Цветной код

Представление повести для скачивания

Повесть по главам представлена в папке "Цветной код"

ЦВЕТНОЙ КОД

Персонажи повести

«От автора» – офицер ГРУ, пенсионер;
Андрей Дмитриевич Сахаров – известный советский физик;
Аркадий Хохлов – сборщик ядерных устройств, помощник Сахарова;
Никита Сергеевич Хрущёв – Первый секретарь ЦК КПСС и Председатель Совета Министров СССР;
Николай Иванович – врач-невролог;
Елена Александровна Канцельмахер – врач-невролог;
Фердинанд – друг и водитель Елены Александровны;
Леонид Игоревич – таинственный «Наблюдатель»;
Аглаев и Тихон – чернобыльцы-ликвидаторы;
Соломенко – профессор теоретической механики;
Марина – дочь профессора Соломенко, жена Хохлова;
Елена Николаевна – староста в посёлке Медянка;
Фридрих Георг Хоутерманс, (Фридрих Оттович, Фриц) –  известный немецкий учёный-атомщик, оберштурмфюрер СС;
Вернер Карл Гейзенберг – известный учёный, руководитель атомного проекта фашистской Германии, полковник вермахта;
Карл Фридрих фон Вайцзеккер – известный учёный, руководитель одной из групп «Уранового проекта»;
Вагнер – немецкий физик-ядерщик, работавший в США;
Эрвин Нойкирх – гестаповец, гауптштурмфюрер СС;
Густав Кёсте – обершурмфюрер СС, участник  экспедиции в Тибет; агент Карла Вайцзеккера;
Макс Яколи – фельдфебель вермахта;
Ганс и Эрнст – писари, солдаты вермахта;
Лиза – кондуктор в поезде «Киев-Харьков»;
Катя – лаборантка ядерной лаборатории Харьковского института;
Ольга Александровна Явлинская – любовница Хоутерманса;
Борис Приходько – покойный муж Ольги Явлинской;
Гьяцо – наместник Далай-ламы.


              Часть I

     Есть место в преисподней. Злые щели
     Сплошь каменное, цвета чугуна,
     Как кручи, что вокруг отяготели.
     Посереди зияет глубина
     Широкого и тёмного колодца,
     О коем дальше расскажу сполна
         Данте Алигьери. Божественная комедия.
         Песнь восемнадцатая.

1. Первый намёк

Каждый порядочный человек, столкнувшись с режимом диктатуры, должен иметь мужество совершить государственную измену
Фридрих Георг Хоутерманс

Запахнув фланелевые халаты, мы молча наблюдали за птицами. Вороны поступали нелогично: игнорируя брошенные мною кусочки булки, они дружно пытались вытащить из мусорного бака полиэтиленовый пакет; в спектакль вклинился новый сюжет, – прилетевшая чайка спугнула исследователей и принялась за то же. У меня появилось желание самому заглянуть в тот пакет.
- Что они там унюхали? – спросил Аркадий, как бы прочтя мои мысли, и продолжил, – заметь, у птиц обоняние не хуже собачьего, их бы натаскивать на должность ищеек.
Мы оба прозябли, но возвращаться в палату не хотелось. Не пора ли к молоку? Молоко давали в двенадцать. Мои часы – командирские, здесь, в госпитале, не подзаводились, и я их держал в тумбочке.
- Какое время?
Аркадий пожал плечами:
- Наверное, уже двенадцать.
На руке Аркадия я давно заметил часы с наборным браслетом, состоявшим из цветных прямоугольников.
Вспомнился эпизод из моей службы лейтенантом, в начале пятидесятых: офицеры нашей части полагали дурным тоном носить часы на самодельных браслетах. Умельцы-радисты, коротая ночи на сменах, делали из цветных мыльниц, зубных щёток и плекса (оргстекла) своеобразные «произведения искусства» – браслеты, брошки и бусы для девушек, наборные мундштуки, а по заказам офицеров орденские планки. Бывало, зайдёшь в аппаратную с улицы и сразу почувствуешь запах ацетона, а то и дихлорэтана (жидкости строгого учёта и хранения, предназначенной для дезактивации в случае применения противником ОМП, и содержащейся на химскладе в опечатанных бочках), таинственным образом добываемые бойцами для своих поделок у заведующих складами сверхсрочников. «Мастера» держали эти жидкие приобретения в маленьких «пенициллиновых» бутылочках. Начальники смен не препятствовали такому творчеству: высидеть ночную смену, когда в наушниках только шум, выше человеческих сил, радистов клонило в сон, а дежурным лейтенантам приходилось постоянно расталкивать виновников. Поэтому допускались и художественная книга, и вот такое творчество.
Аркадий не снимал свой браслет даже при походах в душ, что у меня особого удивления не вызывало, так как часы «противоударные и влагонепроницаемые» давно перестали быть дорогой редкостью.
Но за низкой каменной оградой выборгского военного госпиталя раскатистым прибоем Финского залива катил первый год двадцать первого века; таскать на руке солдатскую поделку было смешно.
Перехватив мой взгляд на его «часы» с пожелтевшим от времени стеклом на циферблате, Аркадий тихо проговорил:
- Это не часы.
Он выпростал левую руку из рукава пижамы.
Я рассмотрел браслет.
Да-а-а, это было произведение искусства. Каждое звено имело форму прямоугольника с идеально ровно скошенными гранями и матовую поверхность, отливающую насыщенным цветом. В подборе цветов я не заметил порядка: чёрный, синий, два желтых подряд, красный, зелёный, фиолетовый, три белых.
Не было ни стрелок, ни чисел. Сплошной чёрный круг за желтоватым стеклом.
Я поднял глаза на лицо Аркадия и вдруг понял, что он гораздо старше. Лицо его выглядело моложе моего, но серый оттенок кожи и усталые глаза портили такое впечатление. Аркадий пояснил:
- Дозиметр… только уже некому считывать уровень накопленной радиации, да и незачем.
У меня вырвалось:
- Японский?
Это я вспомнил чьи-то россказни, что приезжающие к нам японские инженеры не расстаются с карманными дозиметрами.
- Да нет, совсем наоборот – он вдруг улыбнулся внезапному каламбуру, – немецкий….
Подошли матросы с лопатами, и мы прервали разговор.
Выздоравливающие солдаты и матросы по обоюдному согласию с врачами задерживались в госпиталях. Каждое утро их строили для развода на работы. Но здесь задания были осмысленными, не как бывает «отсюда и до субботы», а по принципу «выполнил – свободен». Поэтому территория госпиталя была хорошо ухожена и обустроена.
Мы успели заглянуть в магазинчик, размещавшийся в цокольном этаже, и направились к своему неврологическому отделению.
На лестнице мы едва перекинулись парочкой фраз:
- Почему не снимешь?
- Хочу ещё пожить. Да и защёлки намертво, как мина на неизвлекаемость.
- Ты сказал – код?
- Длинная история. С тебя подписку брали?
- Я все двадцать семь лет службы работал с секретными материалами, но никаких подписок никто никогда… была только Присяга –  «хранить военную и государственную»…
- А с меня брали… правда, сорок лет тому назад…
- Да ты с какого года?
- С тридцать пятого.
- Значит, ровесник. Ништяк сохранился.
- Это он… мой чёртов хранитель, – ответил Аркадий, ещё раз обнажив сверкнувший радугой браслет.

2. Комиссия из Рейха.

Задача учёных – приспособить войну для науки.
Вернер Карл Гейзенберг

«Не зря этот месяц по-украински называется листопадом. Но конец месяца, помнится, здесь самый скверный, не то, что у нас, в Нижней Саксонии».
Фриц улыбнулся внезапной мысли: а может быть «у нас» – это как раз здесь, вот на этой земле, где пронеслись несколько самых счастливых и несколько самых ужасных лет его жизни?
Поезд стоял у закрытого семафора перед въездом на станцию Ромодан. Вид заслонялся остовом сгоревшего вагона, сквозь который просвечивали серые облака, снизу подкрашенные багрянцем то ли от заходящего солнца, то ли от какого-то обширного пожара, сразу не разобрать.
Фриц вышел из купе.
С этой стороны глаз резало зрелище воистину фантастическое: целое поле скелетов, которые лежали, сидели и стояли, покачивая большими круглыми головами; тут были и безрукие экземпляры, а то с одной рукой, изломанные, иногда выставляя неестественно вывернутые суставы. Присмотревшись, Фриц понял: это подсолнухи. Видимо, отступающим русским было уже не до них, а новым хозяевам руки не дошли.
Обратно в купе Фрица вернул подошедший Густав – неизменная «тень», приставленная к нему год тому назад. Гестаповец был интеллектуалом, много и беспорядочно читал, но ядерной физикой не интересовался, хотя знал многих немецких и зарубежных учёных, по-видимому, в силу своих служебных обязанностей.
- Ну, что там случилось? – спросил Фриц.
- Разбомбили полотно. Простоим часов шесть.
Фриц улыбнулся:
- Геббельс утверждал, что у русских самолётов не осталось.
Густав слегка поморщился: эти умники болтают что ни попадя, а ты потом размышляй, что включать в донесение. Да и Фрицу вредить не хотелось. Несмотря на разность в возрасте – Фрицу под сорок, а Густаву нет и тридцати, – они почти сдружились. Но дружба дружбой, а служба службой.
- Может быть и не осталось. Говорят, бомбы выпали из немецкого Юнкерса.
Фриц резюмировал примирительно:
- На войне бывают случайности. Выйду, разомнусь.
Густав придержал его за рукав:
- Только недолго. С тобой хочет посекретничать Нойкирх.
- Яволь! – коротко кивнул Фриц и направился к тамбуру.
Он догадывался, что Эрвин Нойкирх – шеф группы гестаповцев, прикреплённой к комиссии, выбранной из команды Гейзенберга. В отличие от доброжелательного Густава Эрвин был крайне неприятным типом, постоянно что-то помечавшим в своём шварцбухе. Его принадлежность к гестапо была тайной Полишинеля: они с Густавом постоянно шептались в тамбуре вагона, а тот своей принадлежности к ведомству не скрывал.
Неприязнь между Эрвином и Фридрихом была взаимной. В Берлине, пока они сидели в приёмной министра вооружений в ожидании напутственного инструктажа, Эрвин поведал Фрицу:
- В начальники комиссии тебя рекомендовал сам Доктор.
Это было приятно, хотя Гейзенберг проводил свои эксперименты в конкурирующей ядерной лаборатории, но он возглавлял весь атомный проект Германии, распределив весь наличный уран между тремя лабораториями. Это было странно, учитывая нехватку чистого урана для получения управляемой реакции в атомном котле.
Эрвин не без злорадства добавил:
- Доктор сказал: может быть, этого клоуна пристрелят сами русские.
Хоутерманс просто слегка улыбнулся: он знал, что за глаза многие физики называют его клоуном, как в силу неприемлемости ими  его гипотезы о плутонии, так и за его неуёмные шутки и розыгрыши.
Эрвин, говоря о Гейзенберге, всегда называл того не иначе, как доктором. Впрочем, и к самому Фридриху Хоутермансу в присутствии посторонних он обращался «герр доктор».
Комиссии предстояло изучить, что осталось от лаборатории ядерной физики в Харькове, в которой Хоутерманс вместе с Курчатовым трудились до ареста Фридриха в тридцать восьмом. Попутно следовало разыскать оставшихся сотрудников лаборатории для переправки последних в Рейх.
Фриц спрыгнул с подножки вагона, и сразу почувствовал боль в бедре: на допросе в харьковской тюрьме в тридцать восьмом низкий, но довольно коренастый сотрудник НКВД перестарался, двинув его в бок тяжёлым сапогом.
Но боль тут же и прошла, а Фриц улыбнулся. Тогда на одном из допросов на вопрос «с кем ты держал шпионскую связь?», он зло пошутил, что был связан с двумя офицерами Германского Генштаба: Шатнхорстом и Гнейзенау, назвав имена двух известных немецких генералов из армии Наполеона. Следователь записал имена, довольно сказал «так бы сразу», и побои прекратились.
Вспоминая свою работу в ядерной лаборатории Харьковского института, его добросовестно разработанные лекции, Фридрих не мог избавиться от чувства нелогичности в поступках советских чекистов. На допросах он понял, что им требовалось его признание в шпионаже исключительно для какого-то плана по количеству пойманных шпионов. Но потом… зачем было передавать его в гестапо, где было известно о том, что он коммунист. И чекисты знали об этой осведомленности гестапо.  Если бы не вмешательство Вайцзеккера, и, конечно же – с ведома Гейзенберга, он бы погиб теперь в немецком концлагере. И тут чудеса: сначала ему запретили заниматься наукой, а потом надели форму полковника СС и отправили в такую ответственную командировку. Сейчас, вспомнив эпизод в киевской тюрьме, Фриц понял, что если бы тогда его глупая шутка до них дошла – забили до смерти, или расстреляли.
Пассажиры высыпали из вагонов и добрались до плантации подсолнухов. Фриц тоже перепрыгнул через канаву. Большинство подсолнухов были пустыми, но он присмотрел большую головку под шапкой снега на земле. Головка держалась на стебле так прочно, что пришлось раскрыть перочинный нож. Зато соты были полны семян, слегка набухших, сладковатых и вполне съедобных. Потом они с Густавом эти зёрна не столько грызли, сколько высасывали, перекидываясь шутками о русских деликатесах.
В тамбуре Фридрих, зажав подмышкой круг подсолнуха, попытался очистить сапоги от снега и грязи. Выглянувший из вагона Нойкирх втянул его в своё купе со словами:
- Здесь Россия, привыкай к грязи и снегу.
В купе он заговорил озабоченным голосом:
- Тут до Харькова меньше ста километров. Могу достать штабной автобус.
Фриц понял: Нойкирх снизошел до обсуждения на равных, вспомнив, что его подопечный работал в России в этих местах и хорошо знает обстановку.
- Вы не знаете русских дорог. К тому же, они забиты войсками. Посмотрите в окно, сколько техники барахтается в этой грязи. Потеряем сутки. К чему ходить за семь вёрст киселя хлебать?
- Что-что?
- Русская пословица.
- Тебе ли не знать, – ответил Эрвин с иронией, но придержал за колено Фрица, попытавшегося встать. – Погоди, есть ещё дело. В Харькове с вами останется оберлейтенант Кёсте, а мне возвращаться в Рейх.
Та-ак, теперь и Эрвин сообразил, что нет смысла шифроваться.
- Я весь внимание.
Эрвин продолжил:
- Поэтому подарок от Доктора, который следовало вручить по прибытию в Харьков, я передам тебе сейчас.
- Подарок от господина Гейзенберга? – удивился Фридрих.
- От него лично. У меня было строгое предписание вручить эту штуку только после прибытия на место. Но обстановка изменилась, а препоручать через третьи руки я не решаюсь. До Харькова рукой подать, так что полученую от Доктора инструкцию я почти не нарушаю.
Эрвин извлёк из кармана продолговатую коробочку, и Фрицу подумалось: сейчас достанет очки; а зачем очки человеку, который и книгу в руки не берёт?
Но в коробочке оказался браслет с разноцветным набором звеньев и круглым чёрным циферблатом. Присмотревшись, Фридрих понял, что это не часы.

3. Бред на санскрите.

В разгаре битвы, в лесу, в горном ущелье,
Посреди огромного тёмного моря, в гуще копий и стрел,
Когда спит, когда растерян, когда полон стыда,
Добрые дела, сделанные прежде человеком,
Защитите его!
Перевод с санскрита, сделанный «автором атомной бомбы»
Джулиусом Робертом Оппенгеймером

За годы службы в советской армии я заметил: в каждой части есть любимая игра, которой офицеры предаются по окончании рабочего дня; в одних частях – это баскетбол, в других – футбол, волейбол,  на курсах усовершенствования офицеров разведки –  городки.
На нашем факультете академии такой избранной игрой был ручной мяч. Каждая учебная группа выставляла свою команду. В нашей вратарями «работали» трое слушателей, я – один из них.
Гандбол, или игра в ручной мяч, привлекая зрителей своей динамичностью, скрывает от них элемент садомазохизма вратарей.
Мяч, размером меньше футбольного и весом в полкирпича, прорвавшийся игрок мечет в падении; при этом расстояние между его рукой и вратарём – какой-то метр. Вратари гандбола шутят: главная задача – увернуться от мяча.
Иногда в начале игры вратаря специально избивают бросками в голову, живот и грудь, чтобы в дальнейшем тот шарахался в сторону. Судьи, заметив такое явление, наказывают агрессивную команду.
Конечно, на моей памяти нет случая, чтобы описанный выше приём против вратарей применялся у нас на факультете. Но варварской была сама площадка игрового поля. Она была посыпана красноватым песком с мелкими круглыми камешками.
Однажды во время очередного эпизода на одном таком камешке я поскользнулся и упал, угодив копчиком на другой такой же кругляш. Ушибленное место долго болело. К тому же, играя уже не вратарём, а полевым игроком, я умудрился ещё пару раз сесть на больное место. С годами на моём копчике образовался прочный мозоль, который, впрочем, меня до сих пор никак не беспокоил.
Сейчас, спустя сорок лет, Николай Иванович – мой лечащий врач, он же начальник отделения, вместе с немолодой, но вполне даже… помощницей, длинной стальной иглой пробивались через мой копчик к четвёртому (или пятому?) позвонку.
Несмотря на обещанные пятнадцать минут, процедура заняла времени больше часа, вконец измотав и моих мучителей, и меня.
После этой процедуры я, накачанный новокаином, блаженствовал на своей койке, а Николай Иванович усталым голосом убеждал меня вылежать хотя бы часа два и при этом понимать, что отсутствие боли не праздник, а всего лишь действие новокаина.
Такая операция называется новокаиновой блокадой. С интервалом в три-четыре дня врачи проделали на моём позвоночнике семь таких блокад. В результате я начал самостоятельно ходить сначала с костылём (очень удобном, с дугообразным прихватом в районе локтя), потом – с палочкой, и, наконец, совсем без «третьей ноги».
Аркадий пришёл в нашу палату, когда я лежал после первой блокады. Высокий, с залысинами на лбу и редкими светлыми усиками под большим с горбинкой носом, он казался совсем здоровым, и было неясно, что его сюда привело.
Мой сосед, имени которого я уже не помню, проживавший рядом с госпиталем, постоянно убегал домой, боясь потерять какой-то маленький бизнес. Но в тот день он был на месте. Про себя я прозвал его «бизнесменом»
В первый же день Аркадия повели на укол. Странный такой укол, после которого наш новичок больше часа непрерывно говорил что-то непонятное. Видно было, что он не в себе, что ему очень хочется говорить, и что ему кажется, будто он говорит разборчиво. Сначала это нас веселило, но вскоре обеспокоило.
«Бизнесмен» помог мне пристроиться к моему костылю, мы оставили говорящего Аркадия одного в палате и подошли к столику дежурной сестры.
- Там с этим новеньким, Аркадием, творится что-то неладное.
Сестра нас успокоила:
- Хохлов? Он тут лечится каждый год в это самое время. А что за укол, так и врач не знает. Это особенный больной, и ампулы для инъекций он приносит с собой. Идите ребята, реакция в норме, скоро пройдёт.
Теперь в палате нас стало трое, а четвёртая койка пустовала. Это мне показалось странным, так как соседние палаты, вмещавшие человек по двенадцать, были переполнены. Но Аркадий вдруг предсказал:
- Спорим, завтра здесь окажется парень в тельняшке и с серьгой в ухе?
Я усмехнулся:
- Тут половина госпиталя моряки, и у некоторых бывают серьги.
Предсказание Аркадия сбылось. Корчившегося от боли человека в тельняшке и с огромной серьгой в ухе привели на следующий день. Это был абсолютно лысый парень среднего роста и среднего возраста. Я бы дал ему лет под сорок. Определять его национальность я бы не взялся. В чертах его лица было что-то европейское и что-то от американского индейца. В Ташкенте у меня было много знакомых узбеков с европейскими чертами лица, но этот был совсем особенным.
- Леонид Игоревич! Опять радикулит?
Вот те на! Леонид? Да ещё Игоревич? Впрочем, у наших сибирских и дальневосточных народностей часто бывают славянские имена-отчества…
- Аркадий! Давно не виделись! Он, проклятый, опять скрутил.
- Так что ты хочешь? Радикулит – это не болезнь, это образ жизни!
- Философ! Тебя уже кололи? Ребята, он уже бредил на санскрите?
Аркадий подсел к новичку, и они начали что-то обсуждать шёпотом.
Ну, раз у них тайны – мешать не буду.  Я приспособил к руке свой замечательный костыль и побрёл в курилку. Странный сё-таки этот новый пациент нашей палаты. Уже в курилке мне подумалось, что лицо Леонида Игоревича не то чтобы было гладко выбритым, а что оно вообще никогда не соприкасалось с бритвой.

4. Устройство Гейгера-Мюллера.

У многих из них была сожжена одна
какая-нибудь часть тела, другие были совсем
обожжены, а у иных полопались глаза,
некоторые были искалечены.
Махабхарата, Сказание о великой битве потомков Бхараты, Адипарва, глава 217

Глядя в желтоватое бесстрастное лицо Эрвина, Фриц подумал, что тот чем-то болен, но эта мысль, мелькнув на мгновение, тут же забылась. Манеры Нойкирха, вздумавшего играть роль аристократа, были отталкивающими. В том числе и вот эта – указывать на что-либо мизинцем, покрытым розоватым лаком.
- Доктор проявил о тебе заботу, – Эрвин ехидно улыбнулся. – Если сгоришь, браслет из огнеупорной керамики сохранится.
- Типа солдатского посмертного жетона? Что же, я ведь солдат фюрера!
Но Эрвина так просто не сбить:
- Хайль, оберштурмфюрер! Какого чёрта на тебя напялили форму ваффен-эсэс? Доктор своих физиков одел в обычную форму вермахта.
Фридрих понял, что это Эрвин так распоясался оттого, что рядом нет свидетелей. Что же, тогда и мне можно:
- Причиной мой арийский череп, герр Нойкирх. Так где на этом посмертном жетоне мои данные?
Это был укол, так как Нойкирх любил и требовал обращения «гауптштурмфюрер»
Гестаповец пустился в объяснение, указывая на цветные секции браслета розовым ногтем мизинца:
- Изделие никому не передавать. Здесь твой личный номер. Каждой цифре соответствует цвет. Первая всегда ноль, чёрный. Последние пустые места белые. Кстати, у самого Доктора черных секций три!
- А на вашем сколько?
Это был второй укол, так как подобного браслета Нойкирху не положено. И тот объяснил это, не скрывая раздражения:
- Главное на браслете – прибор, вот этот, похожий на часы. Доктор передал устно, сказав, что ты поймёшь. Устройство Гейгера-Мюллера.
Фридрих взял в руки браслет, рассмотрел защёлки.
- Я так понимаю, что, надев, уже не смогу снять.
- Давай руку!
Эрвин ловко защёлкнул браслет на запястье левой руки Фридриха.
- Не беспокойся, его снимут, когда твоя рука будет тебе не нужна.
Ладно, хоть слава богу, браслет устроился на кисти довольно свободно.
Эрвин, наконец, сделал вид, что сжалился:
- Да не психуй. Из Харькова обязательно позвони Доктору. Он по телефону объяснит, как активировать прибор, а может быть – и как его снять с руки.
- Я свободен?
- Хайль Гитлер!
- Хайль!
Наконец, Фридрих добрался до своего купе. Разговор с Нойкирхом оставил в его душе неприятный осадок.
Сначала он упрекнул себя за то, что опять сболтнул лишнее. Ведь, казалось бы, жизнь должна научить его… с такими типами не шутить. Какой смысл шутить с людьми, у которых чувства юмора ноль? А с другой стороны, его называют шутом, так вот вам пища, если только Эрвин захочет писать донос. А он захочет.
Фридрих про себя усмехнулся: ну теперь вот вам, теперь меня так просто не взять, теперь у меня непробиваемая крыша.
Ему вдруг стало грустно.
Вспомнились два разных человека: по-деревенски простой, свойский, так и не прихвативший «звёздной болезни» нобелевского лауреата довоенный дружище Вернер, и – надменный, не замечающий вчерашних друзей, окружённый многочисленной свитой полковник вермахта доктор Вернер Карл Гейзенберг.
Кстати, а почему он не вступил в СС сам и не направил в эту организацию своих физиков? И почему в эту инспекционную поездку в русский ядерный центр он направил меня, зная мою коммунистическую биографию? Да ещё и руководителем с обширными правами на месте? Пожалуй, ответ на этот вопрос я получу только в случае, если Германия войну проиграет… если получу вообще.
 Чай принесла новая девушка, у которой под форменкой виднелась вышитая сорочка. «Интересно, как эта русская себя поведёт?»
Фридрих решил похулиганить и шлёпнул выходящую из купе девицу под зад.
Девушка обернулась:
- Ich brauche dich, mein Herr?
Удивлённый Фриц только отрицательно покачал головой. Девушка улыбнулась и вышла.
До остановки в Полтаве он думал об этой девушке. Немка? Русская?
Фридрих подслушал, что девушку зовут Лиза. Но имя ни о чём не говорит. Конечно, больше русское, но… он вспомнил «зацелованную Лизу» – памятник «Лизе с гусями» по сказке братьев Гримм, установленный напротив ратуши в Геттингене, – которую каждый выпускник университета должен был поцеловать.
Сердце защемило при воспоминании о жене и детях. Где они сейчас?
Но он тут же улыбнулся, вспомнив, как в Германии отказались признавать их свидетельство о браке, написанное на абхазском языке.  Желая соригинальничать, они расписались в ЗАГСе Сухуми… ну конечно, я и есть клоун… холостой клоун с женой и детишками, скрывающимися где-то в Англии или Америке. Всё-таки Судьба играет на моей стороне.  Гестапо нет дела до какой-то женщины, если нет бумаги о браке.
Фриц принялся рассматривать браслет, прикидывая, какие цифры скрываются за его расцветкой, и размышляя, где здесь мудрость, а где глупость.

5. Они не болеют

– Говорят, что диаблеро – это брухо, который может принимать любую форму.
Карлос Кастанеда. Разговоры с доном Хуаном

Так уж получилось, что самые толстые книги, в частности «Войну и мир» и «Сагу о Форсайтах» Голсуорси, я прочёл во время лежки в госпиталях: в шестидесятые – в Ленинграде, в восьмидесятые – в Ташкенте.
Сейчас в госпитальной библиотеке я опять увидел несколько томов Голсуорси, и какой-то из них взял. Чтиво оказалось скучным, неоправданно многословным, и я в тот же день вернул том в библиотеку, удивляясь себе – как я мог такое читать прежде? Лишь потом «задним умом» я понял, что это я сам изменился настолько, что потерял способность воспринимать спокойное, размеренное повествование.
Зато, читая взятую в той же библиотеке подшивку номеров журнала «Наука и религия», изданных ещё в советское время, я был покорён совершенно неожиданными публикациями о Христосе и Мухаммеде, написанными отнюдь не воинствующим атеистом, но более всего – отрывками из повестей Карлоса Кастанеды.
Эти произведения я читал вслух для Аркадия, и это моё старание нас сблизило настолько, что мой новый друг стал приоткрывать мне свои сакральные тайны.
Всему этому предшествовали некоторые события, на первый взгляд малозначительные.
Когда накануне второй блокады моего позвоночника в предвидении «лежки» я решил взять что-нибудь в библиотеке про запас и позвал с собой Аркадия, он ответил:
- Так я не могу читать, зрение…
- Подбери очки. Здесь недалеко финский рынок, сходим?
Аркадий вздохнул:
- Никакие очки не помогут, сетчатка сожжена по центру. Боковым зрением вижу всё, да и прямым могу различать крупные литеры; лица хорошо узнаю; но читать не могу.
Вторая блокада проходила хуже первой. Игла никак не могла преодолеть моего твёрдого копчика и, в конце концов, сломалась. Врачи не сразу вытащили обломок и выбрали иглу попрочнее, но и толще. Меня «доставало» лишь неудобство от долгого пребывания в «позе эмбриона», поэтому я мог ещё шутить:
- Возьмите дрель.
Николай Иванович серьёзно ответил:
- Нет у нас дрели, попробуем молоток и гвоздь.
Только по смешку его помощницы я понял, что он шутит.
Когда, наконец, они добрались до нужного места и долго, с передышками, закачивали новокаин, в какой-то момент мне показалось, что под солнечным сплетением образовался комок. Я им говорю:
- Уже полный желудок!
Бедняги, у них достало сил ещё и смеяться.
На следующий день к моему неудовольствию Аркадий отказался выйти со мной на прогулку. Я понял, что это из-за Леонида Игоревича, да так прямо и спросил, кивнув в его сторону:
- Из-за него?
Аркадий улыбнулся:
- Спорим, его завтра уже тут не будет?
Я вспомнил предсказание Аркадия перед появлением этого пациента. Но теперь уж слишком, и я возразил:
- В таком-то состоянии?
Аркадий ответил не очень понятной фразой:
- Они вообще не болеют.
- Кто «они»? – попытался уточнить я.
Но Аркадий поправился:
- Леонид откажется от рентгена и магнито-резонансной терапии, поскандалит с Николаем Ивановичем, и его попрут. И так каждый год. Иди без меня.
Я пожал плечами и вышел сам.
После обеда Леонид Игоревич кричал на врача:
- Вот увидите, я от корейца-мануальщика вернусь без этих костылей, и не надо меня накачивать радиацией!
Николай Иванович пытался возразить:
- Магнито-рез…
Но сварливый пациент, передвигаясь на двух костылях, уже был в дверях.
Когда врач вышел, Аркадий ухмыльнулся:
- Оба артисты. Один и тот же спектакль каждый год. Мой Наблюдатель сюда уже не вернётся.
- Наблюдатель?
Аркадий игнорировал мой вопрос:
- Николай Иванович недели полторы не разрешит убирать его вещи и будет делать вид, что ожидает возвращения строптивого.
Я решил воздержаться от дальнейших расспросов. Аркадий начал мне доверять. Как бы не спугнуть удачу. Ведь меня он уже заинтересовал и таинственным браслетом, и прочим. Захочет – расскажет сам.
На кровати Леонида Игоревича осталась лежать сброшенная пижама, на тумбочке – стакан с недопитым чаем и какая-то брошюра.

6. Амулет не амулет

…раз эти тайны вышли из-под верной защиты их законных наследников и держателей, они перестают быть оккультными; они становятся всеобщим достоянием и должны подвергнуться риску стать чаще проклятием, нежели благословением…
Е.П.Блаватская. ГРЯДУЩАЯ СИЛА, возможности и невозможности её.
(Тайная доктрина. Космогенезис. Отдел IX).

