Я всегда относился к смерти как-то особенно. Не в том смысле, что бы я ее жаждал или же наоборот боялся. Но всё, что связано с этим — неким мистическим образом меня завораживало и притягивало.
Я люблю бродить по кладбищам, причём мне вовсе неважно, кто покоится под этими поросшими травой холмиками. Для меня просто гипнотически, необъяснимо привлекательна сама обстановка. Эти лица, глядящие с фотографий, эти надгробные плиты, монументы, глубокомысленные эпитафии, атмосфера тишины и полного отрешения от окружающей суеты. Хотя, стоит отметить, что, посещая кладбища с захоронениями известных людей, размышления о смерти становятся куда более насыщенными, нежели на небогатых погостах. Здесь открывается уже философский взгляд. Ведь вот тут смерть, как и полагается, уравнивает всех. Те, кто был богат, знаменит и любим многими и многими — лежат теперь бок обок с «простыми смертными». Да, могилы знаменитостей, как правило, тянутся вдоль дорожек, разрезающих кладбище вдоль и поперёк, они доступны для обозрения приходящих, для всеобщего поклонения и возложения цветов, а могилы простых людей в глубине, под сводом старых деревьев, так что зимой они практически не видны из-за снега, а летом их тщательно скрывает обильная листва. Но разве меняет это что-либо? Нет… В конечном итоге все равны. И вчерашние знаменитости покоятся тут же, рядом с совсем никому не интересными, не знакомыми и по большей части давно забытыми людьми. Жизнь, это лотерейный билет, ну или (гораздо реже) награда за усердный труд. Смерть же — это «хлопок» приводящий всех, без различий в одно и то же состояние. Она разом снимает все заслуги и регалии, беспардонно останавливая все дальнейшие усилия, безжалостно обрывая все начинания, не дав сказать: «Б» — после так лихо, казалось бы, заявленного «А». Она не видит разницы между полом, возрастом, национальностью и физиологией. Перед её лицом все равны. А главное, она неизбежна! И если жизнь очень ненадёжна, в этом отношении, и оборвать её возможно абсолютно любому и каждому, в тот момент в который он сам решит, то напротив, ни один человек во все времена и во всём мире не смог и не сможет похвастаться тем, что ему удалось обойти смерть и более она ему не страшна!
Другое дело — «загробный мир». Это поистине то, что человеку не дано представить, сколь ни богато было бы его воображение. А ведь он есть! Он есть! И я говорю это не как писатель мистик, а как человек действительно уверенный в своей правоте! И пусть все скептики, твердящие в один голос свои глупые мышления о том, что, яко бы невозможно разместить в каком-либо месте многомиллионное скопление людей, умерших за всю историю человечества, я всё равно буду стоять на своём. Это возможно! Возможно, как бесконечная вселенная, как всё то, что действительно имеет место быть, не смотря на непонимание человеческим разумом…
****
Небольшой кабинет, светлый и безупречно чистый, был по-домашнему уютен, что позволяло входящим в него, забыть о напряжении, оставив за порогом весь негатив. Идеально ровные стены были выкрашены в светло фисташковый цвет, такой же мягкий, как и вся царившая тут атмосфера. Два больших книжных шкафа-близнеца из светлого дерева, и рабочий стол изготовленный из того же древесного массива. Напротив, расположился небольшой бежевый диванчик с подлокотниками обтянутыми светло-коричневым кожзаменителем, на котором хозяин кабинета принимал посетителей, а порой и ночевал, допоздна задерживаясь на работе. За столом стояло массивное кожаное кресло, а широкий подоконник был сплошь уставлен горшочками с различного вида кактусами. Эта миниатюрная «оранжерея» с одной стороны умиляла, говоря о добродушии человека, имевшем такое увлечение, а с другой стороны, указывало на то, что подобно этим колючим растениям вся мягкость характера была окружена защитной оболочкой из острых иголок. Имя этого человека было выгравировано на позолоченной табличке, прикрепленной к двери кабинета. «Главный врач, профессор Лафетов Павел Борисович».
Ровно в восемь утра, с выработанной годами пунктуальностью, доктор открыл дверь своего кабинета. Он достал из встроенного в угол шкафа белоснежный халат и надел его поверх бежевого льняного костюма.
— Наташенька! — крикнул он, приоткрыв дверь, — принеси мне, пожалуйста, историю Соборова, будь добра!
Лафетов подошел к окну и окинул взглядом любящего отца свои кактусы.
— Ну, как вы? — спросил он, чуть улыбнувшись, — денёк-то сегодня будет ммм… какой хороший. Вон как солнышко пригревает, а?
В прошлом году Павел Борисович отметил пятидесятилетний юбилей, но, несмотря на далеко не юношеский возраст он был подтянут, свеж и вообще выглядел, как говорится безупречно. Высок, статен, красноречив — он, безусловно, притягивал к себе людей. Правда, при всех плюсах Лафетов ни разу не был женат. До сорока лет он думал, что всё еще успеется, что главное сейчас карьера, а уж потом всё наверстается. Но когда весь материальный «фундамент» был готов, Павел Борисович вдруг понял, что он просто не сможет теперь ужиться с человеком, который будет пытаться изменить его привычки, его устои и правила. И вот, не желая ломать жизнь ни себе, ни, что самое важное, кому-либо еще, он раз и навсегда оставил в стороне все мысли о создании семьи.
Постучав, в кабинет вошла медсестра — девушка лет двадцати, с пышными формами, большой грудью и хорошенькой мордашкой.
— Доброе утро, — пропела она бархатным голосом и мило улыбнулась, — история Соборова, как просили.
— Спасибо, моя хорошая, — ответил профессор, проводив взглядом выходящую девушку.
Павел Борисович нравился женщинам и в больнице Наташа, была далеко не единственной его поклонницей, но сам профессор никогда не допускал ничего более чем ласковое общение с подчиненными. Воспитание и просто жизненные убеждения, не позволяли нарушить этику и перейти грани дозволенного. Служебные романы, которые как он знал, ни к чему кроме разбитых молодых сердец не приведут, в его понимании были просто аморальны.
Доктор посмотрел на электронные часы, стоявшие на столе — время позволяло сосредоточиться на истории болезни. Он не часто занимался пациентами лично, но отдельные, интересные, по его мнению, случаи, старался вести сам. Полтора часа пролетели незаметно и ровно в десять в дверь кабинета постучали.
— Павел Борисович, разрешите? — сказала медсестра, входя в кабинет.
— Да, да, прошу вас — ответил профессор, глядя, тем не менее, не на медсестру, а на молодого человека, робко входящего вслед за ней. Девушка пропустила вперед смущенного пациента, а сама учтиво вышла из кабинета.
