РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 3
Продолжение 2 http://www.proza.ru/2019/12/14/951
НАРКОМ ВОРОШИЛОВ:
ПРИВЕСТИ ВОЙСКА В БОЕВУЮ ГОТОВНОСТЬ!
«2-4 ноября 1939 года.
Всю неделю мотался с Черепановым. Дивизия разбросана в разных местах. В одном селе, которое я не имею права называть, стоит 316-й стрелковый полк, за Ведлозером – 97-й, в лесах под Палалахтой – 208-й.
С трудом нашли 64-й пулемётно-артиллерийский дивизион: то ли шофёр не знал дорогу, то ли усталый Черепанов что-то путал. Побывали у них на стрельбах, Черепанова многое не устраивало: и то, что бойцы живут в шалашах, и как их кормят. «А как следствие, – бурчал комдив, – и результат: не стрельба, а брызги шампанского».
Один день целиком пробыли у танкистов 381-го отдельного танкового батальона. Впервые я ехал в танке – теснотища, бросает из стороны в сторону, да всё головой о броню. Кашляю от запаха бензиновой гари. Вообразил себя в бою: с одной стороны – полная защита от пуль и осколков, с другой – боязнь, что вот сейчас сзади на решётку мотора летит бутылка с зажигательной жидкостью... Танкисты выгодно отличаются от пехоты, народ тут не затурканный, напористый, за словом в карман не лезет.
Мне приглянулся экипаж Кирилла Ананьева. Кирилл из Петрозаводска, его механик-водитель Ваня Терхов, медвежьегорский паренёк, тракторист, – настоящий мастер. Я проехал с ними километра два на месте башенного стрелка, ехали и по краю болота, и по лесу. Терхов делал такие весёлые развороты на месте, вертелся, как юла, у меня голова шла кругом. Командир экипажа, молодой, но важный, назвал себя по имени и по отчеству – Кирилл Фролович Ананьев. Для солидности отпустил командирские усики – рыжие, длинненькие.
«Жил на печке мальчуган,
А за печкой таракан –
Усики да трусики,
Трусики да усики».
На эту мою декламацию он вежливо улыбнулся и отказался от моего гостевого «Казбека», которым я угощаю понравившихся ребят.
Водитель Иван Терхов отозвал меня в сторону и показал письмо. Два раза я его прочитал и два раза скрежетал зубами. Мать жаловалась на председателя колхоза, который не выдал положенные, заработанные на трудодни пять мешков картошки, не выдал капусты, которую не знает куда девать и которая гниёт в поле, а главное – не даёт подводу, чтобы привезти дров на зиму. «У леса живём, а дров нету. Хожу в валенках, скоро в них спать буду. Ту поленницу, что ты, Ванюша, заготовил год назад, я долго берегла, а нынче холода пошли, я к ней приступилась. Жалею, что тебя отпустила в армию...». Об этом грустном письме вечером рассказал Черепанову.
– У меня таких писем около сотни. Отдам тебе в штабе, Николай Иванович. Показал Разумову – тот нос отвернул: поклёп на Советскую власть. А какой поклёп, когда моя жена пишет: «пришли две катушки ниток и пять кусков мыла хозяйственного». Вот и займись, комиссар, коль сердце у тебя дрогнуло. В печать – хрен пропустят, а письма подготовь за моей подписью, да покруче, не разводи антимонию, а по щекам отхлещи этих толстопузых председателей и управдомов. Управдомов можно, сам товарищ Сталин, говорят, очень смеялся над Бываловым – Ильинским. «Охапкин, заложи кобылу!». Смеясь, он молодел на глазах, и казалось, что ему не сорок, а каких-нибудь – двадцать пять. После ужина танкисты выступили перед нами с концертом. Трое под гармошку спели «Если завтра война», потом были стихи Лебедева-Кумача, игра на балалайке, пел Иван Терхов, у которого оказался приятный чистый баритон. В конце лихо плясали «Яблочко»:
«Ох яблочко, куда котишься?