На Северо-Западе России август – почти осенний месяц. День на день не похожи. Утром оденешься по-летнему – замёрзнешь, а оденешься по-осеннему – упаришься.
Воскресенье.
Утро.
Август.
Ветер и дождь.
Выборгский госпиталь смотрит телевизоры, установленные в фойе отделений и в комнатах для приёма пищи.
И потом, что ещё делать?
Сегодня обходов нет, заядлых библиофилов раз-два и обчёлся.
Враки, что у нас самая читающая страна. Это хорошо видно по госпиталям. Офицеры – цвет нации?
Библиотеки есть, делать больше нечего, но книги берут единицы. Белые вороны.
Я – одна из них.
Вечером дочитал вслух (для Аркадия) детство Иисуса Христа из «Науки и религии» и приступил к отрывку из Кастанеды. Третий сосед по палате, «бизнесмен», мало того, что на халяву слушает чтеца, так ещё и просит: без меня не читайте. А кто ж тебя будет ждать, если ты днями где-то пропадаешь?
После завтрака я прочёл половину колонки и отложил журнал:
- Неохота.
Аркадий подошёл и присел на край моей койки.
- Охвати пальцами обеих рук мой браслет так, чтобы образовалось внешнее замкнутое кольцо.
Неужели созрел и «лёд тронулся, господа присяжные заседатели»?
- Зачем?
- Давай-давай, не обожжёшься.
Я охватил пальцами его цветной браслет.
То, что произошло дальше, в двух словах не описать. Мне показалось, что на секунду остановилось сердце и заложило уши, на несколько мгновений возникло головокружение. Вспышка света и момент темноты. И звук… словно где-то далеко, за стеной или в лесной чаще кто-то на секунду растянул меха аккордеона. Музыка высших сфер…
Аркадий смеялся, а я вспоминал, когда такое со мной случалось прежде, откуда пришло такое мощное дежавю.
Замечательное свойство памяти – ассоциации. Стоит зацепиться и пошло-поехало.
Я вспомнил целых три эпизода.
Внутри кунга радиостанции (КУНГ – кузов универсальный герметизированный) устанавливалась фильтро-вентиляционная энергетическая установка (ФВЭУ). Если её включить, то в салоне создаётся давление воздуха на несколько процентов выше наружного. Это устройство предназначено для преодоления радиомашиной участков местности с химическим или радиоактивным заражением, чтобы ядовитая пыль не попадала внутрь.
Разумеется, в мирное время включать такую установку нет необходимости.
Однако в Туркмении наши радисты приспособились включать ФВЭУ во время пылевой бури.
Однажды, это было под Кушкой, задул ветер-афганец – бедствие для всех, кто там служил. При закрытых окнах и дверях домов мелкодисперсная пыль песка всё равно проникала, ела глаза и скрипела на зубах, попадая в рот вместе с хлебом. Я сидел в салоне радиостанции при работающей ФВЭУ, и кто-то внезапно открыл дверь. Вот тогда я испытал такие же ощущения, что и сейчас, когда охватил пальцами браслет Аркадия: внезапно заложило уши и пришло секундное головокружение.
Второй раз такое случилось при толчке землетрясения в Ташкенте: тоже ненадолго заложило уши, и возникла растерянность, потеря ориентации, как бывает, когда, танцуя вальс, резко остановишься, или когда спрыгнешь с качели. И вспышка света была, и звук, но не такой, как сейчас, а просто гул.
Наконец, такое я всегда испытывал в момент раскрытия парашюта; кому доводилось прыгать – хорошо знает этот момент.
Но теперь-то… какая связь?
Аркадий перестал смеяться и спросил:
- Хватит духу честно рассказать, что ты сейчас испытал?
Почему я должен говорить не честно… при чём тут честность вообще?
Я пересказал своё ощущение и связанные с ним воспоминания.
Аркадий долго молча смотрел мне в глаза, потом разочарованно произнёс:
- Не врёшь. Все эти ситуации приходилось испытывать и мне. Плюс четвёртая – при атомном взрыве. Если бы ты назвал только одну причину, и даже две – я бы решил, что врёшь.
Он пошёл к своей койке, наклонился к тумбочке за салфетками. Его манера пользоваться бумажными салфетками вместо носового платка меня раздражала… представлял потом её, эту салфетку, в кармане его пижамы… фи!
Сейчас мало сказать, что я не понимал, что это такое, я был в растерянности. Допустим о причинах такого влияния его браслета на мою психику он расскажет, если знает. Но Аркадий ждал от меня какого-то иного ответа… как будто проверял, можно ли мне доверять. И не дождался. А что я должен был ему сказать ещё, кроме того, что я испытал?
И я пошёл напролом:
- Слушай, Аркадий, не темни. Чего ты ждал, что я тебе скажу?
Аркадий слабо улыбнулся, и на его лице была какая-то нерешительность – говорить, или не говорить?
Наконец, он решился:
- Понимаешь, все, кому я предлагал этот опыт, испытывали внезапную эрекцию, хотя не все признавались, вернее – не сразу признавались, а после моего настойчивого уговаривания. Вот я и гадал, признаешься ли… а ты…
- Но я действительно ничего подобного…
Аркадий ответил не сразу:
- Это для меня очень важно. Скажи правду.
- Клянусь, ничего…
- Если так, то мне, пожалуй, придётся начать лечиться, как и остальным.
- Кому «остальным»?
- Тем, кого уже нет. Которые получили облучение, как и я, но у них не было такого амулета.
Я пробормотал разочарованно:
- Так это всего лишь амулет?
- Всего лишь? – повторил мои слова Аркадий. – А то, что ты сам только что испытал, не в счёт?
Теперь рассмеялся я:
- Если у тебя на руке мистический амулет, то он и должен как-то так действовать, мистически.
Аркадий поднялся с кровати, как будто уставший от этого разговора.
- Пойдём, там уже принесли молоко… глаза б мои на него не смотрели.
Я пошутил:
- Это легко устроить. Закроешь глаза, а я тебя буду поить.
Пока я возился с костылём, Аркадий пояснял:
- Никакой мистики, это такой прибор, хотя и действует, как амулет. И не потеря эрекции меня волнует, а то, что алкоголь станет табу, а мне все эти годы он служил большой поддержкой, хотя многих моих коллег он же и угробил.
У меня вдруг возникла мысль, которая должна успокоить моего нового друга:
- А знаешь что. Мой позвоночник накачан новокаином, так откуда взяться ожидаемому тобой эффекту?
Аркадий прибавил шаг, и я понял, что тонус его настроения пошёл вверх. Нет, братишка, не только алкоголь тебя волнует…
И я решился на рискованный вопрос:
- Для тебя это так важно?
Он ответил сразу:
- Я хочу жить. Пока… пока есть интерес к женскому телу.
Вот как. Я не стал рассуждать, что вот живут же старики десятками лет без этого и помирать не хотят. Лучше промолчать. Себе дороже. Да и ему.
Этот разговор мне вспомнился спустя двадцать лет, когда я сам себе сказал точь-в-точь такую же фразу, какую только что произнёс Аркадий.

7. Мины и паника

Молим Бога, чтобы вы не делали никакого зла, не для того, чтобы нам показаться, чем должны быть; но чтобы вы делали добро, хотя бы мы казались и не тем, чем должны быть.
Второе послание к коринфянам, 13:7 

Повторной встречи с Харьковом, третьим по величине и по индустрии городом СССР, в котором Фридрих Хоутерманс пережил и научный триумф, и горечь тюрьмы, этой встречи он ожидал с трепетом в душе. В его памяти этот город был настолько безалаберно-славянским, что не мог им восприниматься, как немецкая территория.
Ещё больше Фрица беспокоил вопрос: как его встретят русские сотрудники института, с которыми он работал до увольнения и ареста в тридцать седьмом? Не все, наверное, уехали за Волгу и Урал, кто-то должен был остаться. Теперь они скажут: не зря чекисты взяли Хоутерманса как немецкого шпиона, вот он – во всей эсэсовской красе!
Здание вокзала было разрушено, и вагон, в котором приехала комиссия, остановился у платформы с деревянным настилом.
Где-то впереди выгрузился воинский эшелон и по настилу двигались обвешанные амуницией солдаты с велосипедами. Они шли по двое и вели свои машины, держась за рули и занимая весь настил.
Так как комиссию у поезда никто не встретил, Нойкирх и Кёсте, затесавшись среди велосипедистов, ушли выяснять обстановку.
Нетерпеливый Фридрих спрыгнул на платформу, отодвинул ту самую девушку, которая недавно так опрометчиво его одёрнула, и осмотрелся. Вдали виднелся бетонный мост над путями, один пролёт которого был взорван и образовал форму в виде буквы «V», нижний конец которой находился в воздухе над самыми путями. Фриц подивился парадоксальному явлению: и перед разрушенным пролётом, и за ним стояли вагоны, хотя проезжать под мостом эти вагоны никак не могли.
Кроме ушедшего гестаповца Густава Кёсте и четырёх физиков в состав комиссии входили: фельдфебель Макс Яколи, записанный, как ординарец оберфюрера доктора Хоутерманса и двое солдат на должностях писарей. Кроме шести чемоданов с личными вещами физиков, гестаповца и фельдфебеля, комиссия везла два ящика, опечатанных ещё в Берлине. В одном из них были бумаги, книги, и свинцовые пеналы с изотопами, в другом различные инструменты, мотки проводов и приборы – ампервольтомметры, счётчики Гейгера, аналитические весы, электрический компрессор и пр. Всё это имущество собиралось бессистемно, в пожарном порядке и с полным отсутствием представления, что может понадобиться на месте. Полезные советы подавали лаборанты, которым уже приходилось переезжать со своими лабораториями внутри Рейха.
Имущество выгрузили своими силами. Кёсте вернулся в сопровождении человека в гражданской одежде с белой повязкой на рукаве, толкавшем перед собой багажную тележку, на которой красовалась чёрная табличка с надписью белой краской «носильник багажу № 9». Кёсте пояснил:
- Всё вокруг разрушено, но сохранилась привокзальная гостиница.
- Наверное, забитая? – спросил Фридрих.
- Представь себе, полупустая.
Прошли по перрону под навесом, в конце которого человек в синей форменке с белой повязкой на рукаве, объяснял на плохом немецком как кому куда пройти.
Пока двигались к гостинице, над головами непрерывно летали самолёты Люфтваффе, своим гулом не позволяя разговаривать. Видимо, недалеко от вокзала находился военный аэродром.
Ужинали в столовой на втором этаже гостиницы.
Перед ужином зашёл попрощаться Нойкирх. Он же принёс и вручил каждому, включая фельдфебеля и солдат, по пачке оккупационных марок, напутствуя присутствующих:
- Рейхсмарки рекомендуется поберечь, разве спросят в офицерских и солдатских казино. В магазинах и на рынках тратить только оккупационные.
Перед уходом он отозвал в сторону Кёсте и Фридриха.
- Половина обитателей этой гостиницы вчера сбежали так же, как из общежитий, устроенных в бывших школах и разных учреждениях. Тут каждый день взрываются мины-ловушки, мины замедленного действия и управляемые по радио. Позавчера взорвались два мощных заряда под зданиями, которые перед тем были тщательно проверены сапёрами. Погибло почти два десятка военнослужащих вермахта, в том числе генерал. Из-за паники офицеры предпочитают селиться в квартирах жилых домов и покидают гостиницы.
- А нам что делать? – спросил Кёсте.
- Не поддаваться панике. Меры приняты, для устрашения повешено пятьдесят жителей и взято около тысячи заложников. Пришли радиостанции помех, так что радиоуправляемых взрывов больше не будет. Химические взрыватели замедленного действия фактически извели свой срок и уже сработали. Остались мины-ловушки, поэтому меньше проявляйте любопытства к незнакомым местам.
Фридрих задал свой вопрос:
- Как долго мы задержимся в этой гостинице?
Он помнил, что Харьковский физико-технический институт, в котором он работал до войны и куда направляется комиссия, расположен у посёлка Пятихатки на северной окраине Харькова фактически за чертой города. Спрашивать о состоянии территории института нет смысла, Нойкирх скорее всего этого не знает.
Теперь Нойкирх говорил серьёзно, забыв свой прежний иронический тон:
- Герр доктор, институт имеет свою машину, и она придёт утром. Кроме того, комендант южного района любезно предоставляет два мотоцикла с водителями. Просит после прибытия сразу вернуть. Вот, кажется, всё… ах, да, комендант северного района пришлёт с нарочным бланки аусвайсов для гражданских сотрудников, если вы таковых найдёте. В Харькове комендантский час с 16 часов до шести утра по местному времени. За печатью вам придётся прибыть в комендатуру лично. На первое время одна печать есть у директора института.
Нойкирх поправился без улыбки:
– У временного директора.
«Он решил, что я останусь тут директором института? Впрочем, всё может быть. Лауэ спрятал меня от Гестапо в лаборатории Почтового Ведомства, а Гейзенберг надумал отослать подальше от Берлина. Почему? Чтоб не мешал?».
Укладываясь в постель, Фридрих «ободрил» Густава:
- Не хватает взорваться в этой гостинице. Это была бы логическая точка в моей биографии… да и в вашей.

8. Ликвидаторы

Прощай, надежд великое вранье.
Опомнись, мир, пока ещё не поздно!
О боже! Если я – подобье божье,
Прости, что ты – подобие моё!
Бог – в том, кто в заражённый шёл объект,
Реактор потушил, сжёг кожу и одежду.
Себя не спас. Спас Киев и Одессу.
Он просто поступил, как человек.
А. Вознесенский. Человек.

После третьей блокады я почти сразу заснул и проснулся часа через три, разбуженный санитарками, которые пришли перестелить постели и очистить тумбочки Леонида Игоревича и нашего «бизнесмена». Первый, как и предсказывал Аркадий, больше в госпиталь не вернулся, а второй был то ли арестован, то ли убит при бандитской разборке, точно не помню, или не знал…
Санитарки были молодыми, сочными и весёлыми, настоящие «тёлки». Они без церемоний громко разговаривали и так же громко смеялись. Глядя на их жизнерадостность, я тут же умерил своё раздражение. Плюс ко всему, к ним подключился Аркадий:
- Стас, хватит дрыхнуть, пришли гейши!
Девушки дружно набросились на Аркадия, пытаясь по ходу перепалки выяснить, – хорошие или плохие существа эти самые гейши.
С Аркадием мы уже сблизились настолько, что я знал: с женщинами он справляется, но семьи у него нет и не будет по иной причине, которую он сформулировал так:
- Не хочу плодить мутантов!
И что эта причина – его личная трагедия, в которой он никому никогда не признается.
 В этот же день на освободившиеся места пришли новенькие: Аглаев и Тихон. Так я их и запомнил, одного по фамилии, другого по имени. Кажется, это из-за сестёр, которые, передавая вызов к врачу или на процедуры, всех величали по фамилии, только Тихона по имени, да ещё по уменьшительному – Тиша.
Аглаев и Тиша были чернобыльцами-ликвидаторами, и знали друг друга по совместным визитам в госпиталь и поликлиники.
На их примере я увидел, как врачи помогают больным лучевой болезнью выживать в этом мире. После странного укола они вели себя, как невменяемые: говорили много и неразборчиво, считая, что их понимают. Но слушать громкий бред сразу двоих нам с Аркадием было невмочь, и мы сбегали из палаты.
Я до сих пор не знаю, поделился ли Аркадий с ними своими ампулами, или так лечат лучевых больных во всех больницах.
Дальнейшее лечение ликвидаторов отличалось от того, какое получал Аркадий. На следующую ночь Николай Иванович отпускал обоих к жёнам, а вернувшихся из увольнения подолгу допрашивал в своём кабинете. По вечерам, сопровождая свои россказни шутками и прибаутками, они пересказывали подробности этих бесед: как пациент добивался сексуального возбуждения – глазами, ушами или тактильно; сколько времени длился каждый эпизод; наконец, как уговорить жён прийти к нему на консультацию. Несколько последующих суток шло лечение массажами и разными препаратами, потом следовал укол, очередной приступ неразборчивой болтовни, опять увольнение и «допросы» в кабинете.
Аркадию больше уколов не делали, пичкали только витаминами, ваннами и массажами.
Ликвидаторы рассказали столько подробностей и эпизодов чернобыльской эпопеи, что по ним можно было написать книгу.
Один такой рассказ повлиял и на откровенность Аркадия. Когда речь зашла о секретности, Тиша заявил:
- Я срал на эти подписки! В том, что со мной произошло, и что вообще там творилось, нет ни одного секрета, разглашение которого станет во вред народу и государству. Нашими подписками только прикрываются чьи-то жопы.
Аркадий в присутствии болтливых ликвидаторов больше молчал, и только по вечерам, когда те убывали в увольнение, а также на совместных прогулках при хорошей погоде начал «раскручиваться» и он. Я понял, что он не просто решил по-дружески удовлетворить мою любознательность, а что у него давно уже росла потребность хоть кому-нибудь высказаться.
По мере его рассказов и повторных экспериментов с охватыванием браслета моими пальцами, я выявил ещё одну причину: он почему-то боялся, что я ему не поверю. Только после того, как однажды эксперимент с браслетом дал ожидаемый им результат, и я поддался его требованию показать ему этот результат (благо нас в палате было двое), он окончательно «созрел».
Ликбез о водородной бомбе, атомных полигонах на Новой Земле, взрыве бомбы «Кузькина мать» и несостоявшемся подводном взрыве ядерного заряда, о котором якобы мечтал Сахаров, он вдруг переводил на легенды о подземной цивилизации Севера, постепенно подводя меня к истории появления на его руке цветного «магического» браслета, или к правдоподобной версии, которую ему ещё предстояло сформулировать.

9. Не пытать же их!

В то же время учёный, который всё своё любопытство направлял на поиски ответа, способного убить пол-Европы, пожертвовал бы своей жизнью для спасения абсолютно ничтожного человека.
     Айзек Азимов. Камешек в небе.

Хоутерманс, настроенный скептически к миссии своей команды в Харьковский физико-технический институт, по прибытии на место быстро изменил своё отношение. Он был поражён тем, какое количество советских сотрудников ядерной лаборатории института осталось на оккупированной территории. Аудитории в основном корпусе, представлявшем собой трёхэтажный куб с длинными двухэтажными крыльями, были заселены основательно. В некоторых комнатах обитало по нескольку семей, перебравшихся сюда из разрушенных домов Харькова.
Старый знакомец, бывший главным механиком криогенной лаборатории, рассказал:
- Всё ценное вывезено. Но при эвакуации из заказанных двадцати вагонов подали только два. Такие установки, как водорезная, компрессор и очистительная установка для получения жидкого гелия, взяли. У нас была еще вторая установка, та осталась. Из лаборатории по расщеплению атомного ядра Ванграф (ускоритель для расщепления атомного ядра) сохранился и сейчас живет. От него забрали только приводные ленты, широкие прорезиненные полосы, которые подносили заряд для заряжения шара. Эти ленты вывезли. Сам Ванграф с трубкой, в которой должен проходить заряд, сохранился. Пульт управления тоже сохранился, только был попорчен нашими же сотрудниками, так что легко теперь восстановить.
Он же рассказал, что не вывезенное имущество было разграблено жителями, причём немцы им не препятствовали. Дошло до того, что сотрудники, объединившись, стали сами давать отпор грабителям.
Больше всего Фридриха удивило поведение немцев. Возглавивший институт гауптман Поланд организовал всем сотрудникам справки, что они работают, но никакой зарплаты не выдавал. Люди с этими справками поехали по деревням добывать продукты для себя, а для Поланда – самогон.
Потом сами русские восстановили мастерские, построили для себя электростанцию и продавали немцам электричество за бензин. И куда делся хвалёный немецкий порядок?
Переезд из привокзальной гостиницы к территории института оставил тягостное впечатление, которое не покидало Фридриха всё время пребывания в Харькове и долго после возвращения в Рейх. Балконы целых и даже разрушенных зданий были превращены в виселицы. Среди казнённых столь варварски были дети. Причём Фриц заметил: люди ходили под повешенными спокойно, словно это были не трупы, а обычные предметы городского интерьера, типа фонарей или вывесок, на которые не стоит обращать внимания.
Вскоре он оценил услугу коменданта, предоставившего в его распоряжение два мотоцикла с колясками. Грузовик с имуществом, фельдфебелем Максом Яколи и писарями застревал на перекрёстках, пропуская то колонны солдат, то бесконечные толпы пленных.
Мотоциклы, на которых устроились физики и Кёсте, добрались до места, опередив грузовик на два часа.
В парке за институтом, окружённые земляным валом высотой чуть больше человеческого роста, глядели в небо стволы зениток. Оказалось, зенитчики обустроились в нескольких комнатах основного здания института, а полевая кухня зенитной батареи – в бывшем сарае. В дальнейшем Хоутермансу удалось поставить на довольствие к этой кухне всю комиссию и даже лаборантов ядерной лаборатории. Они приходили к котлам с котелками, а дома делились полученной пищей и хлебом из полевой пекарни с другими членами своего семейства, а то и с голодающими соседями.
Когда мотоциклы въехали на территорию Института, многие люди находились во дворе в очереди у колонки с водой. Хоутерманс заметил знакомые лица.
Проинформированный из Берлина гауптман Поланд расстарался, приготовив для самого Хоутерманса отдельный кабинет, а остальным членам комиссии комнаты в основном корпусе. Центральное отопление не работало, электричество подавалось с перебоями, заменялось керосиновыми лампами, а топливо для печек – дрова и уголь – пришлось выбивать самому Фридриху.
В конце ноября сорок первого года гражданского правления в Харькове не было, всеми делами заправлял вермахт. Новые знакомства и важный документ – предписание с печатью рейхсминистра вооружений – позволили Хоутермансу отремонтировать и запустить вакуумную лабораторию.
Директор института гауптман Поланд оставил Фридриху печать и впредь старался не попадаться на глаза.
Составление списка сотрудников ядерной лаборатории, начатое директором, взял в свои руки Кёсте. При отсутствии гражданской администрации города дело продвигалось туго. Выявить адреса сотрудников, проживающих за пределами института, не удавалось.
На третий день Кёсте обратился за помощью к Фридриху:
- Фриц, я уверен, у тебя тут есть и друзья. Если не поможешь, дело не сдвинется. Не пытать же мне их!
 Но на собеседованиях никто не называл адреса сотрудников, проживающих вне института. К Хоутермансу доверия тоже не было.
Вопрос решился сам собой: едва Фридриху удалось «отмазать» от угона в Германию нескольких лаборантов и даже простых техников и наладить зарплату, в институт потянулись «городские». Некоторые, уже занятые по трудовой повинности, не могли прийти сами, так как даже за простое опоздание грозил расстрел, а рабочий день длился по шестнадцать часов. Такие люди присылали записки с просьбой отозвать их в институт.
Токарные и прочие станки в подвальном помещении института были разрушены, но установленный в бывшем большом зале для совещаний генератор Ван-дер-Ваафа на два с половиной миллиона электронвольт, тот самый, которого механик называл «Ванграфом», достроенный уже без Фридриха, оказался целым, увезены были только резиновые ленты – транспорт зарядов. И это при том, что в самой Германии у Гейзенберга только начали строить такой генератор на один миллион вольт!
Хоутерманс поставил перед собой две задачи: во-первых, ни один сотрудник ядерной лаборатории физтеха не должен быть угнан в Рейх; во-вторых – не позволить соотечественникам вывезти в Германию оборудование, особенно генератор, которые могут ускорить создание атомной бомбы для Гитлера.
И это под бдительным оком гестаповца Густава Кёсте, человека начитанного и давно подвизающегося в среде немецких физиков!
Прежде всего хотелось бы уяснить, чего ждут от него самого в Рейхе? Гейзенберг, возглавлявший всю ядерную программу Германии, не мог не знать о существовании этого генератора в Харькове. Так почему он для такой миссии выбрал столь ненадёжного человека, как «клоуна» Хоутерманса? В надежде, что тот будет особенно стараться, как пьяница, попавшийся на работе? Или…
Как разобраться с этой дилеммой отсюда, из Харькова?
Не получив ответа на этот вопрос, не решить и задач, поставленных перед собой самим Хоутермансом.
Едва устроившись, Фридрих позвонил в Берлин по номеру, указанному Нойкирхом при передаче браслета. Он надеялся услышать голос Гейзенберга. Однако секретарь передал указание оберфюреру Хоутермансу перезвонить доктору Карлу Фридриху фон Вайцзеккеру. Все знали, что он был почти другом Фридриха!
Из лаборатории Вайцзеккера сообщили, что шеф будет на месте через четыре дня, но для комиссии оставлено сообщение:
 ОБЕРФЮРЕРУ ДОКТОРУ ХОУТЕРМАНСУ ХАЙЛЬ ГИТЛЕР ДРУЖИЩЕ ФРИЦ ОБРАДУЙ НАШЕГО ДРУГА ГАУПТШТУРМФЮРЕРА ГУСТАВА КЁСТЕ ЕГО МАТЬ ЗДОРОВА ВЫПИСАЛАСЬ ИЗ БОЛЬНИЦЫ ТВОЙ КАРЛ.
Вот тебе ещё одна мина-ловушка.
Фриц в задумчивости рассматривал цветной браслет на своей левой руке, прикидывая, с какой стороны подойти к новой головоломке, при чём тут Густав Кёсте, и, наконец, какого чёрта какой-то дозиметр передают ему через Гестапо?
Так кто ты, доктор Гейзенберг?

10. Любовь и атом

Что в ней такого особенного, спросил он себя, как обычно пытаясь рационализировать иррациональное. Откуда ощущение невиданной, магнетизирующей красоты?
Борис Акунин. Весь мир театр.

С каким бы заболеванием ты не попал в военный госпиталь, тебя пропустят через всех врачей. Это и хорошо, и плохо. Плохо потому, что некоторые из них найдут в тебе «свои» хворобы, а ты и поверишь.
У хирургов выборгского госпиталя то ли было такое хобби, то ли нужна практика для интернов, но они у каждого второго находили паховую грыжу и советовали прооперировать «пока не поздно». На эту удочку попались оба ликвидатора, оставив нас с Аркадием в палате вдвоём на целых четыре дня. И в первый же из этих дней между нами произошёл разговор, сблизивший нас необычайно.
Сразу после обхода мы «намылились» пройтись до финского рынка, но сильный ветер и разразившийся ливень загнали нас обратно. Перед тем, как вернуться с улицы на территорию госпиталя, Аркадий обратил моё внимание на проходившего парня, у которого один башмак был перевязан верёвкой.
В палате я разоткровенничался:
- Обучаясь на втором курсе мехмата, я никак не мог справиться с теоретической механикой и её проклятым сопроматом. Однажды я, голодный, с вот так же перевязанным ботинком, пришёл к профессору домой пересдать зачёт.
- Где это было? – спросил Аркадий.
- В Киеве.
- И что, пересдал?
Я улыбнулся воспоминанию, которое уже приходило ко мне несколько раз в прошлые годы и всякий раз согревало душу:
- Он не стал спрашивать, поставил зачёт, но позвал свою дочь, и та накормила меня борщом с пампушками.
Аркадий слушал молча, а я разошёлся:
- Но я запомнил не борщ, а девушку. Сказать, что она была красива, значит ничего не сказать. Я старался кушать медленно, не демонстрируя свой голод. Девушка села поодаль с книгой, изредка посматривая в мою сторону. А я боялся встретиться с ней взглядами. Только выйдя от них, я одёрнул себя: чего завёлся, школьница, даже не десятиклассница. Но такой колдовской красоты, даже не дикой татарской, а нежной, воздушной…
Я подыскивал слова, чтобы передать Аркадию то впечатление.
- Профессор заходил-выходил, кажется, посмеиваясь и гордясь своей дочкой. Понимаешь, я никогда не смог бы так рассмотреть человека, чтобы описать его портрет. Но тот образ просто врезался в мою память. И в этом для меня была большая загадка, потому что лицо её было заметно ассиметричным, глаза чуть раскосые, сквозь локоны на висках просвечивали простенькие серёжки, но это было такое небесно-далёкое существо, что случись возможность, я бы не посмел не то чтобы поцеловать её, но и заговорить с ней, или, упаси боже, взять её за руку.
- А я посмел, – вдруг сказал Аркадий.
- Что? – спросил я, вдруг как бы споткнувшись.
- Марина? – вопросом на вопрос ответил Аркадий.
- Не помню, как звали девушку, но помню, что она была божественно красивой. Почему ты спросил про Марину?
- Потому что мир тесен. Дом профессора стоял у железнодорожного полотна и вилки-ложки звенели, когда проходил поезд?
- Ну… да, я это помню очень хорошо.
- В каком году это было?
- В пятьдесят пятом.
- Значит, в пятьдесят пятом мы оба учились в Киеве: ты на втором курсе мехмата университета, а я на третьем курсе радиофизического факультета  политеха; теормеханику нам с тобой читал один и тот же профессор Василий Иванович Соломенко – мой будущей тесть. И меня Марина тоже кормила борщом. И зачёт мне Василий Иванович поставил автоматом. А потом, в пятьдесят седьмом я женился на его дочери Марине, но в пятьдесят девятом уехал на Новую Землю уже без неё. Говорят, три года – первый контрольный срок, и мы его не прошли. Мир тесен.
- Но потом, что…
Аркадий не дал мне договорить вопрос:
- Несколько раз была замужем. Такие знают цену своей красоте. После развала ездила с «челноками» в Польшу и Турцию, а шесть лет тому назад пропала без вести.
- И ты всё время знал про неё?
- Меня просвещала дочь её второго мужа, который схватил дозу под Семипалатинском, и сам от неё ушёл. Думаю, упреждая её уход. А потом мы с ним случайно встретились. Сейчас он в Петрозаводске, живёт бобылем. Изредка общаемся по Интернету, по скайпу.
Повспоминали общие места студенческих тусовок, Первомайский парк в ботаническом саду каток с духовым оркестром, прогулки вдоль Днепра аж до Аскольдовой могилы.
 Оказалось, мы одновременно были в оперном театре во время посещения его Хрущёвым, видели, как он покидал театр с чёрного хода и пришли к единому мнению, что вполне могли быть даже знакомы, но за сорок лет так оба изменились, что всё равно бы не узнали друг друга.
В этот и в последующие дни мы наперебой начали разглашать «военную и государственную тайну». Толчком послужил разговор в курилке, где молодые флотские офицеры приводили примеры, как старшие командиры, присмотрев жену подчинённого, оставляли того без берега.
Вернувшись в палату и продолжая разговор о несправедливости, мы оба припоминали случаи, когда награды и премии, причитающиеся подчинённым, присваивали себе начальники.
Я рассказал свой случай: в октябре шестьдесят первого я по заданию Москвы в одиночку записывал на магнитофон сигналы многоканальной линии Лондон-Бахрейн. Звучал он как улей с обеспокоенными пчёлами. Сигнал был хорошим, потом резко пропал и начал медленно появляться через полчаса. По своей инициативе я заснял сигнал на киноплёнку на шлейфном осциллографе. Плёнку проявлял и закреплял с ракордной лентой в тазике. Материал был отправлен в Москву, в центральную лабораторию.
- Ракордная, это какая?
- Такая, как киноплёнка, но чистая и вместо дырок – пупырышки. Для проявления киноплёнки, чтоб не склеивалась, обе ленты в одной спирали.
- А-а, я помню такую… если нет фотобачка.
- Вот-вот.
Рассказ я закончил в тему:
- Только через два года, будучи слушателем академии, я от сослуживцев узнал, что за ту работу пришла большая денежная премия, но её поделили между собой командир части с заместителями и начальником штаба. Я думаю, тогда проводился атомный взрыв в космосе.
Аркадий хмыкнул:
- Нет, дорогой мой, не в космосе. Тридцатого октября шестьдесят первого года был воздушный взрыв самого мощного в истории человечества термоядерного заряда в пятьдесят мегатонн.
Я начал догадываться:
- На Новой Земле? Значит и ты в этом принимал участие?
- Частично. Мы наблюдали этот взрыв с расстояния в пятьсот километров.
Я невольно посмотрел на браслет Аркадия. Он перехватил мой взгляд, приподнял руку с браслетом и сказал серьёзным тоном:
- Любопытство гложет? Наберись терпения, дойдём и до браслета.

