Как я уже писал, в Таллине нас встретил Ваня, и мы поехали к нему домой, в таллиннскую квартиру его жены Ольги, где мы совсем немного пробыли. Потом он, о чём-то пошушукавшись со своей женой, повёз нас дальше, за город, на дачу тёщи. Домик сей располагался, невдалеке от Финского залива. Я не помню, как называлось это прекрасное тихое место. Ваня, чувствовалось, был нам очень рад. Моя девушка ему понравилась. Светлана вызывала у людей противоречивые чувства. Надо сказать, что она не всем нравилась. К примеру, моим московским родственникам она совсем не понравилась. В ней было что-то очень простое и незатейливое. Она разговаривала как пятнадцатилетний подросток и производила впечатление немного умственно отсталой девушки. Света явно была не совсем нормальная, как бы, малость, юродивая. Ваня тоже был слегка юродивым. Может, поэтому она ему и понравилась, со своей бесхитростной безюминкой. Надо сказать, что мой друг Ваня вообще был таким вот героем, своего любимого писателя, Достоевского. Помнится, он мне говорил, что повесть «Записки из подполья» Фёдора Михайловича - это как будто про него, про Ваню написано. Герой этой повести – умён и безволен, при этом в нём есть какая-то непонятная злоба и зависть к окружающему его миру, в котором он чувствует себя потерянным и неуклюжим. Ваня мне как-то дал почитать это произведение, и я тоже почувствовал, что и мне близок сей малосимпатичный герой. Может, поэтому мы с Ваней и подружились на долгие годы. В Ване, на самом деле, было что-то чистое и светлое, и одновременно, что-то очень мрачное и даже отпугивающее, можно сказать прямо, - маньячное. Взгляд глубоких тёмных страдальческих ваниных глаз немного страшил. Помню, как Ваня очень хотел, чтобы я его нарисовал. Хотя, я не рисую с натуры, но что-то тогда попробовал изобразить, и у меня плохо получилось. У Вани глаза сидят очень глубоко, как в пещере, и оттуда выглядывают изподлобья. Огромный череп, скрытый копной тёмных волос; толстоватый нос прямой и совсем не курносый. Рот - всегда слегка приоткрыт, обнажая потемневшие от табака зубы. Губы – ярко красные и безвольно-мясистые. Ваня всегда немного скрывал свои плотоядные губы под бородкой, которую аккуратно стриг. Борода его сильно облагораживала. Если бороду сбрить, то под ней можно было бы узреть безвольный подбородок. Ваня, ещё в самом начале нашего общения, открылся мне: рассказал про свои дурные привычки. Про то, что он часто онанирует и это его, так сказать, пожизненный крест. Меня это сильно удивило: как можно про такое рассказывать? Сам я тоже довольно часто онанировал, но никому про это постыдное занятие не рассказывал. А Ваня же был открыт и честен, как ребёнок, что было довольно необычно для той нашей советской эпохи, в которой всё Это держалось взаперти под удушливым гнётом непонятной безрадостной советской морали…
Время тогда было пуританское и, в сексуальном плане, очень наивное. У нас не было никаких познаний в этой таинственной области человеческих интимных взаимоотношений. Всё постигалось только на мучительном собственном опыте. Я всегда был очень закрытым молодым человеком, который сумел немного приоткрыться, даже для самого себя, только через много лет, после того как стал способен к хоть какому-то поверхностному самоанализу. Способность хладнокровно заглянуть внутрь себя и без страха узреть собственных демонов или бесов, - на это способно ничтожно малое количество людей. Вполне возможно, что мой друг Ваня заглянул слишком сильно внутрь своей бездонной души и от этого и, можно сказать, сошёл с ума: у него не было других вариантов. Хорошо, когда ты можешь все свои подсознательные страхи выразить в виде рисунков или в виде стихов, тогда всё становится намного легче и безопаснее. Ваня впоследствии начал сочинять стихотворения, в которых и попытался, в творческой форме, открыться людям. Это его и спасло от самого себя, и дало ему силы продолжать жить дальше. Меня же тоже мучили разные навязчивые эротические фантазии. Мне сильно помогло то, что я стал рисовать непристойные картинки. По настоящему, только свободное творчество приносит радость и облегчение, и только оно даёт художнику шанс не сойти с ума, или же сойти с ума правильно, без опасности для своего окружения. Помню, как я впервые начал рисовать свои уже не детские графики; как эти монстры начали вылезать наружу: они не были очень злые, но у них были явные, сексуально подчёркнутые, особенности или, попросту говоря, гениталии. Особенно мне начало нравится рисовать всевозможных женщин с восточными чертами лица: но тут приходилось себя контролировать и творить на грани позволенной эротики, не опускаясь на уровень откровенной и запретной порнографии. Всё-таки, я старался быть целомудренным, насколько мог. Из меня лезли какие-то недобрые женские образы, - губастые и большеглазые, с волевыми подбородками и с длинными волосами, обнажённые или полуобнажённые. Рисуя их, я получал некое освобождение от самого себя, от своего внутреннего монстра, на какое-то короткое время. Конечно же, я был таким же «маньяком», как и мой друг Ваня. Просто мне повезло больше, и психика моя не сумела в юности сломаться, хотя и надломилась…
