но у меня в России осталось другое, и это отнюдь не винные и молочные заводы, а нечто другое, понимаешь… И оно, это другое, оно всегда здесь, во мне, оно всегда со мной, оно живет в моей душе, не отпуская меня ни на минуту, стучит в виски, приходит по ночам, и оно неизмеримо для меня выше, значимее, чем … отобранное большевиками имущество для этого… эсэсовца фон Шальбурга. И… Ты, конечно прав, я живу этим, живу несбыточной пока мечтой, вернуться, пройти по Москве, по переулкам моего детства, найти свою  Ольгу, и, может быть… Уже взрослого нашего сына. Я уверен, рано или поздно Вермахт столкнется с армией Советов. Но… Гм,  убивать русских я больше никогда не пойду! И сына не пущу! И поэтому я… Никогда не вступлю ни в Вермахт, ни, тем более, в СС. И вот сегодня, когда я был принят Фюрером, казалось бы… Ан нет! Ты знаешь, у меня ощущение, что… В общем, несмотря на довольно дружелюбный тон, я все равно себя чувствовал там…
-Как ягненок перед мясником?
-Нет, что ты… Такого ощущения не было, напротив…
     Он помолчал, словно раздумывая, как сказать еще что-то, очень важное. Взялся было за графин с водкой, потом опустил руку:
-Вальтер, они… Они всерьез рассчитывают, что в России опять… Пойдет бойня между нами, русскими. Я в этом не хочу… И… Не стану никогда принимать участие!
      Вальтер, с непроницаемым лицом откинувшись на спинку стула,  устало выдохнул:
-Что ж, тебе виднее. Я тебе скажу больше. Они уверены, что сразу после их удара от России тут же отвалятся Кавказ, Закавказье и Средняя Азия. Вырежут большевиков и уйдут. Короче, им придется еще и разводить дерущихся внутри СССР. Формируется несколько охранных дивизий для этой цели. Тебе виднее, а я хочу для тебя только добра.
     Владимиру показалось, что в этих словах Вальтера проскользнула нотка обиды. И от них повеяло каким-то холодком.
      Разболелась вдруг голова – то ли от небывалого возбуждения, то ли от выпитой водки. Ему вдруг захотелось тишины, тишины вокруг и в душе, ему захотелось остаться одному, как он любил, ему захотелось поскорее закончить этот такой долгий, омерзительный  день, скорее прийти домой, сбросить этот галстук, залезть в ванну и просто смыть его, этот  мрачный день,  теплой ласковой водой. А потом просто лечь в постель и забыться крепким сном.
      Попрощавшись с Вальтером, который был явно не настроен пока прерывать свой холостяцкий вечер, он быстро пошел к двери.

        Сына дома еще не было. Мельком заглянувши в его комнату, Владимир оторопел: на стене теперь вместо  старой цветной афиши полуобнаженной Цары Леандер появился громадный черно-белый плакат. На нем были изображены стоящие в ряд, в шеренге, на заднем плане солдат СС в камуфляже и каске, а на переднем в черной штурмовке от «Хуго Босс» юноша со славянским лицом и в такой же портупее, как солдат. На плече юноши проходила белая полоса, разделявшая сверху шеврон - эмблему СС в черном треугольнике и снизу шеврон марковского полка. Мужественные не по возрасту лица обоих были устремлены вперед, вдаль. Внизу размашисто красовалась надпись по-русски:  «Подумай о своем будущем! Стань воспитанником СС!»
    Он хотел сорвать эту мерзость, но потом передумал, решив поговорить с сыном еще раз. Вальтер как-то советовал отправить Андрея куда-нибудь на учебу, даже обещал посодействовать в таком деле, но сам Владимир понимал, что этим сына не оградить от влияния системы Таборицкого, они теперь повсюду, во всех русских школах и лицеях…
      Наконец он, с нетерпением  раскрыл конверт от Антона Ивановича. Обратный адрес был написан очень неразборчиво.
Вот он, давно позабытый, но такой знакомый по резолюциям почерк! Владимир на миг прикрыл глаза, представил себе, как он, Антон Иванович, наверное, теперь изменился.
« Дорогой соратник  боевой и незабвенный Владимир Николаевич!
    Так было мне, старику, приятно получить от Вас весточку, что Вы живы-здоровы. И как это Вы нашли меня здесь, в Мимизане, среди этой проклятой войны и после моих многочисленных скитаний? Вы -то вот  остановились, привыкли небось, а я как цыган, все еду и еду… И трудно за мною поспеть. Все равно, очень, очень рад!