11. Аусвайс для гестаповца

По мере того как пролетали недели, месяцы, годы, слабели в памяти самые дорогие, самые сокровенные воспоминания – бессильные перед всепоглощающей чернотой.
Станислав Лем. Магелланово облако

В начале декабря в Харькове появилась гражданская администрация и многочисленная полиция.
Фридрих выходил в форме, прихватив с собой солдата писаря, чтобы тот был под рукой.
 На аллеях лесопарка иногда прогуливались пожилые харьковчане, но попадались и люди помоложе, даже девушки.
Зима была снежной. Аллеи расчищены пленными, которых пригоняли с лопатами в пять часов утра и уводили к семи. На многих развалинах города тоже трудились пленные красноармейцы. При виде этих людей Фридриху почему-то становилось холоднее, он поднимал воротник шинели и натягивал перчатки.
Никто из гуляющих в парке не мог знать, что этот холёный эсэсовский офицер понимает по-русски. Однажды до него донёсся обрывок разговора двух девушек, которые обсуждали сопровождавшего его солдата-писаря.
- Гарный хлопэць.
- Тилькы до мамкы не повэрнэться.
- Чому?
- Наши вбьють. Попруть, як пид Москвою.
Собеседница одёрнула:
- Тыхше ты, наклычеш.
Фридрих подумал: значит, слушали радио, или читали листовку. И за то, и за другое – расстрел. Неосторожно, девушки!
После странного телефонного разговора с Берлином, Фридрих решил поздравлять Кёсте с выздоровлением его мамы не сразу.
Тут что-то не так. Такого содержания телефонограмму можно было продиктовать хоть кому. Значит, имеет место нечто похожее на пароль. Гестаповская провокация? Нет, не должно, зачем тогда притягивать лабораторию Вайцзеккера?
К тому же он убедился – в четвёртом отделе сидят не дураки, они не строят рассчет на то, что смогут взять ценного учёного за недоносительство. Вот русские – смогли бы…
В этом, продуваемом со всех сторон лесопарке, среди голых деревьев, где о войне напоминала только зенитка за глиняным валом, Фридрих прогуливался, размышляя и пытаясь в подробностях восстановить все разговоры с Карлом при встречах в январе сорок первого, то есть ещё до войны с русскими, ну и в августе.
Сначала Хоутерманс был шокирован, узнав, что Гейзенберг и Вайцзеккер, люди, до сих пор служившие для него высшим авторитетом и примером порядочности, что они всё же делают атомную бомбу для Гитлера.
Но вот Карл, придя к нему на обычную весёлую вечеринку, сначала развёл философию о проблемах современного мира и культуры.
Он философствовал:
- Культурные отношения сейчас строятся не на основе личного знакомства, как прежде, а на абстрагировании в форме власти и денег, и долг как художника, так и учёного определить своё место между властью и обществом.
Потом он что-то говорил о «Парменидах» Платона, о не точных переводах санскритских рукописей.
Фридрих наслышан, что Оппенгеймер свихнулся на индийской философии, но Карл? Неужели и он?
Чтобы понять позицию Вайцзеккера в отношении ядерной программы нынешней Германии, надо понять его философию, но это ему, Фридриху, просто не по уму!
Наконец, уединившись с Фридрихом при перекуре в саду, Карл выдал:
- А знаешь, Фриц, американцы засекретились, и мы не знаем, чем они там занимаются. Но если они сделают бомбу для Германии, то Вернер ответит тем же, приготовив то же блюдо для них.
И было неясно, как к сказанному о Гейзенберге относится сам Карл. Разгадка – в философских рассуждениях Вайцзеккера. Но как объяснить непонятное с помощью непонятного?
В августе сорок первого года Фридрих сдал в сейфы Почтового Ведомства Германии свои исследования с выводом о применении плутония в качестве взрывчатки для атомной бомбы.
Вскоре Вайцзеккер запатентовал принцип устройства плутониевой бомбы.
Следовательно, Карл отнёсся серьёзно к исследованиям и выводам Фридриха и, вполне вероятно, сам Гейзенберг начнёт строить боеприпас, используя идею плутониевого заряда. Тогда Хоутерманс, обосновав необходимость съездить к химикам Швейцарии, послал из Берна в США своему другу физику Вагнеру телеграмму: «Мы идём по следу». Кое-какой опыт конспирации у Фридриха был, но он всё равно здорово рисковал.
Итак, что мы имеем?
Хитрая лиса Гейзенберг избегает даже телефонного разговора с «этим клоуном», хотя, отправляя Фридриха в Россию, он не мог не знать о его открытии.
«Философ» Карл Вайцзеккер сначала делится с Фридрихом конфиденциальной информацией о том, что Вернер Гейзенберг может сделать бомбу для Гитлера, понимая, что эта информация просочится за рубежи Германии; в то же время сам открыто патентует разработку заряда атомной бомбы.
Как будто оба рассчитывают, что он, под зорким оком гестапо сделает то, на что не решаются они?
Или что он все же попадётся, а они умоют руки – мол, сделали всё, что могли?
А я? Кто я – учёный физик, или ягнёнок на заклании?
Однако начинается обратный отсчёт и соревнование умов – кто раньше?
Вернувшись с прогулки, Фридрих поручил Максу Яколи приготовить к  вечеру ужин со шнапсом, точнее – с русской водкой, да пригласить двух-трёх лаборанток для компании; гауптштурмфюреру Генриху Кёсте послано приглашение на ужин.
Это приглашение Фриц оформил в шутливой форме, выписав и скрепив личной печатью аусвайс на стандартном бланке, таком же, какие гестаповец выписывал для выхода в город русским техникам и лаборантам.
Шутка в подлинном гестаповском стиле. Хайль!

12.  Это Канцельмахер!

Если случилась с вами большая несправедливость, скорей сделайте пять малых несправедливостей! Ужасно смотреть, когда кого-нибудь одного давит несправедливость.
Фридрих Ницше. Also Sprach Zarathustra.
Книга для всех и ни для кого.

К вечеру ветер поутих, но низкое небо и периодически просыпающийся моросящий дождь не обещали улучшения погоды в ближайшие дни.
Моя жена регулярно наезжала ко мне из Зеленогорска, хоть я и уговаривал её не делать этого, так как такие поездки поглощали время и деньги. Теперь я решил попросить её, чтобы привезла зонтик. Звонить ей я мог только на работу, чего она не терпела. К тому же в фойе у телефона всегда была очередь. На этот раз мне повезло, и я дозвонился.
В этот же вечер зонтик привезла Любаша, племянница моей жены, жившая в Выборге.
Наутро мы с Аркадием решили всё-таки «прорваться» к финскому рынку, хотя бы и под одним зонтом. Причина была банальной, – Аркадий захотел коньяку или какого-нибудь, экзотического у нас напитка типа бренди, приводя железную логику:
- Это лечебная процедура, подобная увольнениям для чернобыльцев; как говорится – что врач прописал.
- Смотри, Николай Иванович пропишет!
- Он неординарный врач. И ко мне у него отношение особое.
- Ещё бы! Ты и ему давал подержаться за браслет?
Аркадий резко остановился:
- Это идея.
Немного подумав, он добавил:
- Нет, нельзя, начнёт копать, а когда копают врачи – не отвертишься!
Мне было действительно нельзя, но не бросать же друга в беде!
После утреннего обхода мы быстро переоделись в спортивные костюмы. Я взял свой костыль, Аркадий – зонт, и мы двинулись в к выходу из палаты. Я вышел первым. Аркадий сунулся следом за мною, но тут же рванул обратно, захлопнув дверь.
По коридору проходил наш врач Николай Иванович с пожилой женщиной, на которой был белый халат. Они остановились возле столика дежурной медсестры.
Нам не возбранялось выходить на такие прогулки. Так чего испугался Аркадий? Я вернулся в палату.
Аркадий сидел на стуле с моим зонтиком, который держал так, словно собирался защищаться.
- Ушли?
- Стоят у столика сестры. Да ты чего?
- Вот тебе пример: не помина чёрта, тут же явится! Нашла, зараза. А ну, выгляни, они ещё там?
Врач и незнакомка заходили в кабинет Николая Ивановича. Я кивнул Аркадию и он ушёл вперёд так быстро, что пришлось ему дожидаться меня на выходе.
По дороге кое-что прояснилось.
- Аркадий, так какого чёрта ты увидел?
- Хорошо бы чёрта. Это Канцельмахер!
- Что-что?
- Фамилиё такое, хотя она русская, Елена Александровна.
- Старуха, хотя не очень страшная.
Аркадий уже успокоился:
- Это как кому. В семьдесят девятом она на моём позвоночнике писала диссертацию. В четыреста сорок втором.
- В ленинградском госпитале?
Мог бы и не спрашивать, я там тоже кантовался пару раз в шестидесятых.
- Ну да. Только я выпадал у неё из обоймы.
- Как это?
- Нашла, что моя кровь какая-то особенная. Уговорила меня на пункцию, я сдуру согласился. Взяла ликвор и зама…
Я перебил его:
- Что такое ликвор?
- Спинно-мозговая жидкость. Тоже, говорит, не как у всех. Слушай, я похож на мутанта?
Я пошутил:
- Что-то есть… а мутанты – это лучшая или худшая часть рода хомо сапиенс?
Он ответил в том же тоне:
- Если я мутант – то худшая. Дай сигарету.
Мы закурили, и он продолжил:
- Потом ей захотелось откусить кусочек моего спинного мозга, а я сбежал.
- И за двадцать лет ни разу…
- Много хочешь. В четвёртый раз находит меня, но здесь впервой.
Мы побродили по закрытому рынку, купили немного какой-то вкуснятины и вожделенный Аркадию раритет.
На обратном пути я заикнулся:
- Аркадий, так может быть в интересах науки и человечества…
Но он меня перебил:
- И ты туда же. Плевал я на интересы науки, и на «нашу советскую Родину», и на всё человечество!
Дождик поутих. Сложив зонтик, Аркадий сунул его в пакет с провизией.
Мы подходили к госпиталю. Не захочет ли Аркадий, чтобы я прошёл вперёд на разведку? Но он молчал, и я сам возобновил тему:
- Мне показалось, что Елена Александровна слишком стара, чтобы совершать научные подвиги. Ей, похоже, далеко за семьдесят.
На что мой спутник отреагировал довольно живо:
- Ха, ты бы видел, как в девяносто шестом она играла в волейбол! Это всего четыре года тому. Что до возраста, тут ты, пожалуй, прав.
Немного погодя успокоившийся Аркадий вдруг заявил:
- Её, как и тебя, интересует браслет! Вот соберу вас вместе и поведаю. посмотришь тогда на её рожу.
Я не вытерпел:
- Всё интригуешь.
Но он ответил серьёзно:
- Нет, я колеблюсь. Помнишь выступления академика Андрея Сахарова, и как он бодался с Горбачёвым на съезде народных депутатов? И как его вознесли правозащитники? Если бы я записал на магнитофон его речи на барже в Чёрной губе в шестьдесят втором, а в мае восемьдесят девятого прокрутил ему, он бы сразу заткнулся. Но он и так через полгода отдал душу, только не знаю кому. Браслет – это и его тайна. Зря, дурак, снял. Может, ещё бы пожил…

13. В атмосфере изотопов.

Когда они об этом думали, им хотелось, чтобы провидение удержало человеческую натуру (и проклятую человеческую гениальность) от склонности каждое невинное и интересное открытие превращать в смертоносное оружие
Айзек Азимов. Камешек в небе.

Когда Генрих Кёсте, в гражданском костюме, но без галстука, благоухающий легендарным русским трофейным «Шипром» фабрики «Красная заря», переступил порог лаборатории и прошёл в большую комнату изотопов, он застал замечательную картину: напротив простенка между окон стоял длинный узкий стол, инструменты с которого были перенесены к одной из стен и размещены на доске, опирающейся на два табурета; взамен снятых приборов на столе красовались бутылки с водкой, одна бутылка «Советского шампанского», тарелки с салатами и блюдо с дымящейся гороховой кашей и мясом – подарок повара зенитчиков; на стенах висели таблички с цитатами из Ницше, написанными на немецком языке готикой и по-русски славянским шрифтом:
«КТО НИКОГДА НЕ ЖИЛ ВОВРЕМЯ, НЕ СМОЖЕТ УМЕРЕТЬ ВОВРЕМЯ»,
«ЧТОБЫ ВЕСТИ ВОЙНУ, НАДО УМЕТЬ БЫТЬ ВРАГОМ»,
«ГОСУДАРСТВО – ЭТО ГДЕ ВМЕСТЕ ПЬЮТ ЯД»,
«ЛЮБИТЕ МИР, КАК СРЕДСТВО К НОВЫМ ВОЙНАМ»,
«РАЗВЕ Я СОВЕТУЮ ЛЮБОВЬ К БЛИЖНЕМУ? Я СОВЕТУЮ ЛЮБИТЬ ДАЛЬНЕГО»,
«ЖЕНЩИНЫ ВСЁ ЕЩЁ КОШКИ И ПТИЦЫ»,
и почему то –
«УМЕТЬ СПАТЬ – НЕ ПУСТЯШНОЕ ДЕЛО».
На столике в углу рядом со спектрографом из патефона лилась залихватская песня «Всё хорошо, прекрасная маркиза!», под которую отплясывали Макс Яколи с полноватой миловидной девушкой и Фридрих с девицей, лица которой не было видно из-за распущенных волос; третья девушка сидела возле патефона и, едва тот вошёл, сняла головку звукоснимателя с пластинки.
Девушка у патефона была брюнеткой, глазастой и яркой настолько, что у Кёсте мелькнула мысль: никак наш «клоун» решил подсунуть мне еврейку… но эту мысль он тут же отбросил, вспомнив дружелюбное к нему отношение Фрица.
- По какому случаю праздник? Германская армия взяла Москву?
Фридрих ответил:
- Геббельс объявил о взятии Москвы три дня тому назад. У нас повод для Вас, герр оберштурмфюрер!
Кёсте парировал:
- Даже так? Но мой день рождения не скоро, а звание… с вами, дорогой Фриц, меня лишат и этого. Так все же?
Фридрих ответил, улыбаясь и пользуясь негласным разрешением обращаться по имени:
- Это, дорогой Генрих, сюрприз. Но ты его скоро узнаешь, как только откроем шампанское.
Заложив руки за спину, Кёсте сделал круг по комнате, вычитывая все таблички на стенах. Он прикинул: в этом что-то есть, и хорошо, что по-русски, пусть знают, с кем имеют дело. Но вслух сказал:
- К сожалению, не вижу портрета…
Фридрих ответил быстро, словно ожидал вопроса:
- Ни в коем случае! Атмосфера этой комнаты пронизана ядом изотопов, и в ней можем выжить только мы с тобой!
Когда наполнили бокалы, Фридрих провозгласил:
- Получено известие: мама нашего коллеги оберштурмфюрера Генриха Кёсте выздоровела и выписалась из больницы. Выпьем за её здоровье и здоровье её замечательного наследника, верного солдата нашего великого фюрера. Хайль!
Генрих постарался изобразить радость и благодарил Фридриха следующим тостом.
После вечеринки, когда Фриц и Генрих остались вдвоём, последний разразился тирадой:
- Фриц, недоумок, ты с ума сошёл. Не зря тебя прозвали клоуном! Ты хоть понимаешь, что я должен описать этот вечер в донесении? И что подобный рапорт может сочинить ещё кто-то?
- Ну и что, вечер был приличным, для Вашего четвёртого отдела никаких поводов.
- Кроме одного. Моя мать умерла при родах, и я её в жизни не видел!
Та-ак, этого только и не хватало! К психологической связке добавляется ещё один персонаж. Быть втянутым в сомнительный заговор Фридриху совсем не хотелось.
 
14. Сакральная тайна Сахарова

Наибольшие волнения мне доставляло самое мощное изделие и ещё одно устройство, которое я вёл, так сказать, "в порядке личной инициативы"
Андрей Сахаров. Воспоминания

На следующий день Аркадий меня удивил:
- Возьми меня с собой в библиотеку.
- Да пожалуйста, давно пора.
Но мой друг только грустно улыбнулся:
- Моё зрение не стало лучше. Пошли!
В библиотеке он запросил журнал «Знамя» за последние три месяца девяностого года. Журналы в библиотеке были, но пока их искали, я с интересом смотрел на Аркадия. Что это ему вздумалось? Я смутно помнил, что в конце перестройки этот журнал и «Октябрь» (наверное, и другие) переключились на «разоблачительную» тематику и наперебой стали печатать ту литературу, которой не было ходу прежде, причём даже откровенно слабую.
С тремя журналами в руках мы вернулись в палату. На несколько часов я опять стал «глазами» Аркадия. В палате я понял, зачем Аркадию потребовались эти журналы. В них печатались «Воспоминания» Сахарова. Но пришлось ещё раз сходить в библиотеку за продолжением в последующих номерах.
Беспокойство Аркадия оказалось беспочвенным: Елена Александровна приезжала в наш госпиталь не из-за него, а по каким-то другим делам. Возможно, о пребывании здесь Аркадия она и не знала. Словом, два дня я её не видел.
Однако росло моё беспокойство. Приближалось время выписки и меня, и Аркадия. Мой новый друг всё не решался доверить мне свою «страшную тайну» и уже жалел, что обнадёжил меня и намёками, и странными опытами с браслетом.
Рассказы Аркадия в тишине больничной палаты были для меня не просто заполнением пустоты госпитального времени, они были под стать некоему детективу.
Как-то Аркадий сказал:
- Моими подписками о неразглашении можно бы оклеить туалет.
Это понятно. Он не только занимался сборкой ядерных устройств, но был одним из авторов многоступенчатой защиты. Образно это выглядит как длинный провод, на котором сделано с десяток разрезов и в каждый вставлен выключатель, или кнопка. Цепь будет замкнута, если все выключатели будут включены, а кнопки одновременно нажаты. Такое представление далеко не полное. Есть ещё таймеры, которые, если не будут перезапущены по истечении заданного времени, разбросают взрывчатое вещество или взорвут конструкцию, не допустив начала реакции.
Аркадий предупредил:
- Если бы мы не нашли в библиотеке эти номера журналов, то моему рассказу об одном устройстве Сахарова не было бы веры. Но теперь пусть сам Андрей Дмитриевич расскажет, как мы дошли до такой жизни. Я не вижу текста, так что читай всё подряд, а я буду расставлять флажки.
Читать вслух «не так, как пономарь, а с толком, с чувством, с расстановкой», к этому искусству я здесь уже приобщился, читая Аркадию отрывки Кастанеды и биографий Христа и Мухаммеда.
Вскоре Аркадий попросил меня пропускать всё, что не касается шестьдесят первого – шестьдесят второго годов.
- Вот, вот оно! – наконец воскликнул Аркадий. – Прочти ещё раз.
Я повторил: «Наибольшие волнения мне доставляло самое мощное изделие и ещё одно изделие, которое я вёл, так сказать, "в порядке личной инициативы".
- Запомни эту фразу. Это первый флажок. Читай дальше.
Через несколько абзацев Аркадий опять меня остановил:
- Давай ещё раз.
Декламирую: «Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты, – в этом нас заверяют моряки. Конечно, разрушение портов, – как надводным взрывом выскочившей из воды торпеды со ста-мегатонным
зарядом, так и подводным взрывом, – неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами».
Здесь я решил высказаться:
- Послушай, Аркадий, что тут запоминать? Тривиальное суждение! Так и я мог сказать!
- Да, конечно, но обрати внимание, что речь о взрыве, испытания которого как бы не было! О подводном взрыве водородного снаряда мощностью в сто тысяч тонн тротила!
- Почему «как бы»? Или было, или не было.
- Потом, потом, не беги впереди паровоза. Читай!
При дальнейшем чтении после одной фразы Сахарова Аркадий хмыкнул:
- Лицемер!
В этом месте Сахаров описывает, что когда контр-адмирал Ф.Фомин, выслушав его идею, сказал, что «военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою, и для меня отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве», он, Сахаров, устыдился и больше ни с кем не стал говорить о своём проекте.
Я спросил:
- Почему лицемер? Сахаров известен своими выступлениями именно в этом ключе.
- Не устыдился он, пока… это потом, потом, читай дальше!
Наконец я дочитал до места, на котором Аркадий особенно воспрял:
- Вот! Вот то, что я искал! Прочти дважды, нет – трижды!
Я стал читать «признание» Сахарова:
«Одновременно с "большим" я усиленно занимался изделием, которое мысленно называл "инициативным"».
И дальше:
«Я считал, что необходимо выжать все из данной сессии с тем, чтобы она стала последней. Инициативное изделие по одному из параметров было абсолютно рекордным. Пока оно делалось без заказа со стороны военных, но я предполагал, что рано или поздно такой заказ появится, и уж тогда – очень настоятельный».
- Всё? – спросил я Аркадия.
- Нет-нет, главное дальше!
- Ладно, читаю: «Так как изделие шло вне постановлений, на него не было выделено ядерного заряда. Конечно, ничего не стоило снять эти вещества с серийного производства, но Славский не подписал приказа. Я (единственный раз в жизни) проявил чудеса блата, собрав детали из кусочков плутония, взятых взаймы у фикобынщиков.
Мы помолчали. Наконец, Аркадий сказал:
- Найди главу, где Сахаров описывает встречу Хрущёва с физиками-ядерщиками в конце шестьдесят первого года, и обрати внимание на то место, где он пишет, что эту часть беседы он не может раскрыть в силу секретности. Когда найдёшь, сделай закладку. Я тебе объясню, что это за сакральная такая тайна, которую не стал озвучивать академик Сахаров, выболтавший в этих своих мемуарах всё, что только и можно было выболтать. А я хочу побыть один, выйду на воздух, пройдусь.

15. Предательство

Самая желательная и идеальная для успешного лечения ситуация складывается в том случае, когда пациент по собственному желанию заключает с аналитиком союз, направленный против некоторой части своего душевного мира.
Анна Фрейд. Введение в детский психоанализ.

Очередная блокада пришлась на четверг. Это значит, что до понедельника мне с Николаем Ивановичем никакая встреча не светит, и я могу гулять, как тот кот, что ходит «сам по себе».
В понедельник будет последняя блокада, а там пойдут последние анализы и выписка.
Николай Иванович поучал:
- Пойми, межпозвонковые мышцы стягивают позвонки с силой в сотни килограмм каждая, а новокаиновая распорка их расслабляет. Надо вылежать часа два, а лучше три, пока эти мышцы вернутся в норму.
В этот день вернулись из хирургического отделения наши ликвидаторы Аглаев и Тихон, и тут же их сводили на экзекуцию внутривенного вливания той самой «дикой» инъекции, которая на час делала человека невменяемым. Прикованный к постели после блокады, я вынужден был выдерживать их непрерывный бред. Правда, к концу «сеанса» они стали говорить понятным языком, но продолжали трепаться одновременно, пересказывая какие-то анекдоты, слышанные ими в другом отделении госпиталя. Анекдоты были «бородатыми», матерными, совершенно не смешными, но оба рассказчика хохотали после каждого своего слова.
Аркадий, конечно, смылся.
К вечеру оба болтуна были отпущены к жёнам. Мы с Аркадием остались вдвоём. Но это ничего не значило. Аркадий стал меня сторониться, при любой возможности уходил сам.
Утром в пятницу после коротких процедур в физико-терапевтическом кабинете, Аркадий первым оделся в спортивный костюм. Я одевался медленнее из-за болей в позвоночнике, которые уже были терпимыми, но мешали некоторым телодвижениям.
- Аркадий, не торопись, я сейчас…
- Могу я, в конце концов, побыть одному? – раздражённо воскликнул он, выходя.
Расстроенный, я прилёг и взял книгу. Но не читалось. Да пошел он с его тайнами и его браслетом. Больно надо! Было обидно по-другому: я полагал, что мы стали друзьями, а он так не считал.
Постепенно мои мысли перешли в более спокойное русло: Аркадия можно понять, учитывая, сколько ему досталось, чего стоит половину жизни провести, не просто играя со смертью, а в качестве неполноценного человека, который даже роман с женщиной не может довести до логического и естественного завершения, причём не столько из-за физической ущербности, – тут, кажется, у него особых проблем и нет, а по мотивам просто порядочного человека.
Обедали молча, но после обеда, уже в палате, он сказал:
- Не сердись, старик, настроение такое… на меня находит иногда…
- Да ладно, я не сержусь, стараюсь понять.
Аркадий опять вспылил:
- Заткнись! Не надо меня жалеть, понял!
Я пожал плечами и подошёл к раскрытому окну. Сегодня проглянуло солнце, но принесённый ветром одинокий берёзовый листочек, приставший к подоконнику, ещё не отклеился.
Окно выходило на парадную территорию госпиталя. Вдали виднелись ворота и проходная. Внизу у клумбы с цветами трудились санитарка в синем халате и матрос. Справа несколько ступенек и аллея вели к корпусу стоматологического отделения. Оттуда вышла какая-то женщина и пошла по аллее.
Я видел Елену Александровну, от которой так упорно скрывался Аркадий, лишь однажды, мельком в коридоре, когда она шла с Николаем Ивановичем. Сейчас я её узнал сразу и догадался: так вот что привело её в наш госпиталь – опытный протезист, о мастерстве которого я был наслышан.
Не знаю, что меня толкнуло, но едва она спустилась по ступенькам и направилась к проходной, до которой оставалось два десятка шагов, я вдруг заорал:
- Елена Александровна!
Она остановилась и подняла голову. Аркадий схватился с места, подошёл к окну и тут же отступил.
Я крикнул:
- Подождите, я сейчас!
Аркадий тихо проговорил:
- Не надо!
Но я, не глядя на него, вооружился костылём и заторопился к выходу.
Когда я спустился, Елена Александровна уже входила в здание. Первое моё впечатление было неожиданным. Под влиянием рассказов Аркадия я думал, что встречу эдакую леди, а она оказалась мало того, что ниже меня ростом, но с простецким добрым лицом русской бабы.
На ступенях до меня дошло, что она всё схватила. Скорее всего, она заметила Аркадия, когда тот подошёл к окну.
Видя, что я с клюкой, Елена Александровна подхватила меня под руку со словами:
- Ну, ведите меня к партизану. Браслет при нём?
Я только и вымолвил:
- Д-да.
Она рассмеялась:
- Замутил тебе голову своими тайнами, и ты решился его выдать? Иди-иди!
Сражённый её проницательностью, я только сейчас понял, что совершаю предательство. Но отступать было поздно.

                16. Инфо по бартеру.

     …мы его, можно сказать, на помойке нашли, помыли, отчистили от очисток,
     а он нам «фиг-вамы» рисует.
           Кот Матроскин.
Так вот, о «фиг-вамах» из эпиграфа. Не видел, поэтому и не берусь «тут рисовать», то есть утверждать, что у деревни Медянка, расположенной на полпути от Советского до Высоцка, в начале девяностых киношники сооружали эти индейские шалаши, когда снимали фильм «Аляска Кид». Но «американский городок» был точно, поскольку после отъезда съёмочной группы местные жители «прихватизировали» остатки этих сооружений. До сих пор на подворьях Медянки ещё сохранились фрагменты с английскими буквами от вывесок. Пока муж моей свояченицы Лины моряк Юра, вместо ловли косяков тралил из воды старые финские кабели чтобы сдать в металлом и с тем выжить в трудное время, брошенная киношниками древесина была как нельзя кстати для достройки дома.
Об этом я вспомнил, когда наша «Волга», не доезжая Попово, свернула в овальные врата – туннель под железнодорожным полотном. В моей памяти это были именно «Врата», которые отделяют привычный индустриальный мир от романтического уголка на берегу извилистого побережья Выборгского залива. Мохнатые валуны, таинственные болотистые чащи и чары бесчисленных островков. Места для любви и фантазии.
Не зря это место было облюбовано для съёмок романтических сериалов!
Другим путём в Медянку был ещё поезд «дизель», состоявший  из тепловоза и нескольких вагонов, ходивший из Выборга в Высоцк дважды в сутки.
Мы повернули на Медянку!
Этой поездке предшествовал спектакль с пантомимами в жанре китайских кукольных театров.
Подходя к нашей палате, наткнулись на Николая Ивановича:
- Елена Александровна, здравствуйте, проблемы?
- Нет, Коленька, я не к тебе, так что свободен. Хотя, постой, сгодишься.
В палату она вошла первой.
Аркадий вообще редко улыбался. Сейчас он сиял:
- Елена Александровна, каким ветром?
- Тебя, Аркаша, солнышко, увидела в окошке!
- Надеюсь, вы здоровы? Зубки беспокоят?
- Пустяки, Аркаша, своих уже нет, так и болеть нечему. Ну, а ты, не скис?
- Да вот, Николай Иванович на ноги поставил, скоро выпишет.
Доктор тоже улыбался:
- Как это я не сообразил что вы с ним… читал же на него досье! А на ноги он сам себя поставил, да ещё двоих лоботрясов.
Я отошёл в сторонку, ожидая, чем всё это закончится.
- Понимаешь, Коля, тут недалеко, в одном живописном уголке я на лето снимаю комнату. Сейчас еду расплатиться и попрощаться, но сердобольные хозяева в мою честь принесли в жертву поросёнка. В ароматном Ркацители маринуется целое ведро шашлыка. Следовательно, мне нужны помощники. Заберу у тебя Аркадия. Может быть, и ты составишь компанию?
- Хоть молодой поросёнок? – спросил Николай Иванович серьёзным тоном.
- А тебе не всё равно? Дарёному коту…
- Не скажите, Елена Александровна! Для желудков, травмированных этилом… Ркацители хоть белое?
- А як же!
- Увы, не могу, служба.
-Тоже мне поп нашёлся! Ладно, как хочешь. Аркадий, друга с собой возьмёшь?
Аркадий в мою сторону не смотрел.
- Ни в коем разе. Предатель!
- Значит берём. Николя, пиши увольнительные!
Николай Иванович усмехнулся:
- Они и без увольнительных ходят на финский рынок, как на работу.
Ну вот, здесь все всё знают. Хотя были мы там два раза всего-то.
Елена Александровна скомандовала:
- Ну-ка, юноши, пока спичка горит!
Доктор не преминул заметить:
- Этим юношам по шестьдесят каждому!
И тут же нарвался на замечание Елены Александровны:
- Разве врачебная этика не запрещает произносить большие  числа?
Николай Иванович поспешно сменил тему разговора:
- Вы на машине? С Фердинандом?
- Куда я от него денусь?
На лестнице она только сказала:
- Аркаша, пил бренди? Фи!
Когда мы подошли к машине, она скомандовала:
- Фердинанд, от винта!
Из машины высунулась голова с пышными усами:
- Сколько просил тебя не называть меня Фердинандом, да ещё при людях.
Ехали быстро. «Фердинанд» ещё долго ворчал, пока Елена Александровна не прикрикнула на него:
- Лучше за дорогой смотри… Фердинанд!
Пока ехали ухабистой дорогой, я успел поведать о съёмках фильма.
Елена Александровна удивилась:
- Четвёртый год наведываюсь сюда, а не знала!
В Медянке мы зашли в большую чистенькую комнату с образами в углу. Фердинанд остался на улице, и я так и не понял, кто он. Супруг? Шофёр?
 На иконостас перекрестилась только наша командирша.
- Присаживайтесь, шашлыками займётся наш пилот. А я пока покажу тебе, Аркаша, сюрприз.
Откуда-то возник в её руках продолговатый чехольчик. Неужели она изобрела для Аркадия очки?
Но в ложе раскрытой коробочки лежал… браслет! Почти такой, как и на руке Аркадия.
У него вырвалось:
- Откуда?
Я тоже глядел во все глаза.
Довольная произведённым эффектом, Елена Александровна горделиво улыбнулась:
- Аркаша, инфо исключительно по бартеру! В крайнем случае – дозировано!

