Побег

      
               
                1

       Мягкий и глухой удар двери возвестил об окончании ночи, с вечера душившей кошмарами фатальной безысходности. От наэлектризованного ненавистью, вязкого воздуха волосы торчат дыбом. Нервные, потные пальцы в стираных карманах старых брюк. На дрожащих губах привкус стали. В ушах тоненький, противный писк и мутные жёлто - зелёные медузы плывут пред глазами. В памяти, запорошенной болью, безразличные до мертвенного блеска глаза любимой женщины, и слова, после которых становится всё равно, слова накрученные многодневной ядовитой лентой на барабан души. Плоть, превращённая дьявольской алхимией в свинец, давит на сердце, перехватывает дыхание... Тяжело...

       Чужими, непослушными ногами бреду на солнечный свет, бьющий в пыльные окна панельного дома, как в бойницы вражеского замка. Равнодушно шаркая по ступеням, подошвами стоптанных ботинок, выбираюсь на улицу.

       А за бортом тюрьмы ласковое майское утро. Первые лучи рассвета упрятали остатки ночного сумрака в каменные закоулки, положив конец моему оцепенению и подчинившись желанию двигаться, предпринять что - нибудь, убежать как можно дальше отсюда, слегка пошатываясь, я иду вперёд.

       Грязная панель норовит сбить с ног, слегка кренясь и подсовывая бордюрные камни, иногда плешивых, поперёк спешащих кошек; впереди, превратившись в дорогу, угловато петляет в лабиринте панельных трущоб. Мимо, в мутной пелене, проплывают невзрачные контуры некогда ярко надуманного мира и редкие прохожие вяло плетутся навстречу, с опухшими, по сонному самодовольными лицами, обречённо шаркая в будущее. Весь серый, вросший в асфальт ожившим монументом, размашисто заметает вчерашний день горбатый дворник, методично шваркает метла и мне по - колено стелится клубами пыль. В глубине двора, невидимая, равнодушно грохнула фанерная дверь и эхо забилось о бетонные стены; вынырнув, в диссонанс застучали по тёплому, подсохшему асфальту женские каблучки, приласкав сочной и звонкой чечёткой. Проснулась, затрепетала в пыльных кронах птичья истерика и бесцеремонно всё оборвав, зло лязгнул стальной выход; глухо зарокотал двигатель и перебирая стволы и скамейки зарябил к проспекту белый лимузин, так красиво и нелепо...

      Этот промозглый набат воспрянувших ото сна улиц, эти невыносимо громкие звуки - сбивают меня с шага, преследуют, пугают новой болью, словно животное получившее смертельное увечье.

      Какой-то облезлый, безобразный бомж, мрачной неожиданностью нарисовавшийся на фоне обшарпанной кирпичной стены, блаженно улыбается, наверное восходящему солнцу. Обхожу его подальше, уж очень омерзительно он пахнет. Не спеша бреду в ущелье между бесконечных серых домов, разукрашенных трупной желтизной однообразных тополей. Издалека, издавая неотвратимо - роковой грохот, надвигается стопудовый синий трамвай. Похожий на большой аквариум, резво катится он мимо по сверкающим рельсам, и в нужном мне направлении. Прервав ходьбу внезапным броском, не останавливаясь и не оглядываясь, прыгая через бордюры и лужи, догоняю заветную механическую дверь и последним усилием закидываю себя на подножку. Цепко хватаясь за трубы и косяки медленно пробираюсь, но ощутив чей - то нарочито - пристальный взгляд, оборачиваюсь. Вижу своё отражение в равнодушных глазах молоденькой кондукторши. Отворачивается. Зачем ей лишние проблемы? А я еду туда, где меня никто не найдёт, кроме меня самого.