— Присаживайтесь, сказал профессор, указывая на диван.
Вошедший присел на край, оставаясь в смешанном состоянии безучастности и напряжения.
— Чаю! — неожиданно сказал доктор.
— Чаю?.. — теряясь, переспросил Соборов.
— Непременно!
Павел Борисович вышел из-за стола и достал из встроенного шкафа электрический чайник, пузатенький фарфоровый заварник, упаковку черного чая и две чашки с блюдцами.
— Ничего не располагает к беседе лучше, нежели непринужденное чаепитие. А я как раз намерен с вами именно побеседовать, — сказал доктор «колдуя» над чашками. — Сахара только нет, я знаете ли не употребляю его, дабы не портить вкус. Но если вам угодно я возьму у медсестры?
— Нет, нет, не стоит! — оживившись, возразил молодой человек, — не нужно.
Лафетов подал чашку собеседнику и сам, устроившись в кресле, вдохнул аромат душистого напитка. Он смотрел на Соборова, визуально изучая его, но смотрел не прямо, а вскользь, профессионально — не позволяя себе смутить пациента, начинавшего доверять хозяину кабинета. Ничего необычного. Средний рост, среднее сложение, темные, по всему видно жесткие, короткие волосы и темно зеленые глаза. Одет он был в больничную бледно-голубую пижаму и казенные тапочки на босу ногу. Поначалу ничего не вызвало у Павла Борисовича особенного внимания, но кое-что всё-таки задержало его взгляд.
«Не брит» — подумал профессор, заметив щетину. Эта, незначительная на первый взгляд, деталь, почему-то несколько расстроила профессора, но вида он не подал.
— Ну, что же, давайте, прежде всего, знакомиться, — сказал доктор, оборвав паузу, — меня зовут Павел Борисович Лафетов.
—Вадим… — нетвёрдо произнёс больной.
— Ну, вот и славно. Так что же с вами произошло Вадим?
Молодой человек судорожно дёрнулся, едва не выронив из рук чашку. Помедлив пару минут, словно собираясь с мыслями, или восстанавливая в голове картину произошедшего, приведшего его в психиатрическую клинику, он начал.
— Два дня назад, мы с приятелем, зашли в бар. У него возникли проблемы в отношении с супругой, и он пригласил меня, дабы переключиться, а может, просто, чтобы не сидеть в одиночку. Вечер был томным, по большей части мы молчали, выпивая время от времени. Я, надо сказать, никудышный помощник в семейных вопросах. Сам-то я холостяк, да и серьезных отношений у меня никогда не было, всё время занимает работа. Но отказать ему я не мог, вот и получалось, что от моего присутствия ему не было, ни плохо, ни хорошо. Часа через полтора, я вышел в туалет…
Внезапно Лафетов заметил, что руки его собеседника затряслись, а на лбу выступила мелкая испарина.
—Охрана бара, вошла в туалет, услышав ваш крик и звук разбившегося зеркала, — сказал доктор, пытаясь вывести разговор в нужном ему направлении, — почему вы разбили зеркало? Что произошло?
Соборов испуганно посмотрел в глаза доктору.
— Я его не разбивал, — тихо проговорил он, — это не я…
— То есть, в туалете был еще кто-то?
— В туалете, нет, — дрожащим голосом произнес Вадим, — она была в… зеркале.
Профессор нахмурил брови, выражая тем самым желание получить объяснения. Соборов понял это и решил рассказать доктору всё без утайки. В конце концов, находясь уже в лечебнице, вряд ли стоило опасаться принятия обвинений в сумасшествии. Напротив, в данной ситуации необходимо было искать способы реабилитации, а лучшим, по его мнению, способом являлась предельная откровенность.
— Я подошел к умывальнику и открыл воду. Когда я мыл руки, у меня появилось странное чувство. Ощущение чьего-то присутствия. Знаете, так иногда бывает, когда ощущаешь на себе, чей-то взгляд? Но я отогнал эту мысль. Я убедил себя, что это лишь действие алкоголя. Но тут я услышал… голос. Женский голос…
— Что же сказал этот голос? — спросил профессор, по-прежнему сосредоточенно хмуря брови.
— Он позвал меня…
Вадим замолчал, уставившись в пол. Чашка в его руке наклонилась, и из неё едва не пролился недопитый чай.
— Я боялся поднять глаза, но понимал, что мне всё равно придется это сделать. Я тянул время, находясь в оцепенении. Мне никогда еще не было так страшно и мгновения, проведенные возле умывальника, стали пыткой казавшейся бесконечной. Как вдруг, я услышал стук. Стук возле моей головы. От неожиданности я посмотрел в зеркало… На меня смотрела девушка. Она стучала в стекло, пытаясь привлечь моё внимание, и звала меня… по имени. Я закричал. Я отпрыгнул в противоположный угол и присев, закрыл голову руками. Ужас, который поглощал меня изнутри, вырывался наружу истошным воплем. От собственного крика у меня закружилась голова. Перед глазами всё поплыло, и тошнота подошла к горлу. Меня вырвало. Всё содержимое моего желудка вышло из меня, но рвотные позывы не прекращались. Меня рвало, а я всё не переставал кричать, словно заведенная игрушка. Моё горло начало саднить, но я всё кричал и кричал. Эта истерика длилась, наверное, не долго, хотя я не уверен. Когда находишься в таком состоянии, вряд ли можно дать действительную оценку времени. Моя голова едва не взорвалась, но тут произошло, то, что заставило меня умолкнуть. Она издала вопль похожий на пронзительный стон. А когда я заткнулся, то услышал отчетливые слова. «Ты всё равно будешь моим» — сказала она. Испуганный и внезапно онемевший, я посмотрел на зеркало. В ее глазах стояли слёзы. Она смотрела на меня не то с презрением, не то со злобой, но глаза её были полны слёз. Вот тогда она, то ли от бессилия, то ли, напротив, от желания продемонстрировать мне свою силу размахнулась и, наотмашь, ударила по стеклу.
Лафетов прищурил глаза, словно глядя на источник яркого света.
—То есть, вы хотите сказать, что зеркало было разбито… изнутри?
— Невероятно? Но это действительно произошло и от того поверит мне кто-нибудь или нет, ровным счётом ничего не изменится. Я всё равно знаю, что это было. Я знаю, что я это видел. А самое главное я верю, что она не остановится пока не завладеет мной… Если бы вы знали, доктор, как мне страшно… Вы мне не верите?
