Мысли были похожи на пчёл. Они больно жалили и мгновенно умирали. Стоит ли считать, может статься, что целый улей был умерщвлён за время нашего вечернего разговора. Мы сидели за столом, курили сигареты, кидали друг другу слова и возвращали их обратно. Слова… мы вертели их и так и сяк, закручивали в фразы, рассматривали то под одним углом, то под другим для того, чтобы они приобрели долгожданный смысл, но всё напрасно… Ведь смысл должен был проникнуть в кровь целительным ядом, насытить речь чудесным ароматом пыльцы с душистым привкусом мёда, раскрасить яркими красками пыльно-серую оболочку предложений. Но слова, как ни крути, были, как высохшие цветы (совсем не похожи на те, которые облюбовывают пчёлы) – без цвета, без запаха, без смысла, без надобности. Может яд так и остался в жале, если предположить, что оно не способно проткнуть загрубевшую кожу, или же наша кровь слишком густа для капельки, отравленной целительным нектаром…
И ещё одна сигарета задушила свежесть воздуха, и ещё одна или две минуты съедены, подступающей темнотой… Наше восприятие в задымлённой комнате не ждало никаких удивительных происшествий. Но, тем не менее, в этот угасающий, израненный непониманием вечер, когда пчёлы бездарно умирали и увядали цветы, к нам пришло чудо.
– Почему всегда все трудные решения на мне? – спросила я обречённо.
– Оу… – вздохнула Саня в ответ и почесала правую лодыжку. В её репертуаре есть множество подобных звуковых сочетаний, которыми она комментирует мои риторические вопросы. Этими томными вздохами-комментариями могут быть не только обыденные «ох», «ах», «ой», «ай», «эй», «уй», но и повергающие мою психику в ступор, протяжно-высокомерные «эмм», «ау», «ээуу» и даже слегка чопорное «мее»… В этот раз, когда чудо уже нетерпеливо топталось в прихожей, Саня изрекла глубокомысленное «оу», и выпустила мне в лицо струю сигаретного дыма. Это «оу» с привкусом никотина могло обозначать всё что угодно: «неужели?», «вот как?», «что за туфту ты мне втираешь, оу?», а может у неё зачесалась правая лодыжка и она решила утихомирить её этим загадочным полувздохом?..
– Ну иии… – нетерпеливо, но неизменно растягивая слова, спросила Саня.
Пока я размышляла над её особенной манерой выражаться, моя подруга притомилась, а чудо и вовсе истоптало все половики в прихожей. Так почему мне приходится так трудно? Санька легка на подъём, ей ничего не стоит решиться не только на уборку квартиры и героическое мытьё шкафов, но и на внеплановую прогулку в лунный морозный вечер. А для меня – это испытание, словно вынужденный и дальний поход, вторжение в чуждый мир, полный удивительных опасностей… Наверное, я слишком много думаю… И как хорошо иметь такую подругу, как Саня, которая своим нетерпеливым «эмм», или угрожающим «ууу», не даёт мне времени, чтобы заблудиться в дебрях мыслительных процессов, где всё завалено телами отжжужавших пчёл… И тогда решения приходят сами, необдуманные, но и не героические – спонтанные, приводящие к невероятным последствиям…
– Тебе никогда не казалось, что твоя неизменная решительность слишком необдуманная, а моя трусливость слишком неоправданная? – спросила я задумчиво глядя в потолок.
– Ыыы! – зарычала Саня, и если бы у неё был пистолет, мне стоило бы опасаться за свою жизнь.
– Пошли, – поднялась я со стула, на шаг приближаясь к чуду, которое улыбалось в прихожей.
