Сколько мы со Светланой прожили на тёщиной даче моего друга Вани, я не очень помню. Помню, что очень недолго мы там отдыхали, - где-то две ночи и три дня. Запомнилось мне, как Ваня читал вечером, в мистическом эстонском полумраке, стихи своего любимого Осипа Мандельштама, видимо, сильно желая понравиться моей Светлане, а она же слушала его, раскрыв свой большой сексуальный ротик, созданный для наслаждений. Возможно, я слегка ревновал и скучал, ведь я мало чего понимал во всей этой поэзии, и думал, что слушать музыку намного интересней, чем всю эту рифмованную дребедень. Помню, как мы со Светланой занимались страстно любовью в ночи, возможно, Ваня нас за тонкой стенкой слушал и, возможно даже, подсматривал в щёлку. Может быть, именно это меня, тайного эксгибициониста, так тогда и возбуждало: будь я тогда повзрослей и посвободней, мы бы занялись любовью втроём, как настоящие художники и любящие друг друга хиппи. Прочь ревность и глупые мещанские животные инстинкты и да здравствует свободная плотская любовь! Светлана бы тогда тоже согласилась и вряд ли стала бы долго упираться. А потом бы ревнивая ванина жена внезапно приехала бы и с треском разогнала наш творческий союз: безумный московский геодезист и поэт, странная девушка-скульптор из Донецка и я, ереванский график, рисующий полупорнографические картинки. Зато, было бы что вспомнить. А с другой стороны, возможно, это бы окончательно сорвало крышу у моего друга, и он опять устроил бы суицид. Надо сказать, что в Ване всегда боролись две крайности: очень там шла острая борьба; между его, прячущимся за добротой и вежливостью, бесом, жаждущим сатанинский наслаждений и его пуританским советским воспитанием, вкупе с ортодоксальной религиозностью. Ваня себя сравнивал с ещё другим героем Достоевского, со Свидригайловым, который был похотлив и сладострастен без меры, а в конце романа застрелился, вместо того чтобы уплыть с концами в Америку. Ваня мне как-то рассказывал, как он ходил в театр на Таганке и смотрел там, как Свидригайлова великолепно играл сам Владимир Высоцкий. В общем, Ваня страдал и мучился этой своей раздвоенностью, и потом уже про это своё качество он сочинит много творческих откровений в виде восьмистиший. А своё же тайное сладострастие, с коим ему не в силах было справиться, он обратит в бесконечный просмотр порнографических фильмов с незатейливыми сюжетами. Это всё будет потом, когда наш СССР закончит своё существование…
Помню ещё, как мы ходили втроём на Финский залив, это было совсем недалеко, и там на берегу никого кроме нас не было. И жизнелюбивая Светлана даже искупалась в холодной воде, без купальника, который у неё отсутствовал. Отошла в сторонку, конечно же, при Ване она стеснялась, да и ему тоже было бы от этого не по себе. Ваня отвернулся, делая вид, что ему это не интересно, а сам слегка косил глазами в сторону беспечной девушки. Фигурка у Светланы отличалась стройностью и ничего лишнего, и всё очень гармонично: немного узковатая плотная попка, и не очень крупные груди с приятными на ощупь сосками, тело не двадцатисемилетней женщины, а пятнадцатилетней нимфетки. Не удивительно, что мой друг Ваня на неё немного запал и, можно сказать, возжелал, в тайне своей свидригайловской души. Её весёлый голосок кричал нам радостно издалека, что вода совсем не такая холодная и что нам тоже надо искупаться. Мы это, конечно же, делать не стали. Мы курили, и Ваня что-то беззлобно рассказывал про эстонцев, про Таллинн и про местные нравы. Ваня тогда был очень добрый и никого не судил и, чувствовалось, что в Эстонии жить ему нравится. Перед прогулкой к морю, к нам туда на дачу заглянула соседка-эстонка средних лет, и я ей подарил одну свою картинку. Я тогда часто бездумно разбазаривал свои рисунки, думая, что рисовать я никогда не разучусь. Вспоминаю это с некой горечью, - как я был глуп и наивен и не ценил свой труд… А потом помню, после моря, у Вани вдруг началась какая-то тревожность. Что-то его стало сильно напрягать, а может быть, у него просто закончились лекарства, которые ему врач-психиатр прописал. Ваня регулярно принимал таблетки, которые назывались – циклодол: эти маленькие беленькие колёсики поддерживали его нежную психику, не позволяя ей слишком опускаться во мрак коричневой печали или же взлетать в другую ненормальность, которую прозвали эйфория или, попросту говоря, беспричинное счастье. Он часто, благодаря циклодолу, находился в задумчиво-ровном мечтательном настроении и это его здорово поддерживало на жизненном плаву. А когда его слишком сильно заносило, и даже колёсики не помогали, Ване делали укол, который его совсем успокаивал. Лекарство это называлось – Модитен-депо, после внутримышечной инъекции, Ваня уходил в сон, и много спал с, видимо, приятными сновидениями, в которых танцевали обнажённые прекрасные нимфы и мудрые поэты гуляли по зелёным лужайкам и читали свои стихи. А может, он ничего не видел, а просто погружался в чёрный мрак и в беспамятство. Самого меня никогда этим не кололи и поэтому сказать точно, что там происходит, не могу…