— Ну, почему же? Я верю вам, Вадим. Но я уже давно работаю в этой клинике и, увы, за много лет я не раз сталкивался с, разного рода, странностями. Поверьте мне, в моей практике была масса подобных случаев, когда пациенты видели то, чего не видел никто кроме них. И, знаете ли, практически все эти случаи объяснимы. Я уверен, что и с вами мы разрешим эту загадку, просто надо посмотреть на это несколько проще, скептически, если хотите.
— Вы, полагаете это разрешимо с точки зрения психиатрии? Что же это могло, по-вашему, быть?
— Ну, однозначно, я не могу вам сейчас ответить. Для этого понадобится некоторое время. Но уверяю вас, всё объяснимо! Возможно это переутомление, эмоциональный срыв, приведший в сочетании с алкоголем к галлюцинации, или, скажем, случай обострения катоптрофобии…
— Катоптрофобии? Что это?
— Это боязнь зеркал.
Вадим грустно улыбнулся.
— Нет, доктор, зеркала меня вовсе не страшат.
— Ну, что же, может и так. Но тогда, позвольте спросить, почему вы небриты?
Вадим снова улыбнулся.
— Да, нет, вы неправильно это истолковали. Просто я как-то выпустил это из внимания. Я и раньше не придавал этому слишком большого значения, брился, когда случайно обращал на это внимание. Я ведь программист. Днём работа в офисе, а ночью побочный заработок. Я весь в работе, вот иногда и не остаётся на себя ни сил, ни времени. Так, что это не боязнь зеркал… Это, что-то иное…
—Ну, хватит на сегодня разговоров, — мягко произнёс Лафетов, — идите в палату. Я обязательно постараюсь вам помочь. Единственное о чём прошу, соблюдать режим и принимать все прописанные вам препараты. В конце концов, мы оба заинтересованы в том, чтобы вы вышли отсюда как можно скорей и абсолютно здоровым.
Соборов кивнул в ответ. Он встал с дивана и подошел к двери.
— А, знаете, доктор, — не оборачиваясь, тихо, произнес он, — мне кажется, я, где-то уже встречал её…
****
День тянулся, до омерзения медленно и, казалось, конца ему не будет. Из головы не выходила утренняя беседа, засевшая в голове, словно клещ и мешавшая переключиться, на что-нибудь иное. С одной стороны, этот случай был рядовым и ничем не примечательным. За многолетнюю практику Павел Борисович действительно повидал такого, что Вадим, со своей зазеркальной девицей, меркнул на фоне яркого калейдоскопа шизофрении, паранойи и психопатии. Но всё же, что-то заставляло профессора думать, сейчас лишь об утреннем приеме.
Долгожданные пять часов вечера, заставили доктора облегченно вздохнуть. Он закрыл кабинет и, попрощавшись с дежурной медсестрой, вышел из здания областной психиатрической клиники. Новенькая, белоснежная Тойота «Камри», любимица профессора, была припаркована сразу за воротами больницы. Лафетов сел за руль, аккуратно закрыв дверцу, и включил магнитолу. Динамики «зажгли огонь» голосом Джима Моррисона. Надоевшие мысли перестали досаждать и, вырулив на дорогу, Павел Борисович, начал стремительно удаляться от больницы, оставляя там все заботы и чужие проблемы.
Оставив машину на платной стоянке, Павел Борисович решил пойти не домой. Во-первых, напряженный день требовал психологической разгрузки, а во-вторых дома, профессора всё равно никто не ждал. Через дорогу от дома доктора находился бар, любимое заведение Лафетова. Несмотря на суровое название, «Коза-ностра», это было место, где можно было успокоиться, расслабиться и подумать.
Внутреннее убранство заведения, полностью соответствовало названию, перемещая посетителей во всю прелесть начала двадцатого века, во времена Каппоне и Диллинджера. Неизвестно какое отношение к криминальному миру имел хозяин бара, но дизайнерская задумка была на самом деле интересная и интригующая. Пять круглых столиков, темного дерева, покрытых лаком с «эффектом старины», соседствовали с массивной барной стойкой. На каждом столике стояла маленькая ночная лампа с бежевым, шелковым абажуром, окаймленным бахромой. Свет от них исходил тусклый и рассеивался снизу-вверх, так, что лица сидевших людей освещались только до половины. Стены были увешаны черно-белыми фотографиями с изображением крутых парней в широкополых шляпах и строгих костюмах, видами небоскрёбов Чикаго и массивных американских автомобилей. А из невидимых посетителям динамиков, доносился чарующий голос Фрэнка Синатры.
Павел Борисович сел за дальний столик, закрыв спиной, угол и подозвал к себе официанта.
—Виски и «Честер», пожалуйста, — тихо попросил он.
Молодой человек, в тёмно-серой жилетке кивнул и, молча, удалился, а спустя несколько минут вернулся, принеся толстостенный стакан с огненным напитком янтарного цвета и сигареты. Лафетов сделал небольшой глоток и распечатал пачку. Закурив, он придвинул к себе стакан и стал медленно покручивать его по часовой стрелке, глядя в одну точку и лишь изредка глубоко затягиваясь. Эта своеобразная медитация длилась четыре минуты, после чего профессор сделал ещё глоток и закурил новую сигарету, продолжив вращение стакана. Наконец он резко потушил окурок и достал из кармана мобильник.
Когда в трубке раздались первые гудки, Лафетов едва не передумал, на мгновение, пожалев о скоротечности решения, но вызываемый абонент не стал тянуть с ответом, развеяв тем самым все сомнения доктора.
— Павел Борисович? — весело уточнил приятный баритон.
— Здравствуй, Серёжа, — улыбнувшись, ответил Лафетов.
— Здравствуй, здравствуй.
— Сергей… мне нужна твоя помощь, — сосредоточено произнёс Лафетов, непроизвольно сдвигая брови.
— Ну, в таком случае, что за звонки? — не меняя весёлости в голосе, спросил баритон и коротко добавил, — жду!
— Спасибо, Серёжа. Я скоро буду.
Он положил деньги на стол, прижав их стаканом с остатками виски, рассовал по карманам сигареты и мобильник и быстро вышел на улицу. Рядом с автобусной остановкой, друг за другом, словно караван, стояли автомобили такси. Водители всех четырёх машин, находились в последней. В полудрёме они смотрели в маленький экран автомобильного телевизора. Но едва завидев подходящего Лафетова, таксисты оживились.
Из машины резво выпрыгнул невысокий коренастый парень, лет двадцати пяти, с широким лицом и бритым затылком.
— Едем? — спросил он, обратившись к Лафетову.
— Да. — Утвердительно кивнул доктор.