В коридоре было всё, как и полагается: прозаично валялась по углам обувь; привычно болтались под ногами котята Фёдор и Елисей, тычась своими урчащими мордами в наши ноги; совершенно обыденным образом никак не могла отыскаться моя белая шапка, и конечно, я, как и всегда, орала во всю глотку, обвиняя в пропаже то маму, то брата, то Саню, то кошек… В общем, ничего невероятного в прихожей не наблюдалось. Должно быть, чудо ожидало нас на улице, боясь того, что наши энергичные телодвижения истолкут его в никчёмный порошок, а может, мы его просто не замечали в суматохе сборов. Чтобы услышать что-то чудесное, надо прислушаться, а в нашем коридоре звучит моё истеричное: «Где моя шапка, гдеее?», Санькино томное: «Эмм, муу, не кипешуйся, оу», мамино нетерпеливое «Когда ж вы, чучундры, уйдёте?», истошное Елисея «Мяу-мяяя!!!», пронзительное Фёдора «Мур-мур-мя», слоноподобный топот наших ног, и всё это сливается воедино, кружит, звенит в спёртом воздухе, делая уши глухими, а сердца пустыми. Чтобы увидеть что-то чудесное… да что и говорить, если глаза в тот момент не могли определить местоположение шапки… Чтобы почувствовать нужно иметь при себе хотя бы капельку концентрации и чуточку уравновешенности…
В конце концов, шапка нашлась и заняла своё место на голове, мы были одеты, обуты и вытолкнуты за дверь, уставшей от нас мамой. Тяжело дыша, распахнули подъездную дверь и… блеск исказил на миг зрение… на белых пушистых коврах таинственно мерцали бриллианты. Справа от нас драгоценная россыпь разливалась мягким оранжевым светом, словно её обласкали лучи ушедшего солнца, будто отголосок сгоревшего дня решил сосредоточиться в одном месте, сотворив из него тихий, сияющий теплом островок. Великаны, одетые в пушистые шубы, пытались схватить небо своими корявыми руками. Наверное, среди них были и женщины, потому как некоторые шубы кокетливо сверкали жемчугами, а пальцы, украшенные алмазами, элегантно изгибались, создавая причудливые переплетения, которые казались то узорчатыми арками, то изящной бахромой, а то и волшебной палочкой, которой фея всякий раз взмахивает, когда хочет исполнить чьё-то заветное желание. В тёмно-сиреневом небе уже показались глаза таинственных существ, которые сияли холодом чужих миров. Что же это за чудные глаза, пылающие неровным магическим светом из далёкой дали? Страшные и манящие, прекрасные и непостижимые. Какие тела прячут в непроглядной тьме? Может, они не зря подмигивают нам, весело, хитро и непонятно? Может, есть причина их гипнотической красоте? А может статься, они просто беспардонно подглядывают за нами с недосягаемой вышины? Столько вопросов… столько чудес… А мы только вышли из подъезда, и нам ещё предстояло решить, что происходит: наш разум подстраивается под ситуацию, когда природа решила устроить праздник красоты, подарив сегодняшней ночи магию, или мы действительно угодили в неведомый нам мир. Что решать, думать да гадать, надо было торопиться стать частью этого великолепного бала-маскарада, потому что в неведомых мирах всё так непредсказуемо и зыбко, не успеешь оглянуться, и чудо растает, как снег по весне.
Мы не шли, а словно летели – лёгкие и свободные – маленькие песчинки, занесённые ветром из дикого, истерзанного реальностью края в эту удивительную страну. Только здесь жизнь так загадочно улыбается, излучая повсюду драгоценный блеск; только здесь снег так радостно, так нетерпеливо скрипит под ногами, указывая путь! Лишь в этот бесконечно-восторженный миг, вне времени и пространства, бесхарактерная Ленка и томная Санька могли стать отважными искателями приключений, и, сбросив пыль будней, оказаться там, где вечная и незыблемая красота тысячи лет, ночи напролёт рассказывает свои волшебные сказки, где в самом сердце заснеженного мира непрерывно пульсирует счастье.
– Куда мы идём? – спросила Саня.
– Наверное, туда, – указала я рукой в сторону тропки, охваченной таинственным, неземным светом. Наверное, кто-то спустил с неба серебристые нити и вплёл их в белоснежный ковёр. Наверное, этот кто-то всё ещё там, в небе, смотрит на нас и озаряет своей улыбкой всё вокруг. Мы, по безмолвному сговору, подняли головы вверх и увидели её – бледноликую богиню. Она нежно глядела сквозь корявые пальцы великанов, неспешно плела свою серебристую паутину и ласково улыбалась. Её безмятежное, прекрасное лицо дарило этому миру священный покой, тогда как в нашем грубом краю ей суждено быть мучительной тайной, которую называют то луной, то Селеной, а то и спутником земным.
