ПОВЕСТЬ
Эпиграф:
Обошёлся с собой, будто хреновый колдун -
Превратился в говно, как обратно - не знаю...
Слова из песни группы "Полковник и однополчане"
Предисловие:
Здесь, всё как есть. Писал Капрал.
Что видел, слышал, понимал.
Разговоры и мысли не изменены.
Изменены только имена героев (и их антиподов).
Ради светлой и доброй памяти бессмертных.
ГЛАВА 1
Седобородый старик, кряхтя от натуги и одышки, с непомерными для своего возраста усилиями втащил тяжеленный чемодан с рукописями на четвёртый этаж офисного здания. Там, за стеклянными дверьми кабинетов, восседали редакторы литературного журнала "КАПРАЛ".
Уважаемый серьёзными литераторами, читателями разных возрастов и сословий, профессорами и студентами-филологами, неравнодушными знатоками русской литературы, этот бумажный "ТОЛСТЯК" умудрился не только выжить в десятилетия государственных переворотов, грабежей и переделов барахольной экономики. Но даже слегка процветал на фоне банкротства и тотального сворачивания столичных журналов более крупного масштаба на бесперспективную стезю интернет-изданий.
Авторам "КАПРАЛА" редакция умудрялась находить деньги на выплату гонораров. При журнале регулярно велась литературная учёба для начинающих поэтов и прозаиков. "КАПРАЛ" ценили, ставили в пример, регулярно цитировали.
- Проклятый дом. Лестница неудобная. Ступеньки высокие. Лифта нет. Забрались под самую крышу, черви книжные. Инвалиду-колясочнику сюда ни в жизнь не подняться. - Недовольно ворчал старик, чуть слышным шёпотом в свою длинную бородищу. К счастью, нужный кабинет редакции нашёлся быстро.
Постучав в дверь с табличкой "Редактор прозы Миленков" и услышав негромкое "входите", посетитель протиснул в кабинет сначала свой громоздкий чемодан, затем вошёл сам. Тяжёлые шторы кабинета были вполовину приспущены, всё освещение исходило не из окон, а от настольной лампы с зелёным абажуром. Немного отдышавшись, гость обратился к лысому бородачу, человеку лет шестидесяти, интеллигентного вида, сидящему в уютном полумраке за письменным столом. Редактор неохотно оторвался от работы и без особого интереса взглянул на посетителя.
- Здравствуйте! Слушаю вас.
- Я граф Толстой. Лев Николаевич. Литератор.
- Чем могу быть полезен, уважаемый? - Редактор не представился гостю, а вновь погрузился в изучение текста на мониторе.
- Вот, сударь, свой новый роман принёс. Может подойдёт для публикации в вашем журнале.
- Положите туда, на полку. Только чемодан заберите. Рукопись зарегистрируем, ознакомимся. Если подойдёт, вам сообщат. Или лучше вы, уважаемый, сами позвоните, месяца через три-четыре, не раньше. Рецензий и рекомендаций авторам не высылаем. Сами понимаете, поток входящих материалов большой. В основном, конечно, бездари, графоманы, пустозвоны. Работы по отбору текстов невпроворот.
- Простите, сударь. Вы, наверное, меня не вполне поняли. Я не графоман с литературного объединения имени сыньчжуаньского императора Ель Цина. И не сумасшедший писака с улицы Торфорезов. Семинары Юрия Гагарина не посещал. Я истинно граф Лев Николаевич Толстой, живой классик русской литературы. Мои книги знает и читает весь мир. Осмелюсь предположить, вы меня не узнали, забыли или представился я слегка косноязычно. Романы "Анна Каренина" или "Война и мир" вам о чём-нибудь говорят? - Толстой с трогательной уважительностью поприветствовал редактора вежливым полупоклоном, однако едва заметно повысив тон голоса.
- Да, да. Понимаю, коллега. Зарегистрируем, почитаем, подумаем. И, если наша редколлегия единогласно одобрит вашу рукопись, вам обязательно сообщат. До свидания.
- А сейчас даже вступление не глянете? - С наивной надеждой, граничащей с детским удивлением, спросил граф.
- Конечно посмотрю. Но не сейчас, не сейчас. Может быть, ближе к вечеру. А сию минуту, ну совсем никак... Работа, увы, обязывает. Верстаем свежий номер, сроки, обязательства, договора. - Человек за столом, видимо, попытался изобразить на лице подобие извинения и перевёл взгляд с монитора на настойчивого посетителя, но при этом как бы давая ему понять, что добавить уже нечего и время аудиенции истекло.
