Поезд «Ленинград – Таллинн» прибыл ранним августовским утром в столицу Эстонской ССР. Я никогда ещё до этого не посещал этот город. Светлана тоже здесь оказалась впервые. На вокзале нас встретил Ваня З., про которого я ещё мало что написал. Это был крупный мужчина, с тёмной бородкой, достигший возраста Христа на тот момент, очень душевно-мягкий и обаятельный, чьё обаяние особенно заключалось в умении слушать собеседника и сопереживать. Редкое качество, с которым я практически не встречался. В Таллинне Ваня в тот момент жил у родителей своей жены: его супруга Ольга была родом из этих прибалтийских мест, будучи при этом не эстонкой. Ваня пребывал тогда в довольно сложном состоянии души. За год до этого, он сделал странную попытку уйти из жизни, наглотавшись снотворных таблеток. К счастью, в процессе этого глупого суицида, ему сильно захотелось опять жить и страдать, и Ваня позвонил своей маме, находясь уже в полусонном обморочном состоянии. Советские врачи его спасли и вернули в нашу суматошную жизнь. Почему он совершил этот некрасивый поступок, имея на руках жену и маленького ребёнка, Ваня толком не смог сам себе объяснить. Какой-то бес его дёрнул поиграть в эту рулетку. Ангел же хранитель, в последний момент поднял его с кушетки и повёл к телефону, заставив сделать спасительный звонок. Это печальное событие произошло на той сталинской квартире, у метро «Сокол», где я Ваню впервые увидел. Там в тот момент проживал ванин дядя Василий, к которому он любил заходить в гости. Дядя-математик был очень недоволен случившимся, а потом всё же простил не всегда разумного племянника. Ключей же от своей квартиры он ему, на всякий случай, больше не давал. Видимо, в той квартире была некая мистическая аура, которая присутствовала в сталинских домах. Я это потом понял, пожив немного в таком вот доме, с высокими потолками и толстыми стенами, в районе метро «Автозаводская», про что напишу попозже.
С Ваней З. я начал общаться тем злополучным летом 1985 года, когда умерла моя бабушка, и когда я пытался зацепиться за Москву, чувствуя себя в ней чужеродным и одиноким. Ваня меня тогда образовывал и заполнял пустоты в моих литературных познаниях: давал читать разные самиздатовские тексты неизвестных у нас писателей; среди них был и Франц Кафка, которого тогда ещё не печатали в нашей стране из-за его упаднических малопонятных текстов. Мне его роман «Процесс» очень тогда понравился и что-то такое во мне сильно затронул, атмосфера сюрреализма и полусна меня всегда волновала и тревожила, - в СССР это болезненное направление в искусстве было под строгим запретом. Ещё, я помню, переписывал стихи Мандельштама своим мелким бисерным почерком и даже пытался их выучить наизусть, мало чего понимая в поэзии. В Ереване у нас было собрание сочинений поэта Блока, - мне нравились его стихи; особенно те, в которых присутствовал некий мистический эрос с разными там незнакомками и тёмными переулками с желтыми фонарями. Меня вообще всегда привлекал именно таинственный Эрос, которого в СССР так не хватало. Кроме того, Ваня дал мне почитать свою повесть «Исповедь», в которой честно свидетельствовалось о том, как автор оказался в сумасшедшем доме, в августе 1979 года, в знаменитой московской больнице имени Кащенко. В этом своём произведении, Ваня описывал советских психов, с которыми ему пришлось общаться, никакого эроса там не было, и всё там было очень прилично и не так уж и страшно. Лежишь себе в палате, где тебя, периодически и планомерно, колют разными успокоительными лекарствами добрые заботливые врачи, а когда ты уже в порядке, то постепенно начинаешь общаться с окружающим тебя незатейливым мирком небуйных московских психов; и тебя потом отводят в больничный цех, - заниматься несложной трудотерапией, чтобы через полезный труд вернуться в нормальный советский мир, с его спокойными радостями и с не очень страшными печалями. Я был удивлён, что в московской психбольнице так было всё хорошо, и никто никого там не мучает, не бьёт и не насилует в ночи. До этого я панически боялся сумасшедших домов и думал, что там всё как у Чехова в «Палате №6», и что если ты туда попал, то жизнь твоя закончилась. А тут всё оказалось не так грустно и безысходно, и туда попадают вполне нормальные люди, которые немного умственно перетрудились и котором просто надо немного отдохнуть. В больнице имени Кащенко – очень много интеллигенции и очень заботливый персонал. Так было в те застойные годы, о которых немного написал мой друг Ваня.