К Маннергейму попадёшь –
Не воротишься!»
Следующий день провели в двух наших артиллерийских полках – 3-м и 12-м гаубичном. Они стояли недалеко друг от друга близ Колатсельги. Полки полностью укомплектованы, оба командира полка произвели хорошее впечатление: грамотные, не шаркают перед комдивом.
Долго обсуждали состояние дорог, вели дискуссию о том, можно ли стрелять поверх голов своей наступающей пехоты. Оказывается, существует запрет: снаряд может упасть на своих, взорваться, ударившись о верхушку дерева, тогда отвечай, товарищ командир артполка. Фамилии командиров не пишу по секретным соображениям.
Впервые видел 122-миллиметровые гаубицы. Внушают доверие. 76-миллиметровые пушки на деревянных колёсах со спицами вызывают удивление. Тяга смешанная – автомашины ЗИС, лошади, ну и, конечно, тракторы «Комсомолец». Командиры жаловались на плохой фураж для лошадей, на то, что в последний момент им подкинули пополнение, призванное из запаса, что многим запасникам далеко за тридцать, они ленивы и не дисциплинированны. Комдив и подъехавший из корпуса Серюков принялись пилить командиров за плохую организацию политработы, за то, что плохо работают штабисты, дежурные телефонисты – дикие и невоспитанные.
Я пишу, пишу и в записную книжку, и в дневник всякую чепуху, а дельного, для газеты, ни для корпусной, ни в Москву, ничего не надыбал. Распыляюсь, но всё мне так интересно вокруг, всё ново! Дивизия – это мощная, диковинная пружина, которая всё сжимается и сжимается властной рукой Черепанова. Но вот судьба и улыбнулась мне. Когда прибыли в штаб дивизии, я пошёл в центральную нашу радиостанцию по совету Разумова, познакомился с лучшим нашим радистом. Фамилия его Веснин, парень из Беломорска, работал радистом в порту. Маленький, худенький, стрижка бобриком – позволили иметь причёску за отличную службу. Просидел у него до обеда. В столовую не пошёл – болит желудок. Мможет, что-то съел в поездке по частям, и вот давняя язва просыпается потихоньку, помаленьку, как хорёк, как крыса, точит свои зубки.
Когда Владимир Веснин работал на ключе, его правая рука трепетала, как птица. Неважно написалось – красивость, с чем я всячески борюсь в своих статьях и особенно в очерках. Лучше будет сказать так: рука Веснина теряла своё очертание, как пропеллер самолёта после команды «От винта!».
Морзянка Веснина летела вдаль сплошной песней. Как я завидую таким мастерам! На курсах в Ленинграде мы проходили радиодело, до отупения учили морзянку. «Тётя Катя», «Я на речку шла», «Дай, дай закурить». Как же трудно запомнить, уловить, ухватить этот шквал точек и тире, влетающий в уши! Как же я злился на себя, на весь белый свет, в какую ярость впадало моё хилое существо. Я клевал ключом просо, как говорил наш инструктор, размазывал кисель по тарелочке, а у этого безусого юнца глаза поют от упоенья, иногда он их прикрывает припухшими веками, наклонив голову к шифровке. Вот тебе, Климов, и тема для серии репортажей «Мастера ратного дела». Танкист Ананьев, радист Веснин. Искать, искать Весниных, Ананьевых среди разведчиков, артиллеристов, медсестёр. Главная мысль репортажей – слова товарища Ворошилова: «Наш народ умеет воевать, наш народ любит воевать». Именно любит, и это важно, на этом акцент делать.
Позавчера послал Свете первое письмо. Адрес нашей дивизии: 215-я военно-полевая почтовая станция. 1-го ноября выпал первый снег.
5-15 ноября 1939 года.
