Случай свёл меня с бывалым потребителем природы. Он свалился мне на голову с вертолёта, и я не мог от него избавиться, поскольку начальница попросила приютить его: он ей родственник. Да и куда его прогнать с метеостанции, затерянной в тайге? По рации начальница мне так его обрисовала: он любит природу не хуже Тургенева и такой же охотник. Правда, не писатель, добавила для ограничения схожести.
Этот полу-Тургенев оказался городским мужчиной среднего роста с подвижными глазами (смышлёныш) и несколько спитым лицом; он обожал пиво и природу, особенно в части закатов, пикников и стрельбы по животным.
- У глухарей любовь, у дурачков, а я подкрадываюсь… Между прочим, я тоже был дурачком в своё время.
А я про себя пожалел, что в то самое время его не подстрелил какой-нибудь любитель природы. Он отгостил у меня десять дней и успел внушить глубокую к себе неприязнь. Десять суток я сжёг из-за него, борясь против растущей ненависти. Под конец я готов был уничтожить этого юридически безвредного мерзавца.
Несколько раз он выходил спозаранок с невероятно ценным ружьём, которое своей красотой и ценностью наводило на его лицо одухотворённую строгость. Это ружьё подарил ему сам начальник районной охотинспекции, который тоже с ним в родстве.
Встречается порою избранный человек, которого судьба наградила всякими полезными родственниками, и чем ничтожней он, тем они влиятельней. (Я ничего ему не прощал.)
Возвращался он из утренних тургеневских походов без добычи, слава Богу, понурый, вздыхал о пиве, запасы которого иссякли, доставал из рюкзака некий высший спирт в матовых бутылочках, полученный по праву родства от одного технолога на спиртзаводе. Вскрывал тушёнку, наполнял стопку и заводил разговор о былом. Он любил себя благородно, то есть ни за что и без какой-либо дальней выгоды. Он открыто собой восхищался, также ни за что, а в силу природного умиления. Чем больше он выпивал своего чудесного спирта, тем больше его разбирала охота к бахвальству.
Нет, спиртовая тенденция мифологизировать свою жизнь – явление общеизвестное, да и вполне трезвый человек переживает свою жизнь именно как миф. (Древние земляне подобным образом переживали мировую историю; сегодня мы не опускаемся до мировой истории, но исключительно собственную судьбу трактуем ярко, образно и переживаем со священным трепетом.) Меня удивляло, что рассказчик не находил в своём прошлом ни одного приметного события. Несколько раз он рассказывал, как устроился работать водителем на КРАЗ и как его собирались уволить, но он их ловко опередил и сам уволился.
Несколько раз поведывал, как по причине гордого самолюбия не своровал чужой кошелёк, хотя надо было и, главное, можно было. Я убегал от его историй на метеоплощадку или в лес, но он или настигал меня или преданно ожидал у крыльца. Всякое времяпровождение в его жизни сопровождалось курением. Я первым делом видел дым и лишь потом - его фигуру, темнеющую внутри дыма, подобно личинке в шёлковом пуху. Он мне рассказывал, как женился и чуть было не развёлся. И ещё о чём-то… но я ни в чём не мог разглядеть хотя бы искорку живого смысла.
«Обо мне хоть книгу пиши», - приговаривал он. (Книгу-то нет, а вот заметку пишу.) Да не в том беда, что он выдавал всякий житейский хлам за интересный сюжет: я встречал более скудных и вовсе нищих повествователей, и всё же не испытывал такой досады. Беда сидела в его языке. Восполняя нехватку содержания, он матерился. На одно приличное слово приходилось до трёх матерных довесков. А слова для меня много значат, поскольку я в них живу. И слова ближе к мозгу, чем поступки. Звучащие смыслы живут во мне, или я живу в них… важно то, что он ими завладел, то есть моим сознанием.
Этот любитель стрельбы по природе (отнюдь не по частно-тургеневской, а по нашей общей) произносил сумасшедшие слова, стрелял и плевался ими.
Мы садимся пить чай, он добавляет себе в чашку спирта и сгущёнки: «Так офигительно вкусно и полезно хрен знает как», - и приступает к произнесению безумных слов. Я выражаю протест, он тоскливо морщится, извиняется, но беседовать без мировых оскорблений не может. Здоровые, культурные слова обрисовали бы его пустую жизнь именно как пустую, а он-то хотел значительности.
