Здравствуй, Нина!
Если бы ты представила, откуда я пишу это письмо: сижу в валенках, за спиной электрокамин, но уши мёрзнут и руки продрогли. На окнах такие пальмы, но югом не пахнет – пальмы-то ледяные, в верхний просвет видно низкое красное солнце, красное от холода...
Догадываешься или нет? Если нет, то вот ещё несколько штрихов: шёл сюда я пешком, остановился – тишина... Где-то звякнуло ведро - слышно, где-то ухнул топор, звонко разлетелось берёзовое полено – слышно, где-то каркнула ворона – слышно, как летний гром.
Поняла, где это может быть? Нет?! Ну тогда вот ещё: лес окончился, остался за спиной, заснеженный, оцепеневший от мороза, впереди - деревенька, рощица белых прозрачных дымков над ней, рощица, которая на глазах растёт и тает...
Ну теперь-то догадалась? Да, я в твоей северной деревне, в том благословенном для меня месте, которое я мог представить только в летних дождях и ромашках. И вот такими ромашками теперь засыпано всё здесь! На заиндевелых ветках сидят нахохлившиеся вороны.
Здесь очень интересна геометрия зимних дорог, тех, что ведут к скотному двору, к конюшне, небольшие ответвления к колодцам, к съеденным уже скотиной копнам, к уцелевшим пока копнам ещё дорог нету; ещё одна единственная тропинка, ведущая к магазину: к хлебу, сахару, маслу и вину. Вот и все дороги, остальное всё – белизна снегов, то сверкающая под солнцем, то розовая на заре, то синяя в сумерках.
Евстолья Григорьевна топит печь, Павел Александрович смотрит тринадцатую серию «Скиппи – кенгуру», а я, дуя на пальцы и на застывающую от холода пасту в ручке, пишу это письмо, которое обещает быть длинным как здешние ночи...
Долго я сюда собирался, да не получалось. И вот ворвался в скорый поезд и через всю Россию-матушку махнул сюда и, кажется, не зря. Я думал, что всё во мне умерло. Карпаты оставили равнодушным, кроме кислорода там нечем больше мне дышать. Не то – здесь! Прерву письмо – будем пить чай...
Чай попили. Я уже дома. И поездка – сон. Нет, не сон. Ездил я на самом деле, но уже – сон... Я пробыл в твоей деревне на Вологодчине два дня и две ночи. Святой вечер и Рождество Христово. Неплохая это была затея, - стоило выдержать и мороз, и тряску в поездах.
Изба скрипит от мороза, Мухтар зарывается в сено на повети и вылазит только покормиться. Дни были яркие и в прямом и в переносном смысле. Договорился с Евстольей Григорьевной на грядущее лето. Она меня пускает на «вышку», где сейчас голая кровать, стол с лампой без керосина, Алёшкина шинель и Богоматерь Казанская в углу. Я два раза туда заглянул.
Павел Александрович по-прежнему не ходок (кровать, стол, телевизор). Трагедия Евстольи Григорьевны – одиночество, страшно одной в избе, поговорить не с кем, бегает к Егорковым отвести душу...
Топили баню, бегал на речку, катался в снегу и мёрз, мёрз, мёрз...
Снега меня потрясли: все в солнечных алмазах и такие певучие (читай: скрипучие). Только ночи грозные, какие-то глухие, хотя звёздные и лунные.
Вот пока и всё. Как там на юге? Скоро ли зацветут тюльпаны и розы? Если найдёшь что – ответь.
Деревня Молёво. Вологодская область. 6-12 января 1979 г.
До свиданья. Всего хорошего. Николай.
***
Деревня
А мы вот так все и живём
Под тучами да под дождём,
Среди лесов, болот, полей,
Всё ждём погоду потеплей.
А мы вот так все и живём:
Под журавлиным косяком
Морошку любим собирать,
Да песни долгие слагать.
Завоет вьюга - топим печь.
Тепло умеем мы беречь.
А призовёт Господь - умрём,
Ну что же - так и проживём.
Н. Чайковский.
***
Пусть мы изнываем иль зябнем
И Солнце от вспышек дрожит -
Есть третий меж нами хозяин,
И имя хозяину - жизнь.
Н. Чайковский.
***
Кончается ночь,
Догорает фитиль...
В деревне сквозь мутную жижу
Уже начинают все окна светить
Да иней ложится на крышу.
О, сколько за ночь откипело в крови!
Свершив перелёты большие,
Как птицы ночные
И мысли мои
Сложили бесшумные крылья.
Кому теперь дело:
Ты спишь иль не спишь,
Когда разгорается солнце,
Румянец не сходит с заснеженных крыш...
Заря заглянула в оконце.
Н. Чайковский.