РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 4
Продолжение 3 http://www.proza.ru/2019/12/15/1489
ДИВИЗИЯ ГОТОВА К БОЮ
«27 ноября 1939 года.
Почти всю неделю занимался письмами, которые мне передал Черепанов. От прочитанного – тяжёлая, чугунная голова и пустота в душе. И не с кем поделиться. Гультяй где-то произносит пылкие речи в сапёрном батальоне, а я один – кому повем печаль свою?
Письма – крики о помощи. В основном о произволе местных бюрократов, о том, что в село не завозят хлеб, что холодно в школе, что очереди в магазинах, что продавцы райпо продают мыло только по блату, что в Янишполе исчез сахар, в Топорной Горе нет керосина, в Шуе председатель колхоза не дал больной матери бойца обещанного стожка сена, в Святозере исключили из пионеров сестрёнку политрука 208-го полка Михаила Абрамова за то, что та спросила у директора школы, почему тот, здоровый и толстый, не в армии. Из Ропручья семья Василия Ивановича Абрамова (12-й артполк) просит прислать сухарей и спичек, семья Якова Семёновича Агапитова (97-й стрелковый полк) из Олонецкого района тоже просит передать ей с нарочным мыла и керосина.
А вот письмо, которое я переписал в свой дневник полностью:
«Любезный ненаглядный сынок Алексей Степанович!
Пишет тебе письмо-грамотку твоя мать Агафья Петровна и жена твоя милая Алефтина Пантелеймоновна. В первых строках прими привет от всей нашей родни и от соседей. Сообщаю тебе горестную весть про то, что жена твоя разрешилась бременем младенцем мужеского пола, да не так, как угодно Господу нашему. Рожала она тяжко, надо было везти её в больницу в район, однако наш председатель не дал нам лошадь и сани, сказал – вот вам за то, что Алешка не зазвал меня на проводы в армию. Тады мы отвели Алефтину к бабке Анисье, повитухе. Там ребеночек, сынок твой, первенец, и преставился. Плачем мы денно и нощно. Не вини нас, грешных, строго, любимый сынок, не поминай нас плохим словом, меня, горемычную, и верную твою жёнушку Алефтину. Ну, да дело наживное, отслужишь армию, вернёшься, и будет у нас детей полная изба. Алефтина тоже руку приложила к письму. Больная она до сих пор, а поправится, так отпишет тебе. Служи верой и правдой, сынок ненаглядный. Поклоны бью твоим командирам и товарищам. Твоя мать Агафья Петровна Фофанова из Сорочьего Поля».
Почему такое происходит в наше советское время? Что случилось? Почему обижают Красную Армию, защитников Родины? А что, если завтра они пойдут в бой? С каким настроем они будут сражаться за наше великое дело?
Вопросы, вопросы... Спрашивай, а кто ответит?..
Письма местным начальникам пишу резкие, суровые. Черепанов подписывает, редко которое письмо подправит, а подправит, так в ругательную, критическую сторону. И всё же удовлетворение от сделанного мною есть. Пусть не всем, но всё же кое-кому наши письма помогут. А семьи наших бойцов поймут, что военные начальники – не чурки бездушные, к тому же подпись внушительная: командир Краснознаменной Ярославской дивизии, орденоносец, комдив А.И.Черепанов.
Печатала письма Аня Смирнова. Говорила то и дело, какой я молодец. После обеда она привела Валентину Андриенко, а сама побежала в штаб якобы по срочному вызову комдива. Состоялось наше объяснение, результат которого – крепкое рукопожатие и дружба на вечные времена.
– Но зачем на вечные, – сказала она тихо, – я не собираюсь жить вечно...
В паузах Валя долгим взглядом изучала моё лицо, руки со следами чернил. В конце нашей работы повела меня к себе в «дамскую палатку» и поила меня отваром каких-то горьких трав, в котором мелькали листики брусники. Откуда она узнала о моей язве?
– Это рецепт моей бабушки, херсонской колдуньи и знахарки. И я выпью глоточек, дабы вы, Николай Иванович, не думали, что пою вас приворотным зельем.
– Броня крепка, – постучал я себя по «Ворошиловскому стрелку», – и танки наши быстры.
Неведомо, чем закончились бы наши посиделки, как вдруг в палат¬ку влетел Гультяй:
–Только что передали сообщение ТАСС, – бормотал он, заикаясь, – финны напали на нас. Обстреляли из пушек наших бойцов на Карельском перешейке близ деревни Майнила. Есть убитые и раненые.