Пятого ноября был с Разумовым в 316-м стрелковом полку. Долго искали командира полка Кондрашова. А когда нашли его в кузнице, где вовсю подковывали лошадей, разговор долго не клеился: ему, видимо, показалось, что мы нагрянули, дабы что-то разнюхать, проверить. Полковник Кондрашов тут чужой, его назначили недавно, перебросили из 24-й дивизии.
То, что у него нелады с комиссаром полка, Разумов шепнул мне ещё раньше. Однако Кондрашов на мои вопросы о политработе в полку отвечал, как мне показалось, искренне, хотя и своеобразно.
– Политрук – пример бесстрашия и мужества, как сказал товарищ Мехлис. Комиссар моего полка соответствует этому. Он все дни с людьми, бойцы это ценят. Он ест кашу из полковой кухни, ночует с бойцами, знает их настроение. А настроение у моих красноармейцев правильное – проучить зарвавшуюся финскую моську! Мои бойцы мне верят, мы уже сдружились. Основной контингент – жители Карелии, есть из Медвежьегорска, где до сентября стоял наш полк. Что могу доложить по этому вопросу? Ребята тихие, послушные, трудяги.
В полку у меня – полный списочный состав, треть – комсомольцы и коммунисты. Все мои люди задействованы, никто не сидит сложа руки, все на своих местах. Зимы не боимся; и сейчас ещё есть добровольцы, которые спят в шалашах, без печек, без обогрева. Я таких приветствую.
– Вы тоже спите, так сказать, на свежем воздухе? – спросил, раздражаясь, Разумов.
– Так точно. У комиссара и у меня в палатке печек не имеется. Комиссар и я гордимся своим 316-м! Готовы выполнить любой приказ Рoдины!
Я сказал Кондрашову, что наслышан о его снайперах и хотел бы написать о них.
– Сталинская правдивая печать – великая сила! – отозвался комполка и выделил нам сопровождающего, с которым мы и поехали на стрельбище.
Приехали на окраину колхозного поля близ Колатсельги. Это и есть стрельбище. С неба сыплется морось, земля стылая, но бойцы лежат на сене, устеленном брезентом.
Знакомство с мастерами винтовки. Олонецкий карел Николай Александрович Алекин и охотник из Заонежья Андрей Кузьмич Алюшин, так важно их представил нам комвзвода. Причина тому есть: оба они награждены значками «За отличную стрельбу РККА». Значок редкий, попросил показать: белая эмалевая мишень с чёрным кругом посредине опоясана красным знаменем и лавровой веточкой.
Стреляют при нас на 300 метров. Ни единого промаха, все пули – в чёрном силуэте врага. Выпытываю секреты меткой стрельбы.
– Грудь надо иметь вольную, – сказал важно Алюшин. – Широкая грудь требуется, чтоб воздуху набрать и затаиться.
– Вдохнул, затаился и плавно нажимай на собачку, – добавил Алекин.
– Курить табак стрелку никак нельзя: дыхание сбивает.
Я молча слушал их советы, кивал головой, поддакивал. О том, что я стрелок со стажем, помалкивал. Дали и мне винтовку, пять патронов. Из пяти – три попадания. Не так плохо. Оптический прицел да на все бы винтовки!
Разумов осмеял меня, сказав, что выстрел снайпера – это точечный укол, укус комара, не имеющий решающего значения в ходе боя.
– В бою нужен напор, неукротимое приближение пехотных цепей к противнику, и как результат – меткий огонь с дистанции ста метров. Тогда успех, тогда победа! Так учит нас с вами товарищ Мехлис, – закончил свой монолог совсем другой Разумов, тыкая в мою узкую грудь прокуренным пальцем. Мне трудно было ему возражать, я ведь человек невоенный, а он так уверен в своей правоте.
Ему понравилось моё молчание, понравилось, что загнал меня в лузу, как бильярдный шар.