     Когда-то, Вы помните? У нас было общее Дело, общая цель, общий стол и кров, наконец. А что теперь у нас с Вами?
Только тоска по поруганной Родине, которую мы так и не смогли отстоять от бесов, выбравшихся из преисподней, ну и воспоминания!
     Родина всегда с нами, где б мы ни были. А здесь нет Родины. Я так и не выучил как следует французский. Очень часто прошу дочь, Марину, помогать мне в качестве переводчицы!
Родина не отпускает нас!
       Вы знаете, году так в двадцать пятом мы жили в Балатоне, это в Венгрии, и была там у нас собака, звали ее Мелинда. Дом там был большой, но очень уж холодный! Подошла осень. И зимовать опять там не хотелось. Тем более, Ася, пройдя курс  в Австрии, уже не жаловалась на язву. Было решено – едем в Брюссель! И нам пришлось опять решительно  все бросить, продать кур, гусей и кроликов, а я сам, сын  солдата, внук – правнук  крепостных крестьян, за всем хозяйством этим ухаживал и был очень привязан. Но! Надвигались известные события, а Балатон – это такая глушь! Стали мы собираться. Мелинду взял к себе крестьянин из нашей деревни.
И вот мы в поезде. Он тронулся.
И что б Вы думали? На платформе показалась Мелинда, вся мокрая, язык набок!
Она перегрызла веревку и еще долго бежала за нами по платформе, потом по степи, пока силы не оставили ее…
Так и наша Россия. Мчится по степи, бедная. Она не отстанет от нас! Ибо она – это мы, а мы – это она.
        Вы мне кратко написали про свои мытарства в Германии, дай Бог здоровья этому Эренбургу, хоть он теперь всецело и продался большевикам, ну  а я Вам так же вкратце опишу все наши «цыганские» странствия по Европе. Ибо если провести карандашом по карте Европы, где нас только не носила судьба изгнанников, то как раз и получится путь простой цыганской кибитки.
После крымских событий  мы, как и очень многие,  отправились в Константинополь, где в резиденции нашего посла уже жила моя Ася с годовалой Мариной. Но там, после убийства Романовского, то же стало…»
       Владимир откинулся на спинку стула, расстегнул ворот рубашки. Сердце его заколотилось, дыхание сдавило грудь, из глубин памяти всплыла, вспомнилась  вдруг та пропахшая луком цыганка на сияющей апрельским солнцем липовой аллее в Великокняжеской, в девятнадцатом году, ее зловещее предсказание ( «умрешь, едва ступишь ногою на чужую землю!») и молодой, счастливый от первых крупных  побед , но чертовски усталый Романовский:
-Ну вот, на чужбине смертушку свою приму. А тут – хоть цепь под пулеметы подымай!
Как -то уже много лет спустя в какой-то газетке промелькнуло сообщение о гибели и самого капитана Харузина, убийцы Романовского. Где-то, кажется, в Турции.
     Владимир вздохнул, выпил из стакана воды, потянулся было за таблеткой, но тут же склонился над столом и углубился в чтение опять:
«… небезопасно, одни  «капитаны харузины» вокруг снуют. И я принял приглашение г-на Черчилля – тогда Первого лорда Адмиралтейства.  Там нам создали превосходные условия, но… Но в Лондоне меня сразу же взяли в оборот именно оголтелые русофобы, а не честные противники большевизма!
        И мы снова пустились в путь, на материк, обратно. Опять чемоданы, пакеты, вагоны, станции…
   Жили в уже упомянутом мною Балатоне, крестьянствовали, держали кур, гусей, кроликов. Даже свинью. Я работал над «Очерками», но в преддверии больших событий все понимали, нам надо быть  в центре их.  А Балатон это глушь.
     В Брюсселе нас приютил муж Натали Корниловой, г-н Шарон дю Ларре. Там у меня вышел четвертый том. А пятый том  был издан у вас, в Берлине и застал меня уже во Франции.
Парижские друзья встретили нас на Северном вокзале. Рядом с Эйфелевой башней сняли нам комнату в хорошей гостинице, но…
      У Аси вдруг случился перитонит, оперировал ее профессор Алексинский, слава Богу, все кончилось благополучно. Едва Ася стала поправляться, у Маши – лихорадка, корь!
Хозяйка гостиницы, естественно, указала нам на дверь. И ее можно понять.