– Ты хочешь пойти туда? Да мы утонем в этом океане снега! – быстро проговорила Саня, и её голос, лишённый привычной протяжности, мелодично зазвенел, словно растревоженный ветром колокольчик.
– Ничего, прорвёмся, – сказала я и подивилась тому, какими твёрдыми могут быть слова, если они пропитаются силой того, кто их произносит. – Не могу понять, куда ты спрятала своё бесстрашие?
– Встречный вопрос: где твоя нерешительность? – парировала Саня голосом хрустальной незнакомки.
– Она всё ещё со мной. Просто сейчас её перебивает решительность, – я радостно вдыхала истинную суть вещей, которая вибрировала в воздухе и выдыхала со словами спокойное знание. Смелость то и дело толкала меня в спину, призывая переплыть океан снега без промедления. – Мы пройдём там, сквозь волшебные врата.
– Сквозь волшебные врата, – был звенящий ответ, словно хрустальный бокал разлетелся на тысячи сверкающих осколков, чьи разбитые отголоски ещё долго будут дребезжать в ночной синеве. – Пошли.
И Санька ринулась туда, где небесная богиня соткала тропку из серебристой пряжи – к волшебным вратам. Я едва поспевала за подругой, барахтаясь в пушистом снежном ковре по пояс там, где ей было по колено, цепляясь за её целеустремлённость и весело хохоча над её визгом, который был вызван не только очередным падением, но и восторгом – всепоглощающим, необъятным, как мир восторгом. Недостающие кусочки мозаики встали на свои места. Теперь мне всё предельно ясно – Санька не теряла бесстрашие. Здесь, в этой сказочной земле, её решительность никому не нужна, потому и вырвалась на свободу осторожная любознательность, с которой так увлекательно познавать магию жизни. И вот результат: вместо степенной, рассудительной Саньки – звонкая девчушка, которая барахтается в океане снега рядом со своей прежде бесхарактерной, а ныне отважной подругой Ленкой.
Наконец мы причалили к волшебным вратам. Невозможно было определить какого они цвета, потому как поверхность их облепила ледяная плёнка, на которой искрились голубые, жёлтые, белые, красные точки, завораживая и обманывая зрение.
– Не трогай руками! – завопила я, увидев, как Санькина рука тянется к пленительно-искристой поверхности.
– А то что? – недовольно спросила Санька, но руку отдёрнула.
– Случится беда. Здесь ничего нельзя трогать.
– Хорошо. Значит, мы просто быстренько пройдём этот туннель, не такой уж он длинный, видишь? – затараторила Санька. – Выход совсем рядом, и кажется не такой уж низкий, как вход.
– Туннель… – тихо проговорила я и ощутила, как мурашки скользнули по затылку. – Мне кажется, это нечто большее, чем просто туннель…
– Ну что ж, за мной, мой отважный друг! – кинула боевой призыв Санька, и, склонив голову (не из почтения, а из-за своего роста), вошла в туннель через сверкающие врата. «Наверное, эти врата были сотворены для детей, или для таких коротышек, как я» – мелькнула весёлая мысль, прежде чем ноги ступили на сотканную из серебра тропинку; прежде, чем волшебство ударило в грудь.
Я видела, как пошатнулась Санька, но удержав равновесие, продолжала путь. Я слышала, как шумел мир, за пределами туннеля, но здесь… здесь застряло безмолвие. Тишина, длинною в жизнь. Я ощущала, как мимо меня неторопливо текут секунды. Я знала, какое волшебство ударной волной чуть не сбило меня с пути. Время. В этом замкнутом мире оно иное – опасное, хитрое, имеющее плоть и силу.