Классик негромко вздохнул, затем вновь учтиво поклонился бородачу, уныло глянул на опустевшее туловище облегчённого чемодана в руке, задумчиво развернулся к двери и степенно вышел в коридор.
- Значит, зря я воскрес в такое неподходящее время. Дёрнул же меня чёрт именно сегодня выбраться из гроба и приползти в эту странную редакцию. Отвлёк такого занятого человека своей дурацкой писаниной. А ведь отдано десять лет каждодневной работы. Как некстати проявился я здесь сейчас. Совершенно некстати...
***
Лев Николаевич очень редко ошибался. Практически с ним этого не случалось. Но в этот день ему явно не повезло.
Дело в том, что с самого утра, а как известно, рабочее утро в творческих коллективах начинается не раньше десяти-одиннадцати часов, в редакции было уж слишком суетно и шумно. Сотрудники журнала жаждали творческого уединения, душевного покоя и отсутствия посетителей. Сегодня этому мешало всё.
Первым к редактору поэзии занесло неистового Маяковского. Поэт декламировал свои свежие вирши, затем о чём-то непрестанно спорил, возмущался. Курил папиросы, одну за другой, постоянно роняя пепел на пол, на столы и туфли сотрудников. Пил редакционный чай с конфетами, снова спорил, возмущался и декламировал. Выпроводить бы его побыстрее, но не решался никто. Новые стихи Маяковского были явно плохие, плоские, пустые, пошлые, не яркие, скучные. Годные разве что для росписи корявых стен вокзальных туалетов сельских полустанков.
Сказать это в глаза известному автору желающих тоже не нашлось. И пролетарский горлопан продолжал неистово и безнаказанно бузить, отвлекая от работы всех присутствующих. Отвлекал грубо, нагло, и до тупости бездарно и назойливо.
- Мы, поэты - совесть и честь новых времён, а вы сгустки грядущей контрреволюции, под видом опарышей мирных книжных червей. К чёрту ваших заплесневелых классиков, дорогу рассвету футуризма! Печатайте призывы агитпрома, несите истину в народ! Иначе и вас сметут в костёр, как листья осени, как трупы мёртвого искусства.
Когда терпение сотрудников иссякло, на помощь позвали главного редактора Горького. Тот вскоре вошёл в кабинет и молча остановился у дверей, наблюдая происходящее.
- Вот ты, Максим Горький! Режь свою горькую правду-матку. Сам скажи своим бездарным недоумкам. Чего они здесь штаны протирают? Может, хоть тебя послушают, бездельники. Ты главный у них или не главный?! Почему в последнем номере "КАПРАЛА" нет ни одного моего свежего стиха?
- Володя! Успокойся. Ты чего узнать то хочешь? Кто главный, а кто бездельник? Зачем тебе это знать? Твоё дело писать, а не шуметь в редакции. Любишь писать - пиши. А голосить, как дурная баба на базаре, здесь не надо.
- Я поэт! Я рупор революции!
- Ты поэт? Да откуда ты знаешь, что ты поэт?
Маяковский смолк, побагровел, желваки на его скулах нервно задвигались, он полез в карман за новой папиросой.
- Меня слушает и любит рабочий народ. Поэзия - моя радость, мой путь, моя награда. Горький, ты сам то кто? Писатель?
- Послушай, Маяковский. Ты крикун, горлопан, прокламатор. Народ таких любит или ненавидит. Но ещё больше народ любит анархию, беспорядки и смуту. Твои стихи возбуждают нервные умы заблудших глупцов. Как кокаин или водка. Но после любого возбуждения неизбежно приходит жестокое похмелье. Тебе не страшно?
- Пусть так. Но ответь мне, Горький, всё-таки кто я? Болтун, бездарь, пламенный революционер или поэт?
- Один диагноз другого не исключает. Если хочешь услышать моё мнение, то скажу - последние стихи мне не нравятся. И как человек ты тоже со странностями. Нечего тут, в редакции, митинговать. Накурил так, что окон не видно. Иди, на улицах балагурь или в кабаках. Среди пьяной солдатни, истеричных шлюх с красными бантами и восторженных курсисток. А здесь редакция литературного журнала. Она талант любит и тишину.