В общем, Ваня сказал, что нам пора собираться и ехать, и что у него есть знакомый в Таллинне, у которого мы можем остановиться. В Таллинне мы немного погуляли и, уже под вечер, Ваня нас привёл к нему: мол, здесь мы можем заночевать, он очень добрый и культурный человек. Служит в православной церкви. Когда в Таллинн к Ване приезжал друг Сева, то он даже стал крёстным, и помог Севе стать настоящим православным христианином. Странно конечно, что Сева крестился в Таллинне, а не в подмосковном Пушкино, где служил Александр Мень, и куда Сева иногда ездил по воскресеньям на проповеди. Наверное, там стояла большая очередь из желающих, так сказать, воцерковиться: все очень культурные люди Москвы были прихожанами той церкви, где служил этот замечательный священник. А может просто, Сева приехал навестить друга Ваню, а тот ему сказал: давай, мы тебя здесь покрестим! Сколько можно, без креста ходить!.. Сева решил, что это хорошее предложение и согласился. И понёс свой крест алкоголика и, впоследствии, популярного русского поэта. Надо сказать, что Сева тоже сочинял стихи и делал это с большим юмором. Ваня даже потом считал, что севины стихи намного гениальней его ваниных, в которых юмора было совсем мало. Сева тоже так считал и со временем возгордился… Ладно, хватит о поэзии. Потому что, в этом вопросе я совсем ничего не понимаю, хотя уважаю весь этот словесный шаманизм, с помощью которого можно соединяться с высшими духовными силами. Слова, ведь, это не просто слова, - это мощные энергетические вибрации, за которые человек несёт ответ перед богами и демонами. И нельзя всуе что-то писать или говорить. То ли дело, быть простым художником и молча рисовать свои внутренние переживания и продавать их за скромные сребреники иностранным гостям.
Единственное «но», - Ваня мне шепнул напоследок, - он имеет, по слухам, склонность к гомосексуализму. Меня это немного напрягло, меня это немного напугало. Честно говоря, я этого всегда побаивался. Меня это всегда страшило. Мы уже знали о такой страшной болезни, как Спид, и что её переносят друг другу гомосексуалисты, вступая в запретные и малоэстетичные анально-оральные половые сношения. Эта жуткая болезнь никак не лечится и она никого не щадит, - ни бедного, ни богатого. В СССР уже она тоже начала проникать: её к нам завезли иностранные туристы-гомосексуалисты, которые приезжали к нам за юными и прекрасно-наивными советскими юношами, и покупали запретную однополую любовь за недорогие импортные подарки. Уголовную статью за мужеложство ещё у нас тогда не отменили, но, чувствовалось, что за это уже не сажали. Кроме того, гомосексуалисты были всегда презираемы, если таковые обнаруживались. И про это всё у нас ничего не писали ни в газетах, ни в журналах, ни в книгах. Разве что, в медицинских учебниках по психиатрии. Жесточайщее табу и всенародное осуждение, как на проявление крайнего морального падения человека, сродни предательству родине и инцесту. Может быть, поэтому я и не стал гомосексуалистом, не стал, так сказать, «голубым». А может быть, не поэтому...
Всё-таки, женщины мне нравились больше, хотя я их в юности побаивался и не знал, как с ними общаться. Женщины тоже передают разные болезни, но не такие смертельные. Презервативов я тогда с собой не носил. Можно сказать, их у меня никогда с собой не было, хотя эти «изделия № 2» открыто продавались в аптеках и недорого. Я же их никогда не покупал; да как-то и стыдился их покупать. Всю жизнь меня сопровождал непонятный стыд. Когда я был юным пловцом, я всегда пользовался полотенцем, чтобы снять с себя мокрые плавки и надеть трусы: всегда оборачивал вокруг бёдер полотенце и быстро снимал с себя плавки и надевал трусы. Так делал не только я, конечно же, но многие пловцы спокойно снимали с себя плавки и неторопливо надевали трусы: их не смущала собственная нагота, они спокойно демонстрировали свои половые органы. У нас там, на плавании, не было никакого гомосексуализма. Вернее, не было открытого и явного гомосексуализма. Шутки на эту тему, конечно же, присутствовали и даже свирепствовали. Самое страшное ругательное слово – было слово «гёт», которое означало – пассивный гомосексуалист. Оно было не армянского происхождения. Оно происходило из турецкого языка и означало задница. Или было слово «сиктир». Оно часто употреблялось в шутливых перебранках между пловцами. Это что-то вроде – «иди на …». Ещё была очень популярная фраза «кунем ворт» или «ари ворт кунем». Она означала, - « иди сюда я тебя будут любить через твою задницу»… В общем, на эту интересную тему, на тему оскорблений и унижений, можно диссертации писать и писать.