     Пришлось поселиться в деревне опять, а потом на вилле на берегу океана. Ее снял нам писатель Шмелев. Замечательное место! Но она не отапливалась и осенью нам надо было куда-то двигаться опять. Кутепов, проживая в Фонтебло, подыскал нам  хороший каменный флигель, но там отапливалась только кухня. Сам бы я там и по сей день жил бы, но мои Ася с Машею… И в январе мы, изрядно уже поморозившись,  перебрались в Ванв, на Авеню Астрид  Дарю.  Там мы зимовали, а летом уезжали на юг, к океану, в Кампбретон. Эти замечательные места очень жаловали наши литераторы: Шмелев,  Бальмонт.
       Ну что? Жить-то надо! Ася научилась шляпному ремеслу, Маша первая в классе французской школы, а я… Продолжал писать, за что в нашей эмигрантской среде получаешь меньше, чем поденщик на Монмартре… Мемуары, рассказы, очерки. Да Вы, наверное, что-то читали? Те же «Враги» Керенский как-то публиковал в своей берлинской газете «Дни». А я ведь когда-то обещался его повесить… Смешно, не правда ли? Сотрудничал с газетой «Борьба за Россию», пока агенты ОГПУ не окружили ее со всех сторон…
       Летом тридцатого года Маша чуть не умерла от скарлатины и врачи рекомендовали ей горный чистый воздух. Мы оставили  Камбретон и опять поехали – теперь в деревню в горном массиве провинции Дофине.
            Ну а у меня ремесло писателя больше не могло кормить семью и я принял предложение, где  мне пришлось работать за 1300 франков в одном из пансионов, которые  союз русских послов учредил для известных эмигрантов. На деньги Временного правительства. Опять же, эти деньги положил когда-то в банки г-н Керенский.
     Потом мы поселились в Сен-Пиа, потом в Ментеоне… Жили там два года в небольшом домике, так же разводили уток и гусей, индюков, кур и кроликов, обрабатывали сад. Ну да дело ведь нам привычное. Да и мне с моею грыжею в самый раз.
              Тут с Мариной случилась драма, из-за которой вновь мы были вынуждены съехать с вроде бы обжитого места и вот какая. И ведь всему виною простая как мир ксенофобия! После убийства президента  Думера русским белогвардейцем, потом оказавшимся агентом ОГПУ, русофобия во Франции достигла предела. И вот мадам Лакруа, директриса лицея, где превосходно училась наша дочь, решила избавиться от единственной русской девочки и избрала самый простой путь, обвинив Марину в… воровстве. Для дочери, человека чистого и откровенного,  это было таким потрясением! Добрые люди, слава Богу, помогли перевести дочь в Севрский лицей. Меня-то близость Парижа вполне устроила, но вот Марина… Такая душевная травма и в этом еще таком гибком возрасте!
       В общем, дорогой полковник, где нас только черти не возили! За все время скитаний по Франции  мы сменили больше двадцати городов и деревень. Но я отдаю себе отчет в том, что мой крест, моя и моей семьи судьба, судьба скитальцев, изгнанных из России, гораздо легче и удачнее, чем горькая судьба тех тысяч русских офицеров, их родных, которые, чтоб заработать свой кусок хлеба, рубили уголь на шахтах или в карьерах, попали в тяжкое рабство к персидским шейхам или американским латифундистам…
           Вы пишете, что освоили ремесло шофера. Неплохо, скажу я Вам. У нас тут то же, очень многие офицеры окончили автошколу генерала Секретева да и зарабатывают на хлеб за баранкою. Преимущественно  таксистами работают.
     Ну да я несколько отвлекся.
        Объявление войны застало нас  в глухом местечке – Монтей-ле-Виконт, мы там дышали свежим воздухом, наслаждаясь свободой. В марте, слава Богу, приехала Марина, она до этого работала гувернанткой в семье Грей, в Эссексе. Русская девушка быстро научила превосходному французскому английских детей, как Вам, а? Грей относились к ней как к родной дочери и Марина теперь скучает и просто бредит ими.
     Так что, дорогой полковник, теперь мы остановились здесь, в Мимизане, а надолго ли – Бог весть!
Наверное, до конца оккупации. В чем лично я не сомневаюсь.
Одно теперь радует: ОГПУ, похоже, за мною больше не охотится. Им теперь  явно не до меня.
