Дорогой киборг образца поздних 2090-х, я надеюсь, что у тебя все хорошо, и что ты читаешь это, надев свой хедсет (если ты используешь внешнюю огментацию интеллекта) — если нет, то, пожалуйста, надень, потому что без него тебе будет не все понятно и, возможно, немножечко скучно. Если ты модный и у тебя чип, то беспокоиться ни о чем не нужно. Я решил не заморачиваться и написал на русском, потому что, по идее, ты должен владеть им точно так же виртуозно, как и любым другим языком. Но если это не так, я советую прямо сейчас быстренько обучиться на сбалансированной подборке иммигрантской классики 1960-х, нэповского авангарда 1920-х, космической чернухи 1990-х и пролонгированного отчаяния 2000-х с обязательными двумя абзацами (любыми) Лены Лениной для предотвращения полной гомогенизации смеси. Как только обучение закончится, смело возвращайся к чтению — теперь ты не рискуешь упустить ни малейшего нюанса, и сможешь деликатно прочувствовать все, чем я хочу с тобой поделиться.
Я предполагаю, что ты читаешь это практически одновременно с тем, как я пишу эти строки — невероятно, конечно, сейчас об этом думать, но твой интеллект должен быть достаточно продвинутым, чтобы по полутора абзацам суметь достаточно точно восстановить обстановку, в которой я сижу за лаптопом в моей крохотной лейпцигской студии на первом этаже с видом парковку, со всеми моими страгглами, страхами и загонами, сижу и тужусь, пишу и стираю, пишу и стираю. Это должно быть не слишком увлекательно, поэтому лучше читать конечный вариант.
Собственно, я хотел всего-навсего указать тебе на возможный пробел в твоих знаниях, и поделиться несколькими важными инсайтами, которые могли случайно потеряться в неимоверном объеме человеческого опыта и не дойти до тебя, или дойти, но показаться тебе малозначительными при первоначальной оценке, и, как следствие, отфильтроваться куда-нибудь в самый дальний угол твоих тензоров. Если ты уже все знаешь — я счастлив. Но на всякий случай—
Я начну с моего любимого. Когда мне было 15, я лежал на пухлом и пупырчатом матраце с пружинами — таком бабушкином коммунальном матраце с пружинами, которые при малейшем движении издают сатанинский скрип, — карикатурном и комическом даже сегодня, в декабре 2019-го, не говоря уже о твоем 96-м. И, тем не менее, я возлежал на нем и держал перед собой на вытянутой руке только что закуренную сигарету из моей собственной пачки, купленной на мои личные карманные деньги, добытой в глухом ларьке у вокзала без всяких проблем, несмотря на мое гладкощекое несовершеннолетие.
Курить лежа было моим новым увлечением, которое магическим образом делало меня причастным к особой касте людей, лежавших на диванах и куривших сигареты. Как правило, это были люди тонко чувствующие, нервные, поэтические, мелодраматические, артистические и надломленные — как раз такие, к каким я себя (разумеется, втайне, покрываясь испариной тщеславия) причислял. Я следил за лентой дыма, исходившей из тлеющего кончика сигареты и продолжавшейся в расфокусированное пространство комнаты на фоне деревянного потолка, фанерных стен и лакированной мебели, медленно и — как если бы у нее была собственная воля и можно было так сказать — нехотя переплавляясь из одной ничего не значащей формы в другую. Уголек сигареты слабо алел, как бы сигнализируя мне, что я должен как можно скорее затянуться, чтобы он мог вновь разгореться и продолжить символизировать собою драму и надломленность. Я лежал, держа перед собой вытянутую руку, второй рукой крепко вцепившись в бок неровного совдеповского матраца, барражирующего в пространстве между солнечным днем и звездной ночью, полной банкой джин-тоника и пустой банкой джин-тоника, счастьем и отчаянием, мятежностью и спокойствием. Я лежал, не в силах пошевелиться, таким гармоничным казалось мне мое состояние. Когда я наконец решился встать с кровати, вытащить из тумбочки мою пленочную мыльницу, закурить вторую сигарету (потому что первая уже успела осыпаться и потухнуть за время созерцания), снова лечь на кровать, простереть длань к потолку и сделать снимок, было слишком поздно — на отпечатанном месяцы спустя фото видна только моя размытая рука с глупой фенечкой на запястье, держащая бычок в виду уродливо освещенного вспышкой дачного потолка из вагонки, и больше ничего. Я находился в состоянии суперпозиции, и как только я попытался стать наблюдателем, меня немедленно выгнали в шею.