Ваня появился на Свет в самом начале мая, в 1956 году, с очень большой головой. Его маме тогда врачи сказали, что ребёнок может не выжить, а Ваня, несмотря на медицину, выжил. Детство у него было вполне нормальное: сытое хрущёвское детство без психических травм и душевных потрясений. Про свою учёбу в школе, мне Ваня ничего не рассказывал, и тут я, к сожалению, ничего не могу написать. После школы, Ваня поступил в непрестижный московский институт геодезии и картографии. Почему он именно туда поступил? Почему не выбрал другой институт? К примеру, театральный или МГУ, почему он не пошёл в православный семинарий: ведь у Вани в роду было много священников, и он мог продолжить дорогу своих дедов и прадедов. Священников тогда уже не расстреливали, и бояться уже было нечего. Из Вани получился бы прекрасный поп, с его талантом выслушивать людей и никого не судить. Видимо, это и была его главная ошибка, на мой взгляд, что и привело его впоследствии в сумасшедший дом и к неудавшейся попытке уйти из жизни… В общем, Ваня стал студентом МИИГАиКа., где тесно сдружился с другим студентом, тоже москвичом, и которого звали Сева Е.. Студент Сева обладал прекрасным чувством юмора, обаянием, широкой белоснежной улыбкой и курчавой умной головой. Подружились же они на почве, так называемого, антисоветизма: оба не любили советскую власть и оба читали всевозможную диссидентскую литературу, что в те годы, особенно в Москве, было небезопасно. И, кроме того, они на своём курсе были единственными москвичами; остальные студенты приехали в столицу из провинции или из стран третьего мира. Сева потом и женился на самой красивой и высокой иногородней студентке, из города Калуга; прописал её в Москве и, какое-то время, был достойным мужем. Ваня тоже женился на иногородней барышне, и тоже прописал жену в Москве: в этом, тогда не было ничего предосудительного и аморального. Вся советская провинция очень хотела перебраться в сытую Москву или в культурный Ленинград. Сами москвичи редко куда уезжали жить: они очень боялись потерять свою московскую прописку и, тем самым, понизить свой социальный статус. Из Москвы только могли выписать за 101 км, за какие-то преступления или за злостное тунеядство.