28 ноября 1939 года.
С утра слушаю радио. Вся страна всколыхнулась, всё бурлит, всё встало на дыбы. Митинги идут от Западной Украины до Тихого океана.
«...Опасная игра Финляндии может окончиться крахом для её игроков».
«...Отомстим за смерть бойцов доблестной Красной Армии!»
«...Финляндия вовсю готовится к войне с СССР».
«...Нашему терпению приходит конец. К ответу поджигателей войны!»
«...У Майнила убито три рядовых, один младший командир, ранено семь бойцов».
«...За что погибли наши храбрые воины?»
«...Нота Советского правительства по поводу провокационного обстрела советских войск финляндскими воинскими частями – в центре внимания тружеников завода «Калибр».
«...Выступавшие на митинге участники гражданской войны вспоминали 20-е годы, когда финские авантюристы получили жестокий урок, когда они были разбиты и вышвырнуты с советской земли».
«...Целиком и полностью одобряем твердую и мудрую политику Советского правительства!»
«...За кровь наших товарищей, погибших от вражеских снарядов, мы ответим ворошиловским залпом против белофинских политических картёжников».
«.. .Цепные псы поджигателей войны и их хозяева затевают опасную игру. Непобедимая Красная Армия сметет с лица земли всех, кто посягнет на неприкосновенность границ нашей великой социалистической Родины. Горе тем, кто встанет на нашем пути!»
Хорошо, что имею навыки стенографии – учёба в институте журналистики не прошла даром! Записал многое, исписал несколько листов.
Через час мы со Смирновым скакали на лошадях в 208-й полк. Мою лошадь зовут Махно. Ветер с мокрым снегом сёк лицо, сдувал фуражку, хотя я и опустил узенькую полоску из «чёртовой кожи», притороченную к тулье и казавшуюся мне ранее совершенно ненужной. Конь споткнулся два раза, и я еле усидел. Всю дорогу силился вспомнить, чьи это слова: «старики объявляют войну, а умирать пойдут молодые». Выступали перед строем, в палатках, перед авторотой, на кухне. Там помогли оформить «Боевой листок», продёрнули какого-то повара Мочальского, который накормил ребят недоваренной кашей; мне пришлось даже сочинять сатирические стишки. Туг же, на кухне, пообедали. Наелись от пуза горохового супа с мясом, отведали отварной картошки с вонючей рыбой.
– Деликатесная, с душком, – сказал на полном серьёзе начальник кухни.
Во всех подразделениях я беседовал с бойцами. Настроение, в основном, боевое. Но некоторые отмалчивались, опускали долу глаза. Пытался достучаться до дна их сердца, был свойским парнем. Хочу понять, почему молчанье. Глаза дайте мне, глаза ваши! Что это? Проклятый, извечный инстинкт самосохранения, отзвук раскулачивания? Страх, парализующий волю и долг? Почему ваш партийный, комсомольский билет не приходит на помощь? Конечно, страх! К своему стыду, я тоже сегодня думал об этом, я тоже опускал глаза. Война – это смерть. На войне убивают, даже если она будет «весёлой прогулкой», которую нам обещают.
Написал четыре гневных отклика бойцов на финские провокации: танкиста, пекаря, ветеринарного фельдшера и комсорга роты. Написал быстро, резво. Прямо с черновика, с листа передал по телефону в «Боевой удар». Радуюсь, что мама с папой дали мне талант писать быстро и, хочется думать, хорошо. Но как мне тесно в газетных рамках! Я не могу размахнуться, дать пейзаж, краски, запахи, показать характер человека в развитии, хотя бы чуть-чуть. А как я люблю образы, сравнения, сочную русскую речь, народную речь, а этого тут у меня нынче с лихвой, полный короб, исписал половину записной книжки. Что может быть прекраснее народных словечек, незамутнённых пословиц, непредсказуемых интонаций!
Один боец другому: «Она пришла ко мне, когда стало темнать». Темнать!
Разумов сказал: «У меня душа как отсиженная нога» – это он тоскует о семье.
Толстенький начхим хвастался Валентине: «На Первомай дело было. Комполка утром глядит на мою помятую физиономию и язвительно так: «Что, славно было дадено вчера?» А я ему весело в ответ: «Меньше, чем хотелось, но больше, чем моглось».