               17. Огонь на корабле-мишени.

     Я не знаю, каким оружием будет вестись третья мировая,
     но четвёртая точно палками и камнями.
            Альберт Эйнштейн

Когда Фердинанд принёс оплетённый бутыль, Елена Александровна  провозглашала поучение:
- Запомни, Аркаша, к шашлыку нужна не водка, не бренди и даже не коньяк, а исключительно портвейн, желательно из крымских погребов. И не хлеб, а чурек, или лепёшка.
Чревоугодию с отличным шашлыком мы предавались под навесом во дворе. Фердинанд с горкой шашлыков на лепёшке подался со двора, кампанию поддерживали пожилая хозяйка и её сын с молоденькой женой, которая то и дело бегала к детской коляске.
Потом Елена Александровна объявила, что чай будем пить позже, когда «вино подружится со свининой», и увела нас в ту же комнату, где образа.
В комнате она пошутила:
- Смотри, Аркадий, соврёшь – бог накажет.
Мне показалось, что Аркадий как-то сник, но он начал довольно живо, бодрым голосом:
- Да ладно, большую часть моего секрета знают уже все. Мы вот на днях нашли в госпитальной библиотеке мемуары Сахарова.
- Ага, я слышала о них… и не только хорошее.
- Не в том суть. В шестьдесят первом, после взрыва бомбы в пятьдесят мегатонн, Андрей Дмитриевич забеспокоился. Дело шло к тому, что американцы готовы подписать с Советским Союзом соглашение о прекращении испытаний ядерного оружия в трёх средах. А он ещё не провёл своего главного испытания – подрыва заряда такой же мощности на дне океана.
Я напомнил:
- Но ведь подводные взрывы уже были и, как я понял, они оказались малоэффективными.
Аркадий возразил:
- Они были атомными, а не термоядерными. Глубина была недостаточной, поэтому вся энергия уходила в пузырь и фонтан.
Елена Александровна спросила в свою очередь:
- Почему это испытание он считал главным?
- Дело в том, что атлантическое побережье США относительно мелководное и по расчётам математиков обычное цунами погаснет, не дойдя до берега. На острове Валаам устроили полигон для проверки подводных тротиловых фугасов. В Ладожском озере нашли участок побережья, сходный с атлантическим побережьем Северной Америки, взорвали мощную торпеду, которая, кстати, прошла под водой сто километров. Расчёты математиков подтвердились, волна у берега погасла. 
- И чем всё кончилось?
- Он говорил: если удастся задеть тектонику и поднять цунами километровой высоты, то можно снести всё атлантическое побережье США на сотни километров. А мощность боеприпаса мы научились регулировать – хоть двадцать мегатонн, хоть пятьдесят, хоть все сто. Только имея в руках такое оружие, мы можем заставить империалистов совсем отказаться от ядерного оружия. Такое предложение он озвучил на встрече Хрущёва с физиками-ядерщиками в декабре шестьдесят первого года. Хотя в мемуарах он на этом месте пишет, что эту часть беседы не может озвучить из-за секретности. Правда, он писал свои «Воспоминания» в восьмидесятые в штатах..
Елена Александровна напомнила:
- И где тут история твоего браслета?
Но Аркадий продолжал, игнорируя вопрос:
- Устройство было собрано и содержалось на дне бухты Чёрная – водного полигона у побережья Новой Земли. Но решения не было, плутоний Андрею Дмитриевичу не дали. И всё же он его выкрал, о чём, между прочим, признался в мемуарах, и мы, его команда, доставили заряд на полигон. Нам он объяснял: как только получим разрешение от военных, доложим, что всё уже готово. Я думаю, он очень торопился.
Я тоже не вытерпел:
- Аркадий, это интересно, но…
Он вздохнул:
- Сейчас будет главное. Дело в том, что наша возня на Ладоге была замечена американской разведкой. Скорее всего подсуетились финны. Словом, кто-то из технарей заметил огоньки на корабле-мишени, а это в километре от нас. Елена Алексеевна, хочу покурить.
Но она ответила не ему, а мне:
- Иди с ним, а то этот трус опять сбежит.
Когда мы вернулись, Аркадий выдал:
- Здесь кто-то говорил о бартере?
Елена Александровна рассмеялась:
- Я же говорила – трус. Ладно, раз ты хочешь дозами, так слушай.

                18. Амулет для фюрера.

     47. Немногие остались; несколько жёлтых, несколько коричневых и черных,
     и несколько красных. Люди лунного цвета исчезли навсегда
          Стансы Дзиан. Станса XII

Вскоре Кёсте сменил гнев на милость:
- Завтра прогуляемся по твоему излюбленному парку. Разговор долгий. А пока давай, как говорят русские,  на посошок.
Следующий день был очень насыщенным: Фридрих запускал лабораторию, которая была полностью укомплектована сотрудниками, и каждому надо поставить конкретную задачу. К этому следует добавить, что возможности новой лаборатории были пока не чёткими, многого не хватало, а на помощь из Рейха лучше не рассчитывать.
В парк они вышли после шести, быстро темнело, ветер гонял по аллеям и снежному насту позёмку, бросал в лицо ледяную крупу. Сразу стало ясно: какой уж тут «длинный разговор»!
В кабинете Генриха Кёсте было относительно тепло. Выступающая полукруглая печь топилась из соседней комнаты, и Фриц следил, чтобы русский истопник не забывал про неё, даже если оберштурмфюрер был в отъезде.
Кёсте продиктовал писарю какое-то распоряжение и приказал следить, чтобы у кабинета в коридоре не было посторонних. Их, собственно, и не могло быть: русские сотрудники ценили предоставленный им иммунитет, а полицаи вместе с караулом от зенитчиков несли охрану периметра института, в свободное от службы время отсиживаясь в караульном помещении.
Беседу гестаповец начал странным вопросом:
- Фриц, мы с тобой бок о бок почти год, а что ты знаешь обо мне?
Фридрих ответил:
- Знать всё обо всех положено вашей службе…
- Видишь, как ты невнимателен к коллеге, а ведь меня как национального героя знает весь Рейх. – с показной горечью парировал Кёсте выпад Фридриха и, подняв правую руку на уровень груди, повернул её ладонью кверху, – и сам фюрер пожимал эту руку!
Хоутерманс вспомнил: действительно, когда Генрих появился в лаборатории Почтового ведомства Германии, Фридриху показалось знакомым лицо новичка, но тогда он не смог определить, откуда. Все знали, что новичок эсэсовец, значит из Гестапо.
- Прости – только и мог промолвить Фридрих, – ты ведь знаешь, я был в России, потом в тюрьме сначала здесь, потом у вас.
- У нас, Фриц, у нас! – поправил Генрих. – Я не забыл, где ты находился, когда нашу экспедицию, вернувшуюся из Тибета, носили на руках восторженные немцы. А полюбопытствовать?
- Не до того было.
- Понимаю. Но перейдём к делу. Я бы мог долго рассказывать, какое участие в моей судьбе и судьбе моей сестры, принял Карл Фридрих фон Вайцзеккер. Поэтому, когда готовилась экспедиция, он предложил мою кандидатуру, а меня одел в форму СС, так как по требованию рейхсфюрера членами экспедиции должны быть исключительно эсэсманы.
Фридрих поднял левую руку и обнажил браслет.
- Это оттуда?
- Частично.
- Что значит «частично»? Или оттуда, или не оттуда.
- Фриц, погоди, расскажу по порядку. Сначала скажу, что прикрепил меня к тебе доктор Вайцзеккер.
- Разве не четвёртый отдел?
- Именно четвёртый. Как это удалось доктору, не об этом речь. Сначала об экспедиции.
- Я слышал, что у экспедиции были какие-то мистические цели?
- Поиски вечного льда, Шамбалы и прочего, это всё инициировалось рейхсфюрером. Наш фюрер к этому относился несколько… не то, чтобы скептически, скорее отстранённо. Его интересовали вопросы арийской расы, её истоков. А вот идеологов тибетских лам привлекало в нём именно это. Вот почему, отказав экспедиции русского Рериха, нас они допустили и к Далай-ламе, и в секретные священные города Лхасу и Шигадзе.
- А какой была твоя роль?
- Изначально я не был включён в состав экспедиции и догонял её с подарками от фюрера Далай-ламе. Как-то фюрер поздно хватился с этими подарками.
- А сам Далай-лама? Как он выглядит?
- Скажи-ка, пусть принесут чаю.
Фридрих выглянул за двери. Солдат-писарь сидел на табуретке поодаль и клевал носом.
- Ганс! Чай с лимоном, и быстро!
От резкого голоса Фрица тот едва не свалился на пол.
- Яволь!
По коридору загремели солдатские сапоги.
- Далай-лама всего лишь младенец. Всем заправляет регент. Он передал фюреру подарки – собаку, шкатулку с амулетами и ещё что-то, всё «от Далай-ламы». Случилось так, что в Лхасе я лучше всех овладел местным наречием. Наверное потому, что у меня не было конкретных обязанностей. Пока все собирали раритеты, фотографировали и снимали кино, я общался с людьми, с ремесленниками и монахами.
Чай, печенье и порезанный лимон принесла девушка. Фриц сказал ей по-русски:
- Спасибо, Катюша, свободна. Скажи Гансу, путь займёт свой пост.
Девушка ответила:
- Но его уже сменил Эрнст.
- Хорошо, пусть он.
Когда девушка ушла, Фридрих спросил:
- Этот браслет из Лхасы?
Но Генрих продолжил бесстрастным голосом:
- Однажды на рынке ко мне подошёл монах, взял меня за руку и повёл за собой. Мы ничего не опасались, так как тибетцы были дружелюбны везде, где бы нам ни приходилось с ними общаться. Он завёл меня в какое-то, типичное для тибетцев жилище, но вскоре я обнаружил, что мы слишком долго спускаемся по ступеням. Всё вниз и вниз. Потом, пройдя по короткому туннелю, мы зашли в просторные апартаменты. Вокруг были ковры, вазы, шкаф с книгами, и несколько картин. Всё пространство заливал электрический свет, хотя на лестнице и в туннеле горели факелы. Да ты пей чай, остывает!
Фридрих отхлебнул и проговорил:
- Не останавливайся, заинтриговал!
- Ко мне вышел человек, по своей наружности отличающийся от примелькавшихся тибетцев. Высок, с чертами лица скорее финна или норвежца и ярко-голубыми глазами. Его большая голова была совершенно голой, ни волосинки. У меня сложилось впечатление, что и на подбородке, и на щеках никакой щетины не могло появиться вообще. И цвет кожи был не смуглым, как у тибетцев, а светлым с голубым оттенком. Хотя голубизна могла быть от яркого света странных продолговатых ламп, размещённых горизонтально пол самим потолком.
- Какой-то инопланетянин – усмехнулся Фридрих.
- Там, в подземелье, эта мысль ко мне приходила, хотя позже однажды промелькнула. Он усадил меня на горку пуховиков и начал расспрашивать. Но я ничего не понимал, это был санскрит, то есть язык, с которым я знаком не настолько, чтобы на нём общаться. Незнакомец понял это, улыбнулся и перешёл на немецкий язык, но какой-то архаичный. Хотя вполне понятный. Он стал расспрашивать о практике национал-социализма в современной Германии и в мире. Я рассказал то, что знал. Потом он стал расспрашивать, чем я занимаюсь, о семье, об отношении к женщинам в европейских семьях вообще и в моей семье в частности. Когда я рассказывал о науке, пришлось поведать и о работах над секретами материи. Он заметил: «Боюсь, что мы здесь не совсем ясно представляем себе дисциплину вашей нации».
Фридрих вставил:
- Да уж, дисциплина, особенно здесь, на балконах домов Харькова.
- Здесь война. Итогом беседы стали две вещи, которые я должен передать фюреру. Причём незнакомец дважды повторил: «Если посчитаете нужным!».
- Браслет?
- Да, и кожаный мешочек с каким-то серым порошком, про который он сказал «звёздная пыль».
- И ты передал браслет не фюреру, а мне?
Генрих рассмеялся:
- Смотри ты, что он о себе возомнил! Конечно, я всё передал своему патрону.
- Вайцзеккеру?
- Ему. Доктор сказал: «Побережём фюрера» и защёлкнул браслет на своей руке. Но едва он зашёл в лабораторию с изотопами, «циферблат» на браслете запылал синим цветом и доктор воскликнул: «лучше счётчика Гейгера!»
- А пыль, хоть спектральный…
- Конечно! В спектре «звёздной пыли» обнаружились две чёткие полосы лития и его изотопа. Кроме того, просматривались полосы неизвестных элементов, причём на таких местах спектра, где по современным представлениям никаких полос не должно быть вообще.
- Тогда что у меня на руке?
- Копия. Вайцзеккер определил, что вещества в браслете и в мешочке идентичны. Он заказал несколько таких браслетов. Единственное различие – на привезённом мною браслете были только чёрные секции, с более глубокой чернотой, чем первый прямоугольник на твоём. Цветные секции – это придумка Карла фон Вайцзеккера. Одновременно числовой код и номер владельца браслета.
Помолчали. Наконец, Фридрих спросил:
- Наша немецкая педантичность и вдруг… почему мне такая честь? Почему ты мне всё это рассказываешь? Они решили, что я отсюда не вернусь?
- Не будь дураком, Фридрих. Я всё рассказал, выполняя поручение доктора, но только по его сигналу – о здоровье мамы. Кто мог предполагать, что ты наш пароль объявишь во всеуслышание?
- Но вы-то могли сообразить, что мама для пароля не годится? Взяли бы сестру.
- Ещё хуже. Сестра в концлагере.
- Вот как. Прости, не знал.
- И последнее. Я должен был сначала убедиться, что ты не подашься ни к русским, ни к нацистам. А это можно было сделать только здесь.
- Спасибо.
- Погоди благодарить. Браслет на руке доктора оказался действительно чудодейственным амулетом. Карла даже оставила астма, от которой он долго страдал. А вот на твоей руке, только ли замена счётчика Гейгера, или нечто другое, это предстоит выяснить тебе самому. Твоё отношение очень волнует Карла. Он рискнул раскрыть тебе все карты. Но не думай, что он не подстраховался на случай, если ты его предашь. Сам понимаешь, одно твоё слово – полетят головы.
Ну, уж если Генрих называет Вайцзеккера просто Карлом, то это значит, что они гораздо ближе, чем патрон и слуга. Однако в словах Кёсте прозвучала нотка угрозы.
- Как не понимать, с моей-то школой.
- Ладно, избранник, мне ещё проверять караул.

              19. Энтропия не растёт!

     Правильно ли ты поступил, зависит не от замысла, а от результата.
     Бессмысленно для ответа на этот вопрос призывать альтернативную историю,
     (или хотя бы религиозную доктрину) просто потому, что это понятие не есть
     нечто заранее предопределённое.
          Письма махатм А.П.Синнетту. Письмo 72c

Здесь, в Медянке, конец августа был временем особенным, не как везде. По деревне плыли запахи копчёной рыбы и шашлыков – люди прощались с летом. Конечно, суетились гости, которые вместе с чадами всех возрастов к первому сентября должны быть в своих городских узилищах; в эту суету вовлекались и аборигены: кто-то старался напоследок хоть чем-то ещё угодить гостям; кто-то подспудно, затылком понимал, что подходит время, когда станут похожими день на день, а вечера будут тянуться у телевизора или наедине с водярой из магазина, который в свою очередь, будет работать только в определённые часы.
Елена Александровна отошла к калитке, предупредив, что к ним заглянула староста. У калитки стояла не просто полная, а можно сказать – по-русски роскошная женщина с приятным добрым лицом.
Елена Николаевна, староста Медянки, в эти дни озабочна тем, что мусорные баки переполняются глазом не моргнёшь, а мусоровоз выбивать трудно, потому что везде вот такая суета. Староста от шашлыков отказалась, ссылаясь на то, что дел по горло.
Аркадий ещё дулся, а я придерживался правила: если кому-то хочется быть обиженным, кукситься, и вместо одной сигареты выкуривать две, – то не надо мешать, не стоит портить человеку подобный душевный комфорт. К тому же у него удлинялся шанс как-то если не избежать эшафота, то хотя бы перед казнью подольше покурить.
А в такой шашлычно-копчёной атмосфере можно и мне вытряхнуть из пачки вторую сигарету.
Видя такую солидарность, Аркадий смягчился и уже дружелюбным тоном проговорил:
- Ладно, не по-джентльменски оставлять даму надолго, пошли!
Однако в этой его внезапной решительности было что-то подозрительное. И действительно, бодрым голосом прямо с порога Аркадий выдал:
- Здесь кто-то говорил о бартере?
Елена Александровна рассмеялась:
- Я же говорила – трус. Ладно, раз ты хочешь дозами, так слушай.
Пока мы курили, она успела выложить на стол ворох каких-то бумаг и сейчас продолжала в них рыться, приговаривая:
- Не только я такая-сякая старуха, но и вы, любезные мои гости, старички, хоть и не такие дряхлые, как я, а всё ж старички, – она продолжала, остановив рукой открывшего рот Аркадия, – а посему нам бы не в шпионов играть, а тайны свои поведать тем, кто помоложе, особенно если они, эти тайны, могут кому-то хоть чуть-чуть поправить здоровье.
В этом месте её монолога я вспомнил слова Аркадия «плевал я на интересы науки, и на «нашу советскую Родину», и на всё человечество!»  и подумал, что если он ещё раз так выставится, я приведу заготовленный контрдовод – «почему бы не отдать то, что тебе самому уже не нужно». Но он промолчал, а я свой контрдовод решил приберечь до случая.
- Помогаю, как могу, – буркнул Аркадий.
Но Елена Александровна тут же парировала:
- Ты про ампулы? На всех не хватит! Тем более, что твоя секретная аптека рассчитана для избранных.
- Нет такой аптеки.
- Ладно, у нас другая тема. Смотри сюда.
Это был листок, варварски вырванный из какого-то журнала. С цветной иллюстрацией над немецким текстом. Но фото изображён пожилой мужчина, с левой рукой, поднятой на уровень груди. На руке чётко видны наручные «часы» с циферблатом без стрелок и наборным браслетом, на котором в золотом обрамлении матово выделялись чёрные прямоугольники.
- Переведу текст под фото: немецкий физик, философ и политический деятель директор института имени Макса Планка в Штарнберге Карл Фридрих фон Вайцзеккер утверждает, что из второго закона термодинамики не следует рост энтропии, а значит, нашей вселенной не грозит тепловая смерть.
Аркадий предположил:
- Из физиков-атомщиков, участник уранового проекта фашистской Германии?
- Да, но с 1942 года он занялся философией и переводом с санскрита рукописей, привезённых ещё в тридцать девятом немецкой экспедицией из Тибета. Кстати, Аркадий, сравни браслеты, твой, этого немца и мой.
Она открыла коробочку. Браслеты Аркадия и немца отливали золотом, в коробочке – сталью.
- А откуда снимок? – влез и я с вопросом.
- В июне этого года я была на симпозиуме онкологов в Берлине.
Мы удивились, и Аркадий спросил:
- Почему онкологов?
- Ох, – вздохнула наша собеседница, – нас, неврологов, кое-кто и за врачей не принимает. А мы на стыке с психиатрией, хирургией, онкологией и вообще всей медициной. Меня интересует связь онкологических заболеваний со спинным мозгом, но мандат на симпозиум приходится выбивать всякий раз исключительно своим авторитетом.
Я спросил:
- Расскажете, откуда у Вас браслет?
- Это неважно. Подарок. Да таких браслетов с десяток вывезли из Германии в сорок пятом вместе с другим имуществом ядерных лабораторий. Человек, подаривший его мне, сказал, что экран слегка светится при радиации и это всё. Вскоре появились более совершенные индивидуальные приборы. Я ведь двадцать лет не только гоняюсь за вашим другом, так как у него в организме есть интересные аномалии, но и занимаюсь поисками всяких чудес, подобных этому браслету. Представьте себе, мы лечим лучевую болезнь, как говорится, «методом тыка». В то же время некоторые физики-ядерщики, нахватавшиеся радиации в силу своей профессии, оказываются долгожителями. Вот учёному на этой фотографии в этом году исполнилось восемьдесят восемь лет, а он до сих пор руководит институтом.
Своё мнение высказал и Аркадий:
- У Андрея Дмитриевича был браслет такой же, как у меня.
- Это кто? – спросила Елена Александровна.
- Сахаров, – ответил Андрей и продолжил, – он умер на шестьдесят девятом году жизни. Только вот когда на съезде народных депутатов в мае восемьдесят девятого он размахивал руками, браслета не было. Я смотрел специально. Он его почему-то снял.
- Да, чуть не забыла: здесь на другой стороне журнального листа фраза из интервью, в которой упоминается браслет: «…это подарок одного тибетского монаха, амулет. Но металл не золото, а двуокись циркония». Я выяснила: двуокись циркония имеет температуру плавления в три раза выше, чем у чугуна. Хороша металлургия у монахов! Диоксид циркония с некоторыми примесями образует кристалл с прозрачностью алмаза. У тебя, Аркаша и у немца на фотографии просто циркониевые браслеты. Но ведь какая-то магия есть? Расскажешь?
Я подогрел, вспомнив свою словесную заготовку:
- Почему бы не отдать то, что тебе самому уже не нужно!
Аркадий усмехнулся:
- Так я почти всё рассказал.
Но нас не проведёшь, и Елена Александровна перешла на уличный жаргон:
- Кроме главного. Обещал ответить за базар? Давай, колись!

            20. Шабаш

     Я знал, что погиб навеки и не жалел. Но на самом деле жалел – я смеялся
     и плакал одновременно, и ничего нельзя было поделать, только обнимать её
     и любить, безоглядно и самозабвенно, всей душою, всем телом.
           Рэй Бредбери. «В дни вечной весны»

- Фридрих Оттович!
Хоутерманс резко повернулся. Перед ним стояла миловидная женщина лет двадцати пяти. Пожалуй, моложе. Её лицо было знакомым, и это не удивительно: на рынках и улицах Харькова нет-нет, да мелькнёт знакомое лицо; как-никак, а его лекции в Харьковском физико-техническом институте слушали сотни студентов, а прошло-то всего четыре-пять лет.
В этот день накануне русского Рождества он выбрался на самый большой в Харькове Конный рынок купить маленькие презенты кое-кому из русских сотрудников ядерной лаборатории.
В городе по-прежнему было много армейцев, но появилась и гражданская администрация, полиция; на домах и в витринах кое-где висели плакаты типа «Гітлер – визволитель українського народу». На некоторых конторах появились жёлто-голубые флажки и трезубцы украинских националистов.
На рынке, кроме никому не нужной всякой всячины, продавались и ценные вещи: картины, панно, предметы старинной мебели.
Женщина была в дорогой даже для мирного времени шубке и совершенно не гармонировавшей с нею русской шапке-ушанке… хотя светло-серый длинный мех шапки делал её лицо милым и каким-то беззащитно детским.
Фридрих ответил:
- Зравствуйте… хорошо помню ваше лицо, но…
Женщина улыбнулась, и было что-то еле уловимое горькое в этой улыбке.
- Рисковый день рождения!
И Фридрих вспомнил всё.
Он родился 22 января и в тридцать седьмом отмечал свой день рождения в ресторане «Струмок» («Родник»). В России Фридрих старался придерживаться обычаев, и знал, что русские обязательно вот так отмечают дни рождения. Пригласил несколько сослуживцев, некоторые пришли с жёнами. Эта женщина тоже там была.
Сейчас она напомнила и то, почему тот день рождения был «рисковым»: это был день смерти Ленина. Когда кто-то из друзей намекнул, что он может быть неправильно понят, мол, празднует смерть вождя в то время, когда народ охвачен горем, Фридрих пошутил: «Вчера Владимир Ильич умер, а я сегодня родился. Значит я – продолжатель дела Ленина!»
Но всё закончилось благополучно, и, хотя за всеми иностранцами велось плотное наблюдение, даже на допросах после ареста в конце того же тридцать седьмого никто из следователей не напомнил ему ни тот день рождения, ни его шутку. Скорее всего, они не могли решиться: осудить его за этот эпизод, значит показать, что они сами – против продолжения дела Ленина; отнестись к эпизоду благосклонно? – тоже невозможно, так как некая тень иронии просматривалась.
- Вспомнил! Какое было время… кажется, вас…
- Ольга Александровна Явлинская.
- Да, да, вы были с мужем… вот мужа вашего Бориса Ивановича…
- Бориса Петровича. Приходько.
- Простите, конечно  – Петровича, но всё-таки – Борис! Вы не взяли фамилию мужа, тогда это было модно… Надеюсь, он жив… война…
- Он умер.
Фридрих про себя отметил нюанс – не погиб, а умер.
- Ольга…
- Просто Оля.
- Оля, вы не торопитесь? Мне надо купить сувениры для подарков к Рождеству.
- Мужчинам, или женщине?
Ох, эта женская хитрость. Мужчины во множественном числе, а женщина в единственном. Однако на «всякого мудреца довольно простоты», и в её вопросе есть ответ: значит, я ей интересен!
- Лаборантам и лаборанточкам.
- Так вы опять в нашем институте?
- Да, надо что-то исследовать, а моим подопечным надо кушать.
Наконец, с покупками в объёмистом портфеле они вышли из рынка.
- Оля, вы согласны… посидеть со мной…
- Конечно, я бы хотела, но где?
Фридрих секунду помолчал, потом решился:
- Есть место… которое вам будет не по душе… но там тепло и хорошо кормят.
- Казино? – догадалась Ольга.
- Но только офицерское, на…
- Я знаю, – сказала  она и добавила фразу, всегда восхищавшую Фридриха своей нелепостью и какой-то точностью, – да, почему бы и нет.
Они пошли рядом, затем Фридрих взял её под руку, и она не отстранилась. Фриц думал: вот я иду в ненавистной для русских форме офицера эсэс, а рядом со мной шагает вчерашняя комсомолка, жена советского учёного, возможно коммуниста. Что она обо мне думает?
Слегка прижимаясь к нему, она проговорила, как будто продолжая начатый разговор:
- Фридрих Оттович!
- Просто Фриц, так зовут меня друзья… если вы не против.
Она продолжила ровным голосом:
- Фриц, они взяли всех, кто был на вашем дне рождения. Мой  Боря болел диабетом. Когда его выпустили, он умирал у меня на руках.
Больше о грустном в этот день они не говорили.
В казино Фридрих уже не мог отвести глаз от своей дамы.
Говорили мало, больше смотрели друг на друга.
И всё-таки Ольга спросила:
- Так вы по-прежнему занимаетесь наукой. А это…
Она не подобрала слов, но Фриц, догадавшись, что она об эсэсовской форме, вдруг вспомнил словцо, слышанное в киевской тюрьме от сокамерников:
- Это для понта! – сказал он, и они оба рассмеялись, уловив комичность момента.
- Как это?
- Форму выдали для этой командировки. Подумай сама, – Фриц незаметно для себя перешёл на «ты», – сколько надо времени, чтобы дослужиться до оберштурмфюрера?
- Ну, для немецкого шпиона… – рискованно пошутила Ольга.
Но Фриц шутку понял и криво улыбнулся. Случилось так, что никакие слова Фрица, никакие доводы или заверения не приблизили бы его к Оле так, как эта горькая улыбка.
Впервые за долгие месяцы и годы он расслабился, оттаял сердцем и душой. Оля была привлекательна не только своей красотой, она была… какой-то родной, своей что-ли. И отпустить её сегодня от себя было выше сил Фридриха. Кажется – и выше её сил. У самого дома Ольги они поцеловались, прощаясь. Но не простились.
Ночь Фридрих провёл в одной постели с горячим телом новой подруги, посмеиваясь над собой: в Германии он столько времени холостяковал, чтобы поехать в Россию и найти здесь свою женщину.
Нежась в постели, Оля обнаружила на его пальце жёсткую заусеницу, так достававшую его в последнее время, и отгрызла её своими зубками. От этого жеста он едва не прослезился.

Среди ночи Фриц проснулся от какого-то дискомфорта. Он мигом вспомнил, где он находится. Но Оли рядом не было. Он повернулся на другой бок.
Она стояла у окна, освещённая луной. Волосы её были распущены. На фоне покрытых морозными узорами стёкол Ольга представлялась каким-то сказочным существом. Феей.
Фриц подошёл к ней, неслышно ступая по ковру. Что она там видит?
Не оборачиваясь, женщина прошептала:
- Тихо! Погляди, какая она, – ночь перед Рождеством. В эту ночь ведьмы и черти празднуют свой шабаш.
Он обнял её за плечи, и они оба счастливо рассмеялись.