— Прошу, — сказал широколицый, указывая на стоявший первым, тёмно-синий «Опель-омега».
****
— Марина! Пашка едет, собери что-нибудь на стол!
— Хорошо, сейчас накрою!
Сергей Николаевич Трофимов — был бывшим одноклассником Лафетова и его старым другом. Когда то, в юности, давным-давно они были просто неразлучны. В те далекие годы, они, оба высокие и красивые, вчерашние выпускники, а ныне студенты, не знали меры в бесшабашных посиделках от сессии до сессии. Вино лилось рекой, а девушки сменяли друг друга, едва успев отпечататься в памяти неутомимых балагуров.
А, потом, всё вдруг изменилось. Сергей встретил свою единственную. Свою Марину.
Она не была красавицей и, отнюдь, не блистала внешними данными фотомодели, но её открытая улыбка, её глаза — цвета горного озера, ясные как июльское небо и бескорыстная доброта, навсегда переломили крутой норов сорвиголовы. Но самое главное, она действительно любила Сергея. Любила открыто и искренне. Любила не за что-то в отдельности, а не разделяя его общую целостность на достоинства и недостатки.
И он, будучи рассудительным и далеко не глупым человеком, оценил это, отблагодарив её ответным чувством, таким же искренним и светлым, дав обещание всегда хранить безупречную верность.
Как результат — двадцать три года счастливого брака, трое детей (две дочери и сын) Дом — полная чаша и ежедневное, жгучее желание скорейшего возвращения домой со службы. Тогда же его друг, Павел Лафетов, всерьёз занялся медициной, оставив позади разгильдяйство став лучшим другом семьи Трофимовых и самым желанным гостем в их доме.
Сергей Николаевич служил «опером», в звании майора и на работе из домашнего, тяжеловесного добряка, из весёлого, кареглазого красавца, с лёгкой горбинкой на носу, из любящего мужа и прекрасного отца, превращался в человека, самоотверженно преданного своему делу. В плотоядного хищника. В опытного «сыскаря», с острым глазом и, вызывающим восторг, чутьём.
Именно эти качества старого друга, понадобились сейчас Лафетову.
— Привет, Паша, — сказала Марина, открыв дверь и улыбнувшись, — входи.
Лафетов вошел, поцеловав Марину в щеку.
— Соберите все испорченные мозги, в доме! — звонко произнес Трофимов, выходя навстречу другу, — главный «мозговед» города, с выездом на дом!
Они оба рассмеялись и, крепко пожав руки, похлопали друг друга по спине.
— Салют! — приветственно крикнул, Лафетов выглянувшим из комнат детям Сергея и Марины.
Они прошли на кухню. Марина извинилась за стол, накрытый на скорую руку и, улыбнувшись, со свойственным ей обаянием, учтиво удалилась, оставив мужчин наедине с их делами.
Почти час, длилась их беседа. Хотя это был скорее монолог, Трофимов лишь изредка вставлял свои вопросы, уточнявшие интересующие его детали.
— Ну, ладно! — заключил «опер», — завтра я пришлю к тебе специалиста, который составит фоторобот этой загадочной девушки. Попробуем разобраться с этой «галлюцинацией».
На следующий день, в течение трёх с лишним часов, с получасовым перерывом на обед и отдых, Вадим Соборов вспоминал черты лица той, что довела его до панической истерики, которая перепугала всю администрацию бара, а самого его привела в психиатрическую клинику. Работа шла медленно, но результат был на лицо. Профессор понимал это по возрастающему нервному напряжению Вадима. Чем более вырисовывался портрет девушки, тем более бледным становилось его лицо. Его руки начинали судорожно трястись, и голос дрожал, время от времени производя звуки, похожие на тихое всхлипывание. Наконец, всё было готово. По общему состоянию своего пациента, профессор понял, что портретное сходство превзошло все ожидания. Он отправил Соборова в палату, дав указание медсестре об успокоительном и полном покое больного. Дальше оставалось только выждать время, когда верный друг, разрешит эту задачу. А уж в том, что это произойдёт, у Лафетова не было никаких сомнений.
Он вернулся домой, в довольно неплохом расположении духа. По пути он зашел в пиццерию и быстро решил проблему с холостяцким ужином, купив большую пиццу с ветчиной и грибами. Удобно устроившись на диване в гостиной, Лафетов, непрерывно переключая каналы телевизора, с явно нескрываемым удовлетворением, уничтожил гастрономическую находку, для неженатых мужчин.
Вскоре Вадим полностью поправился и был выписан из больницы. Лафетов лично проводил его до двери клиники, по-отечески похлопав по плечу своего подопечного и дав напутствие не переутомляться и вообще меньше думать о работе, а побольше отдыхать.
— Звони мне, если что-нибудь будет нужно, — сказал Лафетов, протягивая визитную карточку, — хотя думаю, всё будет хорошо.
— Спасибо, доктор…
— Да… в общем то не за что. Это моя работа.
— Спасибо, за то, что поверили мне…
Он пожал на прощание руку профессора и вышел на залитую солнцем улицу.
Глядя в окно, Павел Борисович видел, как Вадим сел в автобус, который тотчас увёз его от неприятных воспоминаний, от запаха больничных простыней и лекарственного привкуса. От тяжелых взглядов душевнобольных и одинаковых пижам. От монотонно тянувшихся дней и беспокойных ночей, казавшихся здесь, еще темней.
— Удачи тебе, — сказал он, глядя вслед уходящему автобусу, — всё будет хорошо.
****
Он шел по коридору, тяжело ступая, словно чеканя шаг. Бессонная ночь сформировала серые круги вокруг его глаз. Он вовсе не хотел появляться на работе в таком виде и в таком расположении духа. Но какое-то странное чувство вытолкнуло его за порог квартиры.
— Здравствуйте, Павел Борисович, — сказала медсестра, приветственно приподымаясь из-за стола.
— Доброе утро, — сухо произнёс профессор, пытаясь дать понять о полном нежелании какого-либо общения.
Он открыл дверь кабинета и уже хотел проскользнуть внутрь, устроиться на диванчике и забыться на пару часов.
— Сегодня ночью привезли Соборова, — спешно произнесла медсестра в спину закрывающего дверь доктора.
Он остановился. Ему стало понятно, отчего ему было так тревожно. Профессиональная интуиция не могла не дать о себе знать. Он помедлил с секунду и попросил медсестру выяснить какая бригада доставила Соборова в клинику.
Через тридцать минут, профессор, переговорив с доктором, дежурившим этой ночью на выезде скорой помощи, был в курсе событий, произошедших около трёх часов по полуночи.