Мы осторожно шли, не переговариваясь и ничего не касаясь: губы сомкнуты, руки вдоль тела, мысли собраны. Осталось всего несколько шагов. Секунды замедлили своё и без того неторопливое движение. Три шага. Уже мелькает перед глазами разноцветными искрами прямоугольный выход. Секунды вязким туманом обволакивают ноги. Два шага. Так невыносимо близко сверкают драгоценные камни на белоснежных коврах, за пределами врат. Так невыразимо тяжело вырваться из объятий времени. Секунды облепили сапоги, вдавливая их свинцовой тяжестью в снег. Ещё один шаг! Время не желает отпускать, оно делает воздух плотнее, сугробы неприступнее, туннель уже. Ещё один, всего один шаг! Оно хочет, чтобы мы навеки сроднились с живущей здесь тишиной, чтобы мы застыли ледяными столбами, которые не растают даже весной. Только мысли собраны, губы сомкнуты, а руки вдоль тела – мы знаем правила: осторожно идти, молчать, ничего не касаться. И вот ноги вырываются из снежного плена, как из вязкой трясины и ступают на спасительный ковёр, за пределами врат. Я вижу, что Санька, потеряв равновесие, с оглушительным, звенящим визгом, падает в снег. Я слышу, как нежно шумит вокруг нас сказочный, добрый мир. Я тоже позволяю себе упасть в пушистые объятия белого ковра, ощущая как радость, перекатываясь в горле, щекочет губы, вырываясь из них тихим смехом.
– Что это было? Мы чуть не увязли, – выдохнула Саня отболевшее беспокойство.
– Временной портал, – ответила я, погружая ладони в холодную россыпь драгоценных камней. Когда опасность позади, так приятно чувствовать блестящую невесомость снега на кончиках пальцев…
– Это так страшно, мы могли не успеть, – в голосе Саньки зазвенело тревожное напоминание о том, как стремителен и чудесен каждый миг нашей жизни.
– Нет, оно только играло с нами, – тихо промолвила я, глядя в тёмное небо, где догорали и возрождались из белого пепла глаза таинственных существ. – Время. Оно только играло. Но когда пойдём обратно, нужно будет поторопиться, а не то врата закроются. Я всегда боялась таких порталов. Ты вторгаешься в обитель времени… ни ветра, ни жизни… там существует и дышит только время.
– Но мы знаем правила и не попадёмся на его уловки, – Санька протянула мне руку, помогая подняться. Пришла пора для новых свершений.
– Ничего не выйдет. Он слишком рыхлый, – беспомощность повисла тихим звоном в морозном воздухе.
– И что теперь: печально разводить руками? – в голосе дрожало возмущение. – Нет уж! Не ради этого мы переплыли океан снега! Видишь вот этот большой пень?
– Ага… Он… он, словно обрубок чьей-то огромной ноги…
– Да… он будет началом. Улавливаешь мысль?
– Ага! – теперь в воздухе звенела радость. – А ещё у меня в кармане банка пива, она всё завершит!
– Ты уверена, что это хорошая идея? Я думала, что пиво нужно для того, чтобы его пить…
– В этом мире оно не годится для того, чтобы его пить. Здесь мы ему найдём другое применение. Начнём!
В ночной синеве летали волшебные искры. Морозная тишь поглощала прерывистое дыхание, превращая его в лёгкий пар. Мы, не зная усталости, ползали на коленях вокруг большого пня (который Санька окрестила обрубком чьей-то огромной ноги) и лепили, не чувствуя холода, резво поднимались на ноги, захватывали в объятья одну, а то и две пригоршни рыхлого снега, и снова ползали на коленях, снова лепили, снова старались изо всех сил, чтобы у него было новое, белое, сверкающее тело. Руки, лишённые перчаток творили чудеса: они прихлопывали, уплотняли, разглаживали, меняли структуру сыпучего вещества на подходящий рабочий материал. В мыслях сложился отчётливый образ. Нужно успеть его создать, вдохнуть в него жизнь. Скорее, скорее! Вот уже появляются ноги, туловище, голова, улыбка… Скорее! Пальцы кружили, приплясывали, порхали в ворохе блестящих снежинок, где-то наращивая, где-то убирая лишний кусок – неутомимо облекая в форму то, что совсем недавно было печальным обломком.
– Вот и появилось у обрубка новая плоть, – довольно сказала Саня, натягивая перчатки.
– Какой же это обрубок? Это Марьяна! – с гордостью заявила я, только теперь ощутив, как заиндевели пальцы.
