Бабушка была мировая, будто с картинки
букваря: лучистые глаза (какие бывают только
у настоящих бабушек без натяжки кожи);
длиннющие, густые и всё ещё тёмные косы;
сильные, но красивые руки. Всевозможные
вареники, трубочки, булочки не переводились.
Из тех сказочно-неповторимых, солнечных дней
в Армавире сохранилось фото, на котором
бабушка на спринтерской скорости с полным
лотком деликатесов мчится к своим внукам.
То, что скорость у неё была нешуточная,
обозначил лёгкий летний бриз, раздув её
длинный балахон подобно флагманскому парусу.
У деда были большие светло-синие глаза –
спокойными они бывали редко, как и озеро Ван,
откуда были родом его родители. При своём
шестиклассном образовании он умудрялся цитировать
Пушкина, Лермонтова, Чаренца, Наири Зарьяна, знал
наизусть политическую карту мира, разбирался в
истории настолько, что предсказывал войны. Раны
ли Армении не давали ему покоя или к ним
прибавлялись свои обиды, но умиротворённым
его я видел редко. В минуты гнева голубые
глаза приобретали сероватый стальной оттенок.
– Представляешь, Роза, этот вчерашний пострел
Ваго даже толком здороваться не удосуживается,
пригрели на своей шее…
– Да, как тебе не стыдно, Капрел! – не менее
эмоционально отвечала бабушка. Ваго в 72-ом году
целый микроавтобус прислал во время похорон твоего отца…
Такого рода разговоры происходили часто. И хотя
с 72-го года минуло четверть века, бабушка говорила
о нём, как о сегодняшней реальности. А поскольку
она не забывала ни одного доброго дела, вокруг
неё мир был населён благодетелями и миротворцами.
На похороны Розы Эмильевны собралось около
двухсот человек. В юности она работала в колхозе,
а затем до пенсии – на молокозаводе мыла бидоны
и фляги. Её необыкновенная подвижность на фоне
огромных тромбов – та цена, которую она заплатила
за свои завидные похороны. Собрались родственники
– как её, так и покойного супруга – из разных
городов, коллеги по работе и соседи. На поминках
говорили, конечно, не о ватрушках, которые
успели вкусить в своё время все, а о душевной
щедрости, открытости.
То, что у меня непростая бабушка, я понял
с появлением первых седин. Потому что даже будучи
седым неимоверно трудно всех оправдать, понять,
простить. А ещё, говорят, время было безбожное:
в церковь ходили редко, да и то на пару минут –
свечки поставить. Один мудрый старец подсказал
мне разгадку той загадки, какую загадала мне моя
бабушка. По словам старца Паисия, все люди
делятся на пчёл и мух. Пчёлку всегда окружают
цветы и благоухание.
Впрочем, для каждого из нас бабушки и
дедушки особые. Я не любитель индуктивного
метода, но для меня очевидно, что жить в
Армавире и быть щедрым человеком так же естественно,
как жить в Туле и собирать самовары. Деревья здесь
в два-три раза выше (в сравнении с нечернозёмной полосой),
небо летом полно звёзд, люди и голуби рослые и
габаритные и даже помидоры необычайно мясистые,
тёмно-красные.
Мириады звёзд над головой и несмолкаемый гул
цикад на буйно цветущей земле – здесь в эти
благодатные вечера на койке в дедушкином дворе
я впервые соприкоснулся с гармонией.
Хотя в те годы я ничего не знал о Канте,
но две вещи вызывали моё восхищение: летящий
в небе самолёт и мой, подаренный мне дядей по отцу,
летающий вертолётик. Летал он, привязанный шнуром
к пульту (дистанционных пультов тогда ещё и в помине
не было) и тем не менее каждый раз вызывал бурный
восторг, выражавшийся в истошном «Ура-ааа!»
Из того счастливого армавирского детства
сохранились студийные фото. Мы с сестрой были
довольно неотёсанными и шумными детьми гор, но
в ателье у тёти Лены на четверть часа превращались
в «лапочек и заек». Мы нежно обнимаем огромных
плюшевых зверушек, на лице у нас – блаженная улыбка.