- Был бы ты, Горький, помоложе, я бы тебе в морду дал! - Маяковский резко, со скрипом, развернулся на каблуках, смачно харкнул на пол и покинул кабинет размашистым шагом. От удара захлопнувшейся за ним двери жалобно хрустнул косяк.
Разговоры стихли, сотрудники, молча усмехаясь и покачивая головами, усаживались по своим местам. В отделе поэзии о споре напоминала теперь лишь мутно-сизая стена папиросного дыма.
- Утопал бунтарь. Слава Богу. Пошёл футуризм в массы агитпромить. Но это ещё не конец спектакля. Эх, жопой чую, сегодня под вечер свора полубезумных романтиков-шестидесятников нашу крепость осаждать явится. И, скорей всего, во главе с зачинщиком своим Евтушенко. Будут очи к нему возводить и руками яростно махать. Сражаться с мельницами, обличать мещанские предрассудки и кормить своих очарованных поклонниц несбыточными мечтами и надежэдами. Каждые сто лет это повторяется. Одно и то же. Даже слова у них под копирку. Глупо, бессмысленно, а главное, скучно.
Горький задумчиво почесал пятернёй подбородок, погладил свою гордость - пышные усы и вдруг, как бы между прочим, добавил:
А вы на земле проживёте,
Как черви слепые живут:
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют.
- Ладно, пора мне. Работайте. В мой кабинет никого не впускать. Хватило мне этого безумного стихоплёта. Не поэт он и не революционер, скажу я вам. И даже не контрреволюционер. Попутчик он. То для одних властей попутчик, то для других. Флюгер, под действием ветров. Вечный попутчик. А по-настоящему, он ни с кем, никогда и нигде. Если поздно это поймёт - то плохо кончит. Если сам не поймёт - найдутся те, кто ему объяснит. В любом случае кончит плохо. Сейчас не поэт. А после смерти его, может быть, и назовут поэтом. Обычно так бывает.
И присматривайте за ордой шестидесятников, когда придут, чтобы тайком вина с собой сюда не натащили, и никаких гитар. В массе своей ребята то они не плохие. Доверчивые романтики, утописты, хоть и глупые очень. Их поклонниц тоже можно впустить часика на три, не больше. Только пусть ведут себя тихо, мирно, не курят и не слишком шумят. Туалет чтобы не заблевали. Воровать у нас нечего. В одиннадцать вечера, если сами не уйдут, выгнать всех вон. Редакцию сам проверю и закрою. Ночевать останусь здесь.
Свежую рукопись воскресшего графа полистаю. Это на весь оставшийся день и часть ночи. Лев Николаевич большой любитель многих буковок, мастер бумагу пером царапать. Возможно скучный роман в могиле классик накропал, но хоть часть его придётся опубликовать. Ради пенсионеров-подписчиков. У Толстого имя раскручено хорошо. И даже за рубежом. Надо же нам с чего-то зарплату получать, за аренду здания и типографии платить. А, если не скучный текст, то всем только премии от такой бомбы. И увеличение подписчиков. В любом случае мы не в накладе.
Секретарша Даня Донцова записала все наставления главного редактора в пухленький цветной блокнотик своим аккуратным почерком. Всё исполнит до последней буковки. Горький в этом не сомневался.
В отделе распахнули окна, свежий майский ветерок весенними ароматами улицы растворил сизый папиросный туман чудака Маяковского. Редакционный день в журнале пошёл своим размеренно-рутинным чередом. Рукописи, авторы, звонки, гонорары, статьи, чай, баранки, мармелад.
***
Телефон в приёмной.
- Даня, загляни на пару минут.
- Забыл сказать, Даня. Обещал сегодня после трёх заглянуть ко мне приезжий литератор Пелевин Виктор Олегович. Вчера удалось с ним созвониться. Подготовь к его приходу хороший китайский чаёк и шоколад настоящий. Горький, без примесей. Как мой псевдоним. И две сигары кубинские возьми в сейфе. Он у нас ненадолго, проездом. Хочу познакомиться поближе и побеседовать, что за фрукт. Для остальных меня нет. Заболел, умер, женился, застрелился, увезли на приём к Путину. Ну, ты у меня умница, сама найдёшь, что соврать.