       Корпус, растворённый в могучем потоке ослепительного света, мелко вибрирует и стучит, обволакивая тело наркозом оцепенения. На задумчивых лицах пассажиров блестит бледная, морщинистая кожа. Клубы искрящейся позолоченной пыли снуют по полупустому салону, а за окном похорошевшая от обилия солнца пошлая кубатура полувоенного города нелепо разукрашенная красными знамёнами. Да, кто не дожил до этого рассвета, наверное, многое потерял.

       На конечной выбираюсь из трамвая, скользя потными ладошками по поручням. Втянув голову в воротник осеннего пальто, сгорбившись под тяжестью бессонной ночи, пошатываясь, между истлевшими заборами, по хрустящему мусору богом забытых улиц, держу я свой путь на окраину родного города. И думаю о том, что старушка - жизнь в очередной раз прескверно обманула меня, и под толстым слоем шоколада опять оказалась засохшая чёрствая корка. А, может быть, я просто устал от зла, и, не имея больше сил сопротивляться, понемногу теряю себя, превращаясь в подлого гнома. Это странное ощущение: как - будто затягивает в болото. А я думал, что когда не удержавшись в тёплых ладонях Бога упаду с небес, то окажусь на непоколебимой тверди. Один лишь безусловный выход рисовался в моей голове - борьба. И эта мысль словно упругий ветер гнала меня вперёд, и я чувствовал что так будет лучше.


                2

 Особенно не заботясь о выборе пути, поперёк дорог и канав, с кочки на кочку, ровными осторожными движениями плыву в густых зарослях бурьяна, перемещаясь наугад, без мысли и соображения, навстречу матово светящимся берёзам. Лениво вязнут неторопливые шаги в спутанных прядях тугой почвы, привыкшие за зиму к каменно-твёрдому панцирю из льда и снега. Иногда, оглядываясь, вижу позади серые стены мегаполиса, утыканные оконными проёмами, похоронившие тысячи человеческих душ. Впрочем я уже далеко и недосягаем для них, и буду идти пока не свалюсь обессиленный, но чистый как капля росы. Поверх крыш, грязная пелена от пузырящейся, бьющей через край городской жизни, тошнотворной коркой чернеющая в нежно - голубой лазури. Этот чистый, прозрачный водоём из воздуха манит и затягивает в себя и мне так приятно тонуть в нём.

      Незаметно от непривычных созерцаний и ощущений, добрался я до берёзовой чащи, утонувшей в кружеве отяжелевших ветвей. Прижимаюсь небритой щекой к молочно - бархатной, по-женски нежной коре, шепчу давно позабытое, наверное из Есенина. В объятьях чутких, длинных рук плавно шевелится и гнётся что-то очень родное. Запевно шелестит над головой южный ветер. По истлевшим листьям и пушистому изумруду мха, опутавшему чугунные корни, прыгают, веселясь, солнечные блики. Полупьяный, но весьма настырный муравей, тихонько ковыляет по своим делам.

       Мне с детства знаком этот лес, живописный от сказочной дремучести, по-домашнему уютный, сплошь состоящий из таинственных уголков, всегда готовый по-дружески обогреть. И сейчас, плутая между стволами, переступая через трухлявые валежины и узловатые корни, путаясь в цепких зарослях кустарника, я чувствовал, как истома умиротворённости разливается по измученному телу.

      Чудом, после дымного городского зловония, кажется дурманящий густой аромат восхитительных, давно забытых запахов. Купаясь в узоре теней, мягко тонут ноги в лесной перине из отживших листьев и сосновых шишек. Невдалеке, на блеклом фоне только-что оттаявшего леса, гордо темнеет сочная, сумрачно-зелёная стена сосновой аллеи, угрюмо спорящая с ослепительной голубизной небес.

       По-кошачьи лёгкими шагами скольжу по извилистой лесной тропе. Большой блестящий жук, похожий на крохотного бегемотика, вперевалку семенит впереди меня по укатанной вешними водами песчаной колее. Сквозь стену леса с трудом пробиваются обрывки давно забытых праздничных маршей, и приглушённо доносится тысячеголосое мрачноватое "Ура" - это картонный грохот вечнозелёной армии под сводами мирного неба. А я упорно иду и воображаю, что этот лес вполне мог стать раем для вымерших белорусских партизан, но был бы жалким посмешищем перед южноамериканскими экваториальными джунглями - жаль, но мне туда никогда не попасть.
 
