И циркачей с гибким позвоночником жизнь ломает

Геннадий Люлькин
«А мог бы жизнь просвистеть скворцом, заесть ореховым пирогом… Да, видно, нельзя никак». О. Мандельштам.

             Первый день нашего знакомства
             30 августа 1981 года… Я только что вселился в общежитие, именуемое ДАС (Дом аспиранта и стажера), на ул. Шверника. Не успел я распаковать свой чемодан, как вдруг дверь открылась, и в комнату без стука вошел красивый молодой человек, в красной рубашке и синих джинсах на помочах. Свежий, стройный, мускулистый, с алым румянцем на щеках, с плутоватой улыбкой на губах. Глаза его блестели – он был чуть пьяненький.
             Он назвал себя, я назвал себя, мы пожали друг другу руки.
             Это был Мишка Алов. Михаил Васильевич Алов. (Почти тёзка Михайло Васильевича Ломоносова).
             Да, румяный Алов был первым, кого я увидел в ДАСе.
             Он был очень легким, контактным, и мы сразу перешли на «ты».
             Алов позвал своего друга Костю Горлова, и мы втроем направились в пивнушку на Профсоюзной улице.
             Там, в пивнушке, мы и излили друг другу душу. И если до пивнушки я не знал о своих новых друзьях ничего, то после пивной я знал о них все.
              Алов показался мне счастливчиком, баловнем судьбы. По крайней мере, он производил впечатление счастливчика, баловня судьбы.
Выяснилось, что Мишка в прошлом – воздушный гимнаст, акробат. Вот, оказывается, откуда у него такая стройная, гибкая фигура, легкая, упругая походка.
             Закончив цирковое училище, он выступал под сводами цирка города Ярославля. Однажды, проделывая на репетиции очередной трюк под куполом, он сорвался с высоченной высоты, с круто летящей трапеции, упал на арену, сломал ребра и ключицу, и его «комиссовали»…
             Костя Горлов – крепкий, коренастый, с мрачноватым лицом. Небольшой шрам на его щеке – след от ножевого ранения. Однажды ночью Костя стоял на карауле, охраняя армейский склад с боеприпасами, как вдруг какой-то безумный китаец кинулся на него с ножом. След от ножевого ранения зарубцевался, но вот душевная рана так и осталась незажившей. Видно было, что непреднамеренное убийство китайца мучило его…
             У большинства студентов была благополучная судьба, из интеллигентных семей, у нас же была изуродованная, «вывихнутая» судьба. Горлов застрелил китайца, который зачем-то полез на военный склад, Алов упал с высоты в цирке, выполняя замысловатый трюк на высоте без предохранительной сетки, переломал все кости. Меня в детстве чуть не сжег родной отец, облив керосином….
             Короче, та еще компашка собралась в тот день в пивнушке.
             Вернулись мы из пивнушки так: Алов, как бывший воздушный гимнаст, идет по тротуару на руках, а мы с Костей шагаем по сторонам, готовые в любую минуту схватить его за ноги и поддержать. Но Алов идет уверенно, с ловкостью циркового гимнаста. Мы идем и хохочем, и несем пьяную веселую чепуху, качаемся и поддерживаем друг друга.
              С той поры хождения в пивнушки стали регулярными. Я не могу сказать, что мы пили в неумеренных количествах, кружки по три выпивали, но не пьянели. И обязательно после этого заходили в магазин, покупали «портвяшок». И уже в общежитии доводили себя до кондиции.

Алов и компания
             На первом курсе в студенческой протоплазме образовалось несколько ядер. Одним из таких «ядер» и был Алов. К нему народ тянулся. Алов располагал к себе любого, причем, не предпринимая никаких усилий. Доброта и отзывчивость были в натуре этого ярославского парня.
              В нашей компании был Сашка Бочаров, бывший прапорщик 30 лет. «Курица не птица, прапорщик не офицер» – сказал Алов, представляя мне своего друга, с которым познакомился еще на рабфаке. За ярко-рыжий цвет волос мы прозвали его – Рыжий. Несмотря на солидную разницу в возрасте, почти в 10 лет, мы приятельствовали, и я называл его просто – Сашка.
              Бочаров почти всегда ходил в общежитии в белой футболке, в выцветших синих спортивных штанах, в рваных тапочках. Бойкий, юркий, суетливый, он был в вечной спешке и вечно искал Алова, он просто жить без него не мог.