Карел Яакко Романа приказал: «Закрой окно, а то возняк прохватит». Сквозняк – возняк. Прелесть!
Парень – девушке: «Никуды не денисси, всё равно разденисси».
Военфельдшер Иван Гиацинтов признался, зевая, косоглазой влюблённой в него медсестре: «Я пропах женщинами, как шмель цветами».
Правило химиков: чем больше морда, тем больше противогаз.
Вечером прикатил на своей новенькой «эмке» Геннадий Николаевич Куприянов. Я писал дневник, уединившись в тёплом уютном красном уголке, когда услышал:
– Не видали главного корреспондента? Ну этого, сутулого, худого? Климова, политрука? Кто видел товарища Климова?
Я выглянул в коридор. Там стоял посыльный по штабу.
– Товарищ старший политрук! Прибыл секретарь обкома партии Карельской республики товарищ Куприянов. Велено вам в штаб.
В комнате комдива за своим куцым столом сидел Черепанов, рядом на углу – Куприянов, а по левую руку от комдива восседал незнакомый пожилой военный в новенькой габардиновой гимнастёрке с ромбом в петлице.
Перед ними на стульях, на табуретках сидели Разумов, Кондрашов, другие командиры полков и отдельных батальонов. Куприянов протянул мне руку через стол, показал близ себя свободный стул, как бы давая понять, что он и здесь фигура первой величины.
Шёл разговор, конечно же, о войне, о готовности всего 56-го корпуса и, в частности, 18-й стрелковой дивизии к боевым действиям. Говорили долго, горячо, обмахивались, как дамы, газетками – крепко натопили нынче дневальные. Были секретные сообщения, о которых я не пишу.
Куприянов сказал, что по личной просьбе члена Военного Совета ЛенВО товарища Жданова он срочно выехал сюда на границу, чтобы завтра провести встречи в полках родной 18-й ордена Красного Знамени дивизии. Так и сказал – родной. В конце совещания незнакомый военный зачитал приказ по 8-й армии, из которого следовало, что Черепанов назначается командиром 56-го корпуса, а командиром 18-й дивизии – товарищ Кондрашов Григорий Фёдорович с присвоением ему внеочередного воинского звания – комбриг. И тут, как говорится, повисло тягостное молчание. Ну, да приказы командования не обсуждаются. Командованию виднее. Все дружно повернули головы туда, где в углу кабинета сидел Кондрашов, и начали разглядывать его, будто видели впервые. Кондрашов встал, лихо одёрнул гимнастёрку и начал, как положено, есть глазами начальство – представителя штаба армии. Я тоже уставился на нового нашего комдива. Тут, в комнате, он, без шинели и будёновки, был весь на виду и показался мне несколько иным, не таким, как там, у себя в полку. Он как-то вдруг вырос, стал ещё выше, ещё могучее.
После совещания, уже далеко за полночь, мы вышли с Куприяновым из накуренной столовой, оставив недопитые бутылки и недоеденные бутерброды, прогуляться перед сном.
– Ты почто в фуражке щеголяешь? – завёл разговор издалека Геннадий Николаевич. – Морозы-то уже до десяти были. Но, кстати, зиму синоптики обещают вельми тёплую. Вот и сегодня экая пакость – морось, мокрый снег.
Ну да ладно. Это так, присказка, а сказка впереди: почему не вижу твоих статей в «Правде»? В прежние времена ты всюду первым поспевал, всем нос утирал...
– Моей вины нету, Геннадий Николаевич. Посылаю регулярно, обещают: дадим, дадим. Две информатики моих напечатали без подписи, и всё. Возможно, какие-то высшие соображения.
– Высшие соображения, говоришь? А как понять, что комдива нового дали? В такой момент и на тебе – замена? Кто такой Кондрашов, чем прославился, что может?
Я рассказал Куприянову, что видел в полку Кондрашова. Оказывается, Куприянову уже кто-то дал характеристику нового комдива, причём весьма лестную: напористый, волевой, дисциплинированный, все приказы выполняет беспрекословно.
Далее разговор снова вертелся вокруг пустяков, а что будет завтра, чем сердце успокоится, дорогой Геннадий Николаевич сказать не изволили, хотя тайну, как мне показалось, он какую-то знал, намекал на события ближайших часов осторожно и многозначительно».
Продолжение в следующей публикации.