     Скоблин, так блестяще заманивший в ловушку Миллера, на мне обломал зубы. Хотя, один раз чуть было не случилась катастрофа! Газеты, к ужасу моей семьи,  так и писали: «Похищение генерала Миллера. Генерал Деникин  чуть не стал второй жертвой»
    Вкратце, дело было так: в Бельгии устраивался банкет бывших офицеров Корниловского полка. Так вот, представьте себе, этот мерзавец Скоблин, только что коварно сдавший большевикам Миллера, очень настойчиво предлагает отвезти меня с моей семьей на этот банкет в своей машине!! Интересно, сколько ему платят большевики? Он тогда уже был под большим подозрением и я, разумеется, не поехал. И вскоре он  был разоблачен но, к сожалению, от возмездия ушел. Большевики его все одно прирежут, как только он станет ненужным. Кстати, его сообщница Плевицкая до сих пор сидит в Реннской тюрьме. Получила двадцать лет.
       Не понимаю, отчего Гитлер идет драться в Россию с большевиками, когда сам Сталин уже сделал первый и самый главный шаг против большевизма, перестрелявши и посадивши в лагеря весь его цвет, старых большевиков, сообщников Ленина и Троцкого? Там же идет самое настоящее самопожирание большевизма! Медленно, но скоро опять пойдет движение в обратную сторону. Вот поглядите, Владимир Николаевич, и даже Красная армия, так ненавидевшая нас, «золотопогонников», скоро и сама оденет на плечи эти самые золотые погоны! Да и называться Красной армией она не будет. Если полыхнет война, им  все равно придется многое, менять в своей жизни и армии, очень многое взять от нашей армии, кроме погон. Только слепой не видит, что от большевизма Россия уже сделала небольшие шаги в сторону. В России не надо никому уничтожать даже то, что придет на смену большевизму – социализм или там какой-нибудь коммунизм.  Она сама избавится от этой напасти и заживет, как все нормальные страны, не сменится и пара поколений. И эта напасть уйдет если не при живом участии народа, то при его молчаливом согласии.
       А Гитлер в России обязательно обломает зубы. Куда он лезет? Его, зарвавшегося ефрейтора,  не любит генералитет, особенно  после удаления из армии Бека, Бломберга и Фрича. Его ненавидит потомственная аристократическая элита, как простолюдина и выскочку, вдруг занявшего всегда им и только им принадлежащую эту высшую государственную должность… Ну если будут победы, то у него есть какой-то ресурс. А когда пойдут поражения? Они ведь ему ничего не простят.
      Вас, полковник,  теперь не приглашают в Вермахт? Не беспокоят из гестапо?
Ко мне приходил наш комендант. С двумя молодчиками, явно из этой конторы. Были весьма любезны, учтивы и обходительны. Спрашивали, не надо ли чего. Надавили на то, что в Праге после аннексии найден, мол, мой архив и я смогу теперь в Берлине(!) с ним работать, сколько хочу.
    Знаете, было бы очень неплохо. Хотя и все четыре тома «Очерков» уже закончены, но ведь есть масса другой работы…
    Я ведь, прибыв в Париж, сразу же положил архивы в сейф одного, вроде бы надежного банка. Но потом, увы! Это стало ненадежно. И я передал их под охрану правительству Чехословакии с тем, чтобы они вернули их в Россию после падения коммунистической диктатуры и восстановления  там твердой национальной власти, которая бы гарантировала порядок, права человека и свободу слова.
   Но где теперь Чехословакия?!
А теперь, как я понимаю, мои многострадальные архивы в Берлине.
       Вот и заманивают меня туда. А знаете, Владимир Николаевич, и поехал бы! Их отсутствие так затрудняет мою работу.
Но ведь есть и другая сторона дела.
         Геббельс  тут же раструбит на весь мир, что вот и генерал Деникин «прибыл в Берлин, влился в наши ряды, встал в строй», ну и тому подобное, они это умеют,  «для борьбы с Россией»!
А я этой «славы» не хочу. И Вам не советую.
      Вы спрашиваете, каково отношение французов к нам?
      Ну, знаете, после убийства Думера этим дураком Горгуловым… Кто нормально, а кто, как услышит русскую речь – косится. Пройдет время – наверное забудется, а пока…
     Пока мы ютимся в самом Мимизане, сняли тут третью часть длиннющего дощатого дома, похожего на конюшню. До этого пол-лета жили на вилле Remember, любезно предложенной нам семьею Лабади, но сама вилла, расположенная на пляже,  была так приметна, что я просто не стал рисковать и решился съехать куда-нибудь в серое и неприметное местечко. И вот мы здесь.