       Бежит... видимо почудилось...бежит мелькая за белыми стволами, сливаясь с бурьяном и похрустывая - чёрное нечто, потом выстрел, оборвавший чью-то жизнь, и всё стихло. Странно, но напротив, и так чётко - Николай Гумилёв, в пробковом шлеме, безупречного покроя песочном френче на блестящих пуговицах, лайковых перчатках и сверкающих на солнце высоких до колен сапогах. Смотрел он большими раскосыми глазами как бы сквозь меня, тая в глубине взгляда одну ему понятную радость. Сжимая в руках, как знамя, аршинной длины винчестер. У ног его, мельтешащие точки иссиня - чёрных мух, над грудой поверженных звериных туш. Позади, я разглядел какие-то зловещие лианы, огромные папоротники, полуголых негров на беспросветно - сумрачной стене джунглей, подчёркивающей бледную, холёную задумчивость аристократического лица и... какая - то растрёпанная, свинцового окраса птица, испуганно взмыла в лазуревую высь, заполошенно каркая и хлопая по воздуху крыльями, разбудив меня и напугав до кончиков волос. "Наверное голову нагрело" - подумал я, очарованно смотря ей вслед и машинально напяливая мятую кепку.

       Совсем отрезвев, пытаюсь по солнцу определить своё местоположение, смотрю по сторонам, и с радостью замечаю в дремучей глуши неожиданно и далеко сверкнувшие крошечные голубые прорези. Подравшись через чащу тонкого осинника и запыхавшись от непривычной спешки, выбираюсь на простор бесконечной равнины.

       Выпуклая от необъятности своей она величественна и непоколебима. Вокруг километры святой пустоты между печальными стадами берёз. Напор могучего тёплого ветра треплет одежду, путает волосы, забирается в прорехи и гладит полумёртвое тело; выбивает из - под подошв, утопающих в высохшем чернозёме, пыльные ураганы; поёт разными голосами о своих дальних странствиях.

               
                3

        Полдень. Ссутулившийся, уставший человечек печальным недоразумением бредущий в никуда, а точнее к полоске леса у горизонта. Таким я увидел себя в растрёпанной, зыбкой тени, вяло плетущейся следом. Затем, услышав тихую, но ставшую настойчивей с каждым шагом мольбу усталых ног, я завернул к золотящейся в дали куче соломы, мечтая об отдыхе. Навзничь, расхлябанным порывом, оцепенелой волной, поддавшись притяжению земли, падаю в упругое нагромождение сухих стеблей, в миг зарывшись с головой в колючей и пыльной перине; в сладком забытье; раскинув руки; где-то между небом и землёй.

       Нежно, словно червя, холодит измученное, бледное тело мёрзлая почва, только из глубины пронзительно - голубого небосвода льётся солнечный ветер. Такой ласковый и родной. Вижу только голубое безумие после после свинцово-рассудительных дней. Ни о чём не думаю. Весь во власти ощущений и чувств. Мне так не хватало этого щедрого и бескорыстного тепла. Я так мечтал об этом, коченея от холода стен и человеческих лиц.

       Уже пульсируют слои нагретого воздуха над перепаханным полем и колышется дуга леса у края земли. Пузырьки весеннего ветра пучат впалую, чахоточную грудь. Тонкий запах чистоты и свежести налитых соком берёз провоцирует судорожные вздохи человека, вынырнувшего из смердящего болота жизни. Где-то на огромной, безумной высоте звонкий жаворонок насвистывает о своём птичьем счастье.