И вот, блуждая взором по безвинным предметам, без толку моргая и кривляясь, он заклинательным словом выводил из своих умственных потёмок грубо-карикатурный мужской орган, потом не мешкая добавлял к нему вездесущую продажную шлюху, ну и следом - некую родоплеменную мать, которая тем и знаменита, что все друзья и недруги имели её. (Чья она мать?) Затем, подобно волосатой бабочке, влетала вагина… член то и дело брякался об стол, напоминая о себе, однако никто из них никого не замечал. Они рождались… и вновь рождались непрестанно.
О чём же вёл рассказ этот заезжий стрелок? Неизвестно о чём. Ему важна была речь, её поток, звукоряд. Произнося слова, он ощущал себя творцом страшных монстров – знай наших! Они появлялись в пространстве слуха без нужды, без отношения к сути рассказа - и сразу же пропадали, но безумный творец вновь и вновь выталкивал их на белый свет: член, гулящую мать, хоровод шлюх и некоторые половые фантазии, включая вагинальную пропасть, которая, чуть что, превращается в смертный приговор.
Помню, я нарочно посмотрел на стол, чтобы разобраться в обстановке, однако ничего подобного, то есть ничего похабного на столе не нашёл. Здесь мирно расположились готовые нам услужить: заварочный чайник, две чашки, сахарница, блюдце с баранками и ложечка. Под ними стелилась клеёнка, изукрашенная цветочками, точно райский луг. У края стола возвышалась горка смятого вафельного полотенца… или, если присмотреться, диковинная гора с пазухами и пещерами для проживания отшельников и горных духов. Ложечка блестела с научной хитрецой параболического зеркала. Чашки обменивались бликами, точно влажными взорами; из одной восходил пар, сообщая воздуху горячую весть о заваренном чае. Запотевшее окно сквозило огромным дальним мирозданием.
Не было тут ничего из того, что он перечислял, и тогда я поднял глаза на него, и мне отчётливо открылось, что все эти мерзости приютились в нём. Половых уродцев он вытаскивает из своего сознания. В нём живут смысловые гельминты. Этот человек болен! А ему ничего, и болеет он добровольно, и никакой ответственности не думает нести за то, что заражает или во всяком случае отравляет чужое сознание.
Я оглядел его уставшее от бессмыслицы лицо и увидел новую породу йети: городской вариант, йети-вырожденец. У него облысело лицо, он потерял чутьё, он поглупел настолько, что уже не задаётся вопросом: откуда попал на нашу планету и для чего.
Среди земного разнообразия он полюбил только себя и ублажал себя пивом, сквернословием и поездками на природу с дорогим ружьём. То есть его сознательная деятельность производила брань, окурки и трупики, что не мешало ему уважать себя.
- Йети-твою-мать! – всполошился он. - Анекдот вспомнил, зашибись!
Я вышел за порог и услышал стрёкот вертолёта. Опаздывают на сутки, но близится час моего освобождения. Пока он собирал поклажу, я переживал удивление. Кто смеет рассчитывать на что-то хорошее, если всё проклинает?! Кто этот безумец, что на хлеб намазывает умственный кал, точно повидло? Кто сей самодеятельный извращенец, которому пошлость и хамство причиняют удовольствие? Вон он, занял место в МИ-8 - человек уверенный в том, что с ним всё в порядке. Полетел… повёз по небесам свой нескончаемый дуст.
Он полетел в большой город - туда, где измышляют законы и планируют будущее. Но зачем они там планируют будущее? Пускай оставят свои важные глупости! И астрологов надо уволить, и Нострадамуса позабыть. Ибо и так всё точно известно, что будет. А будет то, что сейчас у человека в душе. То, что сейчас у него внутри, завтра будет снаружи - вокруг и везде. Так что не получится у грязных людей светлая жизнь: просто неоткуда ей взяться.
Исторически так печально сложилось, что мой гость не исключение, а как раз общий случай: стандартный человек потребительского социума. В нём главная движущая сила – самоутверждение, а самое обычное настроение – скука. Чего же тут ждать, кроме мата и гильз.