Когда мне исполнилось 17, я стал активно искать способ лишиться девственности — потому что многие мои акселерированные одноклассники со звучными именами вроде Артур или Саид, на которых я смотрел как на пример для подражания, уже давно это сделали, и с удовольствием рассказывали о своем опыте в мельчайших подробностях, каждый раз вызывая одобрительные кивки и хмыкание со стороны андердогов. Я вот-вот должен был окончить школу, и у меня оставался единственный шанс избавиться от моего позорного статуса: выпускной вечер.
Потерять девственность на выпускном — это было, если задуматься, даже чем-то круче, чем потерять ее в 14 лет в каком-нибудь занюханном пионерлагере в Ленобласти. По градусу драматизма (что было для меня, напоминаю, ключевым критерием) это было почти так же круто, как прокатиться под закрывающейся гидравлической дверью подземного бункера за одну секунду до ядерного взрыва, бросая напоследок расплющенному плохому терминатору: «YOU ARE TERMINATED». Все, что мне было нужно — это уверенность в себе и обезоруживающий шарм «души компании». С ними у меня все предшествовавшие 16 лет были большие проблемы, и я решил, очень традиционно, добрать недостающие очки с помощью спиртного.
И вот, когда я, оглушительно и трагикомически пьяный, едва держась на ногах, ткнул пальцем в мою девушку мечты, с которой я с пятого класса обменялся от силы двумя словами («привет» и «спасибо») и 98 робкими взглядами, когда я протянул ей руку, промахнувшись настолько лихо, что мой ангажемент сперва по ошибке приняла ее соседка, когда я потянул ее к себе, одновременно чувствуя, как из моего желудка поднимается что-то подло троянское и древнегречески могучее. Я сделал еще несколько шагов в танце, тщетно пытаясь зацепиться взглядом за что-нибудь, еще не пришедшее в кружение, и бросил отчаянный взгляд туда, где по моим расчетам должна была находиться сцена, а на ней — бэнд, в котором играл мой лучший друг, в чьей моральной поддержке я так критически нуждался в тот момент; мне даже показалось, что я увидел его, но я не мог сказать точно, как не мог я и вычислить, с какой вероятностью это был он, а с какой — просто похожее на него черное пятно со случайно наложившимися на него двумя дискотечными лампочками — так, что мой мозг автоматически достроил из всего этого лицо моего лучшего друга, — я не был способен дать исчерпывающий ответ на этот вопрос, а между тем время не ждало, время поджимало, нельзя было медлить больше ни секунды, я собирался с духом, я решался, я вдыхал, я стискивал в скользких от пота руках талию моей партнерши, моей идеальной женщины, моей будущей жены, героини всех моих эротических фантазий, повелительницу всех моих эрогенных зон, познавшую со мной все возможные позы тантрического и лаосского секса, я вдыхал еще, тянул ее к себе, так, что она невольно вскрикивала и начинала отстраняться, почуяв неладное, я сливался с ней в единое — черт бы его побрал — черное пятно с предательски кружащимися дискотечными лампочками, чувствовал внезапное жжение в области таза, сильный толчок в области живота, быстрое течение веществ в области шеи, затем выше, неудержимо выше, и, теряя опору, партнершу, ясность зрения, чуткость слуха, интерес к происходящему и контроль над непреодолимым стремлением организма сбалансировать свой pH, в какой-то момент перевесившим важность потери девственности как акта омажа к Арнольду Шварценеггеру, я падал — падал — падал — на паркетный пол актового зала, исторгая из моего жадно желающего жить юного тела токсичное содержимое моего слабого желудка, — что, должно быть выглядело невероятно красочно в супер-слоу-мо, но в реальной жизни было квинтэссенцией жалости.