                4


       Смутно чувствуя внутри что-то человеческое, но почему-то не видя себя, распластавши нечто непонятных размеров, лечу там, где мотыльками порхают недосягаемые птицы. Сквозь Это, песочное, похожее на перья, струятся тоненькими ручейками пронырливые воздушные потоки. Подозреваю что это сон, но так отчётливо осязаемы звуки воющего ветра и непобедимо пугающ треск паутины высоковольтных проводов. Хочется ущипнуться, но не так это просто для призрачно-иллюзорного тела.

      Сила, почти подвластная мне, по-видимому связывающая душу и всё остальное, подаренная в насмешку или в награду кем-то, кто всемогущ надо мной, уверенно сопровождает полёт. Иногда уносит, пугая прочь от земли, грозя оставить навсегда там, откуда нет возврата, и тогда, падая в бездну, хочется кричать, но нет рта.

      То ли белая ночь в сером мареве, то ли пасмурный бесцветный день вокруг, в перламутровых мартовских переливах, и странными выглядят лепёшки нежно-зелёных лесов. Далеки, забыты и чужды игрушечные города с огромной высоты, агрессивен их пульсирующий стук и железобетонный скрежет. Замысловаты переплетения дорог, столбов и рек. Железнодорожный состав, как человеческая судьба в восемьдесят товарных вагонов, переползает за край земли, исчезая в голубой дымке.

      Странно, но куда подевались суетливые, копошащиеся люди? Видимо, уничтожены механическим, лязгающим миром, похожим на дьявольскую шарманку. Где-то там живут их тела в стальных машинах и прочных многоуровневых постройках, тихо разлагаются под двухметровым слоем земли. И наверняка кое-кто прорывается сюда наверх, кто на время, а кто и навсегда...

      Беззаботно и невероятно легко парить в тугих тёплых волнах идущих снизу; навстречу насупленному сизыми складками закату; неудержимо приближаясь к клубящимся волнам, жутко загоревшимся багровым из алой прорехи, и я понял, что это улыбается мне заходящее солнце. Далеко внизу, из под дымного покрывала, накрывшего громоздкий, но идеальный круг, замигало неоном и электричеством, утробно загудела, засыпая - суета и ... ошмётки лохматого тумана поглотили мою бренную душу, окутав со всех сторон мутной пеленой чего-то неотвратимо надвигающегося. Стало страшно, осклизло на ощупь, неспокойно в серой безызвестности, и вскоре, со всех сторон, еле слышимый свист, он громче, перешёл в оглушительный рёв и вдруг, что-то ослепительно-белое, похожее на птицу, вынырнуло, и с быстротой рвущегося волоса ударило в меня, заставляя быстро и непонятно куда падать...


               
                5

       Зябкие, влажные волны испарений от рыхлой почвы, очерчивают и нежно бодрят плавные линии онемевшего от сна тела. Медленно поднимаю набрякшие веки и вижу, что на смену режущей яркости полудня пришла беззаботная лень предвечернего золотистого тумана, словно дыхание полусонной умиротворённости. На пожелтевшей пупырчатой спине поля нагромождение мельчайших угольных теней. Очень тихо. Обожжённое за день избытком солнечного света лицо на ощупь непривычно горячо и незнакомо. Под кожей тепло и уютно, как от мёда тающего на языке. Недавнее прошлое, пёстрое и колючее, поглощено громадой настоящего, затеряно бутылкой со злым джином в морской пучине. Боль, растаяла в забытье, сжалась в чёрную раскисшую горошину. Это похоже на чудо, но нет больше болезненно - надрывного, а только объятья улыбающейся души.

      Легко встаю с соломенного приюта, отряхиваю засохшие стебли, расправляю затёкшие плечи и бодро шагаю в направлении редкого частокола лесополосы, обрамляющего огромное поле. Через временный промежуток, достаточный чтобы выкурить пол пачки сигарет и преодолев значительное вязкое пространство, выхожу на просёлочную дорогу. Бреду дальше на пару с собственной тенью величиной с колокольню.