    *     *     *     *     *     *     *     *     *     *     *


     ЦВЕТНОЙ КОД

                Часть II


     Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал Ф. Фомин
    (в прошлом - боевой командир, кажется Герой Советского Союза). Он был шокирован
    "людоедским" характером проекта и заметил в разговоре со мной, что военные
    моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою, и что для
    него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше
    никогда ни с кем не обсуждал своего проекта.
        А.Сахаров. «Воспоминания». Глава 15. 1959-1961


                1. Эффект бороды

     Она (Автор) разделяет убеждение, что ни один мифологический рассказ,ни одно
     традиционное событие в народных сказаниях, никогда и ни в одну эпоху,
     не были вымыслом…
         Е. Блаватская. «Тайная доктрина». Том 1. Отд. 1. Символизм и идеографы.

Внутренние часы будят меня ровно в шесть часов утра. Но сегодня они не сработали. Сбил меня с ритма вчерашний разговор со Стасом. Он так не навязчиво заговорил о браслете на моей руке, предварительно «забыв» свои часы в тумбочке… лицемер!
Потом сработал «эффект бороды». Это когда кто-то спросил человека с большой бородой, куда он её кладёт, когда спит – под одеяло или поверх? Бородач после этого всю ночь не мог уснуть, укладывая свою бороду то так, то этак; вот и я сейчас маялся, не зная, куда положить свою руку с браслетом; надо было сразу забинтовать кисть, хотя тогда пришлось бы отвечать на другие вопросы.
Произошёл сбой моих внутренних часов, и я проснулся на полчаса позже обычного. Сегодня встану со всеми вместе.
Взглянул на койку соседа. Стас спал в позе эмбриона. Так спят пациенты с грыжей позвоночника.
Что за чудо – военный госпиталь. Дом родной в родной России! Отдыхаешь и телом, и душой, впитываешь привычные запахи йода, хлорки и больничной кухни, перевариваешь откровенность новых друзей (как без неё у нас-то), из которых кто-то к тебе подослан, чтобы выведать твоё сокровенное.
Стас – мой нынешний «сокамерник», по возрасту мой ровесник, вдруг оказавшийся знакомцем моего тестя, киевского профессора Соломенко. Сейчас для меня единственный душевный собеседник. На пенсии после двадцати семи лет службы, по его словам – в ГРУ, хотя вряд ли, разве что грушники тоже заинтересовались моей личностью и моим браслетом.
Отдыхал бы себе на пенсии, ходил по грибы и ягоды, потчевал внуков вареньями и заготовками, ан нет, не ймётся ему; хвалится тем, что не давал никаких подписок (я, конечно, должен поверить).
Вполне мог бы стать моим другом…
Сначала я «купился» его сочувствием, живым интересом к моей судьбе, доверительным тоном.
Выручил Николай Иванович. Когда я предложил применить для лечения Стаса парочку моих ампул, у нас состоялся странный разговор:
- Аркадий, у тебя что, этих ампул не меряно?
Я решил признаться честно:
- Тот, кто мне их дал, рассказал древний миф о светильниках. У каждого живущего свой светильник жизни. Как масло выгорит, так человек и умирает. Жидкость в ампулах – это масло моего светильника. Но я не собираюсь жить триста лет! Поэтому могу поделиться с другими.
Николай Иванович улыбнулся:
- Благородно. Так и делись с теми, для кого нет иных шансов. А твой сосед у меня малость потусуется и побежит по грибным местам. Обойдёмся без твоего масла жизни.
За столько-то лет я хорошо изучил моего нынешнего собеседника. Это врач от бога, и подобные рассуждения не в его стиле. Значит, у него инструкция – придержать Стаса, пока я здесь бездельничаю. Родина нас не забывает.
Сейчас я лежал, пытаясь оценить своё место в этом мире и сложившуюся ситуацию. Придётся поведать о браслете какую-то версию. Не стану же я рассказывать о мирах могущественных умников, сирен, гермафродитов или говорящих собак, одну из которых Гьяцо подарил Гитлеру.
Почему-то никто не удивлялся – что за странный подарок фюреру от Далай-ламы, который пришлось доставлять через полмира той предвоенной немецкой экспедицией, которой и самой проделывать такой сложный путь было не просто?
Пёс лаял свои предсказания на санскрите. Фюрер, конечно, ничего не понимал, хотя его биографы писали – подарок он очень ценил.
Придётся, стараясь не претендовать на лавры писателя-фантаста, подгонять известное мне под известное всем, хотя у меня и нет желания рассказывать о том, что многие воззрения, которые всеми считаются истинными, похожи на наши представления о них меньше, чем некоторые вещи, которых мы не считаем таковыми, тем более не задевать теософические темы, ибо мои собеседники, как правило, будут атеистами, разве что среди них окажется просвещённый интеллектуал-священник.
Наиболее правдоподобная версия давно созрела, но ужас как не хочется врать людям, проявляющим ко мне живой интерес, чем бы он ни был обусловлен.
Однако принятое решение успокоило, и я вдруг уснул, задремал, когда до подъёма оставалось всего ничего. И успел увидеть сон, такой связной и длиннющий, что я диву дался – когда успел?
Приснился мне городок моего детства Сары-Агач, расположенный в Казахстане вблизи границы с Узбекистаном. Туда мы эвакуировались в начале войны и прожили до пятьдесят первого, когда я перешёл в десятый класс. Во сне я с каким-то другом долго блудил по узким улочкам городка, постоянно стараясь вернуться на только что пройдённое место и каждый раз попадая то на новую улицу, то на рельсы железной дороги, а то на горный серпантин, откуда степь с нашим городком, железной дорогой и поездом с дымящимся паровозом виднелись далеко внизу.
Иногда я сравниваю блуждания во сне с перемещением в необычном лабиринте; нет, скорее – в тессеракте, четырёхмерном кубе, в котором противоположные грани могут иметь общее ребро, и в котором, вернувшись в ту же дверь, из которой только что вышел, или на ту же улицу, из которой только что повернул, попадаешь на совершенно новое место, хотя после всего того, что со мной произошло в проклятом шестьдесят втором, такие сюжеты снятся только мне… хотя, полагаю, могли навестить и моего шефа  Андрея Дмитриевича Сахарова.
В сегодняшнем сне мои блуждания сопровождало шуршание крыльев каких-то невидимых птиц.
Уже умываясь, я сообразил: шуршали не крылья птиц, а страницы журнала в руках Стаса, который тоже проснулся до подъёма и прогонял остатки сна, читая принесённый накануне из библиотеки журнал  с воспоминаниями моего бывшего шефа.



                2. Дубовый листок.

     Призрачный воин.
     Его мощный кулак побеждён
     Дубовым листиком,
     танцующим на лёгком ветру.
Кайсен. «Сокровища духа. Стансы».
        Поэзия сумасшедшего монаха. 4. Призрачный воин

Вернер Вольцофф, внук известного немецкого физика-ядерщика, сидя на покрытом мхом валуне и отогревая колени у костра, а руки в карманах лёгкой меховой курточки, подаренной ему Ленкой Шевелёвой, студенткой из числа слушателей его лекций по истории экономики Западной Европы, тупо смотрел на донышко перевёрнутого пластикового ведёрка. Мысли его витали в далёком сорок втором году, который и был-то за три десятка лет до самого его рождения…
До смерти деда Вернер был далёк от физики, математики и прочих наук, не связанных с его профессией. Окунувшись в заметки деда, сделанные в первые послевоенные годы, он начал переживать те же чувства, которые в те годы переживал его предок. Сначала – горечь поражения, и какая-то гордость за немцев от того, что мы воевали неплохо и дошли да Москвы и Сталинграда, а затем – переосмысление приоритетов, обоснование того тезиса, что нет худа без добра, и что послевоенное развитие Германии в какой-то степени оправдало военное поражение.
В этих записках дед всё больше внимания уделял личности некоего Фридриха Хоутерманса.
Заметки были сумбурными, что так не свойственно немецкой педантичности: вольные философские рассуждения перемежались какими-то математическими выкладками, уравнениями и формулами из ядерной физики. На обязательных широких полях, отлинеенных в тетрадях на каждой странице (специально для заметок),  против многих выкладок были записи типа  «ошибка в исходных данных», «при чём тут плутоний?», «проверить экспериментально» и им подобные. Некоторые пометки сопровождались своеобразными тезисами; «спросить у Вальцзеккера, кто принимал решение отправить Фрица», «вернуться к этому вопросу после поездки в Берн» и другие. Некоторые из таких пометок касалась России: «интересно, кто информировал Капицу? КГБ?», и «Капица, обещая повесить Хоутерманса, специально отводит от того подозрения или говорит откровенно?».
Сам Вернер тоже завёл такую тетрадь и даже поймал себя на мысли, что подражает деду. Так, одна страница была им озаглавлена: «Кто вы, доктор Карл Фридрих фон Вайцзеккер?». Страницу Вернер поделил на две колонки: «Факты для версии: воспрепятствовать нацистам получить бомбу» и «Факты для версии: для ускорения работ над бомбой для Гитлера»
Если фразы на полях в тетради деда, касавшиеся физики и математики, оставляли Вернера равнодушным, то заметки о Хоутермансе увлекли его, как разворачивающийся перед ним детектив. Дед вёл своё расследование, стараясь ответить на вопрос, служил  ли Хоутерманс нацистам добросовестно, пытаясь реабилитировать себя за свою коммунистическую молодость, или был предателем и снабжал русских какой-то информацией об атомных проектах Германии в годы войны.
Но ведь это сам Хоутерманс в августе 1941 года предложил идею о плутонии, как ядерном заряде для атомной бомбы, которую как раз и реализовали американцы в 1945 году! Правда, в сорок первом году Фридрих эту работу не опубликовал, а «положил под сукно», упрятав в сейф почтового ведомства Рейха до конца войны. То есть, он не захотел отдавать Гитлеру секрет атомной бомбы?
Гейзенберг, руководивший атомным проектом Третьего Рейха, и его соратник Вальцзеккер, выручивший Хоутерманса из тюрьмы гестапо и пристроивший его в ядерную лабораторию Почтового Ведомства, не могли не знать о той работе Фридриха! А затем, почти сразу, в октябре того-же сорок первого,  отправили его подальше, на оккупированную Украину в Харьков. Вернер так и не понял, к какому выводу пришёл дед, хотя после подробного описания двух бесед с самим Хоутермансом в каком-то послевоенном году, одна из которых длилась больше двух часов, автор записок должен был, наконец, расставить все точки над «и». Но дед оставил больше вопросов, чем ответов.
После распада СССР появились новые публикации о Фридрихе Георге Хоутермансе и в России. Они были так же противоречивы, что возбуждало вопросы другого плана: или его подлинная роль всё ещё скрыта в не рассекреченных архивах КГБ-ФСБ, или никакой особой его роли нет в природе.
 Теперь сам Вернер, словно ищейка, пустился по следам дедовских заметок.
Это случилось после прочитанных им тезисов о цветном браслете на руке загадочного физика, и его пересказа содержания беседы с Хоутермансом о появлении браслета у него,  Вайцзеккера, и ещё у кое-кого из плеяды ядерщиков, работавших в гитлеровском атомном проекте. Дед в своих выводах пишет, что в объяснениях Фридриха о тех браслетах он не верит ни одному его слову, но в том, что первый такой браслет, попавший в Германию, имел тибетское происхождение,  приходится верить; а это вносит во всю историю элементы мистики и тайны.

- Я тоже обратила внимание.
Девичий голос вывел Вернера из задумчивости.
- Что? – не понял он.
- Я об этом листочке.
Она показала на донышко ведёрка, к которому прилипло несколько жёлтых берёзовых листочков и один особо рельефный – светло-коричневый дубовый.
Вернер понял, что девушка перехватила его взгляд и решила, что его заинтересовал этот дубовый листок. Он решил поддержать тему:
- Действительно, на маршруте я не заметил ни одного дуба.
Лена улыбнулась:
- Здесь есть и дубовые рощи, и даже тысячелетние дубы. А этот листочек, наверное, принесла сюда Вуокса, и он приклеился к ведёрку, когда я набирала воду для мытья тарелок. Надо двигать дальше.
И девушка протянула руку, чтобы помочь подняться. Но Вернер, хотя и не отказался от протянутой руки, легко поднялся на ноги сам.
Похоже, дед так и не нашёл ответа на мучивший его вопрос о роли Хоутерманса. Продолжая начатое дедом расследование, Вернер, будучи по своей натуре романтиком, (лириком, а не  физиком) выдвинул свою версию: его предок пытался найти ответы, собирая факты; а, может быть, надо было просто пожить среди русских, как Хоутерманс? Тем более что в одной из копий доноса в гестапо упоминается о любовном романе Фридриха Хоутерманса с русской женщиной в оккупированном Харькове. Дед не придал значения этому факту, а зря.
Сейчас, у костра, любуясь стоявшей перед ним девушкой, Вернер опять вернулся к этой мысли.

Напросившись в компанию студентов отправиться на пару выходных дней в турпоход, сейчас он чувствовал себя немного виноватым: рыболовные крючки, купленные им в Хельсинки, оказались без заусениц, и рыба с них постоянно срывалась, пока зоркие глаза одного из участников турпохода не узрели изъян. Оказалось, финны производят такие крючки для спортивной рыбалки, чтобы меньше травмировать рыбок. А пользоваться крючками с заусеницами в Финляндии можно только при рыбалке по специальной лицензии.
Студенты смеялись: это у финнов мало рыбы, а у нас – полные реки. Вскоре Вуокса подтвердила эти их слова. Кто ходил в подобные походы, знает: нет в мире ничего вкуснее ухи из свежей только что пойманной рыбы после утомительного перехода с тяжёлыми рюкзаками на плечах!


                3 Совпадения или знамения?

     Знамений наших мы не видим, нет уже пророка, и нет с нами, кто знал бы,
     доколе  э-т-о  б-у-д-е-т.
           Книга Хвалений, 73:9

Это просто ужасно – кофе в стакане!

Станислав разглагольствует о каких-то новоявленных сортах растворимого кофе, который то ли надо, то ли не стоит покупать на этом «финском» рынке, но я слушаю в пол уха. Стас ещё не может быстро ходить, да и спешить некуда.
Сбежав из госпиталя «в самоволку», мы проходим по дамбе и мосту мимо знаменитого Выборгского замка; его башня на фоне голубизны неба, насыщенной синей глубиной с редкими облаками, так славно смотрится с моста, что мы останавливаемся, облокачиваемся на узорную чугунную решётку ограждения, любуемся водой, старинной крепостью в зелёном обрамлении, и как бы отдыхаем. Тут же у нас под ногами появляются попрошайки-синицы. Стас роется в карманах своего спортивного костюма в поисках крошек, да откуда им взяться?
Он всё время пытается меня разговорить. Но увлекается и долго что-то рассказывает сам.
Речь у Станислава хорошо поставлена, как бывает у школьного учителя. Конечно, офицер – тоже учитель.
Но я чувствую фальшь: он думает, что если я работал с самим Сахаровым, то я и сам такой же интеллектуал с утончёнными аристократическими замашками сноба. Поэтому и сам мой новый друг хочет с-о-о-т-в-е-т-с-т-в-о-в-а-т-ь. Друг? Посмотрим!
Теперь Стас рассказывает явно выдуманную историю про свою бабушку:
- Она одна пила кофе из зёрен, который приобретала у знакомых евреев, получавших посылки из Америки. И готовила кофей по Джеку Лондону, разве что толкла зёрна в медной ступе, которая в те годы существовала на любой кухне. Бабушка всю жизнь или читала книги, в том числе на французском и румынском, или строчила на швейной машинке, обшивая местную партийную элиту, и принципиально никогда не работала на государственных предприятиях. А все тогда пили так называемый кофейный напиток. Ты помнишь эти пачки из серого картона?
Ну да, бабушке-аристократке как раз время выйти на сцену…
Но он обращается ко мне, и я поддакиваю:
- Как не помнить. Ячменный кофе с цикорием.
- Вот-вот. И только после училища…
Он продолжает что-то говорить.
Зачем он мне это рассказывает? Мне это надо знать? И я невольно думаю о своём.
Едва Стас заговорил о кофе, я вдруг вспомнил пятьдесят девятый, когда только что вернулся из Феодосии, был представлен Сахарову, согласился работать на Новой Земле, и совершенно не представлял себе во что ввязываюсь.
Первая беда была только первой ласточкой.
Утром я тупо смотрел на то, что натворил: я налил кофе в стакан! Чёрт подери, ну не сноб же я, и приходилось пить что угодно да из чего попало. Но утренний кофе в миниатюрных чашечках – этот ритуал был заведён Мариной, казалось бы,  раз и навсегда. И я понял, отчего произошёл этот внутренний дискомфорт, этот сбой в моём душевном равновесии: я теряю Марину.
Впрочем, тогда, рассматривая стакан с кофе, я ещё не осознавал всей глубины её предательства. Ведь, когда её отец, он же мой преподаватель, Василий Иванович Соломенко предложил мне знакомство с каким-то Ковалёвым, который впоследствии оказался Сахаровым, от которого по прогнозу Василия Ивановича непременно будет предложена путёвка на атомный полигон, я колебался, так как был достаточно наслышан о лучевой болезни, приводящей мужиков к самому страшному – импотенции, вот именно тогда Марина повела себя странно: она тоже знала о подобных последствиях, и, как любящая жена, должна бы отговаривать меня всеми силами; она же, наоборот, горячо убеждала меня, насколько это перспективно и для моей карьеры, и для будущего семьи; приводила примеры, что вон тот или тот из наших общих знакомых и с деньгами вернулся, и детей имеет…
Буквально на второй день после моего представления Сахарову и моего согласия работать на Новой Земле Марина заявила, что со мной никуда не поедет, что в Киеве ей светит аспирантура, и что такого шанса она упустить не должна.
Я легкомысленно с нею согласился… а наутро налил кофе в стакан и… всё понял… нет, тогда ещё не всё. Тогда я лишь смутно забеспокоился… но кофе в стакан…

На обратном пути Стас, словно угадав мои мысли, вдруг спрашивает:
- А когда ты познакомился с Сахаровым?
И мысли мои завертелись вихрем.
Почему я этот вопрос до сих пор ни разу не задал себе сам?
В самом деле – когда?
Тогда, когда меня ему представил мой тесть?
Или раньше?

Андрей Дмитриевич умел слушать, и его беседы с подчинёнными (особенно первая) были под стать допросам. Короткий вопрос и терпеливое выслушивание с подогреванием своего интереса к собеседнику киванием головы и междометиями. Свою «команду» он подбирал самым тщательным образом, добивался личной преданности, да и в «случае чего» отстаивал подчинённых всеми силами. Для внушения доверия иногда  он сам что-то рассказывал из своей жизни. Во время одного из таких откровений, когда я сказал, что малышом был в эвакуации в Сары-Агаче, он даже заметил:
- А ведь наш эшелон там останавливался, и, помнится, на перроне в очереди за кипятком я взял на руки полюбившегося мне бутуза; не тебя ли?
И мне показалось, что я «вспомнил», как меня действительно какой-то парень брал на руки.

Сейчас я думаю: это от способности Андрея Дмитриевича внушать к себе привязанность вот такими приёмами, или же действительно всё так и было?
Тогда земной шарик для нас уж совсем тесен: сначала – Сахаров и перрон в Сары-Агаче, сейчас вот – Станислав и семья профессора Соломенка, Киев.

И что это – простые совпадения, или Знамения? Если вспомнить всё, что с нами случилось на Новой Земле в тот год, то скорее – второе.

Впрочем… в Сары-Агаче наши пути – Сахарова и мои – пересеклись не случайно, как пересеклись они для десятков тысяч людей, уехавших в эвакуацию в Узбекистан и в Казахстан в первые два года  Великой Отечественной войны. Сары-Агач – то самое место, с которого «пойдёшь направо – коня потеряешь», «налево пойдёшь…» и так далее…


             4 Кто же ты, Оля?

     Не поправить дня усильями светилен,
     Не поднять теням крещенских покрывал.
     На земле зима, и дым огней бессилен
     Распрямить дома, полёгшие вповал.
          Борис Пастернак. Зимняя ночь

Когда Фридрих проснулся, было уже светло и морозные узоры на стёклах окон играли всеми цветами радуги.
Январь сорок второго года получил эстафетой от декабря  мягкий и обильный снегопад. Мороз, трещавший в акациях, которыми был обсажен периметр территории института, к новому году уступил пространство почти подвешенным в воздухе крупным хлопьям снега. Но в сочельник снегопад так же внезапно закончился. Ещё бы: для полётов всяких русских сказочных персонажей в ночь перед православным Рождеством требовалась хорошая ясная погода. Фридрих и в прошлые годы пребывания в Харькове поражался этой странной закономерности: как бы ни лютовали злые метели, но к этой сакральной ночи обязательно возникала вот такая прозрачная, чуть морозная погода, как будто сам Создатель старался устроить русским праздник.
Ясной мягкой погоде радовались полохливые синицы и деловитые вороны, обсуждавшие что-то с утра до вечера на старых липах парка.
Привыкший просыпаться рано, Фридрих подосадовал на себя за поздний подъём. В соседней комнате шелестела какими-то бумагами Ольга, а в воздухе разливался аромат свежезаваренного чая. Вечером, прихлёбывая этот чудесный напиток, Фриц поинтересовался:
- Оля, откуда такая редкость, да в наше время?
Оля рассмеялась:
- Не поверишь, у меня есть ещё!
- Но откуда?
Оля пояснила:
- Семейная женская традиция. Мы кладём пакетики с чаем между слоями простыней в стопке выстиранного и проглаженного белья. Благодаря им пропадает запах, остающийся от утюга, а вместо него возникает вот такой… я всегда любила понюхать простынку из этой стопки. И мне чудились запахи яблок и свежевыпавшего снега…
Фридрих подивился точности и романтичности, странным образом ужившихся в этой фразе. Ему ярко вспомнился точно такой запах, пришедший к нему утром буквально пару дней назад, и то, как этот аромат был тут же перебит запахами мокрого кирпича и старой сырой гари, очевидно прилетевшими из развалин…
Сейчас Ольга склонилась над столом и что-то рассматривала. Фридрих подошёл, обнял женщину за плечи, взглянул на стол. Перед Ольгой была развёрнута немецкая карта Харькова. В левом верхнем углу карты Фриц прочёл:
Stadtplan CHARKOW Stand 1938
Nach Luftbilden berichtigt 1941
Ma;stab 1 : 20000
Ausgabe 15 october  1941
Вопрос повис на языке… такая карта могла быть только у немецкого офицера! Но Ольга спокойно спросила:
- Что значит «Nach Luftbilden berichtigt»?
- Уточнена авиаразведкой. Ты ничего не хочешь пояснить?
- Откуда у меня карта? Постоялец забыл. Может быть, ещё придёт за ней.
Фридрих развернул карту полностью. Она была совсем новой, но хозяин успел нанести места расположения комендатур, полевой армейской полиции и несколько одинаковых кружков, расположенных цепочкой, пересекавшей город вдоль одной из железнодорожных веток.
Пока Фридрих умывался, Ольга надышала в оконном стекле прозрачный кружочек и сейчас в него смотрела.
- Фриц, это не за тобой? Там возле мотоцикла с коляской топчет снег какой-то офицер…
Фридрих тоже посмотрел в кружок.

Фельдфебель Макс Яколи, записанный как ординарец доктора Хоутерманса уже стоял с мотоциклом у ворот. Собственно, он мог посылать одного из двух прикомандированных к их команде солдат, – Эрнст неплохо справлялся с обязанностями водителя. Но Макс настолько обожал  эту технику, что не упускал случая покататься самому. Приданный их команде мотоцикл с коляской был единственным транспортом, бывшим постоянно под рукой. По утрам следовало привезти из города двух лаборантов, живших неподалёку в северной части Харькова, а вечером во время комендантского часа развезти их по квартирам. Отлучаться вечером Макс не мог – в его обязанность входило находиться вблизи телефонного аппарата с тем, чтобы при любом звонке из комендатуры или из Рейха кто-то мог толково ответить или принять решение. Зато по утрам он «отводил душу».
Но как Макс узнал, где заночевал Фридрих?
-А-а это он приехал за кем-то из лаборантов. Надо сказать, чтобы не уезжал без меня. Я сейчас.
Он взялся за китель. Но Ольга была уже одета.
- Я сама, а то уедет.
Она выскочила за двери.
Вернувшись, Ольга заторопилась: опаздывать на работу было смертельно опасно.

В парке у зенитной батареи солдаты умывались снегом. Фридрих усмехнулся: ну вот, уже заразились у русских…

Перейти на работу в институт Ольга отказалась наотрез: она хорошо устроилась работать через сутки на фабрике по переработке подсолнечника почти в центре Харькова. После того, как к новому году пустили трамвай, добираться на работу и обратно было удобно: трамваи ходили редко, но точно в определённые часы. Ольга прокомментировала:
- Ваша немецкая аккуратность. До войны то не дождёшься трамвая, то подпирают друг друга.
Фридрих не понял:
-  Как это подпирают?
Оля улыбнулась:
- Идут так близко, словно хотят друг на друга залезть и спариться…
- Разве «подпирать» значит «спариваться»?
Ольга уже смеялась:
- Да нет же, это только я так говорю!
Фридрих пожал плечами: что за странность? Это юмор такой?
Оля привела ещё один довод, на этот раз понятный Фридриху:
- На фабрике сотрудникам дают макуху.
Оказывается, она имела право выносить с территории фабрики жмых из подсолнечных семечек. По-украински этот продукт назывался «макуха». Это были большие толстые тяжёлые диски, пользовавшиеся спросом у голодающего населения. Ольга относила диски «макухи» на рынок знакомому продавцу, за что имела солидную прибавку к зарплате. Как ни странно, именно этот довод оказался самым веским. Фридрих понимал: в любую минуту его могут отозвать в Рейх, а Оле надо выживать…

Теперь они встречались каждый вечер. Это были вечера любви и такого нежданного счастья, о котором Фридрих не мог и мечтать. Глаза Ольги светились любовью, каждую минуту она тянулась к Фрицу; в квартире они не могли оторваться друг от друга. Даже в институте в ушах Фрица звучал серебристый смех любимой. Оля хохотала, приговаривая:
- Влюбилась, как школьница! Я себя не узнаю!

Работа в институте была налажена. Горячка начнётся, как только приедут из Рейха немецкие лаборанты, которым предстоит оживить генератор Ван-дер-Ваафа. В течение дня Фридриху приходилось выкраивать часок – поспать.
Старый Новый год они опять встречали с шампанским и обильным столом. Расстарались оба.
Утром, как и в первый раз, Ольгу увёз трамвай, а Фридриха  – Макс. Но теперь уже лютовали крещенские морозы. Вот ещё одна русская магия: и эти морозы всегда приходят по расписанию!
Ехали с задержкой: у патруля на черте города выстроилась очередь из автомобилей и телег. Обычно Макс такую очередь успешно обгонял, но сейчас патрульных вермахта сменили эсэсовцы, дотошно проверявшие документы именно у офицеров, и форма Фридриха на них не произвела впечатления: рослый эсэсовец, просмотрев документы Фридриха, вежливо попросил подождать и пошёл в караульную будку звонить по телефону.
Собственно, это был заурядный эпизод, но в этот день он едва не привёл Фридриха к обморожению лица, – морозец был с ветерком.
В институте Фрица ждала ещё одна неприятность. Едва он вошёл в кабинет Кёсте, тот выложил перед ним фотографию: Ольга сидела в кафе с молодым симпатичным мужчиной. Он был в костюме, на первый взгляд – не дешёвом… Сердце Фрица ёкнуло, и он только спросил:
- Вы что, за мной следите?
Но гестаповец усмехнулся:
- Да ладно тебе, не следим, охраняем!
- Ну и кто это?
- Ревнуешь? Успокойся. Этот господин – из местного отделения СД. Наболтать много успел?
- Нет, мы о делах не говорим…
- А не о делах? Об убеждениях, критике этой войны? Враньё придурка Геббельса?
- Нет, ничего такого… может быть, случайный снимок?
Кёсте открыл лежавшую перед ним папку.
- Смотри. Снимки сделаны десятого и двенадцатого.
На фотографиях Ольга была с тем же человеком. На одной – у рынка, на другой – у входа в казино.
Фридрих уже пришёл в себя:
-  Возможно, всё-таки кавалер?
Но Кёсте был серьёзен:
- Нет, это были очень короткие контакты. Похоже, не я один тебя охраняю.
Да уж, они охраняют… деться некуда.
- Спасибо, дружище. Буду помнить.
- Лучше угомонись. Сошлись на занятость, что ли…

Настроение было испорчено: Оля – агент гестапо?
 

             5 Орден Чёрного Браслета

          Нет конфликта между учениями оккультной и точной
          наукою там, где заключения последней основаны
          на фундаменте неоспоримых фактов.
                Е.Блаватская, Тайная доктрина. Том I.
                Космогенезис. ADDENDA. Отдел I

Рассматривая браслет на руке, Вернер вспоминал слова деда:
- Наденешь на руку браслет, если придётся ездить по Японии, Израилю, Индии, Пакистану, Китаю, ЮАР и… России! И обязательно экраном к себе, чтобы он был со стороны ладони!
Вернер уже знал, что экран, заменявший циферблат, является как бы индикатором радиации, и в случае опасности будет светиться. Но почему экраном к себе?
- А более вразумительно объяснишь?
- Что не понятно? Таковы правила ношения этого амулета.
- Амулета?
Дед не был суеверным, да и маразмом не страдал. Но то, что он сейчас скажет, выходит за всякие рамки.
- Вещество, из которого сделан экран, содержит звёздную пыль.
- Дед, перестань, ты меня разыгрываешь?
- Ничуть. Просто прими на веру: есть вещи выше нашего понимания. Воспринимай браслет, как оберег, но помни: никогда не поворачивай его на руке!
Дед ушёл из жизни на третий день после того, как снял амулет со своей руки. Но так точно умер и Вернер Карл Гейзенберг. Снял с руки браслет, передал внучке Марго почти с такими же напутствиями и на третий день умер. Что это? Совпадение?
А потом это посвящение…
По завещаниям своих покойных дедушек, при достижении возраста тридцати пяти лет и он, Вернер Вольцофф, и Маргарита Эйхман – внучка Гейзенберга – в один  день были посвящены в рыцари Ордена Чёрного Браслета.
Выдержав нелепую церемонию, которую проводили с ними несколько совершенно дряхлых стариков и какой-то тибетский монах, они потом до упаду хохотали, празднуя это посвящение в Гёттингене, в университетском кафе.  Нелепая процедура их только развеселила. Но клятву хранить тайну они соблюдали, тем более что были в кафе не одни.
И опять на ритуале посвящения их предупреждали: носить браслет экраном к себе. На ломаном немецком монах заметил:
- Не надо беспокоить космос.