Если ты еще не понял, дорогой киборг, я говорю тебе о любви. Если ты все еще не нашел ответа на этот вопрос («любовь что это») в безднах человеческого знания, в заброшенных карьерах Википедии и высохших скважинах Фейсбука, в геологических пластах девичьих чатов об удачных и неудачных свиданиях, в уходящих с головокружительной высоты в сердцесжимающую глубину обнажениях публичных и приватных хроник с полосками мха в тех местах, где друзья желали счастья и удачи на день рождения — если ты облетел всю Google Earth и переплыл все Google Sea, перепробовал все возможные комбинации букв, цифр и спецсимволов, но до сих пор не подобрал пароль, я даю тебе ответ на мой секретный вопрос. Любовь — это всего-навсего частички жидкости, мутные и неустойчивые, капли грейпфрутового сока, пузырьки мартини, ниточки слюны и семена арбуза, шкурки помидоров и кусочки все еще немного экзотических в 2001-м ананасов, летящие в горячем спертом воздухе, проделывающие путь из раскрывшегося против воли рта бедняги-ботаника, неуклюже валящегося на пол, в раскрытые — но не чрезмерно — словно распахнутые от удивления, но не искаженные ужасом, чуть подведенные лайнером — но не избыточно — тонкие, но не как ниточка, одним словом, идеальные губы его симпатичной одноклассницы, элегантным (насколько это возможно) жестом пытающейся высвободиться из его объятий, удержаться на ногах и, если уж не спасти платье, то хотя бы не оказаться самой погребенной под его безжизненной худенькой тушкой.
Любовь — это замороженный телефон-автомат на абсолютно пустой улице их города ранним утром следующего дня, где он, дрожа от холода, ужаса, похмелья и переполняющих его чувств, столь же разносортных, как виды алкоголя, которые вчера смешались в его крови, накручивает ее номер, слушает гудки, откашливается, слышит, как берут трубку, набирает морозного воздуха в легкие и начинает, чтобы сэкономить монетки, говорить в ту часть трубки, которую нужно прикладывать к уху. Кричи, кричи, нужно орать, иначе не слышно будет на другом конце, учил его приятель-хулиган-давно-уже-не-девственник, кричи, понял? Он изо всех сил старается следовать его совету, и кричит: «Алло! Алло! Ты меня слышишь? Я хочу сказать, что я люблю тебя! Что люблю тебя! Меня слышно?» Но из его груди — то ли от стеснения, то ли от страха, то ли от последствий вчерашней интоксикации, то ли от космического холода, превратившего машины на обочине шоссе в ледяные изваяния, и медленно подползающего к одинокой телефонной будке с легкомысленным живым существом, вздумавшим болтаться снаружи в такое время, — что бы то ни было, но вместо отчаянного крика любящего мужчины, от которого должны трескаться скалы и сходить лавины, из его груди выходит почти неуловимый, слабый сип замерзающего полярника: «Ульяна? Ульяна? Это ты? Ты слышишь? Я… хотел… сказать…». «Ничего не слышно, — отвечает женский голос на другом конце, не подозревающий от том, что он обращается не к уху, а ко рту звонящего. — Алло?» «Я…» — шевелит губами синеющий юноша, прислонившись лбом к холодному стеклу будки, стремительно зарастающему ледяными фракталами. «Вам Улю?» — переспрашивает голос в трубке, рот в рот, не догадываясь о том, что спасает жизнь, что меняет будущее, что переписывает историю человечества. «Я просто…» — неслышно шепчет протагонист — то ли поэт, то ли летчик, то ли астронавт, — закрывая глаза и сползая на пол будки, медленно наполняющейся криоагентом. «Ульяна сейчас подойдет», — говорит голос. Трубка выскальзывает из рук юноши, и он теряет сознание, по мере того, как телефонная будка закрывается герметическим стеклом и выплывает в открытый космос.
Дорогой киборг поздних 2090-х, я знаю, что ты все еще сомневаешься, правильно ли ты понял все, что я хотел тебе этим сказать. Но позволь мне заверить тебя: все, что ты и твой невероятно развитый интеллект и его внешний — или, если ты модный, то встроенный — ассистент, дедуцировали из прочитанного — все это чистейшая правда. Welcome to your new account.