Тоскливо, одиноко, очень трудно. Днями льет, как из ведра, серенький тягучий дождик. Вода его уже не впитывается в морской песок и я вынужден был положить перед входом в это наше жилище несколько досок, подобранных мною на побережье. В комнатах сквозняки, сырость и темно от того, что вьющийся над окнами виноград лишает нас света. А трогать ничего нельзя-с, не наше. Стол всего один, он у меня и для работы и для обеда.
   По дороге, ведущей от города, целый день движутся немецкие колонны. Ведут себя как дома. Да и сами французы не особенно видят в них оккупантов своей Родины: беседуют, смеются, торгуются, флиртуют… По утрам так же как и всегда пьют свой кофе с круассанами. Гуляют по Елисейским полям. Здесь нет страха и голода, всегда присущих войне и оккупации. Рассказывали, когда первые немецкие разведчики на мотоциклах въезжали в окраину города, местные полицейские учтиво показывали им дорогу.
   Здесь немцы выпускают свой иллюстрированный журнал, там Цукка дает свои жизнерадостные цветные фото. В общем, оккупацию в ее плохом смысле, тут мало что напоминает, кроме обилия немецких военных на улицах.
   За те сорок четыре дня сопротивления Вермахту французы, похоже,  так и не успели как следует разозлить немцев. И это сыновья героев Марны!
     Вот так я и живу, дорогой мой полковник.
В добавок ко всему, вконец испортились отношения между моими Асей и Мариной – девушка она уже взрослая и уже знает вкус свободы. А мать есть мать…
Надо скорее уезжать отсюда, но куда?!
      Конечно, в Берлине я получил бы апартаменты, наверное, еще получше, чем в Лондоне. Но я никогда туда не поеду. Хотя и отдаю себе отчет, что будь живы Врангель, Кутепов и Миллер – они в походных мундирах уж точно стояли бы уже в очереди у подъезда  Рейхсканцелярии. В очереди за легкими билетами на поезд, идущий в Россию!
А мой крест иной.
Свержение Советской власти и защита России. Защита, а не порабощение и унижение!
Придерживаюсь сам и всегда советую своим товарищам по несчастью:
-быть на стороне Красной армии, но только после свержения ею ига большевиков;
-бороться с любым агрессором, посягающим на русскую землю;
-ни в коем случае не продавать себя врагам Родины ради любых преференций.
        Ибо нельзя истинно русскому человеку и патриоту, человеку во Христа верующему,  выбрать ни большевистскую петлю на шею, ни постыдное иностранное ярмо. Ведь если б Гитлер шел на Россию для ее освобождения от большевиков… Но его цель другая: он идет туда для освобождения Европы и всего мира, как им кажется, от угрозы большевизма. А самая главная его цель – она бандитская, она стара, как и вся Европа – отхватить для Германии огромный и богатый пашнями кусок мира. Пользуясь якобы «плачевным» положением этого самого «куска». Вот и все.
Но я предвижу обратное. Как бы большевизм на плечах Гитлера сам не пришел в Европу.
            P. S.  Уж Вы, Владимир Николаевич, простите старику, что ни разу не упомянул Вас, в отличие от ген. Романовского, во всех  своих пятитомных записках по нашей Русской смуте. А ведь как надо было! Вы ведь тогда, после Егорлыка, кажется, самолично возглавили какой-то пехотный полк?  В той суете и хаосе отступления? И, как говорят, имели  крупный тактический успех?
      При сем остаюсь, Ваш преданный боевой друг  – Деникин. Да, чуть не забыл! Одного отговаривал –не отговорил, другой, третий… Христа ради, прошу Вас. Не скатывайтесь и Вы к «сменовеховцам»! Они ведь почти все уже расстреляны НКВД. Заманят и расстреляют. Там по-прежнему идет «классовая борьба» и по - Сталину, она в русском обществе только усугубляется.
Простите, если утомил.
Ваш Деникин.»
                Владимир бережно отложил письмо, устало прикрыл глаза. Мысли лезли в голову одна смелее другой.
        Господи, сколько было передумано, сколько пережито… Сколько страданий, тяжких путей-дорог, крови и горя людского… Сколько злобы, жестокости, напрасно пролитой крови русской… И еще этот… фюрер желает им повторения. Нет! Уж лучше пусть ТАМ все остается, как есть, там и правда, большевизм уходит и зарождается что-то другое.
     Теперь-то, с расстояния многих лет, хорошо видно: и сам Деникин прежде всего виноват в крахе девятнадцатого года. Ведь почти до Тулы дошли! А это винтовки и патроны. Нас-то  худо-бедно снабжали союзники, а большевикам кто даст?
