Здесь мой первый гром говорил со мной,
И я понял его язык.
А. Галич
Если бы я решил написать мемуары, я бы начал так:
Помню ощущение тепла и защищённости, когда тебя наревевшегося и «брошенного» мать берёт на руки. Помню жутковатое ощущение чего-то нереального, когда твою постельку выпячивают снизу неведомые силы, а это всего лишь брат шалил – подлез под мою кроватку и спиной выгибал сетку. Помню, как кошка исчезла сквозь закрытую дверь. Потом уже взрослым я вторично наблюдал это «явление» - если смотреть под определённым углом, то приоткрытая дверь кажется плотно закрытой.
Помню ослепительно блестящий на весеннем солнце тающий снег, мы с сестрёнкой смотрим в окно и ждём, когда мать закончит шить пальтишко, чтобы мы поочерёдно вышли погулять. Шкурка кролика обильно смазывалась кислым молоком, посыпалась отрубями, скоблилась – это будет воротник к «пальтушке».
Первые проблески сознания сменяются более-менее связанными картинками: вот Баба Саня ругает деда Спиридона – где-то чинили мотор, а дед совал туда свой любопытный нос и вся рубаха у него теперь в мелких брызгах машинного масла: «Как вши тебя обсели!» – ворчит бабушка.
Вот дед Спиридон, довольный собой, берёт календарный листок: «Мне седьмой десяток, а я без очков читаю!»
Много позже, когда я возвращался из школы, заляпанный до пояса грязью, мать вспоминала деда: «Вот дед Спиридон, пройдёт через всё село и сапоги не запачкает – где у плетня на траву, где на камушек ступит!»
Тогда не то, что асфальта, мощёной дороги в селе не было.
Вот мы с сестрёнкой за селом у жёлтого пшеничного поля. Сестра старше и она держит меня за руку, чтобы не потерялся. Проходящая цыганка мнет мне мочки ушей и говорит: «Недолго будет жить!»
Сестра смотрит на неё, нахмурив брови.
Права была цыганка – если бы не хирурги я бы умер от хронического аппендицита в 28 лет. Так умер мой дед по матери и так умер переживший Освенцим дядя Гриша.
Я не помню, но мать рассказывает, как я сунул в рот брошенный дедом остаток самокрутки, потом протянул его сестре: «Попробуй, ох и гиркэ!»
Помню, мать готовила «з`атирку» - рассыпала на столе муку, брызгала водой и ладонью натирала-скатывала мелкие шарики. К этому пару картошин и суп с "лапшой" готов.
Мы жили тогда в богом забытой Седневке на Украине, война задержала нас у родителей отца на целых семь лет. Когда мы вернулись (в родные Каменоломни под Шахтами), я спорил с бабушкой - она говорила «Подсолнух!», а я пятилетний, возражал: «Соняшнык!»
Возвращались мы из Седневки зимой, в дороге я потерял шапку, и голова моя была укутана женским платком. Помню суету с компостированием билетов и пересадками с поезда на поезд: меня до сих в снах преследует страх потеряться и оказаться одному на незнакомой станции.
Году в пятьдесят четвёртом, мне было уже одиннадцать, мы приезжали к бабе Сане на всё лето. У бабушки был большой сад, по ограде оплетённый буйным хмелем. Я взбирался на огромную вишню, на самый верх и баба Саня переживала: «Слезь, упадёшь!»
«Да ну, - молодецки отвечал я, - что вы, не упаду!». Сестра потом воспитывала меня: «Тебе бабушка сказала слезь, значит слезь, ты не у себя дома. И потом – не говори «Что вы?», это можно понять, как «Что вы, с ума сошли?!» Я устыжался и слушался сестру.
Коза Каплунька вечно торчала на самом коньке соломенной крыши. Как она туда взбиралась, непонятно. «Вот, нечистая сила!» - шутливо ругала её бабушка.
Двор тети Тани, жившей через дорогу, спускался к речке. Посреди двора рос раскидистый вяз, под ним бродили куры. Курам для подкормки бросали ракушки-двуустки из реки. Сытые куры смотрели на них, как мне казалось, с трудом сдерживая рвотный рефлекс.