Вадим пригласил домой девушку. Они встречались иногда. Никаких обязательств, просто свободные отношения. Ночью, девушка проснулась от того, что Соборова не было рядом. Сначала она вовсе не обратила на это внимания. Он и раньше мог посреди ночи сесть за компьютер, так что это не вызвало у неё никаких подозрений. Однако вместо привычных звуков, издаваемых человеком, сидящим перед монитором, до неё донеслось нечто странное. Это было похоже на частые всхлипывания и стук зубов. Как будто в соседней комнате кто-то был на грани переохлаждения. Несколько минут она прислушивалась, убеждая себя, что это не сон. После чего она вошла в соседнюю комнату и включила свет.
То, что предстало ее взгляду, вызвало смешанное чувство испуга и брезгливости одновременно. Вжавшись в стену, в луже собственной мочи, трясясь как загнанный зверь, сидел тот, кто час назад довёл её до безумного оргазма. Тот, кто заставлял её кричать от блаженства, волнами прокатывавшимся по ее телу. Теперь этот человек, трясся от непонятного ужаса, неизвестно чем вызванного и, скорее всего, вовсе необоснованного. Ничего кроме жалости не мог вызвать этот, еще недавно, привлекательный мужчина. Он не отвечал на её вопросы. Не поддавался на её уговоры встать. И спустя некоторое время ей ничего больше не пришло в голову, кроме как вызвать «скорую».
Профессор выслушал этот рассказ и, поблагодарив доктора за предоставленную информацию, хотел закончить разговор, повесив трубку, но…
— Я прошу прощения, — вдруг сказал он, — скажите, в комнате было зеркало?
— Да, — ответил врач, смутившись от странности вопроса, — в комнате был старый платяной шкаф, с зеркальной дверцей. А какое это имеет значение?
— Большое спасибо, быстро проговорил Лафетов, уходя от ответа. — Всего доброго.
Он повесил трубку, но еще долго сидел, не шевелясь, прокручивая весь разговор в голове, снова и снова.
Это случилось во вторник. Последующие дни, пациент Соборов находился под тщательным наблюдением и под личным контролем профессора. К сожалению, его состояние практически не менялось. Он молчал днём и кричал ночью. Почти ничего не ел, отчего был неестественно бледен и слаб.
В пятницу, в дверь кабинета раздался стук и, не дожидаясь приглашения войти, на пороге появился Сергей Трофимов.
— Привет! — воскликнул он, в свойственной ему манере. — Можно?
— Сергей! Заходи, конечно!
Лафетов вышел из-за стола и, поздоровавшись, указал другу на диван, приглашая присесть.
— Чай? Кофе? — предложил доктор.
— Нет, Паша. Спасибо, — отрицательно покачал головой Трофимов, — я ненадолго.
Он присел на диван, жестом указав Лафетову на кресло. Дальше последовала небольшая пауза, словно опер собирался с мыслями. Это напоминало подготовку перед непростым докладом.
— Я выяснил, кто эта девушка, — строго заявил он, глядя в глаза старого друга.
Лафетов никогда не сомневался в исключительном профессионализме Трофимова, но он кожей ощущал напряжение в кабинете, понимая, что в этой истории не всё так просто.
— Кто она? — тихо спросил он.
— Она…его тайная поклонница, — ответил опер, — очень рьяная. До одержимости, если верить её родным и знакомым.
Лафетов пожал плечами.
— Но это я так понимаю не всё? Что-то ещё?
Трофимов пристально посмотрел на друга.
— Семь месяцев назад, она покончила с собой, — сказал он. — Она мертва.
Глаза Лафетова округлились. Он потряс головой, словно пытаясь отогнать сон.
— Но, ведь этому должно быть какое-то объяснение? У тебя есть соображения? Может версии?
— Выстраивать версии, Паша — это моя работа, — сказал Трофимов, разводя руками с наигранной обреченностью.
— И?
— Можно я закурю? — спросил опер, доставая из кармана брюк пачку «Лаки страйк».
Профессор, молча, поставил на стол массивную, хрустальную пепельницу, продолжая испытующе смотреть на собеседника.
— Версия номер один, — сказал Трофимов, затягиваясь и откидываясь на спинку дивана, — твой подопечный так же был в неё влюблён и «двинулся» от перенесённого потрясения. Версия номер два — он причастен к её смерти и пытается «закосить», избежав подозрения. И наконец, версия номер три, — на его лице появилась усмешка, — он не причастен к её смерти, но по каким-то причинам ему нужен статус помешанного, поэтому, он и использовал это обстоятельство.
— Но как он может быть причастен к её смерти, если ты сам сказал что это самоубийство? — спросил Лафетов.
— Она сбросилась с крыши. — Невозмутимо парировал Трофимов. — Никаких свидетелей. Дело, как я понимаю, нужно было срочно закрывать, вот и пустили, как говорится «по-тихому». А там, кто его знает? Копни глубже…
Лафетов открыл ящик стола и достал пачку «Честерфилд».
— Нет, Серёжа, — сказал он, закуривая, и покачал головой, — это всё вряд ли. Я не первый год работаю с людьми и могу в девяти случаях из десяти, определить наверняка, где человек говорит правду, а где лжет. Да и «косить» можно только наяву. Находясь во сне, это невозможно, уж мне поверь.
Трофимов развел руками.
— Ну, в таком случае, это действительно твой пациент, — подытожил он. — Ладно, профессор, я побегу. Я и так у тебя задержался.
— Спасибо тебе Серёжа, — улыбнулся Лафетов, поднимаясь из-за стола, — ты мне очень помог.
Трофимов удалился, оставив доктору тетрадный листок, с данными погибшей девушки.
****
Спустя неделю Лафетов пригласил к себе в кабинет Вадима Соборова. Осунувшийся, изрядно потрёпанный произошедшим за последнее время, Соборов робко сидел на краешке дивана, крепко прижимая руки к груди. Он вздрагивал и оборачивался каждый раз, слыша голоса или шаги за дверью. Лафетов осторожно рассказал ему о девушке, что была изображена на портрете, составленном со слов Вадима.
— Она умерла, — робко добавил он в конце.
— Я знаю, — неожиданно ответил Вадим.
Лафетов напряженно посмотрел на молодого человека.
— Знаете? — удивился доктор, — Откуда?
— Вы по-прежнему верите мне?
— Я искренне хочу вам верить, — уклончиво ответил Лафетов, — но проблема заключается в том, что семь месяцев назад, эта девушка покончила с собой при довольно загадочных обстоятельствах. В прошлой нашей беседе вы говорили о том, что не знаете кто она. Сейчас же оказывается, что вам известно о её смерти. Следствие, между прочим, подозревает вас в причастности к этому.