– Ну как тебе Кондрашов? – спросил Разумов, когда мы возвращались со стрельбища. Я пожал плечами и сказал, что люблю людей, не удовлетворённых собой, сомневающихся, для которых не всё ясно в этом подлунном мире.
– Типичный солдафон, – не дослушав меня, зашептал Разумов. – «Мой полк, мои люди задействованы...» Что за суконный язык, что за самомнение! Дескать, глядите, комиссары, какой я слуга царю, отец солдатам. Увидим, погоди, товарищ дорогой, Григорий Фёдорович Кондрашов!
– Алёша, не качай насосом. Мы с тобой штатские люди. У нас с тобой другие критерии, мы привыкли к другим производственным и человеческим отношениям. А вот с точки зрения Черепанова, Кондрашов – военная косточка, командир от бога.
– Ну вот уже, туда его мать, бога вспомнил! – закричал на меня Разумов так громко, что водитель нашей «эмки» притормозил. – Да, Черепанов его нахваливает, потому что другие ещё хуже, молокососы, всего год на должности, кстати, как и этот Кондрашов. А им я давно недоволен, и его комиссара в обиду не дам. Он мне, знаешь, сколько о своём комполка порассказал? Комиссар – надёжный информатор. Потом как-нибудь поведаю, тебе для повести пригодится, а то, видишь, шофёр уши навострил, может, на особый отдел работает.
От Гультяя узнал, что медсанбатом заправляет мой давний знакомец по Петрозаводску, известный городской врач Вознесенский, и к вечеру я уже был у него. Вспомнили общих знакомых – Вишневского, Баранова. Оставил меня ужинать, налил рюмочку – я отказался. Принесли тушёной капусты с мясом – опять я помотал головой и рассказал о своей давней язве, о том, что сейчас она просыпается. Вознесенский опечалился, долго молчал и наконец вынес вердикт: надо ехать в Петрозаводск, там – опытные рентгенологи, отличные хирурги, он тут же напишет записку Баранову. Чудак-человек, с Барановым мы живём на одном этаже, в новом доме специалистов.
Я пообещал, что выберусь в город сразу после октябрьских праздников, и попросил Вознесенского никому не говорить о моём недомогании.
– Случись прободение язвы желудка, так, сударь, здесь вас не спасти. Волею судьбы и начальства меня назначили главой медико-санитарной службы дивизии, дали мне звание военврача2-го ранга. Милейший Николай Иванович, вы – золотое перо Севера, автор будущих очерков и правдивых книг, а посему мы, медики, должны приложить все усилия...
В его словах мне послышалась забытая интонация рафинированного русского интеллигента Вишневского, которого в городе звали Сахар Медович. А может, это интонация земских врачей, которую мы вычеркнули из своего обихода, интонация нормального человеческого общения. А что я слышу каждый день? Дубовый, казённый язык, матерщину.
Прочь сомнения! Надо подстраиваться, перестраиваться надо, надо...
Черепанова два раза вызывали в штаб нашей 8-й армии. Оба раза возвращался хмурый и выпивший. Гультяй слышал, как он ругал Хабарова.
Утром 7-го ноября все мы в комнате политотдельцев слушали по приёмнику Москву. Нарком Ворошилов выступал на Красной площади перед войсками. Странно, но об отношениях с Финляндией не сказал ничего. Делаю смелый вывод: дипломаты договорились, финны подчиняются нашим здравым требованиям, увидев, какая силища прёт к их границам. Дороги из Петрозаводска и Лодейного Поля забиты войсками. Идут день и ночь.
С Алёшей Разумовым мы уже перешли на «ты». Поделился с ним своими мыслями, тот нахмурился вначале, а потом округлил глаза.
– А что, чем чёрт не шутит, – тихо зашептал он мне. – Но как же тогда – «наш народ умеет воевать и любит воевать»?
В полдень провели митинг, точнее, собрание в штабе дивизии. Митинг был недолгим. Спели не очень дружно «Интернационал», а потом выступили Черепанов и Разумов.
