Премьеру в Эрмитаже перенесли, и я все равно отправилась по соседству, в этот сияющий праздник со светильниками-колоколами, храм с драпировками и кистями, в Новую оперу. Ах, моя нечаянная радость, великая фантазия, как щипало в глазах!
Выскочил дирижер – худой сухой старик, седой и косматый, фрак будто крылья жука, сложенные за спиной. Сначала Гендель. Палочка чертила круги в воздухе. Затем Бах. Дирижер раскинул руки, растопырил пальцы, потом съежился, сузил плечики, сгорбился и кинулся прямо в музыку, протыкая своей шпагой-палочкой пространство и время. Так и стоял посередине ее, и непонятно было – то ли он управляет музыкой, то ли она – им. Самойлов дразнил скрипки и альты. Зазвучал Шостакович, стало страшно, зябко и одиноко. Вот бежит человек по зимнему пустому Питеру, кутается в худое пальтецо, вдоль ледяных набережных. Кругом воют и танцуют метели, будто на еврейской свадьбе. Потом был отрывок из симфонии для фортепиано с оркестром, боль утихла, но все равно продолжаешь слушать с морщинкой на переносице от пережитого.
Все кончилось. Развернулся дирижер, произнес напоследок то, чего не было в программе: «Бах! Ария из сюиты номер три!» И душа, едва оправившись от пережитого, окончательно унеслась вверх, туда, где сверкают атласные кисти, а потом еще выше, где еще черт знает что!
28 мая 1999