Помню, я начал рисовать такие вот странные рисунки летом 1985 года, будучи под сильным впечатлением от рисунков Ван-Гога, небольшой альбомчик которого я приобрёл за 25 рублей в книжном магазине при издательстве «Прогресс», на Зубовском бульваре. Безумный голландский художник сильно на меня тогда повлиял: я начал имитировать эти его знаменитые штрихи и завихрения, окружая ими своих губастых и глазастых демонических персонажей. Потом, нарисовав небольшую серию этих шедевров, гордо показал её своему уважаемому дядюшке, Игорю Николаевичу. Он же очень настороженно отнёсся к моим шизоидным порождениям. Те мои творческие находки ему явно не понравились. Игорь Николаевич мне даже сказал, что мне надо быть осторожным, общаясь с Ваней. Они один раз пересеклись, и мой не очень нормальный друг ему не понравился. Надо сказать, что Игорь Николаевич сам был большим ребёнком и человеком со справкой из психдиспансера. Его горделивая натура легко обижалась. Он резко отзывался о людях, особенно, когда был нетрезв. Когда же он был трезв, он обычно угрюмо молчал и что-то там читал или печатал. Мне тогда казалось, что он меня насквозь видит. Видит мою, так сказать, ауру и знает обо мне то, что и я о себе не должен знать. Скорей всего, это всё было не так, и никто ничего не знает о другом человеке, даже экстрасенсы многого не знают, и просто делают важный вид, чтобы их уважали и поклонялись им. Игорь Николаевич тогда опасался за мою неокрепшую психику: говорил, что мне надо срочно возвращаться домой, в Ереван, к родителям; это когда я полгода болтался в Москве, будучи девятнадцатилетним юношей. Мои родители мне посылали денежный перевод, по сто рублей каждый месяц, и я на них скромно жил на опустевшей бабушкиной квартире. Возвращаться же в Ереван я очень не хотел, хотя уже тогда нарушал советские законы: закон о московской прописке и закон о тунеядстве: больше трёх месяцев нельзя было находиться, не работая. Трудовая книжка должна была где-то в официальном месте лежать. Конечно же, за это тогда не расстреливали и не сажали в тюрьму. Времена были пред-перестроечные и это как-то чувствовалось. Милиционеры меня не останавливали с целью проверить мои документы. Я тогда не выпивал, носил очки с толстыми стёклами и выглядел как нормальный московский студент, который не вызывает никаких подозрений. Рисунки у меня были только подозрительные, и их надо было показать какому-нибудь врачу психиатру, чтобы мне он поставил диагноз, и мне прописал бы таблетки от юношеской шизофрении. Кроме рисунков, я ещё активно мастурбировал перед сном и, кроме того, меня ещё тянуло в разные церкви и на кладбища, что тоже свидетельствовало о том, что мой дядюшка был в чём-то прав.
Конечно же, я не только без толку шлялся по Москве и рисовал свои странные рисунки. Мною был совершён небольшой героический поступок: я, преодолев свою застенчивость, сам сходил в «Союзмультфильм», где нагло соврав, что скоро у меня будет московская прописка, был принят на учёбу, на художника-фазовщика. Со мной занималась одна милая старушка. Она давала мне разные задания, и я, сидя там тихо в уголке, учился водить ровно перышком по целлулоиду: копировал разных персонажей из известных мультфильмов. Там работали симпатичные весёлые девушки. Художницы-фазовщицы, которым я даже чем-то нравился: они подхихикивали надо мной, а я же смущался, не могучи шутить и весело болтать, как местный москвич. Помню, я с ними ходил в столовую при ресторане «Пекин», в обеденный перерыв, - там можно было недорого пообедать. А больше я там ни с кем не познакомился и не заобщался. Надо сказать, что атмосфера на «Союзмультфильме» была не такая демократичная, как в ереванском мультцехе, как мне тогда показалось: чувствовался некий холодок и официоз. Я же, даже и предпринимал никаких попыток за кем-то там ухаживать. Просто приходил и уходил, и так в течении, где-то месяца. А потом, резко перестал туда ходить, и даже не помню почему…
Надо сказать, что у моей московской кузины Юли были подружки, и некоторые из них были не прочь меня лишить тогда девственности. Юля открыто меня им сватала, и делала попытки меня пристроить. Она тогда училась на вечернем отделении в МГУ, на факультете журналистики, куда она поступила каким-то чудом за, видать, красивые голубые глаза; что тут скажешь, она была девушкой сочной, белокожей и соблазнительной. Моя кузина была очень компанейская барышня, и за ней ухлёстывали разные парни: одиночеством и застенчивостью она никогда не страдала. У неё был очень подвешен язык и, если бы она потом, в конце 80-ых, не уехала в Америку, то вполне возможно, стала бы неплохой ведущей на российском телевидении, с её артистизмом и везучестью она бы точно в Москве не пропала… На бабушкиной же квартире я прожил до ноября. Квартиру надо было освобождать именно в конце осени. Жить мне стало негде, и я, сев в поезд «Москва – Ереван», вернулся домой, где, немного придя в себя, начал работать простым рабочим в одной геодезической конторе. Туда меня устроил мой папа, и я там пробыл полгода, до начала лета 1986 года: таскал геодезическую рейку и ездил на разные объекты по городу Еревану. Не могу сказать, что это была весёлая работа: мне она совсем не нравилась, и я с большой радостью уволился, потому что, видимо, это была совсем не моя профессия. Мне не нравилось быть всё время на людях, таская рейку, куда прикажет мой начальник, или бесцельно сидеть потом в конторе, мучительно ожидая конца рабочего дня. Хотя, благодаря той работе, я побывал в самых разных частях города, что было довольно любопытно и познавательно. И к тому же, всё время приходилось бывать на свежем воздухе, что для моей юношеской психики было на пользу. Лицо моё загорело на весеннем ереванском солнце и даже появился в душе какой-то глупый оптимизм.