Выше по течению была «левада» - заливной луг, примыкающий к реке - там жила баба Ганна славная тем, что в жарком споре поворачивалась спиной и вскидывала юбки.
В селе говорили по-малороссийски, и уже через неделю я автоматически начинал довольно бойко «балакать».
- Толик дома? – спросил меня однажды взрослый родственник (Толик мой брат).
- Дома, - ответил я.
- Шо во ро?
Я непонимающе уставился на него.
- Что он делает? – перешел он на русский, и мне стало неловко, что я не понял его «Шо вин робэ?»
На улице местные пацаны во что-то играли на траве у дороги. Я подошёл и бесцеремонно вмешался в разговор, начал давать советы. Ребята были старше и не обращали на меня никакого внимания. Наконец один спросил, ни к кому не обращаясь:
- Хто цэ такый?
- Та от, пыста якась, - проговорил другой.
Знакомство не состоялось, и я отправился на речку.
Ниже была «гребля» - переход из камней через реку. Там я ловил окуньков, пуская в струю леску без поплавка с коричневым жучком на крючке; жучков я собирал на колосках пшеницы.
- Смотри, та вин окуньцив добыл! – мешала русский с малороссийским бабушка и жарила окуньков на постном масле на летней печке.
Ещё ниже по течению были «скэли» - скалы, там был поворот и глубина, там водились сомы. Однажды мужчины несли пойманного сома – голова лежала на плече удачливого рыбака, а хвост волочился по земле.
Река называлась Ингул и текла, как говорили старшие, к самому Николаеву.
Возле гребли жила тётя Вера, по слухам внебрачная дочь бабы Сани. Она угощала нас помидорами с мёдом. Она была одинока и любила нас, как своих детей. Когда мы уезжали, она шла за вагоном и плакала. Я крепился, но предательские слёзы катились из глаз. Сестра кивнула на меня тете Вере и провела пальцем по щеке, за что я на неё страшно рассердился.
Уезжали мы в конце лета, станция Долинская была в сорока километрах от села. Мы добирались на попутной машине с зерном. Что-то в моторе не ладилось, машина постоянно глохла и водитель отчаянно матерился. «Да твою в карбюратор мать!» то и дело восклицал он, но ругать только карбюратор быстро надоедало, и водитель обращался к живой природе: «Да твою ж в корову мать! Да твою в комара мать!» Женщины смущённо поджимали губы, делая вид, что не слышат. Но светило солнце, мир был просторен и прекрасен, я лежал на теплой сыпучей пшенице, машина, наконец, заводилась и водитель умиротворённо замолкал.
Выстраивать хронологический сюжет трудно и поэтому я иногда делаю зарисовки вне всякой временн`ой последовательности: вспомнил – записал.
Помню волнующий звук гармони на краю села.
- Мама, купи мне гармошку!
Какая там гармошка – жрать нечего! Скудное послевоенное время, нас трое на руках у матери.
Потом мать купила мне в сельмаге пятирублёвую гитару. Учителей не было, в семье никто не играл, и я просто дергал струны и наслаждался их звуком. Гитару, оказывается, надо было настраивать. Пришёл какой-то парень, крутил-крутил: «Она не настраивается!» - и ушёл. Оказалось, подставка на заводе была приклеена неправильно. Я оторвал её, приклеил, как положено и начал овладевать гитарой по самоучителю. Гитариста из меня так и не вышло. Уже в студенчестве мне показали дежурных три аккорда - «малая звёздочка, большая звёздочка и септаккордик», под них мы умудрялись петь всё, что угодно. Под этих же «три аккорда и блатной мотив» я после пропевал все свои стихи, которыми увлекся на склоне лет, и может потому меня иногда хвалили за чувство ритма в моих строчках.
===
Если продолжать в том же духе, то получится трёхтомник воспоминаний, но это не по мне, я сойду с дистанции на двадцатой-тридцатой странице!
2019
фото из НЕТа: Седневка, вид со скель (скал) на греблю. Тогда ни моста, ни мостика не было.