В массе оставленных дедом бумаг была папка с зашифрованными текстами. На каждом листке стоял штамп со свастикой – дед делал записи на гербовой бумаге. Возможно, в тех шифрах есть разгадка браслетов? Но о них Вернер не стал рассказывать даже Маргарите. Может быть, эти шифровки нужны магистрам Ордена? Но, прежде чем их им передать, надо разобраться… хотя бы, где тут добро, а где – зло…
Встретившись на следующий день, они уже были серьёзны. Обсуждая странные подарки предков – браслеты и вчерашнее посвящение, они невольно попали вод какое-то неуловимое чувство ускользающей тайны. Маргарита тогда сказала:
- А знаешь, ведь и у нас, и в России велись дорогие исследования в области оккультных наук. А уж в Англии – и подавно. Но на Нюрнбергском процессе, –  я специально интересовалась, –  об этих исследованиях не говорилось ни слова. У меня сложилось впечатление, что в этом заговоре молчания приняли равное участие и победители, и побеждённые.

Лена отошла к молодёжи, которая заканчивала свёртывание палаток. Вернер подкинул в костёр узловатых сосновых веток, очевидно сброшенных из соснового поднебесья порывами ветров, и вдруг подумал: «А вот поверну браслет на руке! Будь что будет!»
Он подтянул рукав куртки и… повернул браслет.
Еле слышный звук растянутых мехов аккордеона… или это показалось?
Он сидел на прежнем месте. Когда это я успел сесть? Костёр догорал, словно только что Вернер не подбрасывал никаких веток. Почему-то и небо стало темнее. Или показалось и это?
Вернер снова заметил на донышке ведёрка несколько жёлтых берёзовых листочков и один особо рельефный – светло-коричневый дубовый.
- Я тоже обратила внимание.
Лена стояла рядом. Вернер оглянулся. Палатки стояли. Они опять развернули палатки?
- Что? – машинально спросил Вернер.
- Я об этом листочке, – она показала на донышко ведёрка.
Это дежавю? Такое…
Вернер вдруг понял: произошло что-то невероятное. Машинально он повторил свои слова, сказанные час тому назад:
- Действительно, на маршруте я не заметил ни одного дуба.
Но и Лена произнесла те же слова, как тогда, теперь как заученный текст:
- Здесь есть и дубовые рощи, и даже тысячелетние дубы. А этот листочек, наверное, принесла сюда Вуокса, и он приклеился к ведёрку, когда я набирала воду для мытья тарелок. Надо двигать дальше.
И девушка протянула руку, чтобы помочь подняться.
Но Вернер, охватив правой рукой браслет, который он, чтобы не давать объяснений, никому не показывал, резко крутнул его в прежнее положение.
Никакой Лены рядом нет. И палатки нет – свёрнуты. Это было наваждение? Или браслет?
Неожиданно Вернера охватило резкое сексуальное желание, настолько острое, что окажись Лена рядом, он бы не сдержался…


             6 Посланец высших сфер

     — Он вполне себе жив, — отметила Смерть обращаясь
     к — кому бы это — Джибрилу. — Но, мой дорогой.
     Его дыхание: что за ужас. Как давно он чистил зубы?
                Салман Рушди. Сатанинские стихи.

«Ребята, он уже бредил на санскрите?».
Вот сволочь, ничего не боится. Да и чего ему бояться? Те страшные тайны, за разглашение которых любому из нас обещана аннигиляция, для него самого – тьфу… Кто бы сомневался!
Леонид Игоревич…
Явился, не запылился.
Он такой же Леонид Игоревич, как я Хетепсехемуи из первой династии египетских фараонов… правда, этот посланец высших сфер больше благоволит к фараону семнадцатой династии  Таа Второму Секененре… черта с два я бы запомнил эти имена, если бы мой мучитель не прожужжал мне ими все уши, расхваливая бесстыжую сексуальность их фавориток. Слава богу, его собственное имя произносится, как журчание слива в унитазе, так что и запоминать не надо.
Я-то давно его раскусил: весь этот треп должен мне постоянно доказывать, что сам он жил во времена фараонов, и живёт столь долго именно благодаря браслету со звёздной пылью, и что его сексуальная озабоченность должна мне постоянно демонстрировать, что ему, во-первых «ничто человеческое» не чуждо, а во-вторых, что у него сохранилась эта самая потенция, несмотря на полёты сквозь атомный гриб  и космос, опять же – благодаря браслету. Но мне-то браслет помогает на время меньшее года, а потом опять бери треклятые ампулы и топай на внутривенное в Николаю Ивановичу.
Это было бы терпимо, хоть и не люблю внутривенное. А душа? Он же постоянно лезет в душу, не признавая никаких условностей.
А ему что от нас-то надо? Если только секрет тектонического оружия, так ещё тогда, в шестьдесят втором, он запросто мог бы уничтожить и меня и Андрея Дмитриевича, или применить к нам какой-нибудь гипноз, стереть из памяти ему не нужное. Но он в этой теме принципиален: никакого насилия над мозгом.
Ладно, заботливый…
А появляться в любое время, вмешиваться в сны, бередить душу сексуальными бреднями – это не насилие над мозгом?
Кажется, ни мораль, ни этика для него не существуют, или они выше моего понимания.
И у Андрея Дмитриевича, и у меня возникало подозрение, что он посланец самого Сатаны, но будь так, то и Сатане ведь для чего-то понадобились именно мы.
Сахаров как-то сказал:
- Не морочи себе голову. Тебе вторично подарили жизнь, так живи и радуйся шансу. А для чего мы понадобились высшим силам, они и не скажут… и знаешь, я тебя сейчас удивлю – они не знают сами! Они думают, что работают на перспективу, но будущее не определяется ни энтропией, ни вероятностными факторами. Прав всё-таки Эйнштейн, заявивший «Бог не играет в кости», если, конечно, Бог вообще во что-нибудь играет… за эти слова мои коллеги по цеху расцветающей всеми цветами радуги квантовой теории – растерзают! Будущее вообще ничем не определяется, как любая реализация белого шума. Собственно это и есть сам Белый Шум – как та самая обитель самого Сатаны, если бы он существовал.

От такого наставления шефа стало легче, но не надолго. «Рычание унитаза», то бишь Леонид Игоревич вот так появится, дождётся моего сна, пороется в моих мозгах, опустошит душу – и скроется в неизвестном направлении. Вот ещё тоже выбор: в именах-отчествах у них у всех нет-нет, да прозвучат: Олег, Игорь, Лада, Ярославна… пища для нашей генетической памяти!
Что-то чужое, не человеческое есть в том, что они, как роботы, ничего не делают зря, а когда что делают, то с такой педантичностью, какая немцам и не снилась… или это бунтует во мне моя славянская расхлябанность?

Андрей Дмитриевич всё-таки снял свой браслет. Слабак и предатель: как воевать так вместе, а как помирать…
Есть ли ещё у кого из землян такие «обереги»? Сколько времени они позволяют чужакам изучать наш мир нашими глазами? Добро ли несут на Землю пришельцы? Хотя, кажется, они не пришельцы, а всё-таки «продвинутые» земляне, если якшались с любовницами фараонов.


             7 Ворона Маргаморы

    Знает, преданней нет слуги.
    А иногда, веселясь от сердца,
    В клетке моей приоткроет дверцу:
    "Что ж ты, дружок, не бежишь? Беги!"
          Гёте. ЗВЕРИНЕЦ ЛИЛИ

Приехали спецы.
Очень кстати.
Ломавший голову – как теперь вести себя с Ольгой, ничего не придумавший, Фридрих неожиданно для себя обрадовался приехавшим из Рейха лаборантам, и передал с Максом записку для Ольги, в которой сообщал, что несколько дней они не смогут видеться из-за его занятости. Перечитав написанную записку, он всё же решил, что тон записки слишком суховат… неизвестно, как сложатся их дальнейшие отношения, а «сжигать мосты» ой как не хотелось. Подумав, он приписал «люблю, обнимаю».
Потеплело. Обессиленный над Балканами средиземноморской циклон всё-таки за ночь добавлял снега, и русские военнопленные еле управлялись, очищая к утру дороги и аллеи примыкавшего к институту парка, того самого, в котором за насыпным валом обосновались зенитчики. Теперь офицеры и солдаты зенитчиков приходили обедать в столовую института, и у команды Фридриха с ними завязались весьма дружеские отношения.
Фельдфебель зенитчиков по имени Томас оказался земляком Макса. В дневные часы, пока Фридрих находился на своём месте, и не надо было слушать телефонные звонки, Макс, занимаясь хозяйственными вопросами, постоянно находил предлог наведаться к соседям. И это едва не стоило ему жизни.
 Двадцать первого января, накануне дня рождения Фридриха, Макс суетился, пытаясь выменять у соседей кое-какие деликатесы: зенитчики получали поощрительные посылки, собранные немецкими девушками в Рейхе, в которых, кроме тёплых носков, шарфиков и перчаток, бывали всяческие сладости. Он суетился с особенным рвением, стараясь ради «фройлейн Ольги», которую, конечно же, шеф пригласит на праздник.
Предметом для обмена стало топлёное сало – смалец. Кёсте для их команды где-то раздобыл целый бочонок этого продукта. Смалец был слегка подсоленным, его можно намазывать на хлеб – объеденье. Фридрих распорядился выдать по сто пятьдесят граммов русским сотрудникам, но Макс рассудил, что эту дозу можно существенно урезать. Так у него появилась своеобразная «валюта» и предмет для обмена.
В это утро Макс, привезя лаборанток, только сунулся к зенитчикам, как вдруг начался налёт русских самолётов. Первые же бомбы предназначались зенитной батарее. Максу пришлось отсиживаться в щели возле того места, где зенитчики разобрали часть кирпичной ограды института и сделали проход. Не привыкший к налётам, Макс здорово перетрусил и ещё долго после отбоя воздушной тревоги сидел в щели.
Оживающий под гонимой ветром позёмкой промежуток в несколько метров от окопа до провала в стене, где на сероватой смеси земли и снега лежала убитая взрывом бомбы ворона, как будто специально подброшенная волчьей ведьмой Маргаморой, –казался ему той самой рекой Тунд, что препятствует подходу к воротам Вальгринд, ведущим в Вальхаллу. Он не мог заставить себя вылезти из окопчика до тех пор, пока не показались возвращавшиеся от орудий зенитчики. Макс понял: ещё секунда, и он станет предметом насмешек.
Выскочив из окопа, Макс бросился к провалу в стене, захватив ворону сапогом, что было уж слишком. Стряхнув ворону с сапога, он бросился в родные пенаты, на кухню, где вытряхнул в горло остатки шнапса из заветной фляги.

Активность Макса подтолкнула колеблющегося Фридриха к решению пригласить Ольгу на свой праздник. Даже если… а-а, в конце концов  её принадлежность к СД не доказана. Мало ли зачем она встречалась с тем гестаповцем. Наконец, тот мог и принудить русскую к сотрудничеству угрозами! Лучше послушаем, что расскажет она сама.

Несколько раз, оставшись в кабинете один, Фриц доставал злополучные фотографии, всматривался в лица Ольги и  гестаповца. И у него крепла уверенность, что этого человека он встречал прежде. Но вот где? В Харькове в тридцать шестом? В Киеве или Москве в тридцать восьмом? Или в Германии, где его допрашивали в гестапо после возвращения из России? Тогда в комнату, где велись допросы, заглядывали какие-то сотрудники… нет, не вспомнить. Но этот человек на жизненном пути Хоутерманса где-то мелькнул, это точно!
Закрыв глаза, Фридрих снова и снова видел милое лицо любимой женщины, вспоминал Олю в полупрозрачной «ночнушке», и его сердце начинало стучать так громко, что этот стук подступал к горлу и отдавался в ушах…

Подходил день рождения и мысленно он  возвращался в тот довоенный вечер, когда впервые увидел Ольгу. Как странно, что тогда он не потянулся к ней, не заинтересовался таким необыкновенным милым образом…
Конечно, если Оля придёт (а она придёт непременно!), они вспомнят тот сакральный день рождения, ставший роковым для всех его гостей… как это сказала Оля при первой встрече здесь, в Харькове накануне Рождества:
- Рисковый день рождения!

Где же я видел это лицо?

Утром в день своего рожденья Фридрих вышел во двор, когда голые руки акаций ещё не осыпали снежные шапки, и на этих снежных украшениях играли лучи восходящего солнца. Настроение было приподнятым: сегодня я снова встречусь с Олей!
Вспомнились слова из монолога Фауста:
«Умойся в утренней заре, как в море,
Очнись, вот этот мир, войди в него!»

Приподнятое настроение Фридриха длилось недолго: прозвучала сирена воздушной тревоги. Русские самолёты заходили на Харьков с востока, от солнца. Впервые Фридрих не порадовался от того, что у коммунистов ещё сохранились самолёты…


                8 Проклятый день рождения

          Тогда  нёс  ты свой прах на гору; неужели теперь
          хочешь ты нести  свой  огонь  в  долины?
          Неужели  не  боишься  ты кары поджигателю?
                Фридрих Ницше. "Так говорил Заратустра.
                Книга для всех и ни для кого": гл.2


Проклятый день рождения! Надо вообще забыть об этой дате! В тридцать восьмом все его гости были арестованы НКВД.
А сейчас?
Утром не прибыл на работу Леонид Никитин – один из ценных сотрудников ядерной лаборатории института, из тех, кто принимал участие в установке и монтаже ленточного генератора Ван-де-Граафа. Он был застрелен у своего дома. Для Харькова в январе сорок второго года такой случай не был чрезвычайным событием: солдаты вермахта отстреливали всех подозрительных, даже тех, кто просто бежал, боясь опоздать на работу. Но по сведениям, полученным от находившегося неподалёку патруля, сотрудника лаборатории застрелил какой-то гражданский, скрывшийся в развалинах. Хотя могло быть и так, что патруль таким образом просто снимал с себя ответственность…

В конце декабря с коротким визитом нагрянул Вайцзеккер. Он появился в институте в гражданской одежде, но в  сопровождении двух телохранителей эсэсовцев, и сразу отправился смотреть генератор. При короткой встрече с Хоутермансом Вайцзеккер пояснил:
- Твой шеф получил деньги на строительство генератора Ван-де-Граафа мощностью в один миллион электронвольт, а здесь у тебя бездействует генератор на семь МЭВов!
Фридрих попытался оправдаться:
- Но я же писал, что демонтировать его и перевезти в Рейх невозможно.
- Ну, в этом я теперь и сам убедился. Разрушая бетон, фактически уничтожим всё! Но учти, теперь к нам отношение самое серьёзное. В Рейхе каждый сотрудник ядерных лабораторий должен докладывать о любом контакте с посторонними лицами! Мы и шага не можем ступить без охраны. Я удивлён, как свободно ты чувствуешь себя здесь, хотя должно быть наоборот…
- Ну, не совсем свободно. Кёсте присматривает…
- У Кёсте совсем другие задачи!
- Так ты приехал за этим?
Вайцзеккер рассмеялся:
- Фриц, ты неисправим. Тебе и рёбра ломали, и зубы выбили, а ты так и не научился не задавать лишних вопросов.
- Карл, даже тебе? – удивился Фридрих.
- Мне можно, я ведь у тебя сейчас в роли ангела-хранителя.

Вайцзеккер пояснил:
На каком-то складе под Мелитополем обнаружился запас порошка для изготовления корабельной краски. Этот порошок представляет собой окисел урана-238 и надо принять решение: переправлять порошок в Рейх, или обработать здесь, на месте. В Германии над атомным проектом трудятся три конкурирующих группы учёных: одной руководит Дибнер, но фактически всю власть прибрал к рукам лауреат Нобелевской премии профессор Гейзенберг, в Гёттингене группа Эзау борется за возвращение призванных а армию сотрудников; третья возникла в Лихтерфельде, в лаборатории, где всем заправляет талантливый изобретатель Арденне, а финансируется она министерством почт под руководством Онезорге; в эту третью группу Вальцзеккер пристроил и самого Хоутерманса после его освобождения из тюрьмы гестапо. (Официально Фридриху было запрещено заниматься научной работой). Но ни одна из групп не имеет столь мощного ускорителя элементарных частиц, как тот, что построен русскими учёными в Харькове; причём генератор собран уже после ареста и высылки зарубежных специалистов.
- Фриц, если ты запустишь генератор, и тебе удастся получить из урана-238 хоть один миллиграмм плутония, я лично буду ходатайствовать перед фюрером о награде!
Фридрих поднял глаза на Вайцзеккера. В глазах его друга таились искорки смеха. Чёрт возьми, что за времена: даже друг не может прямо сказать: порошок урана, так нужный для атомной программы Рейха, я оставляю тебе, надеясь, что генератор Ван-де-Граафа не заработает до конца войны, и что этот уран так и пролежит здесь у тебя без применения.
На прощанье Вайцзеккер предупредил:
- Учти, ужесточение секретности докатится и сюда. И очень скоро.

Об этом предупреждении Фридрих вспомнил в свой день рождения.
Едва закончился налёт русских самолётов, на территорию института въехал грузовик с эсэсовцами. В течение часа эсэсовцы сменили всю охрану института, а на кафедре ядерной физики и у всех трёх входов в бывший актовый зал, в котором ждало своего часа чудовище ускорителя Ван-де-Граафа, были установлены двойные посты.
Всем русским сотрудникам отныне запрещалось покидать территорию института, а для проживавших в городе были установлены койки в одном из классов.
В распоряжение самого Фридриха предоставлен роскошный шестицилиндровый автомобиль «Opel Kapitan» с эмблемой торпеды на капоте. Теперь Фридрих мог почувствовать себя знатной персоной, если бы не постоянное присутствие при нём двух эсэсовцев – водителя и телохранителя.
У пролома в ограде, через который ходили на свою позицию зенитчики, тоже был выставлен эсэсовский пост, а всем зенитчикам заказаны пропуска.

Кёсте отзывался в Рейх, а на смену ему должен приехать  Нойкирх. Фридрих вспомнил этого надменного и тупого гестаповца. С ним придётся быть осторожнее, но будет и легче: он будет мешать работе невольно, и в случае провала можно на него «перевести стрелки».

Празднование дня рождения отменилось само собой.

Перед ужином к Фридриху забежал Кёсте:
- Эсесовец застрелил у пролома какого-то человека в гражданской одежде. Давай пройдём – не твоего ли лаборанта угрохали?
На снегу лежал человек с той самой фотографии, где он был заснят с Ольгой, и о котором Кёсте сказал, что тот сотрудник гестапо.
- Вы убили сотрудника СД!
Подошедший штурмбанфюрер СС пояснял отрывистыми фразами:
- Этот человек шёл на территорию объекта, но, увидев на посту эсэсмана, пытался удрать. Часовой не имел права покинуть пост и применил оружие. Имейте в виду, что местные органы СД и полиции о вашей работе никакого представления не имеют. И не должны иметь. Сами разбирайтесь, кто он и что ему было надо у вас…

Рассмотрев лицо убитого, Фридрих, наконец, вспомнил, где они встречались прежде.


               9 Страдания молодого Вернера

     Кроме того, у нас немало и своих отличных изобретателей. Но поскольку
     ты не видел этих изобретений, описывать их было бы чересчур долго;
     к тому же по описанию ты можешь составить о них ошибочное суждение.
           Фрэнсис Бекон. «Новая Атлантида»

Вернер Вольцофф хорошо владел русским языком, понимал речь прохожих и попутчиков, в которой от каждого слова произносились только начальные части (не то, что, скажем, в английском или его родном – немецком, в которых недомолвки в словах могут исказить смысл); но при длительном общении с русскими он уставал от этого языка, от постоянной подсознательной работы мозга по договариванию про себя недосказанных терминов.
В электричке, неожиданно для него, оказалось достаточно тихо: пьяная компания рыбаков вышла на следующей остановке; студенты, рассевшиеся парочками, или дремали, прижавшись друг к дружке, или переговаривались шёпотом; двое ребят и Лена Шевелёва, – та самая, что подарила Вернеру куртку и вызвала у него острое желание, когда он повернул на руке браслет, – молча играли в карты, приспособив чей-то высокий рюкзак в качестве картёжного столика. Нет-нет подавала голос кошка, глаза которой изредка превращались в красные фонарики, сверкавшие из специальной сумки, покоившейся на коленях толстой некрасивой девушки.

Едва Вернер отвёл взгляд от Лены, его мысли снова обратились к браслету. За окном проносились леса, глаз на зелени отдыхал, но Вернер не стал дремать, как его спутники – он был слишком возбуждён своим открытием новых свойств таинственного амулета на его руке.
Возможно, дед знал о свойствах этого артефакта, но может быть обо всех – и не знал. Ведь в своих «заметках на полях» он пишет, что не верит ни одному слову Фридриха Хоутерманса, кроме того, что в появлении первого браслета есть тибетский след. И всё? И значит – дед не разыгрывал внука, говоря о «звёздной пыли» в составе вещества экрана? И сам он ни разу не повернул браслет на своей руке? Ну да… он был дисциплинирован: ему сказали, что нельзя поворачивать браслет на руке, он и не поворачивал. Но это уже не дисциплина, без которой дед бы не состоялся, как учёный, а предрассудок и какая-то слепая вера в амулеты, что не свойственно учёному. Хотя, кто это сказал, что учёные не суеверны?
Вернер улыбнулся, вспомнив рассказ об одном эпизоде, услышанный им на лекции в Гёттингене. Один американский учёный посетил в Копенгагене лабораторию великого физика Нильса Бора и с удивлением увидел над его столом подкову, крепко прибитую к стене:
- Неужели вы верите, что подкова приносит удачу, профессор? – спросил американец. – Как учёный, вы…
- Что вы, друг мой! – ответил Бор, усмехаясь. – Как можно верить в подобный вздор? Но мне говорили, что подкова приносит удачу, независимо от того, верите ли вы в это или нет…

Вспомнив о Боре, Вернер задумался об атомной программе Германии во времена Гитлера. Так всё-таки: Гейзенберг и другие учёные-атомщики не хотели делать бомбу для Гитлера, как единодушно твердили после войны, или просто не смогли, шли по ложному пути? Вот дед пишет, как в сороковом году Гейзенберг ездил к Бору «исповедаться» – то есть доказывать, что оставшиеся в Германии физики-ядерщики, особенно он сам и Вайцзеккер, не намерены работать над атомным оружием… но Бор тогда ему не поверил. Возможно, он считал, что учёные, не желавшие работать на Гитлера, просто уже покинули Рейх.
В чём-то Бор был прав, не веря немецкому учёному. Потом, спустя годы, и сам Вайцзеккер где-то проговорился, якобы Гейзенберг сказал:
- Если американцы сделают бомбу для Германии, я сделаю её для Америки…
Но так пишет дед в открытых комментариях на полях его тетрадей. А что написано в зашифрованных текстах? Как организовать их расшифровку, не привлекая внимания магистров вот такого, не очень приятного «Общества чёрного браслета»?
А если обратиться за помощью к русским математикам? Новые знакомые среди учёных тут, в России, производят очень благоприятное впечатление…

Перед самым Петербургом мысли Вернера опять повернулись к романтичной любви Хоутерманса в оккупированной Украине. Может быть и ему, Вернеру, для того, чтобы подобрать ключ к этой загадке – Фридрих Хоутерманс-любовь-амулет – надо самому полюбить русскую женщину?
На встречной лестнице эскалатора метро Вернер выхватывал взглядом лица женщин. Эта? Или эта? Но лица были заурядных, по большей части не молодых женщин. Да-а, красивых славянок много, но не в метро…
Однако – Der Ball sieht den guten Spieler – на ловца и зверь бежит…
В Петербурге у входа в гостиницу стояла девушка такой обаятельной красоты, что Вернер споткнулся на ровном месте.
Девушка рассмеялась. Смех её был столь же приятен, как и она сама.
Конечно, Вернер Вольцофф знал, что за женщины дежурят у входа в гостиницу… и он никогда до сегодняшнего дня не прибегал к их услугам. А сейчас решился. Он вспомнил о сакральном свойстве своего магического браслета и решил испробовать его в деле.
Вернер повернул браслет на руке и сразу вернул его обратно. Казалось, в первую минуту ничего не произошло. Но у него, вообще-то робкого в отношениях с женщинами, вдруг возникла какая-то нежданная смелость.
Вскоре Лада была в его номере.
Шампанское, коньяк и лёгкий ужин принесли быстро.

Вернер проснулся среди ночи. На столе стояли едва начатые бутылки с шампанским и коньяком, совсем не тронутый ужин.
Лады не было… или она ему приснилась?
А что было?
Вернер медленно приходил в себя, пока вдруг не спохватился: на его руке отсутствовал браслет!


                10 Умбанда и санскрит

      Исходим из того, что Они, если бы существовали,
      искали бы разгадку в каббале. Если, в свою очередь,
      Бельбо был убеждён, что Они существуют, он вполне
      мог выбрать Их путь. Для очистки совести я
      попробовал каждую из десяти сефирот: Кетер, Бина,
      Хохма, Гевура, Хесед, Тиферэт, Год, Нецах, Йесод,
      Мальхут, и в нагрузку подбросил еще Шекинах.
      Разумеется, ничего не получилось, ибо это была первая
      мысль, которая пришла бы в голову кому угодно.
           Умберто Эко. «Маятник Фуко», ХОХМА, гл.4

Стас вышел. Вежливый!
- Напрасно ты на него взъелся. У шпионов другие глаза.
Хм… это у вас шпионов ловят по глазам, а у наших стукачей глаза добрые.
- А знаешь что. Я тебе расскажу одну историю, как ассирийцы позволили воинам фараона пленить девушек, да ещё каких! Некоторые из них владели не только кинжалом, но и мечом. Но в руках египетских ратников они были кроткими и ласковыми. Пленницы оказались такими красотками, что вскоре оказались во дворце фараона. И хотя все знали, откуда они, а жрецы предостерегали прямо…
Приход Николая Ивановича прервал бесконечный монолог моего мучителя о фараонах и распутных женщинах древности. И тут началось. Восклицая, что неучам врачам вместо того, чтобы убивать людей рентгеновскими лучами, давно пора пройти переподготовку у народных мануальщиков, так называемый Леонид Игоревич наконец, исчез. Похоже, в этом году мне с ним встречаться уже не суждено.
Вернувшийся Стас, наконец, задал давно вертевшийся на его языке вопрос:
- Аркадий, а почему при первой встрече Леонид спросил, не бредишь ли ты на санскрите? Ты знаешь санскрит?
Знаю ли я санскрит? Рассказать Стасу, как мы, то есть я и Сахаров, очнулись и вдруг стали понимать человека, говорящего на санскрите – языке с его многочисленными флексиями, на котором в далёком прошлом общались разве что боги, и который избран пришельцами как средство такого общения, которое только и могло скрыть их нечеловеческую природу?
Я ответил:
- Полярная ночь и забытый Сахаровым конспект… долго рассказывать.
Путь переваривает эту мою ложь, любознательный.
Хотя в действительности люди, не первый год коротавшие  мучительные промежутки свободного времени во время полярных ночей и многодневных метелей, понавезли в бараки Новой Земли книг самого разного толка. Только вот учебников санскрита не было, хотя пособия по изучению древнегреческого и латыни какой-то чудик привёз…

После обеда балтийское небо стало совсем низким, дождь сыпал с короткими промежутками, по стёклам окон ползли грязные волокна. Меня стало немного знобить, что летом со мною прежде не случалось. Я забрался под одеяло и попросил Стаса что-нибудь почитать. Он достал из своей безразмерной тумбочки журналы «Наука и религия» и начал читать вслух тексты об исламе и пророке Мухаммеде, о Мекке и Медине. Под звуки его голоса я даже успел вздремнуть.

Выходя из дрёмы, я вслушался в голос Стаса и вдруг спохватился, что ничего не понимаю.
«Эшу Умбанды делятся на несколько типов – Эшу Перекрестков, Эшу Калунга  – Кладбища, Негодяи, Цыгане, Моряки, Эшу Байи. Некоторые Террейру – Дома Умбанды, впрочем, не рассматривают Моряков и Байянс как Эшу»

А-а, это он продолжает читать вслух для меня журнал «Наука и религия». Окликнуть – обидится, что зря старался. Хоть понять, о чём этот бред…

«Кабоклу – отличные специалисты в вопросах использования растений, способны исцелять и давать ценные консультации, обеспечивающие духовный рост, снимать колдовство. Обычно их относят к Линии Ошоси, но работают они на всех Линиях Умбанды. Выделяют два типа Кабоклу: Кабоклу Леса  или Кабоклу Пера – души бразильских индейцев  и метисов племен тупи-гуарани; Кабоклу Боядейру  – души пастухов. Также Духов Кабоклу классифицируют следующим образом: Кабоклу да Мата или Кабоклу Леса,  живущих рядом с цивилизацией и контактирующих с ней; Кабоклу да Мата Виржэй или Кабоклу Девственного Леса, практически не имеющих контакта с цивилизацией…»

Кабоклу… кабоклу… что-то знакомое… каббала? – нет, не то. Вспомнил! – это о религии Умбанда – древних верованиях бразильских индейцев. Стас читает всё подряд, рассудив, что если я молчу, то мне интересно.

- Стас!
Он прекратил чтение.
- Тут ещё есть отрывок из Кастанеды о магии леса.
- Да буде, отдохни. Айда на перекур.

У меня вдруг мелькнуло странное сравнение барака на Новой Земле начала шестидесятых и сегодняшнего выборгского госпиталя; не в смысле внешнего антуража – тут, конечно, никакого сравнения, – а в смысле отношения к разным, хоть и соседствующим интервалам времени и  чтению чего попало в свободные промежутки.

В курилке морячки опять устраивали пари на соблазнение лаборантки, бравшей кровь на анализ у лежачих больных.
А я подумал: хорошо бы взять кровь у Леонида Игоревича; интересно, она у него красная или какая-нибудь зелёная?
Тут же мысль перекинулась на текст, недавно читанный вслух Стасом, на тот отрывок, конец которого успел зацепиться за моё сознание: кабоклу духов леса, контактирующих с цивилизацией и кабоклу Девственного Леса, не контактирующих с ней. Не одного ли племени эти кабоклу с нашими спасителями на Новой Земле? Я бы не удивился, узнав, что и они владеют санскритом. Хотя зачем? В Бразилии пришельцы могут маскироваться языком древних инков или майя, учитывая, что обучить собеседника такому языку они способны за один сон. Но не своему языку, в котором вся звуковая гамма, а может быть и ультра- или инфра- звуковая, которую наш трёхмерный мозг воспринимать не смог бы по своей природе.