Вечером устроили концерт. Гультяй, Запатрин – старший политрук, и капитан Кедрин – начальник оперативного отдела штаба дивизии, довольно слаженно спели под баян «Три танкиста» и «Катюшу». Валя Андриенко из дивизионной газеты, всё еще не явившейся в свет, спела под гитару две украинские песни. Одну из них я когда-то слыхал:
«Їхав козак на війноньку,
Сказав: «Прощай, дівчинонько.
Прощай, дівчино чорнобрівонька,
Я їду в чужу сторононьку».
Старший лейтенант Воронов, кандидат технических наук, показывал карточные фокусы. Затем выпорхнули из коридора танцоры. Среди них был тот самый паренёк, затянутый в «рюмочку», старший лейтенант Смирнов. Оказывается, он тоже работает в политотделе, инструктором по комсомолу, а девушка с миндалевидными глазами гурии – его жена Аня, машинистка штаба. Как лихо, с каким куражом плясали они и «цыганочку» с морским выходом, и «барыню», и чечётку били, надев на головы самодельные сомбреро. Как лейтенант смотрел на свою Анечку, как горели в ответ её неповторимые глаза!..
После концерта мы сдвинули столы, девушки накрыли их чистыми простынями, появились водка, вино, мясные и рыбные консервы. Рядом со мной села Валя Андриенко, полногрудая, с белой шеей, которой был тесноват ворот гимнастёрки. Её крепкие, жаркие бёдра теснили меня, и мне всё время казалось, что я вот-вот сползу со скамейки. Валя то и дело подкладывала мне еду, а я останавливал её, хватая за тёплые белые руки.
– Ну шо вы так мало кушаете, товарищ старший политрук? – пела она мне в ухо. – Шо вы такой стеснительный, товарищ старший политрук? И чарочку только пригубили, и бычки томатные не пробуете. Лично я из всех вин больше водочку предпочитаю. А ще лучше так нашу украинскую самогонку, говорю тихенько, щоб никто не чув. Я от водочки красивая становлюся.
Валя говорила тем почти забытым языком моего детства, языком моей бабушки Лиды, переехавшей к нам в Таганрог из славного города Полтавы. Я сказал ей об этом, когда пошёл её провожать в «дамскую палатку». Валя остановилась, повернулась ко мне, взяла мое лицо в свои горячие крепкие ладони и поцеловала. Очевидно, не почувствовав отдачи, Валя начала бойко рассказывать о штабных романах. И кто есть у комдива, и кто есть у зама, у начхима, у нашего главного интенданта. В общем, девушки были нарасхват, и штабные, и медсанбатовские.
Прощаясь, я решил загладить свою чёрствость и искренне приник губами к её белеющей высокой шее.
– Шо вы со мною робите, товарищ старший политрук? Я ж вся сомлела. Ноги мои не идут до хаты. Хоч падай: было б лето, так тут бы и повалилась под эту берёзу...
Странное дело, назавтра мне вдруг захотелось увидеть Валентину. Пришлось поискать. Она сидела в красном уголке с редактором дивизионки и чиркала красным карандашом помятые «Боевые листки», принесенные из частей.
– Вот полюбуйтесь, сколько ошибок, – сказала Валя просто и весело. – А слог? Лев Толстой и Антон Павлович со стыдом глядят на наше чумазое, неграмотное поколение. Не так ли, товарищ писатель?
Я слушал Валентину, разинув рот, и не узнавал её. Более того, я искал её, чтобы сказать ей что-то ласковое, доброе. Слова эти мои улетели куда-то, ибо передо мной сидела другая девушка – умная, серьёзная, с хорошим русским языком. Выяснилось, что Валя-Валентина служит правщиком, по-ученому говоря, корректором в дивизионной газетке с несколько несвоевременным, устаревшим названием – «За боевую подготовку». Лучше бы, скажем, стандартное «Вперёд» или «Красное знамя». Подготовка, ребята, уже закончилась, скоро начнутся схватки боевые, да говорят, еще какие...
