1.
Работаю я портье (или консьержем) в 16-ти этажном доме на Бескудниковском бульваре. Служба приносит деньги жалкие, однако, вполне достаточные для сносного бытия. К тому же, я предоставлен сам себе, могу писать стихи. В моем отечестве они, похоже, никому не нужны. Меня это, конечно, волнует, но, честно говоря, не особо. Пообвыкся.
— Жорик, почему ты называешь себя ночным портье, а не консьержем? — вопрошает меня актриса театра «Ноосфера» Светлана Жаркая.
— Звучит приличней. Помнишь роман Ирвина Шоу «Ночной портье»? Именно портье в нем на дурика обломилось сто тысяч баксов.
— Не читала. Американская шняга?
— Почему же… Вполне ничего. Пролистай на досуге. Не пожалеешь.
Светику 35 лет, а выглядит будто подросток. Худющая, высокая, почти безгрудая. О возрасте говорят лишь паутинки морщинок возле ярко зеленых, каких-то лисьих, глаз. Волосы же у нее, словно после взрыва, вздыблены и выкрашены в морковный цвет.
— Ага… Признавайся, злодей, накропал сегодня ночью свой очередной шедевр?
Мне не нравится, когда со мной говорят запанибрата. Я отвожу взгляд:
— Так… Кое-что…
Светик гладит меня по седеющей голове:
— Так прочитай же! Какой застенчивый.
— Стих должен отлежаться. Пока это еще руда. Прости за глупый пафос.
Подруга шутливо бьет мне по щеке:
— Экий привередливый мастер. Мастер-ломастер. Тю-тю-тю!
Странные дела! Секса у меня с этой девушкой не было. Не было и жгучих поцелуев. А ведет она со мной так, будто у нас двое-трое детей мал мала меньше. Даже намечаются внуки.
Это «тю-тю-тю» забавно. Я взбиваю Светкину морковную гривку. Инопланетянка, да и только.
— Свет, колись, откуда у тебя такая фамилия — «Жаркая»? Ты, действительно, жаркая?
— Ой, не то слово! Возьми меня в жены, обалдеешь. Зуб даю.
— Куда мне… Я же типичный лузер. Возраст «тю-тю-тю», чмошная работа…
— Обожаю лузеров! Почему? Они никогда не сделают подлости. А что эти любимцы фортуны? Видала таких. Редкостная, прости господи, дрянь! Перелетные фаллосы. Морок.
— Дикая, какая-то паранормальная логика…
— Ты мне верь. А зарплатку твою можно подправить. В театре «Ноосфера» наклевывается местечко заведующего литчастью. Настька Швыдкая уходит в декрет. Рожает уж шестого, что твоя крольчиха.
— Не очень-то я себя вижу в театре. По натуре я волк-одиночка.
— Бреши больше! Когда подойдет время, я дам отмашку. Там, мамой клянусь, неплохие деньги.
2.
Светик живет в квартире №76. А в №77 обитает всемирно известный писатель Юрий Михайлович Мамочкин. Он тоже один из постоянных посетителей моей сторожки.
Усаживается предо мной на колченогий табурет. Достает из потертого чемоданчика совдеповскую папочку с желтыми линялыми шнурками. Поясняет:
— Мой роман, дорогой Жорж, называется просто — «Крыса».
— Любопытно! — завариваю я черный чай в литровой банке из-под кабачковой икры. — Потянуло написать о животных? О мире, так сказать, флоры и фауны?
— Не о животных… — на лице Юрия Михайловича отражается нешуточная мука. Маленький, сухонький, с личиком в кулачок, классик напоминает какого-то хорька или даже болотную выхухоль.
— Так о ком же?
— О человеке. Точнее, о его богооставленности.
— Еще интересней! Детали?
— Человек взыскует бога. И его не находит. Потом обнаруживает, что миром рулит ординарная крыса, в статусе божества. Крыса у штурвала Вселенной.
— Жуткий поворот! — обжигая пальцы, я разливаю чай из банки. Надо бы фаянсовый чайник прикупить, да денег мизер.
— Согласись, если допустить наличие бога, то он может принимать любую форму?
— Это так… — я пью чай крошечными глотками. — Вам чаек налить? Сразу не предложил, знаю, что вы больше по кофе.
— Наливай! Так вот, крыса создала мир. И почти сразу же разочаровалась в человеке. Не тот проект! Первый блин комом. И за свою ошибку уже несколько тысячелетий мстит хомо сапиенсам.
— Гробовая фантазия… — с подвыванием зеваю я. С чаем не угадаешь, то он дарит вулканическую энергию, а то вгоняет почти в коматозный сон.
Мамочкин берет меня за руку. Кисть его маленькая, изящная, в старческой гречке.