      Навстречу, нехотя переваливаясь в сухих волнах высокой травы, плывёт дребезжащий сельскохозяйственный агрегат, то ли сеять, то ли боронить, оставляя за собой клубящийся, удушливый шлейф. Бритоголовый, мордатый шофёр на нелепой красной автомашине, похожей на подводную лодку, уставился в меня круглыми бараньими глазами танкиста. Вот он человек труда, покоритель сибирских полей и прекрасных русских женщин, безусловно любящий свою Родину и водку. Логическое продолжение славных пращуров, которые веками пахали землю, поливали её своим потом, жарились на солнце, околевали от холода, пили самогон, радовались и горевали, рождались и умирали. С почтением отойдя в сторону, пропускаю всё это мимо себя, задумчиво улыбаюсь и непроизвольно машу вслед рукой.

      Всё дальше ловко пружинят по плотной незапылённой колее онемевшие лодыжки, непобедимо сопротивляясь притяжению земли.

      Присев на невесть откуда взявшийся розовый тазик развязываю цепкие шнурки и нахлобучиваю опостылевшие ботинки на левое плечо. Сиротливо, непривычно холодит стекло чистые белые пятки, горбатые пальцы, а ноги, как вторая пара рук, держащаяся за полусферу.

      Не может быт! Но как наваждение, посреди пустоты дороги с неожиданностью молнии возник высокий живописный старец. Скрадывая движения неторопливых шагов под бахромой складок длинного рыбацкого плаща, плавно скользит он навстречу мне, являя живое олицетворение минувших десятилетий, или напоминание о далёком будущем.

      Величие и многозначительность старика, похожего на старовера, подчёркнуты горделивой осанкой. Поравнявшись, вижу выпирающие из-под груды седых благообразных локонов глубокие черты лица, сложенные в мудрое выражение. Бросается в глаза узор рельефных трещин и тоненьких морщин, расположенных так привлекательно для постороннего, что можно судить о жизнелюбии и доброте их владельца. Уже чувствую прикосновение цепких, любопытных глаз из-под сросшегося инея бровей.

      - Здорово, человече, куда путь держишь? - Прошамкал дедуся, нарушив елейную тишину начинающегося вечера.
      - А, туда. - Наугад показываю в сторону солнца.
      - Пошто босой идёшь? Холодно ешшо.
      - Так легче. А земля она как родная.
      - Может ты и прав, сынок. Пить у тебя есть? Ссохся я.
      - Конечно, вот. - Блаженно прикрыв глаза и задрав густую шелковистую бороду пьёт. Долго и вдохновенно булькает вода из прозрачной бутылки в кадыкастое горло. Утерев засаленным до глянца рукавом мохнатые льняные усы, дед произносит с явным удовольствием, - Добре... А ты видать не здешний?
      - Да, городской я. А вы?
      - Сельский. На пасеку ковыляю. Пчёл требушить. А ты квёлый какой то, глаза печальные, головой поник. Стряслось чего?
      - Да так... - Ответил я, не зная что сказать, потому - что всё нечаянно забылось.
      - Ничо, всё пройдёт, вот увидишь. Глаза у тебя добрые, всё тебе ещё прибудется. Ну бывай подобру. Пойду я к своим жужжалкам.
      - Счастливо отец. Всего тебе.

      Дед медленно развернулся. Потоптался на месте, разминая затёкшие ноги и догоняя собственную тень поплыл на восток.

      А я сосредоточенно зашагал в сторону разгорающегося заката, наслаждаясь красочными, яркими мыслями, рождёнными счастливыми снами из насыщенного сказочными образами пространства. Слабо ощущая притяжение глубины могучего лесного массива, горой стоящего вдоль дороги, непроизвольно сворачиваю в его сторону, навстречу плотной, подкрашенной в песочный цвет стене из огромных стволов. Прибольно покалывают веточки и сухие стебельки белые, разутые ноги, напоминая о толстых подошвах, почти забытых на костлявом левом плече. Увидев большой угрюмый пень, постаментом чернеющий на бугристой поверхности, большими осторожными шагами пробираюсь к нему. Тщательно и не спеша пеленаю уставшие, но всё ещё непобедимые ноги. Нарочито медленно поднимаюсь и иду дальше, стараясь не уклоняться от раз взятого направления.
 