Вернувшись из курилки, спровоцированные морячками с их пари, мы нашли более приятную тему: мы заговорили о женщинах.


                11. Кто Вы – доктор Фридрих Георг Хоутерманс?

     Не надо только забывать, что, кроме общих
     предрассудков всего образованного мещанства против
     материализма, на самых выдающихся теоретиках
     сказывается полнейшее незнакомство с диалектикой.
           В. Ленин. Материализм и эмпириокритицизм.
           2. "МАТЕРИЯ ИСЧЕЗЛА"

Уходить с улицы не хотелось. Фридрих отпустил машину и пошёл парком в сопровождении Эрнста и Ганса – солдат из его команды. Теперь он был особой персоной, и ему запрещалось находиться на улице в одиночку. Когда весь военный персонал в институте заменялся эсэсовцами, Фридрих выговорил оставить при нём своих солдат Ганса и Эрнста, мотивируя это тем, что они, как писари, хорошо овладели научной терминологией; новых же пришлось бы переучивать. Хоутерманс таким образом спасал их от отправки в окопы действующей армии. Соображения были вескими: во-первых, он к ним привык, а во-вторых – неплохо иметь при себе людей, преданных ему лично. Теперь оба солдата готовы были за «герра доктора» идти в огонь и воду.

В конце двадцатых чисел января сорок второго года балканский циклон сделал погоду в Харькове мягкой  – слабоморозной и снежной. Русские то ли отступили дальше, то ли перебросили свою авиацию под Москву. Налёты на Харьков прекратились. Несмотря на это, по вечерам уличные фонари не зажигались – город  соблюдал светомаскировку. Снег падал большими хлопьями, которые оседали шапками на ветках сосен и дубов парка, создавая какой-то фантастический сказочный пейзаж. Точно такой же пейзаж был и в январе тридцать седьмого года. Только тогда горели фонари и светились окна домов близлежащего посёлка Пятихатки. Дома были одноэтажными, некоторые из них – под соломенными крышами, что придавало пейзажу особую прелесть. При воспоминании о том времени – последней зиме, проведённой вместе с женой и детьми, у Фридриха защемило сердце. Мысли его опять повернулись к странной невидимой связи между тридцать седьмым и сорок вторым годами его биографии. Сначала эту связь проявила женщина, с которой он познакомился в январе тридцать седьмого и полюбил в январе сорок второго. А теперь и неизвестный, убитый у пролома в ограде института.
Этого человека Фридрих видел дважды. Первый раз – в начале января тридцать восьмого. Из Москвы, где он был арестован в декабре тридцать седьмого года, его сначала привезли в Харьков, в тюрьму на Холодной Горе, откуда десятого января следующего тридцать восьмого года должны были переправить в центральную тюрьму НКВД Харькова на улице Чернышевского. Этого человека везли вместе с ним в одной машине. Разговаривать друг с другом им не разрешалось, да и в машине было темно, так что они едва могли рассмотреть друг друга. Тогда Хоутерманс понял, что его невольный попутчик – немец, так как на требование конвойного отодвинуться на скамейке вглубь машины, тот ответил «яволь».
Второй раз они мельком встретились в коридоре тюрьмы гестапо в Берлине, когда Фридриха вели на допрос. Бывшего попутчика по арестантской машине Хоутерманс узнал не сразу: тот был в новенькой форме офицера СС.
Да и Кёсте предупреждал, что человек на фото – из гестапо. И всё стало бы на свои места, если бы этот его  полузнакомец не стал убегать от эсесмана.

Не дойдя до позиции зенитчиков, Хоутерманс повернул обратно. Ганса, у которого замёрзли ноги, Фридрих отпустил, и теперь его сопровождал только Эрнст, следовавший как тень в нескольких шагах позади. Думалось хорошо, и было о чём.
Мысленно Фридрих снова вернулся в тридцать седьмой год. Зимой и весной он ещё читал лекции русским студентам и аспирантам по ядерной физике и философии.
Так как иностранным специалистам рекомендовалось посещать семинары по марксизму-ленинизму, Фридрих не чурался этих занятий. В те дни он прочёл и несколько работ Маркса и Ленина. Особенно привлекли его доводы Ленина в работе «Материализм и эмпириокритицизм», с которыми он, как коммунист и как учёный, был полностью согласен. Не мог он тогда предвидеть, что эта работа, написанная в 1909 году, выстрелит в него лично в тридцать седьмом. Дело в том, что репрессии тридцать седьмого года смертельно ударили по тем, кого можно было заподозрить как политических противников режима. Предъявляемое ему обвинение в троцкизме усугублялось тем, что он читал лекции по ядерной физике – буржуазному лженаучному учению, отрицающему диалектику. И спасло Хоутерманса от окончательной расправы, как ни странно, его признание в шпионаже.
Сейчас вдруг появилась мысль, которая требовала особого анализа. Перед высылкой из СССР и передачей в руки гестапо в конце апреля сорокового года в числе тридцати трёх «шпионов», с ним проводилась странная беседа. Странная, потому что это был не допрос, а именно беседа.
Эту последнюю вёл человек средних лет, с усиками под носом, модными среди партийных функционеров и у большевиков и у фашистов (а-ля Гитлер), одетый в военную форму, но без погон, и она велась с глазу на глаз без протокола.  Сначала он сказал следующее:
- Фриц Оттович, согласитесь, что вас допрашивали серьёзно и жёстко, и в Германии, в гестапо многие из высланных отсюда смогут это подтвердить. Так что у политической полиции Рейха, которой наверняка известно ваше коммунистическое прошлое, в этот раз к вам особых подозрений не будет. Но в то же время на этих допросах вам не повредили жизненно важные внутренние органы, что позволит вам в короткое время восстановиться. Согласны ли вы с моими доводами?
- Да, с такими доводами я полностью согласен.
- Тогда к вам один важный вопрос. Сохранились ли ваши коммунистические убеждения?
- Я думаю, они сохранились в полной мере.
- Готовы ли вы в будущем, особенно в случае войны между Советским Союзом и фашистской Германией, сотрудничать с нами?
Фридрих понимал, что такое согласие ускорит его освобождение. Но ответил не сразу:
- Понимаете, я ведь не разведчик, я учёный!
Но собеседник поставил вопрос иначе:
- Дело не в шпионаже, для этого есть подготовленные борцы. Дело в том, готовы ли вы в принципе принимать участие в борьбе.
На этот раз Фридрих ответил:
- Если так ставить вопрос, то да, готов.
Но с осторожностью спросил:
- Я должен что-то подписать?
- Нет, вовсе нет. Просто… даже скажем так… на всякий случай… постарайтесь запомнить пароль и отзыв.
Человек достал из кармана френча и протянул Фридриху кусочек картона, на котором был напечатан короткий текст на немецком языке. Это были известная немецкая поговорка с небольшой перестановкой слов и шутливый ответ.
- Прочтите несколько раз и верните мне.

Вспоминая эту беседу, Фридрих подумал: возможны варианты. Допустим, советская разведка заинтересовалась урановой программой Рейха и направила ко мне связника. А дальше… или Ольга есть этот связник, но попала в поле зрения контрразведки… или сам убитый фальшивый гестаповец, не пожелавший предъявлять документы эсэсману? Не хочется думать, что Оля пошла на интимную связь со мной только по чьему-то заданию, но она первая подошла ко мне тогда на рынке… Может быть, связник решил использовать Ольгу только после того, как обнаружил наши отношения?
Далее. Почему опознавший убитого Кёсте не стал трогать Ольгу, «забыл» про неё? А ведь Кёсте – человек Вальцзеккера.
Итак, задача с несколькими неизвестными. Придётся восстановить в памяти и последние диалоги с Вальцзеккером, и разговоры с Ольгой в дни до и после тех, когда были сделаны фотографии; и каждое слово Кёсте… и всё успеть до приезда Нойкирха. Тот – настоящий и дотошный гестаповец!

Вернувшись с прогулки, Фридрих прошёл через свой рабочий кабинет, открыл двери в спальню и остановился на пороге. Ещё неделю тому назад из Рейха были привезены заказанные им книги. Коробки с книгами он велел занести в спальню, рассчитывая там спокойно их рассортировать, пока в кабинет перенесут книжный шкаф. Это сооружение с разбитыми стёклами он обнаружил в бывшей институтской читальне. Когда русские перед отступлением взрывали в подвале второго корпуса токарные станки, в таких шкафах потрескались стёкла. Оказалось, в книжных шкафах читального зала были вставлены не толстые мебельные стёкла, а простые оконные. Фридрих распорядился один такой шкаф восстановить и перенести в его кабинет.
Глядя на пирамиду из коробок с книгами, он подумал, что нет худа без добра: оба эти помещения, ранее принадлежавшие вакуумной лаборатории, которую теперь придётся срочно восстанавливать, следует освободить, а кабинет перенести в другое место. Такое место было на втором этаже пристройки к основному корпусу – три комнаты с раздельными входами, кухня и санузел.
По иронии судьбы в этих комнатах он жил в тридцатые годы до своего ареста, и у них был один недостаток: попасть в них можно только по лестнице с третьего этажа. Очевидно, архитектор этой пристройки обладал исключительным чувством юмора. Сейчас в этой конструкции был и свой плюс: в одной из комнат он мог поместить койки для Ганса и Эрнста, и всегда иметь под рукой этих верных помощников.
Фридрих повернулся к стоявшему за его спиной Гансу:
- Можешь принести ужин.


                12. Эротика вокруг браслета

           И луга с бабочками и стрекозами, и склоны холмов
           с деревьями и полевыми цветами остались такими же.
           И юность моя лежала там погребённая,
           или – если хотите – увековеченная.
                Эрих Мария Ремарк. «Ночь в Лиссабоне», III.
 
 Окончательно проснувшись и тупо глядя перед собой невидящими глазами, Вернер потихоньку начал паниковать. И дело было даже не в том, что обнаружились какие-то магические свойства сакрального подарка покойного дедушки, или что его ждёт наказание от магистров «Ордена Чёрного Браслета», хотя такие мысли тоже промелькнули. Вернер вдруг вспомнил, что и дед, и старик Гейзенберг умерли через три дня после того, как сняли браслеты. Хотя эти два совпадения, казалось бы, ещё ничего не значат, – инстинкт самосохранения начал своё разрушительное действие.
 Позвонить жене? Но, во-первых, она занята детьми: сыну тринадцать, а дочери одиннадцать лет, – возраст обоих отпрысков ещё тот; а во-вторых – что он скажет? Что привёл в номер проститутку, и та украла браслет?
 Набрать номер Маргариты в Кайзерслаутерн? Внучка Гейзенберга пошла по стопам деда, читает лекции сразу в двух университетах, а сейчас ждёт третьего ребёнка, но ещё проводит какие-то семинары… Ей, конечно, о пропаже ни слова, но она может дать телефон кого-то из магистров ордена.
 Выждав ради приличия (не звонить дамам по утрам) до десяти часов утра, Вернер дозвонился быстро. Неожиданно для себя он сразу брякнул:
 - Марго, у меня беда, украли… наш амулет. Я не знаю, что делать.
 Маргарита ответила сразу:
 - Поняла, не выключай телефон, я сейчас.
 Тут же в трубке раздался мужской голос:
 - Рассказывай!
 Видимо тот, кто был ему нужен, находился рядом с Маргаритой.
 Секунду поколебавшись, Вернер выложил всё. Собеседник на другом конце телефона слушал молча, только спросил:
 - Фройлейн назвала себя?
 - Да. Её звали Лада.
 - В полицию заявил?
 - Нет, не успел.
 - Тогда и не заявляй. Жди, к тебе придут.
 В трубке раздались гудки.
 Разговор не успокоил Вернера. Что значит «Придут»? Почему-то подумалось: на третий день? Чтобы произошло то же, что с дедом и Гейзенбергом… то есть… Холодок побежал по спине. Попытаться бежать? Но если сказано «придут», значит – люди ордена есть и здесь, в Санкт-Петербурге, и ещё где-нибудь в России? И может быть, они уже рядом?
 Сразу после телефонного разговора Вернер буквально выбежал из гостиницы, не имея никакого плана, но тут же наткнулся на Лену Шевелёву, которая шла к нему.
 Вернер вдруг вспомнил, что ещё там, в походе, он обещал ей ознакомиться с её эссе по философии, в котором она пыталась связать роль религиозных орденов средневековья с экономикой европейских стран того времени. Он был удивлён не столько самой темой эссе, сколько тем, что такая тема пришла в головку этой русской девушки.
 Но и другие мысли как черти из ладанки выскочили из его подсознания. Да такие, что если их озвучить, он покраснел бы даже наедине с собой. Он вспомнил, как испытал острое сексуальное влечение к этой девушке, когда повернул на руке злополучный браслет, и то, как он связал это влечение именно с браслетом. И ещё промелькнула подленькая мыслишка, что если Лена будет рядом, то те, кто придут его убивать, не посмеют сделать ничего такого в её присутствии, или… убьют и её? Наконец, в его комнате на столе стоит вино… не пропадать же добру!
 Иногда женщина без слов улавливает желание мужчины, особенно в случае, когда их желания совпадают. Разница в десяток лет не помешала этим двоим оказаться в объятиях друг друга, едва они переступили порог его номера в гостинице.
 Потом они гуляли по парку Елагина острова, и Вернер вспоминал свою юность, парки, леса и озёра Тюрингии; прошли весь Невский и снова вернулись в номер гостиницы, прихватив ещё вина и какой-то еды. Оба как сошли с ума: Елена была давно неравнодушна к моложавому профессору, а Вернер… он не признался бы даже самому себе, что эти часы были часами его паники, что он хотел таким образом забыться перед чем-то неотвратимым.
 Они не расставались и весь следующий день.
 Лену удивляла неожиданные порывистость и ненасытность этого, казавшегося прежде таким медлительным и спокойным, немецкого профессора.
 На второй день у Вернера появилось желание выговориться, и он рассказывал Лене о дневниках деда и о загадочном физике Хоутермансе, который во время войны полюбил русскую женщину.
 - Фридрих Хоутерманс был не только весёлым и остроумным человеком, душой любой компании, но и очень талантливым учёным. Это он, наблюдая за звёздами в конце двадцатых, обратил внимание на то, что в спектрах звёзд преобладают линии водорода и гелия. Он догадался и подтвердил расчётом, что при высоких температурах и давлениях два ядра водорода сливаются в ядро гелия. И он заметил, что ядро гелия имеет меньшую массу, чем сумма масс двух ядер водорода. Значит, освободившаяся разница этих масс по известной формуле Эйнштейна превращается в огромную энергию, которая излучается в окружающий космос. Так он открыл термоядерную энергию, и догадался, что звёзды и наше Солнце таким образом не горят, а тлеют, и поэтому могут светиться миллиарды лет.
 Вернер при этом комментировал:
 - Понимаешь, Алёна, он ничего такого бы не открыл, если бы не любовался звёздами в ночном небе!

 На третий день с ночи по крышам и деревьям зашуршал дождь. Несмотря на этот стучащий фон, лёгкий стук в дверь разбудил Вернера. Он сел в кровати. Позднее серое утро освещало комнату сумрачным светом, который, проникая через фиолетовые занавески, создавал ощущение особенного сказочного уюта.
 Стук повторился. Вернер прислушался к себе и удивился: страха не было! Как будто эти два дня любви отняли у него способность бояться.
 Оглянулся на спящую Елену, прикрыл её обнажённые плечи. «Пусть поспит, под дождик так сладко спится».

 Накинув халат, он пошёл открывать дверь.


                13. Сумасшествие.

     Я не должен ничего помнить. Однако я помню все, только так, словно это было
     не со мной, а рассказано мне кем-то другим.
           Умберто Эко. «Маятник Фуко», ГЕВУРА, гл. 57

К нам подселили двух чернобыльцев. Оба в возрасте, близком к возрасту Иисуса Христа – то есть тридцать три года плюс-минус… копейки. Значит, при аварии на ЧАЭС четырнадцать лет тому назад им было по девятнадцать. Оба выглядят старше, сорокалетними, но это ещё ничего… могли бы выглядеть и похуже.
Поделиться и с ними моими ампулами, которыми меня снабдил Леонид Игоревич – этим «маслом на триста лет горения моего светильника жизни»? А надо ли мне эти триста, если я в свои шестьдесят пять уже не хочу дальше жить? Правда, временами, когда становится особенно тошно… но всё равно. Однако подумаю, может быть одну на двоих… на всех не напасёшься.
Ребята оказались разговорчивыми и, похоже, давно наплевавшими на все подписки с обещанием молчать.
Я прикинул: живы и ладно, а вот, сколько им осталось? При аварии на ЧАЭС людям досталось только радиоактивное заражение нуклидами. Какими? Скорее всего – изотопами плутония, урана, йода-131, и конечно – цезия-134 и -137, и стронция. У йода период полураспада восемь дней, у цезия 134 – два года. Эти угрозы в организмах наших чернобыльцев уже прошлый этап. А вот полураспады цезия-137 – тридцать лет и двадцать восемь лет стронция – эти будут доставать наших героев до самой смерти, ускоряя её по игре случая и угадывания способов лечения врачами.
 

После ужина я «закурился» двумя сигаретами – сначала одной в курилке, потом другой вместе со Стасом на природе. Вечер был бесподобным: дневная жара спала, чайки с мусорки подались, наверное, к заливу – добывать естественную для себя пищу; вороны не поспешили на освободившуюся плантацию, а деловито что-то обсуждали на верхушке ясеня; двое матросов в спортивных костюмах намылились в самоволку и махнули через ограду, не обращая на нас внимания – обнаглели, однако; у проходной две девчонки убеждали дежурного врача, что пришли к братику, но не помнят фамилию, а только имя… надо же быть такими глупыми.
Когда мы со Стасом вернулись в палату, чернобыльцы уже откровенничали, рассказывая нашему «бизнесмену», моему тёзке, о своих приключениях.
Тиша как раз глаголил:
- …одним автобусом доезжали до Чернобыля, далее другим – до ЧАЭС. Тот, другой, уже был облицован внутри свинцовыми листами, а окна были так высоко, что, сидя в низких сиденьях, мы не могли видеть, где едем. Приезжали, переодевались, надевали маску "лепесток", перчатки, резиновые сапоги...

Нет, так не пойдёт. Я повернул браслет на руке, и мы со Стасом оказались на улице, как раз в тот момент, когда матросики в спорткостюмах только направились к ограде, а девчонки, взявшись руками за железные витки ворот, улыбались подходящему врачу.  Я сказал Стасу:
- Ладно, не будем смущать самовольщиков, пошли!
Я выбросил в урну только что прикуренную сигарету. Стас посмотрел на меня удивлённо:
- Не ожидал от тебя такого человеколюбия!
Но тоже выбросил сигарету и направился за мной. Конечно… шпион должен следовать за объектом наблюдения!
На этот раз мы вошли в палату вслед за «бизнесменом».

До чего замечательный мозг придумала для человека природа. Это же надо, представить то, что ни в один микроскоп не увидеть, а потом с помощью математики и логики вывести нечто немыслимое, из чего получились и атомная, и термоядерная энергии. И ведь не ошиблись, если и бомбы появились и АЭС. Но хорошо, наверное, что и нашему мозгу не всё дано понять.
Когда Андрей Дмитриевич нашим четвёртым подводным взрывом достиг своей мечты – взорвал стомегатонный термоядерный заряд на дне океана и вызвал цунами километровой высоты, он не мог знать, что нарушит шаткое равновесие на границе двух тектонических плит и одна из них начнёт переворачиваться, выливая на кипящую магму воды океана.

Я так глубоко задумался, что всё же прозевал начало рассказа.
А Тиша тем временем рассказывал:
- Нас разместили в казармах какой-то воинской части Прикарпатского военного округа и сформировали из нас строительный батальон. Я там пробыл восемьдесят три дня и за это время получил дозу восемь с половиной бэр. А работали мы на станции вахтовым методом по десять минут в час, всего четыре часа в день.
Я вспомнил свою стажировку в хранилище ядерных боеприпасов под Феодосией в Крыму. Там лаборантки проверяли шарики, покрытые золотом, осматривали швы на этих шариках. И для этой операции давалось восемь-десять секунд, один шарик в час! И через месяц-другой менялся персонал. Но разве таких мер безопасности достаточно?

- Сколько повыбрасывали новеньких спецовок! – с сожалением говорил Тихон.

А я опять вернулся к мысли о собственных приключениях на Новой Земле.
Когда мы, то есть Андрей Дмитриевич и я, по команде Леонида Игоревича повернули браслеты на своих руках, мы оказались в нашем бункере за три минута до пуска. Андрей Дмитриевич бросился к пульту и сам нажал кнопку остановки таймера. С побелевшим лицом повернулся ко мне:
- Знаешь, что надо делать?
Я знал. Код набрал тумблерами и активировал подрыв установки. Вода бухты Чёрная теперь на двадцать четыре тысячи лет будет отравлена мелкими частицами плутония, а подводных взрывов в истории человечества больше не будет.

И что это было? Гипнотический сон? Но Леонид Игоревич с его ампулами вполне реален и за тридцать восемь лет надоел мне хуже горькой редьки. Век бы его не видеть.
Андрей Дмитриевич, который успел поговорить с монахами, мне «пояснил»:
- Я понял, что ничего не понял. Я откуда-то знаю санскрит, но знаю плохо, а они – ещё хуже. Какие-то кванты реальности длиной в четверть часа; с очередным квантом реальность отслаивается, но в течение нескольких квантов можно вернуться… но вот куда? В какую-то из отслоившихся? И, похоже, эти отслоившиеся реальности могут по времени быть сдвинутыми. Вот почему мы вернулись… и я не знаю, что сталось с той реальностью, в которой мы уничтожили человечество и самих себя. Или она не состоялась…

Теперь говорил Аглаев:
- Помните автомобиль «Урал» тех лет? Зверь, а не машина. Заправлялся девяносто вторым бензином. Как-то ночью на таком «Урале» к нам привезли лазер. Мы как раз собрались в бывшей столовой, шла пересменка. Ребята, обслуживавшие лазер, здесь же при нас оделись в сверкающие серебром скафандры и нам сказали не высовываться. Но нас было не удержать. Любопытство сильнее смерти. Мы потянулись наружу. Лазер осветил четвёртый блок и его луч начал резать нависшие плиты и массивные глыбы бетона, ещё державшиеся на арматуре. Но плавился не только металл, плавился и сам бетон. Отрезанные глыбы с грохотом падали вниз, а оттуда вверх вылетали искрящиеся снопы, столбы дыма и пыли. Зря мы на это смотрели. У многих появились головокружение и слабость, темнело в глазах. И вот что я вам скажу – это всё не от радиации, а чёрт знает от чего… что-то менялось то ли в окружающем пространстве, то ли в нас самих… мы и сейчас все сумасшедшие, лечимся, стараемся ещё пожить, когда надо делать что-то другое… чтобы никогда не было ни Хиросимы, ни Чернобыля.
- Ну, политик, без тебя люди допетрят…
- Как же, допетрят они…

У меня опять выплыли из памяти слова, сказанные тогда Сахаровым:
- Как учёный, я понимаю, что если человек всё-таки сможет переместить или как-то изменить самого себя, то уж никак не гигантские вселенные. Считай, что нам с тобой дали шанс. И пожить и подумать… да ещё как подумать… особенно о том, что мы о себе возомнили.

Решено: передам Николаю Ивановичу, как бы он ни возражал, две ампулы – для Тимохи и Аглаева.


          14.  Женское начало измены.

     И вот я вспомнил одного мужчину и одну женщину, которых я знавал
     в те времена, когда этот край был молод, а костры, разведённые людьми, –
     редки, как звезды на небе.
         Джек Лондон. Мужество женщины.

Кто услышит стук твоего сердца за этой дверью?
Что ожидал увидеть Али-Баба, говоря «сим-сим, открой дверь!» – только ли золото и алмазы?
Каждый человек перед закрытой дверью испытывает древнее чувство… какое? – страха и надежды? Или чего-то, что обязательно должно изменить этот мир?  Вот выйдет отец твоей девушки, и чего ждать от него? Или за дверью мать твоего друга, и какими словами ты скажешь ей, чтобы не ждала… или она всё поймёт без слов? А вот за этой дверью – экзамен, и что приготовила для тебя  Госпожа Фортуна? Даже придя домой с обычной заурядной прогулки, зная, что дома никого нет и не может быть, – что ты испытываешь, вставляя ключ в прорезь замка? Ты ещё этого не осознал, но и теперь ты ожидаешь чуда, и ты не влетаешь в собственную привычную пещеру, а переступаешь порог с ожиданием чего-то…

Лучше всего было бы вообще не запирать двери, как пел Булат Окуджава:
 
Когда метель кричит, как зверь —
Протяжно и сердито,
Не запирайте вашу дверь,
Пусть будет дверь открыта.

Но в жизни всегда не так, как в песне.

Перед дверью Вернер замедлил шаг и оглянулся. Алёна спала. У дверей он затаил дыхание и прислушался. Но слышен был только дождь. Или там кто-то дышит короткими вздохами, затаивая дыхание, как и он сам? Шуршание дождя, казалось, проникло и за эту закрытую дверь, и там вода собирается на линолеуме коридора, течёт неслышными ручейками и вот-вот просочится под дверь, окрасит набухающий коврик тёмной сыростью…

Вернер решился. Он взялся за холодный шарик дверной ручки, повернул его по часовой стрелке и потянул на себя. Дверь открылась мягко и бесшумно. Конечно, никакого дождя в коридоре не было и не могло быть.
И никого не было. Вернер сделал шаг, посмотрел налево… направо. Никого!

Кому приходилось, спускаясь по тёмной лестнице, и думая, что ступеньки кончились, вдруг ступить… в пустоту, когда нога проваливается вниз и вниз, дыхание останавливается на полувдохе, по спине пробегает холодок… и уже не вернуться, не отменить этот шаг, который длится такое бесконечно долгое мгновение?
Такое же чувство испытал Вернер, когда обнаружил  только уходящие влево и вправо пустоты бесконечностей коридора, тускло освещённые единственным окном в каждом конце…

Вернувшись в комнату, Вернер прислушался к себе. Ожидаемая невнятная опасность не пришла, не схватила его за горло. Но сердце успокоилось не сразу, а в душу не пришло облегчения, лишь смутной тяжестью легло разочарование от того, что не произошло ничего, пусть даже и самого худшего.
Ну почему так: должно быть хорошо, что не произошло ничего плохого, а оказывается – плохо и от того, что не плохо?
Стук был, причём – дважды. И Вольцофф это хорошо сознавал, хоть и пытался внушить себе: «послышалось»…

Остановившись у кровати, Вернер засмотрелся на лицо спящей девушки. Сейчас оно ему показалось совсем детским, напоминающем личико его десятилетней дочурки. Лена, конечно, старше, всё-таки четвёртый курс института. Но, вспоминая прошедшие два дня любовных утех, Вернер, взирая на эту детскость её лица, вдруг устыдился. Зачем? Ведь продолжения этой любви не будет. Для него. А для неё? Будет ли для неё предстоящая разлука горем, несчастьем, какое только и бывает, когда теряешь близкого человека. Тут же на смену пришёл спасительный мужской эгоизм: она сама всего этого захотела!

Когда он рассказал Елене историю любви и борьбы Хоутерманса, она отреагировала как-то до обидного просто. Они только что спустились к Неве у Петропавловки, и от проехавшего водного мотоцикла их обдало брызгами. Отряхнув свои светло-кремовые брюки, которые после этой процедуры потеряли весь свой шик, Лена только прижалась к Вернеру и сказала:
- Зимой очень холодно и в Харькове. Та девушка твоего Фридриха согрела.
Как будто речь шла не о войне и не о самой ужасной бомбе.

Сейчас в который раз к нему вернулась старая мысль. Ведь это его собственная теория – чтобы понять Хоутерманса, надо самому полюбить русскую женщину. Сколько лет было Хоутермансу в сорок втором? Тридцать девять? Он был всего не три года старше меня сегодняшнего. А вот я – готов ли бы я пойти на предательство своей воюющей страны ради вот такой женщины, как лежащая передо мной Елена Прекрасная?
Нет, так вопрос ставить нельзя. Надо учесть и слова самого Хоутерманса – «каждый порядочный человек, столкнувшись с режимом диктатуры, должен иметь мужество совершить государственную измену»; то есть, он был готов бороться против Гитлера, даже помогая противнику его воюющей страны, а любовь послужила катализатором, ускорителем? Но одно дело бороться с Гитлером, саботируя урановый проект Рейха, а совсем другое – воевать на стороне Советского Союза. Во втором случае, русские могли бы наградить Хоутерманса какой-нибудь боевой наградой, одной из тех, каких у них предостаточно. У них были награды и партизанам, и за ударный труд, да и военных много… Правда, учитывая, что Хоутерманс после войны оказался в Западной Германии, русские могли постараться не подставлять его. Особенно, если Хоутерманс не ограничился саботажем, а передал русской разведке более ценную информацию по урану…
Даже если такая награда есть, то о ней никто не знает. И Капица, говоря, что готов повесить Хоутерманса, мог просто прикрывать его… было от кого… даже среди немецких физиков. Ведь в Харькове Хоутерманс не только сам не запустил генератор Ван-де-Граафа, но сделал так, что ускоритель не смогли довести до ума и другие, приехавшие ему на смену.

Вернер подошёл к окну, послушал дождь.
Внезапно он подумал о некоем теллурическом единении его  сегодняшнего с Фридрихом Георгом Хоутермансом, полюбившем в военном городе Харькове русскую женщину полвека тому назад, о том, что именно здесь, на этой земле, влияние женского начала происходит не в примитивной форме – через постель, а в чём-то не столько возвышенном, сколько очень нужном, очень правильном и справедливом. «А ведь, пожалуй, при таком построении логики я бы и сам мог пойти на подобную сделку с русскими…»

И ещё. Дед в заметках на полях своего дневника упоминает о браслете, выданном Хоутермансу Вальцзеккером осенью сорок первого года перед командировкой Фридриха в Россию. Не тот ли самый браслет, что впоследствии оказался и на моей руке? Вот ещё одна нить этой связи между нами через полвека, придающая ей теллурический характер…

Внизу, когда он подошёл к женщине за окошком и уже открыл рот, чтобы узнать, не приходил ли кто-нибудь к нему, она его опередила:
- Господин профессор, для вас письмо. Посыльный поднимался к вам, хоть я и говорила, что вы поздно вернулись и спите…
На пакете стоял штамп:

Москва,
РУДН (Российский Университет Дружбы Народов),
ИВМ (Институт Восточной Медицины),
Кафедра тибетской медицины.