Горький начал ознакомление с текстом нового романа Толстого разложив объёмную рукопись на двух столах. Откладывал наиболее понравившиеся ему эпизоды глав. Исписанные корявым почерком классика страницы укладывал в стопки. Стопок становилось всё больше. Места на столах не хватало. Пришлось перебраться на пол. Сортировать материал было одновременно интересно и утомительно.
На полу, возле дивана и у окна, как кочки на болоте, топорщились различной высоты стопки разобранной на части рукописи. Если бы не отвратительный почерк Толстого, работа шла бы значительно быстрей и продуктивней.
Под вечер у главреда «КАПРАЛА» совершенно устали глаза и он включил всё имеющееся в кабинете освещение. Горело три массивных люстры, похоже оставшихся здесь ещё с царских времён, четыре новомодных торшера, Горький перетащил их в центр комнаты. Две настольные лампы со своего столов и ещё одна со стола Дани в приёмной. И всё-таки обилие света мало помогало разбирать каракули небрежно исписанных листов. Их было слишком много. Разболелась голова, однако оторваться от чтения романа было невозможно.
Горький принялся за ознакомление с рукописью сразу после инцидента с Маяковским. Вчера около полудня. А сейчас четверть шестого утра. Даже поверхностно полистав тексты, главред однозначно и безошибочно определил сам для себя – перед ним новый шедевр.
Интрига закручивалась с самого начала. Оглавление романа «Игумен Будда Гаутама в Оптиной Пустыни и его 13 учеников» уже вызывало любопытство. А чего стоили названия глав, не говоря уже об их содержании:
• Как Сталин в Шамбалу ходил
• Роль евреев в советском искусстве
• Три притопа, три прихлопа по-Путински
• Книга мёртвых олигархов
• На манеже Госдумы клоуны прикормленной оппозиции
• Самый богатый Иван-Дурак современной России
• Камасутра для тех, кому до пенсии не дожить
• Театр военных действий и театр кукол в Госдуме
• Сколько стоит стать бессмертным Иудой
• У руля Китай, а в Кремле Шанхай
Максим Горький погрузился в чтение и это настолько увлекло литератора, что он забыл обо всём. Кажется, днём секретарша Данечка приносила ему обед. До обеда ли сейчас? Главред даже не откликнулся из-за запертых дверей. Он не слышал, как вечером за окнами звонили колокола ближайшего храма, а затем в редакции допоздна горлопанили и бузили сумасбродные поэты-шестидесятники. Он даже забыл о несостоявшейся вчера встрече с писателем Пелевиным.
Решив ознакомиться с романом Толстого редактор «КАПРАЛА» по давно укоренившейся профессиональной привычке приготовился выискивать в тексте исторические и смысловые недочёты, повторы, тягучие и скучные места, стилистические нестыковки и другие литературные огрехи. Не Боги горшки обжигают, ошибки часто встречались не только в рукописях начинающих авторов, но порой маститые литераторы и даже некоторые критики допускали графоманскую водянистость текста, небрежность в отображении исторических событий и дат, сомнительных поворотов фабулы и прочее, прочее.
Но с первой страницы увлекательное содержание затмило и корявость почерка автора, и необычность формы, и стилистическую неоднородность повествования. Главный редактор читал и сортировал тексты всю ночь. Так продолжалось, пока ум Горького в изнеможении не отключился от усталости. Писатель даже до дивана не дополз, уснул среди стопок листов, прямо на пыльном полу.
Секретарша Донцова, обычно приходящая в редакцию первой, пыталась дозвониться в запертый изнутри кабинет редактора по телефону, затем долго тарабанила в дверь руками и ногами, даже палкой для открывания штор, прежде чем Горький смог очнуться от забытья.
***
Пелевин появился в редакции на сутки позже, чем договаривались. Около трёх часов дня он поднялся на четвёртый этаж. Стройный, подтянутый. Как всегда коротко стрижен и выбрит. Он прекрасно выглядел для своих пятидесяти семи. Неизменная атрибутика образа непроницаемые чёрные очки в узкой оправе. Мягкая, чуть слышная походка, неразговорчивость, переходящая в созерцательную нелюдимость.
Не поздоровавшись ни с кем из встреченных в коридоре сотрудников, он вошёл в приёмную и, коротко буркнув секретарше «- Меня ждут», открыл дверь кабинета главреда.
ПРОДОЛЖЕНИЕ во второй главе...