Соборов грустно улыбнулся.
— Семь месяцев, говорите? — он обреченно посмотрел на профессора. — Я приехал за две недели до того, как первый раз попал к вам. Два года я работал за границей.
— Но…
— Как я узнал, что она мертва? — уточнил Вадим. — Она пыталась забрать меня к себе.
— Как?
— Я проснулся ночью от легкого стука. Решив, что в комнате открыта форточка и ею стучит ветер, я поднялся, чтобы закрыть её. Войдя в комнату, я действительно ощутил прохладу, тянувшуюся по полу, но к моему удивлению окно было закрыто. Я решил, что это был всего лишь сон и уже направился обратно. Но вдруг, проходя мимо шкафа, я боковым зрением заметил неподвижность отражения.
Соборов нервно облизал пересохшие губы.
— Я обернулся. Она смотрела на меня. Страх сковал меня. Я не мог не то что закричать, а даже прохрипеть у меня вряд ли получилось бы. Она подняла руку и тихо позвала меня. Я, как загипнотизированный зверёк сделал шаг к ней… она позвала ещё… я протянул свою руку и…
— Вы взяли её за руку? — спросил пораженный профессор.
Соборов нервно кивнул.
— Стекло стало каким-то мягким, как вата. Она взяла меня за руку и несильно, но целенаправленно потянула меня к себе. Руку обожгло холодом, словно я зажал в ней лёд. Наверное, это и привело меня в чувство. Я резко одернул её и отскочил от зеркала. Дальше я ничего не помню. Ужас, испытанный мною, лишил меня рассудка. Я понимаю, это всё не поддаётся здравому смыслу, но это правда, Павел Борисович. Это истинная, правда, отчего я, каждый раз вздрагиваю при одном воспоминании. И вот тому доказательство.
Он показал Лафетову руку, которую прятал в рукаве пижамы, при виде которой, профессор непроизвольно отвёл взгляд. Усохшая пятерня, цвета серой плесени больше походила на руку египетской мумии, нежели на конечность живого человека. Верхние слои кожи отслаивались, осыпаясь хлопьями, а почерневшие ногти были изрезаны глубокими трещинами, вызванными деформацией.
— Это случилось недавно? — изумился профессор.
Соборов втянул руку в рукав и посмотрел на доктора.
— Я понимаю вас, — сказал он, — я бы тоже никогда не поверил в такое. Но ведь в прошлый раз вы ничего не заметили? Вы пожимали мне руку в день моего ухода отсюда. Да и, в конце концов, я же программист. Будь это моим пожизненным изъяном, работать мне было бы весьма затруднительно.
Он был прав. Наблюдательность Лафетова не позволила бы упустить такую, притягивающую взгляд, деталь. Нет, он не мог этого не заметить. Но тогда это значит…
Мысли путались. Это всё, казалось безумной выдумкой. Он просто не мог в это поверить. Лафетов нервно тёр массивный подбородок, противоборствуя между фактами, упорно указывавшими на отсутствие лжи в словах этого подавленного, напуганного человека и здравым смыслом. Светлым рассудком, чьей рациональности, уникальной возможности делать логические выводы и интеллекту, можно было слепо поклоняться. Но дилемма заключалась не только в этом. Он понимал, что на кон было поставлено нечто большее, нежели недоверие. На кону была его репутация. Его безупречный профессионализм, заработанный годами упорного труда и полной самоотдачи. Это он не мог, не имел никакого права поставить под удар. Но именно по этим же причинам он не мог просто так отказаться от этого человека. Не мог бросить его, даже не попытавшись ему помочь.
— Я верю вам, — сказал Лафетов, прерывая изрядно затянувшееся молчание. — И я попытаюсь вам помочь.
— Но…
— Я не знаю, как, — резко отрезал доктор. — Не знаю. Но выход должен быть. И мы постараемся его найти. Вместе…
Вадим посмотрел на него открытым, взглядом преисполненным благодарностью, отчего профессор несколько смутился.
— Основная проблема, как мне кажется, заключается в вашем страхе. Именно он не даёт вам возможности противостоять этой девушке. Вся неадекватность вашего поведения, ваших действий, лишает ваш мозг возможности правильно отреагировать в нестандартной, критической ситуации. Лишив вас страха перед новой встречей с ней, мы сможем попробовать, быть может, убедить её. Если она так любит вас, что не может отойти от этой мысли даже после смерти, она прислушается к вам. Поймёт, что ваша жизнь продолжается, а главное, что вы ни в чём не виноваты.
Соборов смотрел на доктора, с каждой минутой оживляясь. В лице Лафетова он, наконец-то увидел возможность решения этой сложной задачи. Да, профессор действительно был прав. Если бы не ужас, каждый раз обволакивающий его с ног до головы, не кошмар, оплетающий словно паутина, растекающийся по всему телу и парализующий его, возможно, всё шло бы по совсем иному сценарию. Может тогда не она, а именно он смог бы диктовать свои условия. Он мог, нет, он просто обязан был стать хозяином положения. Сильным человеком, контролирующим ситуацию.
Он посмотрел на Лафетова.
— А, что если ничего не выйдет? — робко спросил он, — что если я не смогу перебороть этот страх?
— Вадим, — строго ответил Лафетов, — никогда не начинайте что либо, не будучи заранее уверенным в успехе задуманного! Это же заведомый проигрыш! На её стороне нет ничего, кроме необъяснимости её существования, хотя это действительно серьёзный козырь. В конце концов, люди действительно больше всего боятся необъяснимого. Но на вашей стороне разум! А это та сила, противостоять которой не может ничто! И ваша задача — в нужный момент применить эту силу. Я искренне верю в то, что вы сможете справиться. Это в ваших силах. Ведь смогли же вы вырвать руку! Нашлись же у вас силы, минуя страх, противостоять ей. А это значит, что в вас есть тот самый потенциал, не дающий возможности сломать вас. Стержень, который позволяет в определённый момент, дать отпор всем угрозам, поборов ваши слабости и выпуская наружу ваше секретное оружие — вашу силу! Наша задача, научиться пользоваться этой силой. И я приложу все усилия, весь свой опыт и всё что может понадобиться для того, чтобы одержать верх над безумием, пытающимся овладеть вами!
— Может, стоит обратиться к экстрасенсам? — неуверенно предложил Соборов, — всё же у них больше опыта в этих вопросах?
Лафетов строго нахмурился.