       Уже подкрался первый тёплый вечер. В воздухе цвета сосновой смолы, слышен треск высохшего осинника под неуклюжими ногами, нарушивший глубокую и печальную тишину большого леса. Смотрю по сторонам и вижу как первая зловеще - бледная поганка кокетливо красуется под замшелой корягой, а невдалеке, в овражке, матово блестит глубокая яма заполненная талой водой, в абажуре жёлтых замороженных листьев, пахнущая мухоморами и чем-то отгнившим. На пожухлом гербарии трав нагловато полыхают восхитительные костры горицветов.

       Напугав и одновременно обрадовав, среди берёзовых стволов маячит неожиданная пегая корова в белых яблоках, с красивыми ресницами на оливково - блестящих глазах. Медный колокольчик на массивной шее иногда трепыхается в такт её движений наигрывая нервные, звонкие трели. Завидев меня королева ресниц издаёт затяжное мычание и смешно взбрыкивая на кочках с хрустом и шумом уносится прочь, нечаянно вспугнув мерзкую стаю ворон. Их истошное карканье ещё долго режет стекло тишины.

       Не спеша иду на просвет, невдалеке засиявший сквозь поределую чащу. А там, большая, непривычно гладкая поляна покрытая изумрудным ёжиком весенней травки, беспорядочно усыпанная белыми костями и бесформенными обломками когда-то стоявшей здесь фермы. Вся в каких-то странных канавах и буграх, заставляющих причудливо петлять серое тело дороги. И я аккуратно шагаю по ней, лениво выбрасывая вперёд ноги. Думая о том, что не так давно стада мычащих, потных туш топтали эту землю печатями копыт, а теперь только одинокая заблудшая корова, да я бороздим эти просторы.

       Невдалеке угрюмой чёрной массой навис еловый лес, а чуть дальше в избытке маячат кресты и надгробия сельского кладбища, утопив дремучий ландшафт в уныло - торжественных отсветах.

       Резвая серебристая машина стремительно прошуршала в полукилометре от меня, заставив очнуться от транса монотонной ходьбы. Подняв глаза, вижу ровную полосу высокой насыпи, как-то неожиданно выросшую посреди лесов и полей. Полный решимости добраться до неё и как можно скорее, в лихорадочном, но бесполезном от усталости напряжении, ускоряю свой вялый шаг. И вскоре забираюсь на высокий глинистый склон, неожиданно ощутив острую, болезненную ломоту в коленях и ступнях, превратившую казалось бы твёрдую поступь безнадёжно - медленное ковыляние.

        Передо мной свинцовое полотно шоссе, волноломом уходящее в багровую мглу. Механическими шагами, кое-как передвигаюсь по шершавому, зернистому асфальту, завороженно глядя прямо перед собой. Неторопливые порывы ветра слабо доносят нагромождение звуков большой деревни. С трудом различаю разноголосый лай собак, детский смех, гоготанье гусей, иногда звонкое "кукареку", но чаще пьяные песни подгулявших селян. Чувствуется праздничное оживление в этом беспокойном сумбуре, витающем над землёй. Уже слышен навозно - угольный запах и очень хочется парного молока, варёной картошки и всего того, что даёт и протягивает человеку спокойная и сытая жизнь.

         Уже видны по сторонам прямоугольные, хмурые в вечерних сумерках, нагромождения бесцветных шиферных крыш, зеркально - блестящих окон и перекошенных заборов. Поверх засыпающей деревушки, в слоях вечернего бриза, путаясь в проводах и задевая чёрные столбы, сизыми полосами колышится печной дым.