Кроме антисоветизма, Ваню и Севу объединяло христианство: оба искали Бога и, можно сказать, были богоискателями, при этом, Ваня склонялся к мистицизму и к личному общению с Создателем, а Сева же, имея острый и критический разум, не позволял себе отклоняться от неких предписанных догматов и не впадал в ложные суеверия; при этом, оба друга твёрдо стояли на христианских позициях и не заигрывали с разными восточными практиками и теософскими лжеучениями. Примерно за полгода до того, как «сойти с ума», Ваня крестился и понёс свой, так сказать, крест. Крестился он в Ленинграде. Крёстным его был его родственник, известный поэт Дмитрий Б., который был соратником и соперником самого Бродского. Ваня любил своего дядю и гордился им, дядя же вскоре иммигрировал в Америку, где и осел на всю жизнь, преподавая в каком-то иллинойссовском университете. После же крещения у Вани начались разные психические воздействия: ему стало казаться, что он – новый Иисус, посланный на грешную советскую землю с новой проповедью Любви. Что конкретно Ване тогда мерещилось, про это он ничего не написал. Можно сказать, что это осталось его внутренней тайной. Его друг Сева, будучи простым русским алкоголиком, ничего особенного в этом не увидел, и он не был свидетелем каких-то там чудес и откровений. По его трезвому мнению, у Вани просто «поехала крыша» по каким-то непонятным причинам. Единственное что Сева не отрицает, - это то, что Ваня был тогда красив и очень притягателен. Ваня тогда, и в самом деле, был похож на какого-то иудейского пророка: он сильно исхудал, тёмные глазища его светились странным светом, отросла тёмная борода, как у индийского факира. Ему казалось, что он может совершать чудеса: мысленно управлять людьми и подчинять их волю. Долго это продолжаться не могло, и Ваню решили лечить, с его же согласия. Никто его насильно в больницу не клал, и всё произошло добровольно. Была знакомый врач-психиатр, Татьяна Михайловна, к ней Ваня и пошёл на приём; именно с этого и начинается его «Исповедь», где он описывает свою Голгофу, свой крёстный путь в больницу имени Кащенко. Начало августа 1979 года…
Мне же, в то лето исполнилось 13 лет. Я тоже имел кое-какие душевные переживания, хотя не такие масштабные, как у моего друга Вани. Практически всё то лето, я провёл на спортивной базе в городке Цахкадзор, на главной спортивной базе СССР, куда съезжались на сборы лучшие спортсмены со всей страны. Нас же, юных ереванских пловцов от общества «Спартак», в количестве нескольких человек, туда отправили, как бы отдыхать и немного тренироваться. Мы жили там практически без надзора, шлялись по лесу и горам, жадно взирали, с растущей юной похотью на крепкие тела советских пловчих. Нам тогда сильно не хватало калорий, и всё время хотелось что-то вкусное съесть. Времена тогда были сытые, но мы, юные пловцы, часто бывали голодны. Нас немного недокармливали, и иногда приезжали наши родители с вкусной едой и устраивали пир где-нибудь в лесу. Ко мне обычно приезжал мой папа. Цахкадзор находился на высоте около 2 тысяч метров в 50 км от Еревана. Там был очень чистый и полезный для здоровья воздух. В Ереване же летом всегда было жарко, и воздух не отличался прозрачной чистотой. В июле, когда мне исполнилось 13 лет, мой отец не смог ко мне туда приехать. У него случилось что-то с давлением. Он попал в больницу. Ему было тогда ровно 50 лет, и у него наличествовал лишний вес в виде довольно выпуклого живота. Может, он просто перенервничал и, Слава Богу, всё нормально закончилось для него и для нашей семьи.
У меня был крепкий папа, очень живой и сильно жизнерадостный, хотя и, порой, нервный с сильными перепадами настроения: его мог сильно разозлить какой-то несущественный пустяк или же он впадал в непонятную ярость от разбитой чашки или от каких-то там отклонений от правильного режима питания. В моём папе жил дух некой тирании. Слава Богу, он был очень отходчив и долго это не продолжалось. Его самого мучало Это и, в принципе, он был добрый человек. Я от него что-то такое унаследовал и, с возрастом, начал его понимать. Это всё были бесы; неумение справляться с их дурным воздействием приводит к печальным последствиям. Без бесов же жить, - тоже скучно и неинтересно. В СССР был атеизм, и многие люди просто не знали, что с ними происходит, откуда эта неземная печаль о короткости жизни, в которой так много бессмысленной суеты и глупых правил. Мой папа не был атеистом, он втайне во что-то такое верил и это, видимо, давало ему силы не подпадать полностью под влияние тёмной стороны своей души. Он даже носил католический серебряный крестик с распятым Иисусом и любил слушать разные религиозные радиопередачи, которые нам вещали вражеские голоса.