Говорят, Ленин в те дни уже хотел бежать куда-то на север.
А Деникин… Готовился войти в Первопрестольную.
            Но! Зачем упирался, не признавал независимость Польши?! Пилсудский ведь был готов навалиться на большевиков с запада. Но не стал этого делать! Заключил с Лениным перемирие. Тот ведь независимость давал-с!
      Экая торговля Империей!
     А Махно? Зачем отвергли его, мужика ражего, основательного, пусть и с революционными разбегами ( и у кого их тогда только не было!) и сделали противником? Ну потом бы, после победы, с ним бы  разобрались, как это и сделали большевики. Те провели ловкий тактический ход, Махно подобрали, ордена ему стали давать, а потом, естественно, прикончили его армию. После победы над нами.
Эх, политика, политика. Грязь, одна грязь, нет у тебя нравственности!
        Не каждому храброму и блестящему генералу она дается!
Он посмотрел на часы, было уже пол-двенадцатого. Посмотрел в окно, там моросил легкий дождик и по дороге внизу лился  нескончаемый поток огней автомашин.
     Ему вдруг захотелось прогуляться, но он вспомнил про комендантский час и решил устроить прогулку на машине, это, по крайней мере,  было не так опасно.
Через минуту он уже не спеша ехал по Беренштрассе, затянутой светомаскировкой, темной, с низкими узкими домиками и совсем не похожей на одну из центральных улиц.
     Владимир приостановил автомобиль – прямо перед капотом, одетая не по погоде легко, моложавая немка прошмыгнула через дорогу, мимолетно и зло сверкнув глазами в его сторону.
   Он свернул на Вильгельмштрассе, из  вечернего сумрака выплыла громадина дома номер семьдесят шесть – министерства иностранных дел Рейха. Гитлер недавно окончательно удалил отсюда фон Нейрата и теперь там заправляет один из его единомышленников, Риббентроп, который раньше торговал шампанскими винами и никогда, как говорят, не читал текст Версальского договора. Он теперь проживает напротив – в старинной резиденции премьер-министров Пруссии.
    Гитлер пришел в дикий восторг, когда узнал, что при аудиенции у герцогов Виндзорских его новый министр щелкнул каблуками и выбросил вперед руку.
   Владимир задумался, невольно остановив машину. Громадина здания на Вильгельмштрассе, семьдесят шесть, не освещаемая огнями в целях светомаскировки, казалась огромным  серым чудовищем, нависающим над улицей, городом, всем миром…
   Как же они теперь похожи!
         Гитлер убирает со сцены Нейрата, взамен ставит Риббентропа, когда-то учившегося в Петербурге и свободно говорящего по-русски. Вот это жест!
           Сталин из наркомата Инодел убирает еврея Литвинова, еще ленинского наркома и ставит Молотова. Жест!
Сближение!
   Но тот же Черчилль отнюдь не боится этого «сближения», ибо это  сближение двух волков, улыбающихся друг другу в хищном и зловещем оскале. И между ними уже нет ничего, ни метра нейтральной земли.
  Он резко сбросил сцепление, машина дернулась и заглохла. Лежавшая на заднем сиденьи книга шлепнулась куда-то вниз.
-Совсем забыл! Там же этот примирительный подарок Вальтера!
         Когда они только выбрали себе столик подальше от публики, Владимир был все так же мрачен, а Вальтер,  таинственно улыбаясь, достал из-за пазухи пальто какой-то сверток и уверенно протянул его другу:
   -Не сердись, Володя! У меня на этот вариант развития событий кое-что припасено, да-а… На, твой любимый полковник Янчевецкий. Новая книга из его восточной серии. Между прочим, только что из России! Дарю!
           Владимир уже его не слушал, с блестящими глазами и с нескрываемым наслаждением перелистывая страницы романа, еще пахнущие типографской краской, цепко выхватывая какие-то фразы, предложения, слова:
-Откуда? Ну откуда это у тебя?!
-А надо дружить с русским военным атташе! И когда ты, друг мой, так успел влюбиться в эти безлюдные степи?
          Владимир, не подымая глаз, пробормотал:
-Жил я когда-то в степи. Засыпанный снегом. Забытый Богом. Безлюдные, говоришь,  - слабо усмехнулся он, продолжая листать книгу, - да ведь  в этом диком безлюдии я как раз и нашел ту самую женщину, единственную, любимую, которую не повстречал ни в Москве, ни в Питере ни… в Берлине. Вернее, она меня… Нашла. Степь, Вальтер, она может запросто отнять твою свободу и даже твою  жизнь, но она и… бывает безумно щедра на милости.