         Из мягкой полудрёмы сумерек усталым взглядом выхватываю случайные лица местных жителей, в основном пожилые, смазанные временем и жирной пищей в невыразительные маски. Читаю на них любопытство смешанное с удивлением. В замедленных телодвижениях тучных тел идущих навстречу угадываю застывшее прошлое. Мало что изменилось за те десять лет, пока я здесь не был. Только некоторые избы кособоко осели в землю, да стала блеклой когда-то красочная мозаика на стенах школы.

         И всё же, разноцветная, весело чирикающая парочка, настолько поглощённая собой, что движениями напоминающая лёгкие волны, появилась на выщербленной тусклой дороге. Возбуждённое бормотание прыщаво - розового парнишки, каждый раз неожиданно прерывается звонким, чистым смехом венерообразной девушки. Не замечая моего пристального взгляда, чуть пританцовывают они от бьющей через край жизни и распространяя острое ощущение счастья, проходят мимо.

        В уже глубоком сумраке, внимание привлекло колебание каких-то теней и размазанных звуков. Машинально повернув голову и напрягая зрение, вижу праздник в самом разгаре: мужичонка, одетый странно и нелепо, по причине фуфайки распахнутой на рубашке ослепительно - белой и прикрученной к морщинистой шее узлом пунцового галстука; шароварах неопределённого света, мятых, густо засаленных, и ядовито - зелёных тапочках на босу ногу, резво перебирает пальцами кнопки баяна. Знакомая мелодия, звуками ветра воющего в печной трубе, весёлыми плавными рывками разносится по улице. Розовые бабы в скоморошливо - цветастых одеждах на ядрёных телах, повизгивая от счастья, пляшут, топая и размахивая голыми руками, будя во мне ностальгию и полузадушенные желания. Прохожу медленно мимо, сглатывая тягучую горькую слюну. И тут замечаю сельчанина. С лицом испитым и хитрым, вяло улыбаясь, направился он ко мне. Потрёпанный вид его и дрожащие руки сразу навели меня на мысль, о возможных его действиях. И я оказался прав. После малосодержательного общения тусклая медная монета переходит из моей ладони, в ладонь страждующего, и выражение сладкого восторга озаряет на миг его лицо.

         И вот уже упёрлась дорога в стену, предусмотрительно приготовив для усталого путника потрёпанную лавчонку и надежду на домашний уют, в размытом дождями расписании автобусов. Не чувствуя больше сил двигаться дальше и не видя в этом смысла, томясь, от корней волос до потёртых горячих ступней, - жаждой полного покоя, я вольготно устраиваюсь на горбатых досках. После нескончаемой ходьбы, перед оцепенелыми глазами ещё долго мельтешит и колышится, налезая друг на дружку пьяным хороводом и перемешивая последние декорации дневного представления: чёрные углы крыш, накрытые занавесом из расплавленной меди; солнце, - цвета багрового траура, - изрезанное чугунной изгородью и ржавое облако, хребтом перечеркнувшее гаснущий закат.

         И в этот фантастический вечер уже совсем незначительной ощущалась боль от событий недавнего прошлого. Затуманенные усталостью и стёртые неудержимым потоком весны и просыпающейся жизни, они почти забытые, еле теплились в дальнем углу сознания, превратившись в серенькую невнятную горечь. Как будто прошедшая бесконечность майского дня растворила яд вчерашних мучительных ночей в бездонной лазури неба, дав надежду на новую жизнь и безоблачное счастье, возможно и недолгое, но зато искренне выстраданное.

        Впитав за день океан солнечного тепла, выпив море чистейшего воздуха и осознав что такое большое и светлое, я жду, лёжа на скамье, ласковую звёздную ночь, наполненную шорохами и скрипами чьих - то тайных движений в благоухании просыпающейся жизни, ночь освещённую бледной холодностью лунного света. И это острое, режущее чувство, невзначай украденное у полёта птицы, я унесу с собой в счастливое, поджидающее где-то рядом, светлое будущее...

                Виталий Сирин
                май 2001года