              Я никогда не видел, чтобы Бочаров пребывал в ином состоянии, нежели кипуче-деятельном, суетливом. Этот 30-летний бывший прапор всегда фонтанировал идеями, но беда в том, что все его мысли и идеи вращались вокруг одного – где достать бутылку. Это была его идея-фикс. Однажды ему надоело искать денег на выпивку, и он откуда-то приволок в комнату огромную флягу, поставил брагу…
              Был в нашей компании Витя Гуркин. Высокий лоб, слегка вьющиеся волосы, прозрачные, чуть навыкате, глаза… Как мы в первый раз увиделись с Гуркиным, я не помню, но с этим парнем, приехавшим в Москву из саратовской глуши, мы крепко сдружились и почти всегда на занятия ходили неразрывной парой. Виктор на три года был старше меня, отслужил в армии, проучился на рабфаке и в нашей паре он был лидером.
              В нашей компании все были волжане. Ярославль, Кострома, Саратов, Ульяновск – вот наши родные города.
              Такие высококультурные люди, как Дима Губин, Валера Толмачев, Андрей Мартынов или студенты-москвичи меня отпугивали, рядом с ними я чувствовал неуверенность в себе, все мои комплексы усиливались, их виртуозное владение русским языком бросало меня, мордовского паренька, в оторопь. И я инстинктивно приник к тем, кто был мне близок по духу, кто тоже были родом из деревни. Как мне казалось, они были и рангом пониже, и культурой пожиже. Ребята приняли меня, чужеязыкого, в свой круг, я чувствовал в их среде в доску своим парнем.
             Нашему сближению сопутствовало и то, что мы все оказались в одной, 109-й, группе.
             Возвращаясь из универа в субботу, мы еще на Октябрьской площади затоваривались вином в продуктовом магазинчике, который располагался в одноэтажном, деревянном здании рядом с остановкой трамвая. И на трамвае мы часто ехали уже без билета, так как все наши деньги уходили на бухло. Ехали, предвкушая радость от предстоящей попойки. Ехали мимо угрюмого здания психушки за оградой из красного кирпича. В начале 80-х годов прошлого века в больнице имени Кащенко лечились поэт Леонид Губанов и писатель Венедикт Ерофеев.
              «Ты, поэзия, довела,
             Донесла на руках до Кащенко» – писал Губанов.
             По прошествии лет эти же строки мог сказать и Алов, эти же строки мог сказать и я, через десять лет после окончания университета угодивший в наркологическую.

             Поэтические застолья
             Игорь Волгин вел поэтический семинар «Луч», но никто из моих друзей, писавших стихи, – ни Алов, ни Горлов – его не посещал. Наши семинары проходили в ДАСе, за бутылкой «портвешка».
              О, как мы любили наши поэтические застолья!
               Покупали водку, а чаще всего «портвяшок», быстрехонько сооружали немудрящую закуску…
               Алов всегда открывал бутылку так: он цеплялся зубами за металлический хвостик и резко дергал его. Помню, я как-то произнес: «Кто-то грызет «гранит науки», а Алов вгрызается в бутылку водки».
               За столом, уставленным бутылками, велась легковесная болтовня. Мы сидели в прокуренной комнате, полупьяные, слушая или читая стихи – свои и чужие… Поэтические, одухотворенные излияния перемежались с алкогольными возлияниями.
                И сиживали чуть ли не до утра, – разговаривали, читали стихи, плакали, смеялись, хохотали, кричали, ссорились, порой, хватали друг друга за грудки, тут же мирились, пьяно целовались, жаловались на «прохоровщину» и подобный идиотизм-догматизм, которым нас, что уж греха таить, вдосталь пичкали в университете.
                И Алов, и Горлов писали стихи. Хорошие стихи. По крайней мере, мне, провинциальному пареньку, их стихи казались недосягаемо прекрасными.
Алов был прирожденный поэт по своей натуре – легкий, ироничный, красивый. Горлов же производил впечатление человека хмурого и молчаливого, сдержанного, замкнутого. Он и был таким. Затворник, угрюмый нелюдим. Даже будучи пьяным, он не произносил больше десяти фраз.
                Алов писал стихи – талантливые, искренние, порывистые, и чаще всего – о любви. О страстной любви к девушке Тане К., студентке журфака, красавице и умнице, которая, кажется, была родом из Алма-Аты.
                Я помню черносмородинные глаза и прелестную родинку на щеке этой девушки. Эта родинка на ее нежном, смуглом лице мне казалась печатью бога – так девушка была хороша собой.
                В белом свитере и в черной юбке, – его возлюбленная была очень приметной девушкой, даже на факультете, где каждая вторая была писаной красавицей.