– Почему это – Марьяна? – спросила Саня, разглядывая завершённую, но, увы, не совершенную фигуру, сотворённую из рыхлого снега.
– Потому что это она. Особь женского пола. Даже отличительные признаки имеются. Блин, они же разные! Смотри, одна больше другой! – с досадой вздохнула я, разминая застывшие от труда и холода пальцы.
– Я в курсе, что это она, а не он! Иначе на кой бы мы ей стали груди лепить! Я спрашиваю: почему имя такое: «Марьяна»?! – зловеще процедила Санька, раздражаясь из-за моей непонятливости, и вдруг зависла, ошалело таращась на половые признаки снежной фигуры. – Да… что-то и впрямь одна грудь больше другой. Но знаешь… ей это к лицу.
– Да уж, – согласилась я, – нашей Марьяне всё к лицу, даже ассиметричная грудь. Ну посмотри сама: разве ты не видишь, что это Марьяна? Она и улыбается, как Марьяна, и осанка у неё, как у Марьяны и… и она даже сама думает, что она Марьяна! Вот! – сама от себя не ожидала такого нелепого словесного потока, но, тем не менее, вылила его на Саньку, и теперь дёргала её за рукав, надеясь на то, что она уразумеет смысл сказанного.
– Угомонись. Пусть будет Марьяной. Ей идёт, – лаконично ответила Саня и умолкла.
Мы долго и тихо стояли, удивлённо взирая на затею, которая превратилась в реальность усилием наших рук. Марьяна… Она обладала маленьким ростом, гордой осанкой, треугольным туловищем, ассиметричной грудью и глазами-бусинками, в которых таилась сила. Она раскинула руки-прутики, словно хотела заключить нас в объятья. Она улыбалась и в её улыбке было что-то странное, что-то неуловимое, что-то такое, что хотелось, но невозможно было понять…
– Тебе не кажется, что у неё ухмылка какая-то… жуткая… – промолвила, наконец, Саня, извлекая из обширного кармана шубы банку пива.
– Скорее непонятная. А всё непонятное кажется жутким, – ответила я, недоверчиво покосившись на банку. – Что, поливать будем?
Саня кивнула. В морозной тиши раздался короткий «щёлк», и жёлтая струя полилась Марьяне на голову.
– Она теперь вся в каких-то неэстетичных жёлтых пятнах, – поморщилась я. Марьяна улыбалась.
– За неимением воды, сойдёт и пиво, – прозвенела Саня таким тоном, что ни мне, ни Марьяне не пришло бы в голову усомниться в её компетентности. – Нам вообще крупно повезло, что у нас оказалось пиво. Снег надо было скрепить влагой, теперь Марьяна простоит долго. Смотри, она ничего не имеет против, – с неожиданным умилением сказала Саня и ласково поправила покосившийся прутик, с которого падали тяжёлые пивные капли. – Смотри, она даже улыбаться стала по-другому… как-то по-свойски, мило и с задором.
– А как же, после боевого крещения пивом, вы с ней сроднились, – рассмеялась я, заметив, между прочим, что ухмылка Марьяны действительно стала родной и понятной. Неказистая фигура с ассиметричными признаками женственности перестала быть её недостатком, преобразившись в отличительную черту, в удивительную особенность, присущую только нашей Марьяне. И пусть она не совсем та, которой представлялась в мыслях, но её сотворили мы, и потому ей суждено было стать частичкой этого мира, частичкой нас самих. Она родилась из усердия наших пальцев, из волшебных искр, что распыляла синяя ночь, из нашего дыхания, из морозной тишины, из непокорности снега, из дерзкой целеустремлённости, из желания соединить реальное и чудесное.
– Зря ты насмехаешься, – притворно грозным голосом сказала Саня, пряча пустую банку в карман. – В предрассветный час, когда ты будешь мирно спать, Марьяна сойдёт со своего места и придёт к тебе… будет стоять у твоей кровати и зловеще ухмыляться. Что тогда станешь делать?