— Я не верю в экстрасенсов, колдунов и прочих шарлатанов, — строго заявил доктор, — и вам не советую доверять свою судьбу подобным людям.
— Еще вчера вы не верили в призраков, — улыбнулся Вадим.
— Вы правы, — пожал плечами Лафетов, — но давайте, всё же оставим это про запас. Как запасной план? Договорились? Хотя я искренне надеюсь, что мы справимся сами, и нам не придётся прибегнуть к этому… шагу отчаянья.
На сегодня всё. Идите, отдыхайте. Мы начнём работать с завтрашнего дня. Постарайтесь уснуть и помните, что ваша наиважнейшая задача — поверить в себя и в благоприятный исход всех наших начинаний.
— Спасибо, вам, Павел Борисович, — сказал Вадим, поднимаясь, — вы мне действительно очень помогли. И это никак не зависит от конечного результата. Просто спасибо.
****
Следующие три недели, прошли просто в бешеном ритме. Лафетов сдержал обещание данное накануне и действительно отдавал работе с Вадимом все силы и средства. По его просьбе к ним подключились лучшие психологи. Часами, они беседовали с Вадимом, шаг за шагом избавляя его от засевшего в нем страха. От тех потаённых кошмаров, которые приходилось выуживать в самых дальних уголках его подсознания и вытягивать на свет, не смотря на все их сопротивления. Шли дни. Луна и солнце менялись местами. И наконец, результат, которого так желал профессор можно было лицезреть. Лафетов был доволен. Он пригласил Соборова к себе.
— Ну, что же, Вадим, — заговорил он, улыбаясь и потирая руки, — я думаю, что мы добились того, чего так желали?
Соборов улыбнулся и лишь пожал плечами вместо ответа.
— О, верьте мне! — не отступал профессор. — После последнего сеанса гипноза, меня уже не переубедить в обратном!
Они проговорили до конца рабочего дня. Это время, которое они проводили, пытаясь справиться со сверхъестественной задачей, довольно сильно сблизило их. Они уже не чувствовали того неминуемого напряжения, которое обычно бывает между пациентом и доктором, между начальником и подчиненным, между слабым и сильным. Их общение обретало ту непринужденность, позволявшую абсолютно свободно смотреть друг другу в глаза и говорить на отвлеченные темы. И это так же был результат! Ведь теперь, Вадим не просто получал квалифицированную помощь, он получал её от человека, которому доверял.
Спустя четыре дня, они неторопливо шли по широкой дорожке, вымощенной массивной тротуарной плиткой, которая вела от крыльца больничного здания, до ворот.
—Удачи, Вадим, — сказал, доктор, взяв его за плечи, — я буду ждать твоего звонка.
— Еще, кое, что, — ответил Вадим.
Он сунул руку в карман и достал ключи.
— Я хочу, чтобы это было у вас.
— Но, зачем?
— Не знаю, точно, — пожал плечами молодой человек, — но только так мне будет спокойней.
— Ну, что ж… Надеюсь, что скоро я верну их.
Они попрощались, словно были знакомы тысячу лет. После чего Вадим направился к автобусной остановке. Профессор поднял руку в знак прощания, хотя Вадим так ни разу и не обернулся. Спустя пятнадцать минут он сел в душный автобус и исчез.
Лафетов проснулся от звуков дождя, барабанившего по подоконнику. Окно было приоткрыто, и капли попадали в квартиру. Он поднялся и недовольно бормоча, закрыл окно. Профессор не мог терпеть такие пробуждения. Стрелки часов едва перекатились за час, а это означало, что уснуть он сможет только под утро. Он поёжился от ночной прохлады, пришедшей вместе с дождём и наполнившей всю квартиру и в совершенно угнетенном состоянии, направился в туалет. Но проходя мимо умывальника, он вдруг остановился. Остатки сонливости испарились, не оставив и намёка на недавнее присутствие. Дрожь от ночной прохлады сменилась нервной испариной, проступившей на лбу и переносице. Сердце изменило спокойный ритм, и теперь, казалось, каждый удар его был слышен в этой тишине. Лафетов замер, не находя сил обернуться.
— Посмотри на меня, профессор, — раздался тихий женский голос.
Лафетов закрыл глаза и мысленно досчитал до десяти. Он повернулся к зеркалу и увидел ту самую, которая была изображена на портрете составленным фотороботом.
— Ты, действительно решил, что сможешь отнять его у меня? — спросила она.
— Я лишь хотел помочь, — ответил доктор, собравшись с мыслями.
— Помочь? — она засмеялась, глядя на него с выражением жалости. — Я люблю его! Люблю очень давно и буду любить всегда! А, что ты знаешь об этом? Ведь ты никогда и никого не любил! Помочь? Да чем ты можешь ему помочь? Глупец!
— По-твоему, убить его это правильно? О какой любви говоришь ты, если пытаешься лишить его самого дорогого? Что же ты не была с ним при жизни? — Закричал Лафетов, перенимая инициативу наступления.
Эти слова, несомненно, затронули её. Её глаза сверкнули, а голос стал дребезжать, словно детский бубен.
— Не смей так говорить! — прокричала она. — Я хотела быть с ним! Больше всего на свете! Но когда я уже готова была поговорить, он исчез. Я ждала. Если бы ты знал, как я страдала. Каждый день был словно испытанием, а его всё не было. И вот однажды, я потеряла смысл жизни. Ты можешь хотя бы представить, что творилось у меня внутри, когда я шла на эту крышу? — она закрыла лицо руками и заплакала. — А когда он появился вновь, было уже поздно… Убить его? Лишить его жизни? Нет! Я хочу подарить ему свет. Я хочу навсегда сделать его счастливым, освободив от всех тягот и подарив ему вечную любовь. И теперь, меня ничто не остановит!
— Ты заблуждаешься, — твёрдо сказал Лафетов, — он больше не боится тебя, а значит, сможет тебе противостоять!
Смех, наполнивший всю квартиру, прорезал стены, словно лазерный луч. Она истерично хохотала, запрокинув голову назад.
— Ты так ничего и не понял? — спросила она, оборвав смех так же внезапно, как и начав. — Единственная проблема, мешавшая мне убедить его в моей любви, в том, что со мной ему будет лучше, что ему нужна только я — это его приступы страха! Я ненавидела их! Мне было так больно от того, что человек, ради которого я пожертвовала собственной жизнью, не испытывает ко мне ничего кроме панического страха. Ведь это так ужасно, когда самый страшный, самый трудный шаг в твоей жизни теряет смысл. Но теперь всё изменилось. Теперь он, наконец-то поймёт, что я именно та, которая ему нужна. И мы будем вместе. Всегда! А тебе, профессор, я желаю обрести своё счастье. И помни — жизнь не имеет никакого смысла, если в ней нет никого кроме тебя самого! Прощай.