— Жора, это не фантазия, не писательский глюк. Вдруг я угадал нечто магистральное? пророческое? Сам подумай, кто руководит миром? Калигула, Пол Пот, Мао Цзэдун, Сталин… Наконец, этот наш… агрессивный, страдающий манией грандиоза, злыдень.
— По-моему, вы сгущаете…
— Так нет же! Содом и Гоморра повсюду. Век от века. И конца им не видно. Если конец и будет, то сразу всем скопом. Ядерная точка в конце пути.
— По-моему, вы проецируете свою старость на весь мир. Хочется, если и помереть, то сразу со всеми, т.е. с громовой музыкой. На миру, как известно, и смерть красна.
— Есть и это! — хохочет Мамочкин. На старческих его щеках проступает клубничный румянец. — Мне 80 лет. Зажился старик. Пора в гости к богу. Но если бог — злобная крыса, я… не согласен.
— Никто не спросит! — смеюсь я заодно с классиком.
— Верно. Ладно, извини деда за болтовню. Это тебе! — Юрий Михайлович протягивает мне радужный пакет.
— Что в нем?
— Три пачки элитного чая. И фаянсовый чайник. Поклонники моего творчества прислали мне из Шанхая. Хватит обжигаться стеклянной банкой. Юродство тебя, поверь мне, не красит.
3.
Как-то побывал я в Светиной квартире №76. Ничего себе хибарка. Однокомнатная. Мебель в стиле хай-тек. Чучело совы с электрической лампочкой, будто цитата из «Собачьего сердца» незабвенного классика. По стенам дешевенькие репродукции импрессионистов. Больше всего меня поразило висящее в красном углу охотничье ружье с двумя стволами.
Усмехнулся:
— Светик, помнишь у Чехова сказано, мол, если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то в финальном акте оно должно всенепременно выстрелить?
— Палыча обожаю. Слова эти не помню.
— Откуда берданка? Ходишь на промысел? Промышляешь барсука да соболя?
— Я — нет. А вот папка ходил. Возьми ружье-то. Подержи в руках. Оно сделано на тульском заводе, по авторскому заказу самого Леонида Брежнева.
Взял берданку. Тяжелая! Преломил ее. В отверстиях дул (с обратной стороны!) матово сверкнули цоколи патронов.
— Мама дорогая! Оно заряжено…
— Верно. Ко мне же на огонек заходят актеры и режиссеры. Иногда и продюсеры. Ни для кого не секрет, что люди творческих профессий склонны к психопатии и садизму. Помешаны, гады, на славе и сексе.
— Чего говоришь? Неужели ты бы смогла выстрелить в человека?
— Легко! Не выношу над собой никакого насилия. Я — вольная птица! В клетку чужих страстей попасть не хочу. Кстати, из этого ружьеца батьку моего и застрелили.
Я чуть не выронил оружие. Губы мои тряслись:
— Кто застрелил?
— Неточно выразилась. Застрелился он сам. По дурости. Заклинило затвор, он глянул в дуло, а ружье, возьми, и выстрели.
— Плохой же твой отец был охотник.
— Отменный! Он же — военная косточка. Полковник авиации. Когда мы жили в Уссурийске, ходил на белку и лося. Попадал в глаз.
— Лосю?
— Белке, конечно. За отличную стрельбу имел жестяные грамоты и кубки. Где-то у меня валяются на пыльных антресолях. Покажу в другой раз.
— Да нафиг мне они сдались! И все-таки я не верю, что ты можешь за здорово живешь ухайдакать человека. Ведь это же не лось, не лисица.
— Не вижу разницы. Такая же активная биологическая субстанция. Только скоммутированная с ноосферой.
— Эко загнула!
Света подошла ко мне, обняла, крепко поцеловала в губы. Я ощутил на себе ее острые груди.
— Георгий, а не устроить ли нам секс-фиесту?
— Даже не знаю… — опешил я. — Целую ночь в сторожке не спал. Могу оказаться не в форме. Либидо по нулям. Бобик, увы, сдох.
— Предоставь это мне.
— Милая! Не могу я так с кондачка. Надо познакомиться ближе. Поговорить о высших материях. О том, о сём.
— О каких еще, мать твою, материях? — подтолкнула меня актриса к кровати.
— Ты ставишь меня в неловкое положение.
— В неловкое? Скорее, горизонтальное. И не ставлю, а укладываю.
4.
Юрий Мамочкин обожает пить не только арабский кофе, а иногда и элитный китайский чаёк с бельгийскими печенюшками. Воду же кипятит в огромном русском самоваре. Не в электрическом, а в старозаветном, на щепках. Воздух в жаровню нагнетает кирзачом.
— Так негигиенично… — морщусь я. — Кто-то же в этом сапоге ходил.