– Наша Марьяна? Зловеще ухмыляться? Во-первых, она милейшее, добрейшее существо, а во-вторых, волшебные врата её не пропустят, портал закроется в срок, – по затылку вновь скользнули мерзкие, непредвиденные мурашки. – Кстати, о вратах. Пора и честь знать. Пока, Марьяна, – п груди всколыхнулась нежность, когда я коснувшись её белой щеки, ощутила, как под пальцами течёт прохлада созданной нами жизни. – Ты всегда будешь в моём сердце.
– Пока, – шепнула Саня, послав Марьяне воздушный поцелуй.
Печаль обволакивала глаза. Лёгкие снежинки пританцовывая, опускались на ресницы, и миг их прохладного прикосновения каждый раз отзывался в груди, как болезненное напоминание о быстротечности жизни. Я ловила губами недолговечную красоту, ощущая, как тает изящность последнего движения, как растворяется от моего тепла хрупкая оболочка подарка, которым осчастливил нас напоследок волшебный мир. Раз снежинка. Два. Три. Они вальсировали в синем воздухе – быстро, свободно, самозабвенно. Прощай сказочная страна и прости. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три... Кружение замирало на языке влажной горечью прекрасной потери. Прости за то, что пришли. Раз-два-три-раз-два-три-раз-два-три… Прости за то, что никогда не вернёмся.
– Хватит глотать снег! Ты заболеешь! – угрожающе зазвенела Саня, не заметив, как несколько снежинок грациозно приземлились на её губах, а потом ещё, ещё и ещё… целая стая блестящих, неземных крупиц. Нежные, бархатистые, очаровательные… они были повсюду: в небе, на земле, на лицах, на одежде, в словах, в каждом вздохе, в каждой секунде, в каждом движении этого мира…
– Я хочу впитать в себя волшебство. Хотя бы капельку! Это так грустно. Волшебство. Оно нас касается и тут же исчезает. Мы никак не можем унести его с собой? – мне на мгновение показалось, что слишком тонка грань, отделяющая меня от капризного ребёнка с неадекватным восприятием и прогнившими от эгоизма поступками.
– Мы? Для начала не худо бы узнать, кто они такие – мы… – сказала Саня и остановилась, придержав меня за руку, словно предчувствуя невидимую, но опасную черту. Она с тревогой посмотрела мне в глаза, и я увидела, что она тоже боится. Мучительно боится уйти и не вернуться, но не поддаётся истерике и, ожесточив сердце, продолжает цедить нужные нам обеим слова: – Я не знаю, будем ли мы тосковать без этого сказочного края, я даже не знаю, будем ли мы вспоминать о нём. Я не смею догадываться, как и чем мы будем жить дальше, но сейчас… – она судорожно вздохнула, и в этом вздохе растаяли тысячи легкомысленных снежинок, а другую тысячу унёс неожиданный порыв ветра, – Сейчас мы должны пройти портал. Мы должны вернуться домой.
– Да уж. На какое-то мгновение мне показалось, что я превращаюсь в какое-то взбеленившееся, жадное до недоступных нам чудес существо, – пробубнила я, заметив, наконец, что мы находимся у волшебных врат. И вновь мурашки знакомой змейкой скользнули по затылку. – Не думала, что до такой степени не хочется возвращаться домой. Мы ничего не сделали для того, чтобы оказаться здесь, вмешалось чудо. И я предчувствую, что мы и в будущем поступим так же. Только чудо дважды не приходит. Мне отчаянно захотелось его удержать, – слова пронеслись на одном дыхании и утонули в снежном вальсе.
– Лена, пора! У нас больше нет возможности задержаться, как и нет возможности взять что-то с собой! Только осторожно идти, молчать, ничего не трогать, – быстро проговорила Саня, и, прижав руки к бокам, перешагнула черту. Я видела, как она задрожала всем телом, но продолжила идти по тропке вытканной серебром. Я помнила, что там есть волшебство, блеск и тишина… что там слишком много волшебства, блеска и тишины. Я понимала, как тесно им существовать в узких рамках врат, как трудно дышать в скупой ограниченности от входа до выхода. Я знала, во что они превратили портал – в тугой сгусток безнадёжности и тёмной печали. «Как трудно сознательно стремиться туда», пронеслось в мыслях, одновременно с тем, как был сделан осторожный шаг.
