Василий Васильевич Розанов родился в мае 1856 года в городе Ветлуга Костромской губернии, в семье лесника. В 1861 году отец его умер, и семья переехала в Кострому, где в это время учился старший из братьев Василия - Николай. Сам Розанов после кончины матери учился в гимназии в Симбирске. В 1878 году он поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Впрочем, занимался он не очень усидчиво и по собственному его признанию, "проспал" университет. На третьем курсе Розанов женился на Аполлинарии Сусловой (бывшей прежде любовницей Достоевского). Годы жизни с ней (жена умерла в 1886 году), были для будущего писателя бесконечной мукой и семейным адом.
Во время учебы в университете оформилось глубоко пессимистическое мировоззрение Розанова. Сам он писал позже: "...я вдруг понял...: идея счастья как верховного начала человеческой жизни есть идея, правда, неопровержимая, но она придуманная идея, созданная человеком, но не открытая им... она не есть цель, вложенная в него природою... Отсюда именно и вытекает страдание, причиняемое этой идеею: она... заглушает собою некоторые естественные цели, вложенные в человеческую природу".
После университета в течение десяти лет Розанов учительствовал в провинции, преподавая историю и географию в Брянске, Ельце и в прогимназии города Белого, Смоленской губернии. Казенщина, присущая учреждениям народного образования, побудила его написать статью, вызвавшую бурную реакцию у тогдашнего министра образования Делянова, - "Сумерки просвещения". Особо знаменательным для начинающего литератора стал 1891 год, когда в "Русском вестнике" вышла его статья "Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского". В том же году Розанов встретился и вступил в гражданский брак с вдовой священника Варварой Дмитриевной Рудневой. Руднева была некрасива, старше Розанова, имела дочь от первого брака. Однако союз их оказался удачным. В 1893 году Розанов с Варварой Дмитриевной переехали в Петербург, где он получил место чиновника Государственного контроля. По существовавшим в ту пору церковно-государственным законам, дети Розанова считались "незаконнорожденными" и даже не имели права носить ни фамилию, ни отчество отца. Эта несправедливость подтолкнула Розонова к восстанию против всей системы «византийско-европейской цивилизации» с ее законами, правилами, ценностями, моралью и "общественным мнением". Она же стимулировала его пристальный интерес к проблеме пола, которую он считал сокровенным ядром Ветхого завета и всех древнейших религий. Из связи пола с Богом Розанов выводил святость и неколебимость семьи в Ветхом завете и иудаизме. Пол для него был не просто функцией или органом, но подлинной душой человека.
«Так называемые розановские «вопросы», - пишет Зинаида Гиппиус, – то, что в нем главным образом жило, всегда его держало, все проявления его окрашивало, – было шире и всякого эстетизма и уж, очевидно, шире всяких «политик». Определяется оно двумя словами, но в розановской душе оба понятия совершенно необычно сливались и жили в единстве. Это Бог и пол. Шел ли Розанов от Бога к полу? Или от пола к Богу? Нет, Бог и пол были для него – скажу грубо – одной печкой, от которой он всегда танцевал. И, конечно, вопрос «о Боге» делался благодаря этому совсем новым, розановским; вопрос о поле – тоже. Последний «вопрос» и вообще-то, для всех, пребывал тогда в стыдливой тени или в загоне; как же могло яркое вынесение его на свет Божий не взбудоражить, по-разному, самые разные круги?..
Ко всем женщинам он, почти без различия, относился возбужденно-нежно, с любовным любопытством к их интимной жизни. У него – его жена, и она единственная, но эти другие – тоже чьи-то жены? И Розанов умилялся, восхищался тем, что и они жены. Имеющие детей, беременные особенно радовали. Интересовали и девушки – будущие жены, любовницы, матери. Его влекли женщины и семейственные – и кокетливые, все наиболее полно живущие своей женской жизнью. В розановской интимности именно с женщиной был еще оттенок особой близости: мы, мол, оба, я и ты, знаем с тобой одну какую-то тайну. Розанов ведь чувствовал в себе сам много женского. «Бабьего», как он говорил…
В область розановского интереса очень трепетно входил вопрос о «церкви». И не только потому, что жена его, духовного происхождения и вдова священника, была крепко и просто верующей православной. Нет, с вопросом о церкви Розанов был связан собственными внутренними нитями. Вопрос этот окрашивался для него в свой цвет – благодаря его отношению к христианству и Христу».
В начале века Розанов был уже известным литератором и печатался во многих газетах и журналах разнообразного толка и политических направлений. «Сотрудничал я в очень многих журналах и газетах, - вспоминал он, - всегда без малейшего внимания к тому, какого они направления и кто их издает…» «Невзрачный, но роста среднего, широковатый, в очках, худощавый, суетливый, не то застенчивый, не то смелый, вспоминала о нем Зинаида Гиппиус. - Говорил быстро, скользяще, не громко, с особенной манерой, которая всему, чего бы он ни касался, придавала интимность. Делала каким-то… шепотным. С «вопросами» он фамильярничал, рассказывал о них «своими словами» (уж подлинно «своими», самыми близкими, точными, и потому не особенно привычными. Так же, как писал)».
