-Я работала уборщицей, сторожем, сиделкой, шкуры сушила, как называются те, кто сушит шкуры?да разве упомнишь все, но вообще я художник.
Все улыбаются, а это правда, только это и правда.
Я все время рисую. С самого детства.
Разговариваю и рисую вот эти тени.
Сейчас самое интересное солнце.
От травинки такую тень кинет и замирает травинка - себя не узнает, и ликует она - я, ведь это я.
Говорит, говорит женщина странная, женщина прекрасная.
Времени на лице её нет, в улыбке румянец, лучики вокруг глаз в улыбке, время в узлах на руках, отложенной щедро соли в плечах, их скосившей, веселая нищета в пестрой куртке с чужого плеча с солью незнакомой, усталой шали с пышными кисточками.
-Картины мои посмотреть хотите? А их нет. Только одна. Вам могла бы и показать. Не знаю ещё. Другие?
Я как-то зашла в сарай, это давно было, и вижу, что мама на все щели прибила мои разрисованные картонки, фанерки, листочки. Холодная зима была.
Корова лежит, голову не повернула на мои шаги, смотрит на яблоню мою в птицах. И ей хорошо. Теплее стало в коровнике, светлее. Ушла обида на маму. Не сразу, но ушла.
А после, к другим и не возникала она.
Если немного теплее и светлее кому-то от моего счастья (ведь нет меня счастливее, когда я рисую), что ещё надо, вот что? Вам интересно? А мне надо уходить.
Телефон? Не было и нет у меня телефона. И не надо. Для чего-то же мы встретились, значить будет встреча и другая.
Не успела остановить. Быстро пошла и в туман.
Жду. Не столько её, а единственную картину, которую она бережёт для себя, прячет от всех.
Вместе увидеть их очень хочу.
Не подготовленность к столь резкой смене сезонов (из лета в зиму, из зимы в осень), зависимость от неба, его маятника так сильны, что заболеваю.
А в болезни ничего ни от жизни, ни от снега, санок, долгих растуманов, нет.
А где-то, когда-то был май. И ведь совсем недавно.
Год этот у меня бесконечен, и на снегу зримых следов не оставив, бесследно грабит и грабит душу.
Такой вот год -гад. Почему бы ему это в лицо не сказать?