И снова волшебство ударило в грудь, завибрировало, забурлило, прокатилось по всему телу. Я шла за Саней след в след. В уши проникло безмолвие… Одинокое, забытое богом безмолвие, которое навеки застряло в этом заколдованном, проклятом туннеле. Ему суждено изо дня в день, сотни, тысячи, миллионы лет стелиться по серебристой тропке между сверкающих врат и ждать, ждать, ждать… Ждать пока кто-то по незнанию или по неосторожности обронит здесь капельки спасительных слов. Мы молчали, ничего не трогали и осторожно шли. Где-то, за пределами портала, шумел сказочный мир и беззаботно порхали снежинки – где-то совсем рядом, где-то невыносимо далеко. В висках запульсировала тревога. Тик-так, тик-так, тик-так… Позади нас, в глубине туннеля что-то заворочалось, задышало, плотоядно зевнуло… Тик-так-тик-так-тик-так… Время пошло. Тик-так-тик-так-тик-так. Время побежало. Руки охватила паническая дрожь. Им отчаянно захотелось вырваться из бездвижного плена и ухватиться за что-нибудь, но осторожность знала своё дело и держала их в узде, пряча в спасительные карманы, прижимая к бокам. Вот-вот, сейчас, совсем скоро, может в следующий миг, время наберёт нужную скорость и множество цепких секунд нырнут в отражающий серебро снег, вгрызутся в сапоги, утащат ноги на вязкую глубину, и будут удерживать там до тех пор, пока мы, измученные попытками выбраться не превратимся в ледяные столбы. Быстрее! Надо их опередить! Во что бы то ни стало! Осталось совсем немного, всего несколько шагов и сияющий, наполненный звуками мир раскроет спасительные объятья! Ну же, быстрее! Горло сжал, не знающий выхода, ужас… Пронзительный, холодный ужас, который хотел вырваться на свободу и звучать, звучать, звучать, пока ночной воздух не выпьет его до последней капли. Только здесь нет воздуха, нет ночи. Ничего, кроме времени, жадного безмолвия и коварного блеска. В груди бесновалось перепуганное сердце. Тук-тук-тук-тук-тук-тук. Время отправилось в погоню. Тик-так-тик-так-тик-так. Скорее! Осталось всего три или четыре шага! Глаза слезились от пёстрой близости сияющих врат, туннель становился всё теснее, всё уже, секунды спешили, и мы тоже, словно по команде, ускорили движение. Что-то ледяное дунуло в затылок. Два шага… Здесь не может быть ветра! Раз… От одного следа до другого тысячи километров. Это время!!! Время дышало в затылок! Два?.. как преодолеть эти километры?! Отчаянный прыжок, и Санька, пригнув голову, летит в снег. В ушах стучали быстрые секунды, кто-то отвратительно-ледяной коснулся спины. Два!!! Руки, вырвавшись из карманов, пронеслись в каком-то миллиметре от сверкающей поверхности врат, и онемевшие ноги вынесли тело на пушистый ковёр, а в синем воздухе ещё долго звенел крик безумия и радости.
Санька, поднявшись, поспешила дальше, прочь от проклятого туннеля. Волшебные врата позади, и нет сил обернуться, чтобы взглянуть на обманутое нами время, нет сил остановиться. Совершив рискованный прыжок, чтобы выскочить из портала, мы продолжали бежать, нестись со скоростью света, не замечая ничего вокруг. Только мы. Только хриплое дыхание пережитого ужаса. Только инертное движение вперёд. Снежинки танцевали; проносились мимо великаны, одетые в шубы, и вот уже слева источает тепло, окружённый оранжевым блеском тихий островок, а прямо по курсу дверь подъезда с облупившейся зелёной краской. Нестерпимо захотелось прекратить бессмысленный бег и попрощаться со сказкой, впитать её последнюю нежность, но непослушные ноги несли вперёд. Ничего нельзя изменить. Не остановиться, не повернуть головы, не послать воздушного поцелуя. Тоска разрывала грудь, клокотала в горле, застилала глаза, опускала безвольные руки, и ускользала через губы тихим звоном потерянного счастья. Несколько деревянных шагов, несколько глупых слезинок, и волшебный мир выплюнул нас в духоту квартиры.