-Ты об Ольге теперь? – тихо сказал Вальтер и, немного подумав, положил руку на плечо друга:
-Не горюй. Ты все равно не усидишь. Найдем мы твою Олю. Когда все начнется! Когда границы Рейха отодвинутся далеко на восток! Скажи, вот отчего ты так полюбил эту восточную старину, эти романы про дикого владыку Чингиз-хана?
    Владимир задумался, достал сигарету, покрутил ее пальцами,  но потом снова вложил в коробку:
-Сын. Сын не велит. Курить. А Каган всех монголов… Ты знаешь, Янчевецкий так талантливо подает его… природу, исток, суть, что ли, ну, я не критик. Обстановку. Дух и запах того далекого времени. Что невольно возникают параллели с нашим временем. И разруха, и дымы, и пожарища, и кровь морями и смерть над просторами Родины, и над всем этим бедствием великим, смутой непросветной – он, Вождь, Каган нашего времени, только не в степном шатре на корточках, а  в Кремле… Тот мечтал, как над всей Вселенной протянется монгольская рука, этот – рука мировой революции.
-Сталин?
-Вообрази, нет. Ульянов. Сталин с некоторых пор, что я заметил, уже давно в своих речах и не упоминает мировую революцию. Он прагматик, а не дурак. А вот Ленин… Ты знаешь, что такое… хашар?
Как? Ха-шар? Никогда не слыхал.
-Это самое бесчеловечное оружие монголов. Хуже стрел и копий, ужаснее камнеметных китайских машин даже. Придя в чужую страну, они брали крепости очень просто: гнали впереди себя тысячи пленных, детей, женщин, стариков… Из окрестностей этой крепости. Чем большевики отличаются? На заклание своей догмы – мировой революции они бросили русский народ. Гонят его впереди! Хорошо еще, что Ульянов умер так рано, а Троцкого отстранили от власти. А иначе… Их ведь ничему так и не научил провальный польский поход. Смотри, это рисунок самого автора. Вот он, сидит, великий Каган.
Глаза Владимира блестели, его вид был очень довольным, что тут же отметил про себя Вальтер.
-Как тонко изображен восточный тип владыки: жестокость, коварство, хитрость…
         Вальтер как не слышал. Он уже сидел, угрюмо задумавшись. Поднял седоватую голову:
-А Гитлер?
-Что… Гитлер? – сразу не понял Владимир, но потом осекся. Продолжил, все еще перелистывая страницы романа:
-Гитлер это не то. Он не несет свою идею в другие, не подходящие под ее постулаты, страны. Он держит ее в рамках только нордических народов. А остальные… Он не крестоносец. Хотя на броне его панцеров и жирно намалеваны кресты. Спасибо тебе за книгу, Вальтер! И… Передай этому товарищу…  военному атташе мои самые…
-Поздно, – Вальтер равнодушно зевнул, полуприкрыл глаза, - от Гестапо подсунули ему недавно одну весьма смазливую бабенку. С фотографом, разумеется. Отозван в Москву. Расстреляют, наверное.

         Было уже далеко за полночь, когда на Александерплатцт  Владимир остановил машину, опустил окно. Невесть откуда взявшаяся, очень миловидная молодая проститутка со сладкой улыбкой наклонилась, обдавая резким запахом дешевеньких духов:
-Офицер! Я отдам тебе всю любовь  горячего французского сердца…
      Француженка. Кокотка. Солдаты – отпускники называют их грубо: Dirnen. Тут, вокруг Александерплатцт, их полно. Никого не боятся, их никто не трогает. Каждую покровительствует кто-то из Гестапо. Это их бизнес, наряду с фруктами, вином и овощами, теперь вагонами идущими из Франции. Владимиру нравились их светские манеры, чувство стиля и тонкая, изящная, проникающая в глубину мужчины красота.
От них иной раз можно добиться даже букет неподдельной страсти. Но все зависит от…
Он  молча кивнул на заднюю дверь.
      Она тут же впорхнула в машину, наполнив узкий салон запахом дешевеньких «Мадам Мадлен».
-Ко мне поедем? Сколько?
-Четыре марки за ночь, мой  милый…
-Это дорого. Давай за две?- не оборачиваясь, он мельком всмотрелся в нее через салонное  зеркало и уже представил, как перед ним она будет грациозно и медленно…
     Она выпрямилась, криво улыбнулась и, поправив черный, как смоль, локон, открывая дверь, слабо  махнула рукой в сторону большого темного здания универсама:
-Там за углом стоит моя тетя. По бабушке. Вот у нее будет две!! – и, растворяясь в темноте,  расхохоталась чистым, с легкими нотками истерики, почти детским хохотом.