                Сказать, что в истоках Мишиного поэтического творчества стояла неразделенная любовь, я не могу. Татьяна любила его, и он любил ее, они оба любили друг друга, но вот что удивительно – я никогда не видел их вместе. Я никогда не видел, чтобы они целовались, или хотя бы ходили, взявшись за руки. Как это делали другие влюбленные, коих было немало в нашем общежитии. Тот же Толя Пряхин, толстяк под два метра ростом, всегда ходил со своей малюсенькой женой, взявшись за руки. И смотреть на эту парочку было одно удовольствие. Правда, любоваться этой замечательной парой пришлось не долго – скоро молодожены развелись.
               Выпив, Алов не мог спать и всю ночь писал стихи. А под утро, не в силах удержать свои чувства, переполнявшие его, он бесцеремонно расталкивал нас и читал их нам. «Как? Ну как? Талантливо?» – допытывался он. Спросонок, в эти предутренние часы, когда сон самый сладкий, я готов был признать стихами даже рецепты для лекарств.
               Что разлучило Татьяну и Михаила? Неумеренное пьянство Миши – и только. Отношения меж ними скоро оборвались, и Миша навеки потерял Татьяну.
Да, девушка исчезла из жизни Миши, но только не из его стихотворений. Он по-прежнему посвящал ей стихи, по-прежнему писал о любви к ней, каждое стихотворение, как говорят, «дышало» ею.
                Мишка еще долго наслаждался своими переживаниями, своей сердечной драмой.
                ... Костя не был говорлив, а если он и говорил, то только стихами Есенина. Рязанского поэта он любил безгранично. Он был его кумиром, его стихами Костя просто-таки упивался. За одно неуважительное слово о Сергее он мог ударить. Поэтому в нашей комнате был культ Есенина, и день Кости начинался с того, что он протирал портрет Есенина, стоявший на столе, у окна.
«Разбуди меня завтра рано. Говорят, что буду знаменитый русский поэт» - читал Горлов.
            И Алов, и Горлов мечтали, что станут знаменитыми поэтами.
            Всю ночь напролет эти два пиита могли без устали читать друг другу свои стихи.
            Особенно я любил, когда стихи читал Костя. Он читал их с таким надрывом, так рвал на себе рубаху, что куда там до него нашим хваленным артистам. Особенно ему удавалась «Хлопуша» Есенина.
             Алов же, наоборот, читал свои стихи, а он их называл «стишата», ровным, спокойным голосом, без всяких надрывных всхлипов и поэтических завываний, лишь изредка помахивая правой рукой.
            – Ну как? – и он вперялся взглядом в твои глаза. – Нравится?
            – Великолепно! Восхитительно! – со свойственной ему патетичностью восклицал Гуркин. А Витя тот еще был знаток поэзии!
            – Виктор, прошу, не выражайся так высокопарно! – Его простое имя Виктор я иногда заменял на манерное: Виктор, делая ударение на последнем слоге. – И откуда ты нахватался в своей глухой деревне таких помпезных слов? «Восхи-и-ити-и-ительно-о-о!» – передразнивал я его.
            – Я не советовал бы тебе писать и публиковать свои стихи под фамилией Алов, – сказал я Мише. – Своего «Ганса Кюхельгартена» Гоголь опубликовал под псевдонимом Алов. Критики разнесли его в пух и прах, Гоголь расстроился, скупил остаток тиража и сжег к чертовой матери. Если не хочешь такой же разнесчастной судьбы своим стихам, возьми какой-нибудь красивый псевдоним.
            Но Миша продолжал писать стихи под своей фамилией.
            Я предложил Алову собрать стихи в рукописный альбом и подарить своей любимой Татьяне, но он отказался. Кстати, этой идеей впоследствии воспользовался наш однокурсник, покойный Вася Бабенко. Вася собрал любимые стихи русских и зарубежных поэтов в отдельный, собственного изготовления, альбом и вручил своей возлюбленной – студентке биофака Марии, скоро ставшей его женой. Он собственноручно прошил и переплел эту рукописную книгу. Смею думать, что лучшего подарка, чем этот альбом у Марии не было.
            Алов был «гуляка праздный», как выразился про себя Сергей Есенин. Веселый гуляка, рас****яй. Его отличала неиссякаемая заводная удаль, бесшабашность, он мог выкинуть любой закидон. Жил с цирковым азартом и на спор мог с легкостью взобраться по балконам на крышу нашего 16-этажного общежития. Что с него взять – циркач!
            Но и Костя Горлов был тот еще трюкач. Когда он бывал трезв, то вел жизнь тихую, потаенную, но если вдруг напивался, тоже мог выкинуть какой-нибудь нешуточный «номер».
            Однажды Костя заявился в общежитие под утро, мокрый с головы до ног.
            – Ты где был?
            – В морге. В бассейне мертвецов за волосы таскал.