Она грустно улыбнулась и исчезла, оставив в зеркале лишь собственное отражение Лафетова. Он стоял в оцепенении еще несколько минут, анализируя её слова. Заторможенность, овладевшая им, то ли из-за ночного пробуждения, то ли после общения с потусторонним миром, оплетала его словно липкая субстанция. Мысли склеивались между собой, будто мокрые страницы книги и рассоединить их, выстроив последовательную цепь последних событий, нарисовав логическую картину посредствам полученной информации, было невыносимо сложно. Но постепенно, туман в его голове стал рассеиваться. Его рассудок становился всё чище, стирая все мутные пятна и открывая дорогу трезвости. И чем более светлой становилась его голова, тем более расширялись его глаза. С каждой секундой, до него всё отчетливей доходил смысл услышанных им слов. Словно очнувшись ото сна, Лафетов бросился в комнату, зацепив плечом дверной косяк и сильно ушибив руку. Но боль, которая в иное время могла бы отрезвить его, сейчас не была даже замечена. Предательски трясущимися руками, он натянул брюки и рубашку, громко матерясь и тяжело дыша при этом. Он выскочил из квартиры, даже не заперев за собой дверь. В его кармане лежали ключи от квартиры Вадима и лист бумаги с его адресом. Вот, что было главное для него в тот момент. Прыгая через несколько ступенек, он, едва не подвернув ногу, вырвался из подъезда. Порыв ветра, смешанный с холодом дождя хлестнул его по лицу, словно пощечина. Но и это не смогло задержать его даже на мгновение. Он бежал, не разбирая дороги. Порой его ноги утопали по щиколотку, разбрасывая брызги грязи в разные стороны. Он бежал, держась за правый бок, ноющий от режущей боли, по ночной улице, освещенной тусклым светом фонарей, отражавшимся в лужах. Бежал, задыхаясь, боясь в любую минуту упасть замертво от перебитого дыхания или остановки сердца, готового выскочить из груди и запрыгать по мокрому асфальту как резиновый мячик. Его глаза застилала пелена усталости, смешанная с дождём. Его ноги цеплялись за малейшие неровности и даже друг за друга, но он не допускал мысли о том, чтобы сбавить скорость, или тем более остановиться. Только сев в машину Лафетов позволил себе отдышаться несколько минут, да и то после того как не смог попасть ключом в замок зажигания. Он откинулся на спинку водительского кресла, дыша так, что можно было бы разбудить весь двор издаваемыми звуками. Его глаза бессильно закатывались, а язык западал, прилипая к высохшему нёбу. Он машинально пошарил рукой и, нащупав на соседнем сиденье почти полную бутылку минеральной воды, осушил её в два-три глотка. Это несколько привело его в чувство и, заведя двигатель, он рванул с места, отчего колеса завизжали, отозвавшись громким эхом по ночному городу. Он гнал по пустынной улице, вцепившись в руль так, словно кто-то хотел вырвать его у него из рук. Пролетавшие мимо неоновые огни, и яркие рекламные плакаты, словно миллионы разноцветных светлячков, отражались в каплях дождя, освещая салон автомобиля, будто новогодняя ёлка, озаряющая тёмную комнату.
— Оставь его! — заорал Лафетов, глядя в зеркало заднего вида. — Слышишь меня?! Оставь его!
Но в маленьком, зеркальном прямоугольнике, отражалось лишь его возбуждённо покрасневшее лицо, с вздутыми венами поперек лба и всклокоченными, мокрыми волосами. Машину бросало из стороны в сторону, грозя неминуемым заносом на каждом повороте. Но всё обошлось. Въехав в незнакомый двор, он остановился, трясущейся рукой достал листок с адресом и сверился с написанным. Да, это было именно здесь. Он выпрыгнул из машины, хлопнув дверцей забыв о своей неприязни к таким действиям. Лестничные пролеты, были преодолены с такой быстротой, что пятидесятилетнему, психиатру, мог бы позавидовать любой малолетний шалопай.
В квартире было темно и тихо. Хотя тишина, висевшая здесь плотным, практически осязаемым туманом, была не обычной — ночной, а скорее какой-то безжизненной, тяжелой, густой и пугающе неприятной. Лафетов резким толчком открыл одну дверь комнаты и включил свет. Здесь был расстеленный диван, указывавший на то, что еще совсем недавно в этой постели лежал человек. Во вторую комнату, он входил без резкого открывания двери и без проявления нервозной прыти. Ему вдруг стало отчётливо ясно, что он опоздал. Эта мысль, которая разом опустошила всё его нутро, разъедая его словно кислота, убрала все переживания и стремления продолжать дальнейшую борьбу. Он вошел в комнату и зажег свет.
В огромном зеркале того самого платяного шкафа, о котором говорил доктор бригады скорой помощи, он увидел две фигуры. Вадим стоял к нему спиной и целовал ту, которая продолжала бороться за него несмотря ни на что. Внезапно, она отстранила его и оттолкнула от себя. И тут произошло то, что навсегда осталось в памяти Лафетова, явственно всплывая каждый раз при виде зеркал. Вадим Соборов вдруг раздвоился, и в комнату выпало его тело. Сам же он остался по ту сторону, даже не шелохнувшись. Выпав из параллельного мира то, что еще совсем недавно, было интересным молодым человеком, теперь же являлось безжизненной оболочкой, которая на глазах почернела и превратилась в высушенную мумию.
Держась за руки, они уходили в бездну. Уходили навстречу тому свету, который она обещала подарить ему. Туда где счастье и любовь будут для них вечно…
****
Лафетов, стоял у себя в кабинете, задумчиво глядя в окно, когда в дверь постучали, и вошла медсестра.
— Павел Борисович, — тихо произнесла она, — у вас всё хорошо?
Он обернулся и посмотрел ей в глаза.
—Я решил взять отпуск, — ответил профессор, улыбнувшись грустно и вместе с тем растерянно. — Думаю поехать к морю на пару недель.
— Желаю хорошо отдохнуть, — улыбнулась медсестра и повернулась к выходу.
— Наташа! — остановил её Лафетов, — Я взял две путёвки… Может ты хочешь… поехать со мной?
Наташа резко обернулась, посмотрев на него глазами, блестящими от слёз. Она подошла к нему и крепко обняла его.
«Жизнь не имеет никакого смысла, если в ней нет никого кроме тебя самого», промелькнуло у него в голове.