Почему-то вспомнились слова о тибетском происхождении пропавшего браслета.
Обеспокоенный сакральными терминами, Вернер открыл конверт. Это было обычное  предложение выступить с лекцией перед сотрудниками и студентами кафедры, с просьбой позвонить по указанному номеру телефона.
Вернер уточнил:
- Давно принесли?
- Сегодня утром.
- А кто принёс, не запомнили?
Женщина рассмеялась:
-Такого не забудешь, буддист!
Вернер опешил.
- Почему вы решили, что буддист?
- Ну как же… тут по улицам Питера они толпами ходят! Оденутся, как петухи… Правда, этот настоящий монгол или узбек.
Лена сказала, улыбаясь:
- Узбеки мусульмане.
Но женщина убеждённо возразила:
- Какая разница!
Вернер пожал плечами. Ему такие проповедники попадались в Германии, но в Петербурге он их не видел. Впрочем, почему бы посыльному такой кафедры не быть одетым в столь специфичную одежду, учитывая, что они из этой тибетской медицины делают успешный бизнес?
Не выдавая своей обеспокоенности, он решил позвонить в Москву позже. Планы его приняли своё русло после слов Лены:
- Подумать только, до конца каникул остаётся одна неделя!
Вернер повернулся к подруге:
- Лена, а где твой реферат? Я его так и не посмотрел!
- Ой! Я совсем забыла. Он же у тебя в номере!
Они дружно расхохотались.

Женщина за окошком беззлобно пробормотала: «Фашист!».


             15. Обезьяны и кони.

    – Маугли, – сказал Балу, – ты разговаривал с Бандар-логом, с Обезьяньим Народом?
    Маугли посмотрел на Багиру, желая видеть, не сердится ли также и пантера:
    ее глаза были жестки, как яшмовые камни.
    – Ты был с серыми обезьянами, с существами без Закона, с поедателями всякой
    дряни. Это великий позор.
         Киплинг Джозеф Редьярд. Книга джунглей. Охота питона Каа.

При декабрьском контрнаступлении русские увлеклись и в результате пополнили немецкие лагеря для военнопленных ещё тысячами людей. Правда, это пополнение привнесло в контингенты узников концлагерей искры надежды: ведь теперь наступала Красная Армия, а Вермахт отступал!
В январе-феврале сорок второго года благодаря дешёвой рабочей силе из огромного харьковского концлагеря для военнопленных оккупантам удалось восстановить несколько промышленных предприятий, хотя перед отступлением Красной Армии большевики разрушили все предприятия. Заработали три крупных рынка, на которых шёл активный обмен всего на всего. Хотя большинство восстановленных производств работало без выходных дней, на улицах города стало больше гражданского населения.
Каждый житель, осмелившийся появиться на улице, должен был быть готовым к проверке документов. Подозрительные расстреливались на месте, а вывоз трупов производился теми же пленными.
Комендантский час с началом оккупации начинался с четырёх часов дня. Но когда перед новым годом заработали гражданская администрация и полиция из местных жителей и приехавших с Западной Украины националистов, время начала комендантского часа передвинулось ближе к вечеру и в конце февраля начиналось с шести часов пополудни.

Перед самым приездом Нойкирха случилось так, что Фридриху пришлось не спать почти сутки.
Рабочие, укреплявшие бетонную подушку под генератором Ван-де-Граафа, обнаружили провод. Вызванные сапёры обезвредили заложенную под фундаментом взрывчатку, которой было достаточно, чтобы поднять на воздух всё здание.
В Харькове такая находка была не редким явлением. Но в данном случае провод выходил за ограду и там просто торчал из снега.
Организаторы несостоявшейся диверсии не могли предполагать, что вблизи этого места будет оборудована позиция зенитчиков, а в ограде сделают пролом. Зенитчики наткнулись на прикопанный телефонный аппарат и просто отсоединили его от проводов.
Если бы кто-то из солдат зенитной батареи крутнул ручку индуктора аппарата до того, как телефон был отсоединён, то в руины был бы превращён не только генератор Ван-де-Граафа, но и весь корпус, а Фридрих Георг Хоутерманс так и не получил командировки в Харьков, не примерил форму офицера СС, и сейчас мирно работал в ядерной лаборатории своего шефа Манфреда фон Арденне в Лихтерфельде – берлинском округе Штеглиц-Целендорф.

Здесь «от автора» уместно поиронизировать над выкрутасами истории и сослагательным наклонением: после войны Манфред фон Арденне дважды получит Сталинскую Премию и дважды – Государственную Премию ГДР, а Фриц Хоутерманс будет скрываться в Западной Германии.

Упоминая в разговоре с Фридрихом человека, застреленного несколько дней тому назад, которого Кёсте представил, как сотрудника местного отделения гестапо, и которого Фридрих встречал в Харькове в декабре тридцать седьмого года и в Берлине в мае-июне сорокового, Кёсте только заметил:
- Пора бы и мне познакомиться с твоей подружкой…
Упреждая инициативу гестаповца, Фридрих пообещал:
- За мною должок. Я ведь так и не отпраздновал свой день рождения. При случае отметим в казино, и я вас познакомлю.
Но Кёсте не стал ждать.

Охранный взвод СС, решительно настроенный особыми указаниями из Берлина, принял свои меры охраны генератора: была спешно замурована одна дверь в бывший актовый зал, где стояло сооружение ленточного генератора Ван-де-Граафа, а другая дверь расширена под массивную двустворчатую из железа с окошком для постового; в оконные проёмы вмурованы двойные решётки; попутно удалось сократить один пост охраны у этого зала, усилив охрану на этажах.
В отличие от «своих» гестаповцев Кёсте и Нойкирха, относившихся к эсэсовской форме Фридриха с пренебрежительной иронией, люди охранного взвода СС обращались к нему с уважением и даже побаивались; во всяком случае, любое его пожелание исполнялось тотчас. Если Нойкирх при каждой встрече с Фридрихом подчёркивал своё превосходство ветерана СС над этим выскочкой, то Кёсте, как более продвинутый, отдавал должное научному авторитету Хоутерманса, но разговаривал с ним на равных, как бывает, когда двух таких разных людей объединяет общая и притом опасная тайна.

После ужина Фридрих заглянул в канцелярию охранного взвода. Оказывается, на складе института обнаружилась амуниция довоенной охраны института: валенки, ботинки, и обмотки. Сейчас командир и фельдфебель примеряли обувь и сетовали, что нога в носке свободно болтается в огромном валенке. Обмоткам не удивлялись – Германия ещё помнила эту обувь Первой Мировой. Но обращаться с двухметровыми лентами русских солдатских обмоток никому из эсэсманов не приходилось.
Хоутерманс показывал фельфебелю, как надо наматывать солдатские обмотки – чёрные трикотажные полоски материи – сверху на носки и выше поверх галифе до колен. Следовало, предварительно свернув обмотку в плотный рулон, наматывать её на ногу особым образом – местами по принципу телескопа виток на виток, а местами крест-на-крест; получалось не сразу, что вызывало и веселье, и раздражение.
Дверь из канцелярии в помещение казармы была приоткрыта, и оттуда доносились разговоры рядовых эсэсманов.
Фридрих уже знал, что в городе первый этаж какого-то большого магазина артиллеристы приспособили под конюшню для лошадей. Сейчас эсэсман рассказывал:
- На втором этаже конюшни живут обезьяны, сбежавшие из зоопарка. Наш комендант распорядился их кормить «der Sonnenblumenshrot».
Фридрих догадался, что речь идёт о продукте, который Ольга называла «макуха» и который население использует в пищу.
Солдат между тем продолжал:
- Перед конюшней постоянно стоят автомобили, в которых офицеры и русские дамы приезжают смотреть на обезьян. Я тоже поднялся посмотреть. Обезьяны прячутся в каких-то помещениях без окон, где не так холодно, но за угощением выходят. Только там можно задохнуться от вони, ведь за ними никто не убирает!

На следующий день к Фридриху заглянул Кёсте:
- В два часа поедем смотреть обезьян.
- Я уже слышал о той конюшне. Не поеду. Что, я обезьян не видел? И работы много…
- Поедешь! Ты же не оставишь меня одного против этих зверей!

На втором этаже они прошли длинный широкий коридор. Там и тут стояли офицеры, солдаты, несколько девиц. Обезьян не было видно, все ждали подвоза корма. Кёсте и Фридрих вышли на узкий балкончик, тянувшийся над улицей. Трое солдат стояли поодаль и курили.
Кёсте показал вниз:
- Смотри-ка!
Возле конюшни стояла телега. Две русские девушки снимали с телеги мешки. Чувствовалось, что мешки тяжёлые. В одной из девушек Фридрих узнал Ольгу.
Кёсте подозвал куривших солдат и показал вниз:
- Помогите фройлен, быстро!
Кто посмеет ослушаться офицера СС!
По лестнице вниз застучали солдатские сапоги.


                16. Несчастный безумец.

     – Ничто на свете не требует большей осторожности, чем истина. Обнаружить её –
     это все равно, что пустить кровь прямо из сердца…
           Умберто Эко. МАЯТНИК ФУКО. ГЕВУРА. Гл. 60

Какие лекции? Какая философия европейской экономики? Нет никакой экономики, нет Германии и Тибета, нет Санкт-Петербурга, нет египетских пирамид, нет атомной бомбы и квантовой физики, нет студентки Шевелёвой, нет теоремы Пифагора и теории Смита, нет любви, нет посыльного-буддиста, как нет никакой кафедры тибетской медицины, вообще ничего нет… если есть золотистый браслетик с веществом, которое дед назвал звёздной пылью – маленький ничтожный предмет, способный повернуть время вспять, и не только моё личное время, а нечто, пронизывающее всю вселенную: планету Земля, Луну, Марс, галактику Кассиопея  и туманность Андромеды… вообще всё мыслимое пространство! И это – чушь; можно верить или не верить в бога, в Сатану, но разве кто-то утверждал, что они возвращают время назад? Чушь! Чушь! Конечно, браслет был, его подарил дед, и его украла проститутка, и это поддаётся разуму, а вот то, что случилось со мной на берегу Вуоксы – наваждение, чьё-то внушение, какой-то немыслимый гипноз. И не надо искать тот браслет. Девчонка его украла, теперь это её головная боль. Я не стану звонить никаким буддистам!
Так размышлял Вернер, набирая номер телефона, указанный в письме, принесённом буддистом.

Так же он продолжал размышлять, сидя в купе поезда «Санкт-Петербург – Москва», а затем – в легковом «Форде», пока тот не притормозил у автобусной остановки рядом с выцветшим дорожным указателем, на котором крупными печатными буквами выведено непонятное слово  «ИЗМИРАН».
На это слово натолкнулся разум Вернера, оно спустило его на землю, и он спросил:
- Что такое ИЗМИРАН?
Дама в строгом костюме, но с золотыми украшениями, сидевшая рядом с ним и что-то всю дорогу щебетавшая, вдруг покраснела и споткнулась на полуслове:
- А? Что?
Даме было за тридцать, она выполняла привычную работу чичероне по всем филиалам тибетской медицины в России и за её пределами. На дорогу она не смотрела.
Ответил водитель:
- Институт Земного Магнетизма, Ионосферы и распространения Радиоволн  Академии Наук. Но нам не сюда.

Автобус ушёл, водитель прибавил газу, обогнал автобус, притормозил перед идущим впереди трейлером с огромным подъёмным краном, но тот замедлил ход, и  шофёр, пытаясь избежать столкновения, решил обогнать многотонную конструкцию, но не справился с управлением. «Форд»  вылетел на обочину «встречки» и врезался в полосу железного ограждения. Машину развернуло и отбросило обратно на трейлер.

Вернер очнулся на больничной койке и долго лежал, пытаясь вспомнить, что с ним произошло, и почему он оказался в клинике.
Сначала ничего не вспоминалось, только в мозгу пульсировало совершенно непонятное слово ИЗМИРАН-ИЗМИРАН-ИЗМИРАН…

Интересно, какое сейчас время?
Он выпростал руку и долго смотрел на чёрный экран и золотистый отлив браслета. Вспомнил – это тот самый браслет, который  выдал ему дед перед своей смертью и который был украден красавицей Ладой в номере гостиницы.
Лада… Лада… вот такое редкое славянское имя… воровка!
И это не часы. Это магический амулет. Магический, потому как иначе не объясняется ничего.

Постепенно в памяти всплывали сюжеты происшедшего, вдруг выстроившиеся в строгую логическую схему: после пропажи браслета он мог бы умереть так же, как умерли его дед и физик Гейзенберг – через три дня. И вот пожалуйста: именно через три дня после исчезновения браслета с его руки он попадает в аварию! Сегодня он должен был умереть!
А дальше – немыслимое, но предугаданное: он, Вернер Вольцофф, профессор экономики, приехавший в Россию читать лекции по своему предмету, человек прагматичный и убеждённый реалист, не умер только потому, что кто-то совершенно непостижимым образом во-время возвратил ему пропавший магический браслет, который сейчас занял привычное место на его руке…
Вся эта логика так быстро и чётко выстроилась в мозгу Вернера, что он сначала удивился сам себе, а затем осознал – всё случилось оттого, что он именно так всё время размышлял, и что по этой, будоражащей его подсознание причине, он боялся оставаться один, боялся стука в двери… и что ради браслета он поехал в Подмосковье читать лекцию буддистам… какую лекцию? Буддистов заботит экономика Европы? Он поехал, движимый какой-то интуицией, невнятному наитию, и только ради браслета! Да, да, ведь из Германии его предупредили, что кто-то должен прийти, и этим «кто-то» был гонец от буддистов… И если бы он не поехал, то умер бы в Петербурге, и там его ничто бы не спасло!

Вернер сел в постели, пошевелил пальцами ног, ощупал себя. Ничего не болело. Даже голова не болела.
Пробежал пальцами по лицу.

Что это? Усы?
Но я никогда не носил усов!
Я так долго лежал без сознания, что отросли усы? Но тогда – почему не отросла борода?

На пороге открывшейся двери стоял немолодой человек в белом халате и дружелюбно улыбался.
- О, наш герой уже пришёл в себя? Как самочувствие? Что-нибудь болит?
- Нормально. Ничего не болит. А что это? – он поднёс указательный палец к усам.
- Не волнуйся, Фёдор, ничего с твоими усами не сталось. Цело твоё мужское украшение!
- Фёдор? Кто Фёдор?
Врач стал серьёзным.
- Вижу не всё у тебя в порядке. Ничего, сегодня приедет твоя мама, а вместе мы справимся!
«А-а, – догадался Вернер, – это он моё имя постарался произнести на русский лад!». Только уточнил:
- Из Германии?
Теперь удивился врач:
- Почему из Германии? Из твоего родного Харькова!


               17. Аномальный анализ

     ВКА* смонтировали вместо боеголовки ракеты «Локхид-Мартин Атлас-2А8» и
     зашвырнули ввысь с полигона авиабазы Ванденберг. Система, запрограммированная
     на неделю пребывания в космосе, тут же свалилась обратно, плюхнулась в
     Атлантику рядом с Бермудами. Как будто натолкнулась на упругий барьер и
     отскочила. Однако она не отскочила.
     – Когда ВКА выудили из воды, оказалось, что он полностью выполнил недельную
     программу.
             Роберт Чарлз Уилсон. Спин. Местное время Земли.
         _______________________________________________
         *) ВКА – Возвращаемый Космический Аппарат

Елена Александровна перешла на уличный жаргон:
- Кроме главного. Обещал ответить за базар? Давай, колись!

Я начал обещанный рассказ, хотя до конца так и не определился с какой степенью достоверности можно изложить им мою версию. Эх, сюда бы Андрея Дмитриевича – он бы придумал.
Ладно, начну с того, что и придумывать не надо:
- Я уже упоминал, что на одном из кораблей-мишеней, уже оставленном техниками,  мы заметили какое-то движение.
Стас подстегнул меня:
- Может быть, кто-то из персонала решил порыбачить с удочкой?
До чего же примитивное мышление у несведущих людей! Придётся немного просветить:
- Губа Чёрная на Новой Земле – район подводных испытаний ядерных зарядов.  В июне пятьдесят пятого была создана 241-я бригада опытовых кораблей (БОК), которая формировалась в Молотовске и в конце лета того же  года перебазировалась на Новую Землю. Эта бригада пополнялась кораблями и судами Северного и Балтийского флотов. В неё входили шесть эсминцев, десяток больших охотников, семь подводных лодок, четырнадцать тральщиков, а также штабной корабль. На полигоне в губе Чёрной уже базировались танко-десантный корабль, буксиры, баржи, катера. Командовал бригадой капитан первого ранга Бердяшкин. 
- Ого! – удивилась Елена Александровна, – целая флотилия!
Я ответил:
- По числу кораблей новоземельская  БОК приближалась к корабельному составу всего Северного Флота Советского Союза перед войной.
Стас поинтересовался:
- И это всё мишени?
Мне стало немного смешно. Они думают, что корабли-мишени подобны фанерным танкам на стрельбищах…
- В техническом отношении опытные корабли находились в удовлетворительном состоянии, за исключением трёх старых эсминцев – «Реут», «Карл Либкнехт» и «Куйбышев», да ещё двух транспортов – „Камбала" и „Скумбрия". Остальные эсминцы, подводные лодки и тральщики находились в строю от десяти до двадцати лет.
- А трофейных кораблей немецкой постройки не было? – поинтересовалась Елена Александровна.
Что значит военный врач!
- В бригаду входили корабли, строившиеся в четырёх странах: штабной корабль «Эмба»  был построен в Дании, две подводные лодки были немецкой постройки, отечественные эсминцы «Гремящий», «Грозный», «Разъярённый», подводные лодки, подводные заградители, тральщики «Павлин Виноградов», «Фёдор Митрофанов» и «Контр-адмирал Хорошхин»… и другие корабли. Правда, были тральщики американской постройки, но они  в качестве кораблей-мишеней не использовались.
Стас поинтересовался:
-  И что, эти корабли-мишени при атомных взрывах тонули?
Я ответил, продолжая свою лекцию:
- Тонули некоторые, расположенные близко к эпицентру взрыва. Но у кораблей-мишеней была другая задача: в соответствии с программой испытаний на них размещалась измерительная аппаратура, регистрировавшая давление в ударной волне и на конструкциях, напряжения в основных связях корпуса, ускорения на корпусных конструкциях и фундаментах отдельных механизмов, углы крена и дифферента, уровни радиации, заражённость воздуха, в электромеханизмах – напряжение и ток, словом разные-прочие параметры, всех так по памяти не перечислить… устанавливались механические приборы для измерения характеристик сотрясений, световых импульсов, прогибов и других величин; для фиксации доз радиации на каждом корабле размещались специальные датчики или индикаторы.
Стас удивился:
- Надо же… я думал, при испытании узнают, будет корабль уничтожен или останется в строю в зависимости от удаления… а тут целая наука!
Ну вот, небось в академии им показывали и секретные фильмы… но я продолжил:
- Измерения производились одновременно более чем в двух тысячах точек на каждом корабле-мишени! Этим занимались больше сотни инженеров и техников. Конечно, корабли размещались на разном удалении от эпицентра, и деформировались в разной степени. У некоторых снижалась живучесть при дальнейшей эксплуатации… Включение приборов для записи осуществлялось за одну секунду до взрыва по команде, передававшейся по радио.
- Такая масса кораблей-мишеней принимала участие при каждом термоядерном взрыве? Дороговатое удовольствие!
Ох, этот Стас, а ещё грушник!
Я напомнил:
- Не забывай, Сахаров мечтал разместить мощные термоядерные заряды на дне океана вдоль морских границ США, и в торпедах подводных лодок, угрожая искусственными цунами километровой высоты; он рассчитывал таким образом остановить гонку вооружений… и его очень раздражало непонимание со стороны Хрущёва. Правда, после попытки подводного взрыва его «инициативного специзделия» (так он называл стомегатонный термоядерный заряд, разработанный им для подводного взрыва), Андрей Дмитриевич резко изменился… стал таким, каким мы все его запомнили…
 Я уже подходил к той роковой черте своего рассказа, за которой правда должна смениться вымыслом… как моё красноречие прервал появившийся в дверях Фердинанд:
- Елена Александровна, встречай гостя!
Вошёл Николай Иванович.
Елена Александровна обрадовалась:
- А-а, не выдержал!
Но мой врач прямо с порога «взял быка за рога»:
- Чрезвычайный случай. Из Москвы позвонил профессор Королёв, помнишь такого?
Вопрос был адресован Елене Александровне, и она ответила:
- Как не помнить… Иван Иванович… наше психоневрологическое светило. Шашлык будешь?
Николай Иванович кивнул:
- Куда я от вас… но это не всё; в Подмосковье случилась автомобильная авария, в которой погиб немецкий профессор, кстати внук известного физика-ядерщика, и  пострадал украинский инженер из Харькова. Так вот, у этого хохла оказалась такая же аномалия в комплексно-спектральном анализе крови, как у нашего Аркадия.
Стас не стерпел:
- У Горького, помните «я не украинец, я лучше, я хохол»…
- Интересно… – Елена Александровна улыбнулась и продолжила, игнорируя уточнение Стаса, – ещё один инопланетянин. Надо будет и мне созвониться с Иваном. А каким боком анализ крови из травматологии или хирургии  попал к Ивану?
Николай Иванович хитро прищурился:
- Я тебе шепну на ушко. А ну, пацаны, марш на перекур!
Тоже мне, нашёл пацанов!

Однако, никак подоспел мой «спаситель». На перекур я вылетел, радуясь свободе. Станислав плёлся не спеша, –  его грызло любопытство. А я позлорадствовал: вот получит по шапке от своего начальства за то, что не всё подслушал…

Над Медянкой появились первые звёзды, мерцавшие сквозь бегущие редкие облака, подмигивая с хитрецой всезнаек.  Вершины сосен образовали чёткий абрис. В стороне Залива небо отливало красками затухающего костра. На главной улице посёлка зажглись уличные фонари.
Ароматы копчёной рыбы и шашлыков притомились вечерней сыростью, от Залива потянуло присущими Балтике запахами йода и тины. Из некоторых дворов выруливали машины, освобождая этот тихий уголок Северо-Запада России от загостившихся городских пришельцев.
Кажется, подошло время и нашего возвращения в госпиталь… конечно, если Елена Александровна ослабит свою «мёртвую хватку».


                18. Мало ли нас, мутантов
 
     Больше воображения, Казобон, больше воображения! Что происходит в атомных
     механизмах, ну, в этих мегатронных позитронах, или как ещё там они называются?
     Разваривают материю, добавляют немного швейцарского сыра, и получается кварк,
     чёрная дыра, отцентрифугированный уран или что там ещё!
     Магия должна сделать своё дело…
          Умберто Эко. Маятник Фуко. ТИФЕРЭТ. Гл. 64

В госпитале Елена Александровна зависла на телефоне в кабинете Николая Ивановича. Наутро Стас и я были выписаны. Теперь мы несёмся по трассе Петербург-Москва в её «вездеходе», притормаживая только за «сундуками» – огромными фурами дальнобойщиков. По лобовому стеклу потекли ручейки редкого дождика и Фердинанд включил «дворники». Но когда мы понеслись по Новгородщине, засияло солнышко; на асфальтовой ленте трассы заклубились испарения, как на спине мужика, выскочившего из парной на холодный воздух.

Я рассказываю и, как могу, тяну время:
- Наш корабль-платформа стоял на четырёх якорях-растяжках, так что и при волне в бухте  это плавсредство было почти неподвижно. Для спуска изделия был установлен подъёмник с электрическим приводом. На самой платформе мы собрали антенну для приёма сигналов дистанционного управления сельсинами изделия по радио.
- Что такое  сельсины? – спросила Елена Александровна.
- Такие электроприводы с очень точными углами поворота ротора. Они-то по программе и специальному коду как бы собирают боевые части изделия перед запуском. От этой антенны сигналы подавались на радиоприёмник длинных и средних волн «Туман», а с него через демодулятор  и реле – на сельсины. Вторая антенна, табельная, предназначалась для связной коротковолновой радиостанции, расположенной в радиорубке. Третья антенна – для бытового приёмника «Урал-47», на котором мы слушали Москву и метеослужбу. Все помещения корабля были оснащены отличным громкоговорящим переговорным устройством «Каштан». Аккумуляторы постоянно подзаряжались от бортовой электросети и при дистанционном управлении были основными источниками электропитания всей схемы.
Стас учился в академии связи и для него все эти термины были не внове. Однако он спросил:
- Но ведь были какие-то меры от ошибочного включения или от захвата диверсантами?
- Достаточно много степеней защиты и подрыв всей конструкции в случае…
Елена Александровна, сидевшая рядом с Фердинандом, вдруг скомандовала:
- Останови машину.
Фердинанд повиновался.
- Коля, – обратилась она к Николаю Ивановичу, – иди на переднее место, а я посижу с мальчиками.

Ну вот, мы опять мальчики, хотя Елена Александровна старше нас на шесть-семь лет. Мне ясно другое: теперь она за меня возьмётся основательно, опять скажет «отвечай за базар».
Но она, едва мы тронулись, заговорила своим внушительным голосом как будто о другом:
- Я вам открою причину нашего поспешного выезда в Москву. В сорок первом году в Харьковский инженерно-технический институт был откомандирован известный немецкий физик Хоутерманс с задачей восстановить лабораторию ядерной физики. Это тот самый физик, который предложил использовать плутоний для атомной бомбы. В Харькове Фридрих Хоутерманс завёл любовный роман с русской женщиной Ольгой Явлинской, муж которой до войны работал в том же институте, занимаясь проблемами вакуума, но был репрессирован и умер. Тогда же у Ольги родился сын, отцом которого, возможно, был упомянутый немец. В кои-то годы после войны у неё появился и внук. Так вот: этот внук месяц тому назад был командирован в ИЗМИРАН – российский институт земного магнетизма – и попал в автомобильную аварию. В этой же аварии погиб внук известного немецкого физика-ядерщика некий Вернер Вольцофф.

Переваривая этот рассказ Елены Александровны, я вдруг почувствовал, что сейчас произойдёт что-то нехорошее, чего мне не хотелось бы знать. Опять кругом физики-ядерщики…
- Слушайте главное: украинский инженер, когда пришёл в себя, не признал своих мать и бабушку; более того, он заговорил по-немецки, стал утверждать, что он и есть Вернер Вольцофф. Королёв говорит, что о потере памяти не может быть и речи, что тут нечто иное… по его мнению, какое-то сильное гипнотическое воздействие. Плюс ко всему, у парня тот же дисперсионно-спектральный анализ крови, что и у тебя, Аркадий!
Я попытался возразить:
- Мало ли нас, мутантов, облучённых двадцатым веком!
Но она только отмахнулась:
- Аркадий, я вот не удивлюсь, если на руке того парня окажется такой же браслет! А ты?
Я пробормотал:
- Всё может быть, вы ведь сами объясняли, что таких трофейных браслетов было несколько.
Но упорную женщину такими доводами не остановить:
- Я догадываюсь, что ты не хочешь, или не можешь рассказать всё, а надавить на тебя, так выдашь нам правдоподобную, а то и не очень, версию. (Ишь какая, прозорливая!). Но пойми, и это очень серьёзно: сейчас этот Вернер, или не Вернер, а чёрт знает кто, сейчас он у врачей-психиатров, кстати – друзей моих и Николая, но пройдут один-два дня и его заберут… ФСБ или военные… и тогда во-первых может случиться так, что мировая наука упустит какой-то очень важный шанс… хотя бы в методиках лечения лучевой болезни; во-вторых – парня загубят, будет поздно помочь, и, кажется, не только ему… вот тебе, Аркаша, как говорил Штирлиц – информация к размышлению!
Фердинанд зарулил на заправку и занял очередь из десятка машин, так что у нас появилась возможность выйти и размяться.

Я зашёл в бутик и спросил коньяку, но дородная продавщица замахала руками – как можно! Всё же несколько бумажек из моего кошелька сделали своё дело, и у меня в руке оказалась небольшая плоская бутылка. Сказав, что хочу покурить, я ушёл далеко вперёд, но, отойдя подальше, спрятался за толстую липу и приложился к бутылке.
Меня подмывало сбежать от моих спутников.
Плевать мне на мировую науку! Но не помочь отдельному человеку выше моих сил.

Стоя под липой с бутылкой коньяку, я вдруг разозлился на Сахарова. Разозлился за то, что он умер, хотя мог бы жить... умер, бросив меня одного... предатель!

И, кажется, я один только мало-мальски понимаю, что произошло на дороге а Подмосковье, и то, почему ОНИ выбрали Вернера и харьковчанина…

Они замкнули цепь времён. И бестолку искать причину. Как сказал Андрей Дмитриевич – «ОНИ не знают сами! ОНИ думают, что работают на перспективу, но будущее не определяется ни энтропией, ни вероятностными факторами». Для них судьбы хоть одного человека, хоть нас всех – безразличны. Поэтому они уклонились от контактов с Рерихом и пошли на связь с Гитлером. Им не безразлична только сама наша реальность, только планета Земля… но уж если кого из нас, из людей они выберут – будут оберегать, забираясь в подсознание и рассказывая сказки про фараонов.

Выжившему в аварии парню моя помощь не нужна. И ничья помощь не нужна. Он под такой защитой, какая никому из нас и не снилась… пока сам от этой защиты не откажется… как Андрей Дмитриевич, и как…

Допив коньяк, я снял браслет и зашвырнул его в тальник, за которым просвечивала светлая зелень болотной трясины.


К о н е ц   

Санкт-Петербург - Зеленогорск, 9 марта 2015 г.

Оглавление

Часть I
1. Первый намёк
2. Комиссия из Рейха.
3. Бред на санскрите.
4. Устройство Гейгера-Мюллера.
5. Они не болеют
6. Амулет не амулет
7. Мины и паника
8. Ликвидаторы
9. Не пытать же их!
10. Любовь и атом
11. Аусвайс для гестаповца
12.  Это Канцельмахер!
13. В атмосфере изотопов.
14. Сакральная тайна Сахарова
15. Предательство
16. Инфо по бартеру.
17. Огонь на корабле-мишени.
18. Амулет для фюрера.
19. Энтропия не растёт!
20. Шабаш


Предисловие к второй части

Часть II
1. Эффект бороды
2. Дубовый листок.
3. Совпадения или знамения?
4. Кто же ты, Оля?
5. Орден Чёрного Браслета
6. Посланец высших сфер
7. Ворона Маргаморы
8. Проклятый день рождения
9. Страдания молодого Вернера
10.  Умбанда и санскрит
11. Кто Вы – доктор Фридрих Георг Хоутерманс?
12. Эротика вокруг браслета
13. Сумасшествие.
14.  Женское начало измены.
15. Обезьяны и кони.
16. Несчастный безумец.
17. Аномальный анализ
18. Мало ли нас, мутантов
Оглавление