— А вдруг сам Чапаев? — смеется классик. — Шучу, шучу…
— Ну, если Чапаев…
— Ты вот как-то меня спрашивал, что я ценю превыше всего. Отвечаю. Комфорт! Денег у меня уйма. Меня ведь охотно печатают во Франции и Бельгии. Америкосы не догоняют. Им по вкусу сосательные петушки на палочке. Попса! Попкорн… О чем это я?
— О комфорте.
— Ах, да. Ты видишь, у меня огромная пятикомнатная квартира. Снедью мой холодильник набит под завязку. Конечно, жилье захламленное. Я мог бы вызвать уборщицу. Однако не хочу пускать чужака.
Я повертел головой. Действительно, всё захламлено какой-то эстетской дрянью. На полу некстати валяются скомканные листки черновиков. К стене кнопками пришпилены фрагменты будущей книги.
— А почему, Юрий Михайлович, вы пишите все время о смерти? Нельзя ли выбрать тему, гм-гм, повеселей?
— Ты, брат, пей чай! Налегай на печенье! Почему о смерти? А потому что, кроме нее, паренек, ничего-то и нет.
— Как же нет?! А любовь, сострадание, чувство, наконец, отчизны?
— Вранье это всё! Глюк… Вот закрою я глаза и спрашиваю себя — где эти все, тобой названные, ипостаси? Нет их! А смертушка за углом. Дышит, ледяным дыханьем, сучка, в затылок.
Я обжегся чаем. Засаднили зубы. Поморщился до слез:
— Это махровый солипсизм.
— А как иначе?! Только не спеши с ярлыками. Доживи, дорогой, до моих 82-х лет.
Десна и зубы утихли. Я надкусил бельгийскую печенюшку в виде сахарного сердечка. Вдруг улыбаюсь:
— Надо же, рядом с вами обитает Светик Жаркая, яркое олицетворение торжества жизни. Вы же будто бледный всадник на бледном коне, знак апокалипсиса, самой смерти.
Юрий Михайлович яростно работает кирзачом. Скалит зубы:
— Два полюса магнита.
— А вы ведь иногда играете на аккордеоне.
— Заметил? Умница! Два раза в месяц я непременно напиваюсь русской водкой и играю в подъезде для случайных слушателей.
— Меха аккордеона так интимно алеют…
— Какой острый взгляд. Из тебя может выработаться маститый писатель.
— Я потопаю? Вахта!
— Забирай с собой эту коробку печенья. Хочешь, я налью тебе чаек в китайский термос с драконами?
5.
Порой классик и Света посещают мою сторожку дуплетом. Мамочкин говорит, что присутствие молодой женщины его бодрит на каком-то молекулярном уровне.
Я декламирую друзьям свежие стихи. Юрий Михайлович зловещим шепотом читает свои черные рассказы.
Моя поэзия мастеру обычно не по вкусу. Он даже плюется.
— Отчаяние! Не хватает отчаяния! — грозит мне артритным пальцем.
— Я хочу передать радость, мажор жизни.
— Пустое! Ахматова метко наставляла Бродского: «Главное — не теряйте отчаяния!»
— У меня нет слепой веры в авторитеты. Хотя Ахматова как-то недурно заметила: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд».
— Это не Ахматова сказала, а Цветаева.
— Какая разница?!
Светик обняла меня:
— А мне Жорины стихи понравились. Он же прикалывается. Стёб такой.
— Вовсе я не прикалываюсь… Ты чего?
— Ты, Жора, бог! И сам того не знаешь! — хохочет Света.
С ней заодно засмеялся и Мамочкин. Потом шуточно щелкнул фарфоровыми зубами:
— Бог — это крыса! С острыми зубами…
— Неужели я за всю свою горемычную жизнь не заслужу свои 15 минут славы? — холодею я.
— Обещаю! — целует меня Светка в лоб.
— Светлана Андреевна, а выходите-ка за меня замуж, — вдруг мрачно произносит Мамочкин. — Сколько мне осталось? Ну, год… Два… А имущество много. Эта квартира. Студия в Триесте. Бунгало в Гонолулу. Счета в трех банках.
— Это шутка такая? — Света заламывает бровь, ноздри ее, что у молодой кобылицы, широко раздулись. Она достает дезодорант и пшикает на старика.
— Что такое?! — отшатнулся прозаик.
— Женщины любят носом. А от вас же, извините, тянет сырой могилой.
Юрий Михайлович дрожащими руками собрал свои рукописные листочки:
— Прощайте… Провожать не надо.
— Не обижайтесь! — актриса крикнула в спину старика. — Вы теперь, после моего орошения, благоухаете серебристым ландышем.
Мамочкин оглянулся:
— Уверен, что вы, госпожа Жаркая, матерая лесбиянка.
— Экая чушь! — до ушей улыбаюсь я.
— Ха-ха! — подхватывает Светланка. — Я давеча с Жориком трахалась, что мартовская кошка.