            По его словам, он всю ночь проработал в морге, вылавливая багром из бассейна трупы. Багром подтаскивал мертвецов к краю бассейна и тащил их за волосы. Перед тем, как выйти к бассейну с плавающими трупами, Косте налили граненный стакан водки, потом еще… и еще… В конце концов, он не удержался и свалился в бассейн. Так и пролежал в мертвецкой несколько часов мертвецки пьяный. Соврал ли Костя тогда или говорил правду – я так до сих пор и не знаю. Но знаю одно: нам тоже очень сильно захотелось пойти поработать в морге. Там наливали бесплатно!
           Талант Кости Горлова был многогранен. Он не только писал прекрасные стихи, но и был настоящим художником, вырезал из дерева леших, домовых, деревенских бородатых стариков и старух.
            Через несколько лет после окончания университета я был у него в гостях, в комнате в доме на Поварской, где по стенкам были развешаны деревянные скульптуры, обработанные лаком. Это были шедевры. Он подарил мне один из своих шедевров – портрет девушки, очень похожей на его жену – Нелли, с которой Костя познакомился в ДАСе, навеки полюбив ее. Зимой 1982 года Нелли приехала в ДАС со своей подругой – студенткой-заочницей, здесь Костя с ней и познакомился. Это была тонкая, гибкая, красивая девушка. Костя провел с ней ночь и больше никогда с ней уже не расставался.
             Где сейчас его подарок, я не знаю, потерял его во время моих бесчисленных скитаний и переездов.
             Да и где сам Костя – я тоже не знаю. В Москве ли он или же уехал со своей семьей в родную деревню, в Костромскую область – бог ведает. Но я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что он уехал со своей женой к себе на родину. Таким нелюдимым, как Костя, в Москве живется очень тяжело…
Алов и Горлов были отчислены из университета за пропуск занятий без уважительных причин, академическую задолженность. Возникли задолженности, «хвосты» на студенческом языке, и скоро их обоих поперли из университета. Случилось это на втором курсе.

             Поездка в Ярославль
             О смерти Миши Алова я узнал так.
             В октябре 2015 года мне надо было ехать в командировку в Ярославль. Я позвонил Гуркину, чтобы узнать, по какому адресу проживает наш друг…
             Я представлял, как мы встретимся с Мишей, надолго уйдем в прошлое, в воспоминания о студенческой жизни, о жизни в ДАСе, а потом я расспрошу его о сегодняшнем житье-бытье, после нашего расставания в далеком 1982 году.
             Но, увы, в живых я его уже не застал. Миша умер, в 52 года…
             Мишка Алов производил впечатление абсолютно потерянного человека. Так сказала мне его соседка, когда я пришел на квартиру, где он некогда проживал вместе с престарелыми родителями. Ходил небритый, немытый, запущенный. И пьяный.
– Хотя зрение у него было хорошее, по крайней мере, он ходил без очков, но он уже никого не видел вокруг себя. Или не хотел видеть. Ни на кого не обращал внимания, был погружен в себя, – рассказывала мне старая женщина.
Миша часто сидел на скамейке, у подъезда, сидел понуро, с потухшим взором.
– Он был весь какой-то потерянный, – сказала соседка.
            Я так и вижу, как Миша сидит на скамейке, у подъезда дома с безнадежно-отчаянным, обреченным видом – одинокий, жалкий, потерянный. Словно он не мог понять, куда все подевались, ведь он был такой веселый, компанейский, званный. Но он понял одно: «жизнь ушла сквозь пальцы желтой горстью песка», как выразился поэт Геннадий Шпаликов, когда-то тоже проживавший на улице Шверника.
             У Миши была акробатическая гибкость позвоночника, но, несмотря на гибкость, жизнь все-таки сломала его.
             Так он и умер – несчастный, одинокий, потерянный.
            
             Вместо послесловия: Ясно помню, как мы всей гурьбой – Алов, Горлов, Гуркин, Бочаров и я – явились на поэтический вечер в Лужниках, где выступали Евтушенко, Ахмадулина и др. Нам хотелось увидеть живых поэтов, услышать их голоса.
             Но не в поэтическом настроении мы тогда оказались. И тот памятный мне поход закончился если не скандалом, то большим конфузом. Мишка споткнулся и кувырком скатился вниз по бетонным ступенькам лестницы. Мы не успели его поддержать. Слава богу, обошлось без сильных ушибов и переломов, но бутылка, принесенная с собой, конечно же, разбилась вдребезги.
             Эпизод был символическим.
             Когда Мишка падал на «дно жизни», никто из нас, как это ни печально, не оказался рядом, не поддержал друга. Так он и погиб в пьяном угаре, в полном одиночестве…