«Вот уж. Шлюха! Эх! Эти всегда и всем нужны. Как говорил когда-то Колчак, занимая крупные города: не трогайте артистов, проституток и кучеров. Они нужны при любой власти!»
Ему стало противно за себя. Душа искала выход, а его все не было.
      Ольга, Ольга, милая, далекая, где ты теперь… Если и жива, как ты живешь в этой заплеванной, униженной и опозоренной мерзкими большевиками стране…
          Где-то в глубине груди вдруг какая-то тяжесть навалилась на сердце и оно затомилось, остро кольнуло, замерло.
     Каждое движение отдавало острой болью под лопатками. Держась за грудь, он медленно вышел из машины, осторожно, превозмогая боль,  глотнул свежего воздуха,  всмотрелся в небо, после теплого вечернего ливня теперь уже безмятежно мерцавшее миллионами далеких звезд.
          За все эти годы скитаний и лишений, за все тяжкие дни и бессонные ночи на чужбине  – она как-то раз пришла к нему, пришла во сне,  только однажды, очень теперь давно уже, он и не помнил когда и то, как-то мимолетно, пришла в те сладкие мгновения желанного сна, которые живут всего один миг и быстро, очень быстро уходят, пролетают, гаснут, как светлячок, оставляя  лишь яркий, долго висящий в памяти след. Как-то он с ужасом поймал себя на том, что стал забывать ее лицо. Голос, ее голос, тонкий, с нотками какого-то чистого, певучего фальцета, он помнил. А лицо уже нет. И того ее прикосновения рук, которое было с ним все годы борьбы, годы разлук, даже когда рядом были другие женщины, того некогда обжигавшего его касания ее тонких пальцев, того ощущения ее близости  – уже давно то же не было с ним.
       Ему вдруг стало одиноко, так одиноко, как давно не бывало. Огромный, копошащийся, кричащий, громыхающий трамваями, дышащий смрадом дымовых труб фабрик, так и не ставший ему родным, так и не принявший его город  вдруг, как могучее хищное существо, как многопудовый камень  навалился на его плечи, сдавил горло, голову, грудь… Он, этот  мрачный серый город, как глубокий каменный каньон, обрамленный сверху причудливыми пилястрами воинов и их боевых лошадей, каких-то воинственных чудовищ и уродливых медуз, когда-то приютил, обогрел, дал кусок хлеба, даже помог сотворить ему некое подобие новой семьи, породить сына, но… Он  так и не понял и не принял его, глубоко несчастного человека… Чужое, чужое, все чужое.
              В висках молотками застучала кровь, озноб прокатился по всему телу. Молотки, молотки… «… А борода-то ему на кой?!» Он вдруг задрожал всем телом  и гримаса ужаса исказила его лицо: из темной и холодной глубины ночи или даже не ночи, а из черной бездны той, прошлой жизни там, дома, в России, ему вдруг явственно привиделся тот самый красный боец, кузнец Гришка, заросший щетиной узника, в изодранной гимнастерке, криво улыбающийся, с едва заметной  хитринкой в глубоких плутоватых глазах…
Каление… Красное каление… Красное… Довели народ! Довели-и-и! Ха-ха-ха-а-а!!! И-и-и-а-а-а-а!!!
     В ушах поднялся адский, нечеловеческий, животный визг, вой демонов, бьющихся в тесноте преисподней, запылали огни ее и во весь рост показался ему громадный Сатана, косматый, с жилистыми ручищами, стоящий к нему спиной над багровой от огня и дыма наковальней.
         А вокруг него, изрыгая из красных пастей гортанные звуки,  тут же закружились в черных трико танцоры-скелеты  из подвала Todentanz:
-Берлин!!! Твой танец Смерть! Смерть! Смерть!!!
            Его ноги подкосились и он, падая на спину, теряя сознание, провалился в какую-то темную и бездонную дыру.
         Над городом  быстро собиралась, где-то уже громыхая дальними громами, новая летняя гроза. Шедшие в тот час на Берлин  на высоте четырех километров две сотни английских «летающих крепостей» по этой причине отвернули от боевого курса и пошли в черном провале ночного неба дальше, на Эльзас, на Магдебург, на круглосуточно громыхающие в темени светомаскировки танковые  заводы Круппа.