– Я вас понимаю, Николай Иваныч, – продолжала Валя, впервые назвав меня так. – Но жизнь – театр, и все мы в нём актёры. Это у меня маска, чтоб душа не видна была. Я окончила пединститут, филолог. Писала в газету, была рабкором, затем взяли корректором в областную газету, а в Карелию меня позвала муза дальних странствий. На войну эту пошла добровольцем – романтика, острота чувств, гребень волны. Вот поднимусь я на этой высокой волне и, как Одиссей, о котором писал Гомер, увижу весь мир. За вчерашнее – не судите строго. Дурь нашла, со мной бывает такое, когда выпью лишнего...
Я выслушал её, неторопливо надел фуражку, проверив ребром ладони звёздочку и нос, бросил руку к козырьку, зачем-то щелкнул каблуками сапог, поклонился и вышел.
Все дни писал. Послал две корреспонденции в Москву о танкистах и снайперах, написал два репортажа в «Красную Карелию», которые передал с нарочным Орлову. Репортажи эти, расширив, переправил в «Боевой удар».
Пришли свежие газеты. Тема одна – призывы ЦК ВКП(б) к Октябрю, выборы в местные Советы. В «Красной Карелии» 7-го ноября вышла передовица Геннадия Николаевича Куприянова. Мощно и напористо. Интересно, кто теперь занял моё место, кто пишет ему статьи? Пошёл в дивизионную пекарню. Тут прямо целый городок. Штабеля мешков с мукой под открытым небом, правда, почти все покрыты брезентом, снуют люди в белом, урчат трёхтонки: кто везёт муку, кто приехал за хлебом; дорога разбита, грязь по колено. Сама пекарня – целый хлебозавод: гудят форсунки нефтяных печей, орудуют разгорячённые парни в белых халатах. 20 тонн хлеба в сутки!
В небольших чанах горбатится тесто. Тепло. Еле уловимый дрожжевой запах, который напомнил детство, маму. Вот она, милая моя Ольга Фёдоровна, месит тесто в деже, локтем отпихивает съехавшую на глаза косынку. Макает ладонь в воду, гладит, приглаживает кругляши из теста, деревянной лопатой ловко сажает каравай в пышущую розовым жаром печь. Я жду и не могу дождаться. Вот уже хату наполняет запах свежего хлеба. Пора! Но мама мотает головой. Как медленно движется минутная стрелка ходиков! Пора! Наконец мама открывает заслонку, берёт лопату, наклоняется перед огромным зевом русской печи. Первый каравай, второй, третий... Она быстро привычным взмахом ножа очищает низ от капустных листьев, ставит хлебы ребром на лавку и накрывает их вышитым рушником.
Как медленно идёт время! Через полчаса, не выдержав моего нытья, мама берёт хлебину, берёт большой самодельный нож и с прислоном к груди отрезает мне краюху-скоринку, наливает большую кружку холодного молока, достаёт заветный глиняный горшочек с золотистыми твёрдыми кусками засахарившегося мёда...
Нашёл начальницу, Екатерину Андрееву. Интересное превращение: военфельдшер, лейтенант медицинской службы – начальник пекарни. Но об этом напишу позже. Попросил Катю насушить мне белых сухарей, сослался на диету, на рекомендацию врачей. Катя Андреева – несомненно, личность, это я понял даже после часа знакомства. Можно развернуть в очерк. «Правда» должна взять – тема редкая, фронтовая пекарня – экзотика для них, для москвичей. Спешу завершить записи. Черепанов сообщил: 12-го ноября нарком Ворошилов распорядился привести войска нашего ЛенВО в боевую готовность и к 17-му ноября быть готовыми ко всему».
Продолжение в следующей публикации.