— Этого я не слышал… — зажимая уши, маэстро спешно ретируется.
6.
И вот в квартире №76 глубоко за полночь раздался выстрел. Я бросился на звук.
Обитая розовым дерматином дверь, оказалась незапертой.
Приглушенный свет давала сова с электрической лампочкой.
В центре же мизансцены стояла Светик с еще дымящимся тульским ружьем.
Рядом с ней, лицом вниз, лежал в кожаных брюках какой-то господин, неловко подвернув под себя левую ногу.
— Светик, что за дела! — ахнул я. — Что за чел?
Жаркая зачем-то понюхала дуло.
— Этот чел — Канатчикова Дарья Петровна. Режиссер театра «Ноосфера».
— Так Мамочкин был прав? Ты лесбиянка?
— Дурак! Если бы я была лесбиянкой, зачем бы мне в нее стрелять?
Я приложил пальцы с шейной артерии Канатчиковой. Пульса вроде бы нет. А покойница действительно женщина. Пунцово накрашенные губы. Выщипанные брови.
Скрещиваю на груди руки:
— Бобик сдох… Так что же произошло? Объяснись?
— Дарья Петровна решила поставить «Гамлета».
— Стара песенка…
— Дослушай! Именно меня она видела в роли датского принца. В ее транскрипции он должен быть женщиной.
— Оригинально. Но стоило ли из-за этого ее убивать?
— Да помолчи ты! Показывая ударную сцену, Канатчикова обняла меня и поцеловала в губы. С языком!
— Тогда всё понятно…
В квартиру раздался дверной звонок. За глазком Юрий Михайлович Мамочкин. В тельняшке, в спортивных штанах, с аккордеоном. Пьян, между тем, по-русски в зюзю.
— Я к вам на огонек. Тем более, слышал выстрел, — ворвался классик в прихожую. — Кто это лежит? Впрочем, не важно… А я, друзья мои, финалом своего романа «Бог-крыса» раздробил скорлупу своего солипсизма. На радостях выпил «Московской». Взял баян, точнее, аккордеон. Хотите, сыграю вам «Амурские волны»? Или что-нибудь из Володи Высоцкого?
— Надо понять, что делать со жмуриком… — нахмурился я.
— Да! Всюду жмурики. Все мы смертны… Мне уже 82 года. Это не шутка! Глядите, какой-то тубус? — беллетрист поднял незамеченный мной чертежный тубус, из него весело выглядывали зеленые американские дензнаки.
— Дарья Петровна перед смертью говорила, что в нем сто тыщ баксов, — обронила Света. — Деньги от спонсора будущего спектакля «Гамлет». Спонсора, кстати, недавно завалили злые чеченцы в кабачке «Старина Мюллер»
— Как фамилия спонсора? — Мамочкин отложил в сторону баян.
— Аноним. Но слух о его кончине железный.
— Налицо криминал, — подытожил я. — Покойник. Бабло. Это, Светланка, вилы. Небо в клетку. Хотя крови нет. Где кровь-то?
— Да откуда ей взяться? — улыбнулась Жаркая. — Берданка заряжена холостыми. У режиссерши сердечный приступ. Инсульт с инфарктом.
7.
Месяца три мы гуляли.
Полиция и скорая помощь констатировали смерть Дарьи Петровны Канатчиковой от сердечного приступа. Оторвался тромб. Труслива оказалась, что заяц-русак, холостой выстрел и… трындец, готова.
Мы со Светой поженились и уехали на карнавал в Бразилию, Рио-де-Жанейро.
В работе ночного портье я решительно разочаровался. Света же потеряла веру в лицедейство.
Маэстро Мамочкин в писательстве не разочаровался (поздно уже!), а поехал за компанию с нами в Бразилию, поднабраться, так сказать, живых, пульсирующих впечатлений.
Кстати, Мамочкин от своей доли тубусных денег отказался. Он и так чертовски богат. Зачем ему? Он ведь разломил скорлупу солипсизма, сделал шаг к добрым людям.
На карнавале Юра Мамочкин, наряженный в рваную тельняшку, играет на аккордеоне «Амурские волны». Светик же, со своими огненно красными волосами, поет вологодские матерные частушки. Я же, не зная никаких музыкальных инструментов и не имея голоса, радостно стучу на южноамериканском тамтаме.
Недавно Юрий Михайлович нам показал завещание. Свои квартиры и бунгало он, как родной наш отец, завещал нам со Светиком.
Щедрый старик. Мудрый старик.
Эх…
Алые меха аккордеона интимно алеют. Осатанелые бразильянки яростно крутят аппетитными попами.
Что ни говорите, а жить здорово!
*** «Убить внутреннюю обезьяну» (издательство МГУ), 2018, «Наша Канада» (Торонто), 2016