Центральное место в творчестве Розанова занимает своеобразная трилогия: «Уединенное» (1912) и два короба «Опавших листьев» (1912-1913) - весьма своеобразные по своей форме произведения, образцом для которых послужили «Мысли» Паскаля. Но если французский ученый избрал темой размышлений возвышенные религиозные вопросы, то Розанов сделал предметом своих разрозненных, не связанных ни планом, ни содержанием заметок окружающую его будничную жизнь. «Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, - писал он, - невидимые движения души, паутинки быта, ибо «смысл не в Вечном; смысл в Мгновениях»». В своей трилогии Розанов вырабатывает совершенно новый для русской литературы вид письма, позволявший фиксировать даже внезапно срывающиеся с души восклицания, вздохи, обрывки мыслей и чувств. «Собственно, они текут в нас непрерывно, - писал он, - но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить – и они умирают. Потом ни за что не припомнишь. Однако кое-что я успевал заносить на бумагу. Записанное все накапливалось. И вот я решил эти опавшие листья собрать». По признанию автора записи делались от случая к случаю, на отдельных листках или вообще «где придется», «складировались в стол» и ожидали, когда он соберет их в общий «короб», чтобы издать книгой.
В результате у Розонова получился тот тип текстов, к которому он всегда внутренне тяготел, и в которых снимаются традиционные межи внутри разных областей культуры, отсутствуют границы между литературой, философией, политикой и критикой, высоким и низким, культурой и бытом. Сравнительно-исторические изыскания соединяются здесь с обращениями к житейской прозе и «телесному низу», библейская приподнятость интонации перебивается низкой бытовой лексикой. А личность автора имитирует тональность интимного разговора. Он словно ведет игру с неискушенным читателем, провоцируя его самыми парадоксальными и порой эпатирующими оценками окружающего. При этом Розанов менее всего стремился к созданию последовательной философской, религиозной или литературно-критической концепции. Для него важен был сам принцип «бесформенности», «случайности» его набросков «для себя», как бы отражающих сам процесс человеческого мышления. Это даже не черновая рукопись, не письмо, а лишь попытка письма…
Основные «розановские» темы Гиппиус определяла так: «Всю жизнь Розанова мучили евреи. Всю жизнь он ходил вокруг да около них, как завороженный, прилипал к ним – отлипал от них, притягивался – отталкивался. Не понимать, почему это так, может лишь тот, кто безнадежно не понимает Розанова. Не забудем: Розанов жил только Богом и – миром, плотью его, полом. «Знаете ли вы, что религия есть самое важное, самое первое, самое нужное? Кто этого не знает, мимо такого нужно просто пройти. Обойти его молчанием». И тотчас же далее: «Связь пола с Богом – большая, чем связь ума с Богом, даже чем связь совести с Богом…»
Евреи, в религии которых для Розанова так ощутительна была связь Бога с полом, не могли не влечь его к себе. Это притяжение – да поймут меня те, кто могут, – еще усугублялось острым и таинственном ощущением их чуждости. Розанов был не только архиариец, но архирусский, весь, сплошь, до «русопятства», до «свиньи-матушки» (его любовнейшая статья о России). В нем жилки не было нерусской; без выбора понес он все, хорошее и худое – русское. И в отношение его к евреям входил элемент «полярности», т. е. опять элемент «пола», притяжение к «инакости».
Он был к евреям «страстен» и, конечно, пристрастен: он к ним «вожделел».
Христос? Розанов и к Нему был страстен, как к еврейству. Только все тут было диаметрально противоположно. Христос – Он свой, родной, близкий. И для Розанова было так, точно вот этот живой, любимый, его чем-то ужасно и несправедливо обидел, что-то отнял у него и у всех людей, и это что-то – весь мир, его светлость и теплость. Выгнал из дома в стужу; «будь совершен, иди и не оглядывайся, отрекись от отца, матери, жены и детей…».
Розанов органически боялся холода, любил теплое, греющее. «С Богом я всегда. С Богом мне теплее всего» – и вдруг – иди в холод, оторвись, отрекись, прокляни… Откуда это? Он не уставал бранить монашество и монахов, но, в сущности, смотрел дальше них, не думал, что «это они сделали», главного обидчика видел в Христе. Постоянно нес упрек Ему в душе – упрек и страх перед собственной дерзостью».
1917 года выбил из-под ног Розанова почву. Он никогда не имел социалистических иллюзий и неоднократно предрекал неизбежный крах социальной революции, но действительность превзошла даже самые мрачные из его ожиданий. В сентябре 1917 года семья Розанова переехала (можно сказать, бежала) из Петрограда в подмосковный Сергиев-Посад. Здесь в 1918 г. Розанов пишет свое последнее крупное произведение "Апокалипсис нашего времени" - повествование о хозяйственном и моральном развале России. В это время он был взволнован не только судьбами родного народа, но человечества в целом. "...Явно мир распадается, разлагается, испепеляется..., - писал он. - Это так страшно, так ново, особая космогония Христа или точнее полная космичность, что мы можем только припомнить, что в предчувствиях всех народов и р(елигий) действительно полагается, что "миру должен быть конец", что "мир несовершен"... Христос уносит нас в какую-то Вечную ночь, где мы будем "с Ним наедине". Но я просто пугаюсь, в смертельном ужасе, и говорю: я не хочу".
Измученного, постоянно мечущегося в поисках работы и средства для пропитания семьи Розанова разбил инсульт. Деньги, отправленные Горьким из-за границы на поддержание угасающих сил писателя, пришли с опозданием. В феврале 1919 г. он скончался. Соборовал Розонова его друг отец Павел Флоренский. А похоронили его рядом с могилой Константина Леонтьева, в Черниговском скиту Троице-Сергиевой лавры.