– Мы справились, верно?
В комнате висела сонная темнота. Она попрятала все предметы, и теперь нашёптывала векам усталость.
– Оу… – Саня перевернулась на спину, отчего моя дряхлая кровать жалобно скрипнула. – Мне казалось, что мы не успеем, что останемся там. Мне казалось, что я не перепрыгнула черту у выхода из туннеля, а перелетела.
– Мне тоже так показалось, – вздохнула я, пытаясь поудобнее улечься, отчего кровать зашлась протестующим скрипом. Мне было неуютно в этой постели, в этой беспредметной, спокойной комнате, в этой сонной темноте, в этой привычной, налаженной жизни. – Мы ведь вернёмся? Проведать Марьяну…
– Ммм… – протянула Саня и это её «ммм» значило так много и не означало ничего.
– Поклянись, что мы вернёмся! – шепнула я в темноту.
– Клянусь. Мы вернёмся, – был короткий, тихий ответ. Я не видела, но знала, что Санька закрыла глаза. Ей хотелось спать, усталость и меня сбивала с толку, но мы по-прежнему оставались заговорщиками, у которых есть тайное знание, согревающее душу.
– Вернёмся, когда ты приедешь в следующий раз, – сладкая зевота заполнила рот. Мысли тонули в мягкой дрёме. – Через пять дней.
– Через пять дней, – подтвердила Саня, прежде чем провалиться в сон.
Прошла неделя. Пробежала другая. Подступила третья… Снова вечер. Пчёлы не перевелись. Они снова жужжат, жалят и умирают. На плите закипает, свистит от натуги чёрный, как уголь чайник. Кухня дышит жаром, будто огромная, раскалённая печь. Слова тонут в дымной пелене – пустые, бестолковые слова. Форма без содержания, сердце без стука, жизнь без намёка на движение. Чудо забыло к нам дорогу. Должно быть, бродит где-то в далёкой солнечной стране, топчется на чужих порогах, улыбается счастливым незнакомцам и совсем, ну ни капельки не скучает по нашим суровым, заснеженным краям. Мы слышим, как завывает за окном ветер. Мы прячемся от холода в уюте и тепле квартиры. Мы не помним о чудесах. Какие могут быть чудеса? Здесь?.. Сейчас?.. В замученной дымом кухне?.. Среди умирающих пчёл?.. Откуда же им тут взяться! Никаких чудес. Только кофе, сигареты и разговоры – бесконечные, бессмысленные, неприкаянные, непроходимо глупые разговоры.
– Где найти хорошего косметолога?
– Какую купить тушь?
– У меня хорошая тушь… Хотя… так ли она хороша?
– У меня на работе все дегенераты!!! Почему?
– Сколько вареников съесть, чтобы не потолстеть?
– Какой бы фильм посмотреть?
– Как бороться с котами, которые справляют нужду за холодильником?
– Что делать если зачесалось правое ухо?..
И так по кругу. Кофе, сигареты, разговоры… Им нет конца. Мы дуреем от кофе, сигарет и разговоров. Вдох, выдох, глоток, тупость из головы в гортань, из гортани в звук, из звука в слово. Вопросы и ответы, вопросы без ответов, ответы без вопросов….
– В стране бардак!!!
– Где же найти хорошего косметолога?
– Где же ты его найдёшь, если в стране бардак?!
– Может и вовсе не есть вареники?
– Это хорошая тушь? Я останусь при ресницах?
– Вареники, вареники… может плюнуть на всё, и продолжать толстеть?
– Теперь зачесалось левое ухо, что делать?
– Может, проведаем Марьяну?
– Какой же всё-таки посмотреть фильм? Эй, твой кошак полез гадить за холодильник!!!
– Фёдор, Фёдор, кыс-кыс-кыс!
– Ах, как чешется ухо…
– Может, всё-таки проведаем Марьяну?..
Мне показалось, что мой голос вдруг превратился в дрожащее, неуверенное, тусклое нечто. Должно быть, я ничего и не говорила; должно быть, я просто схожу с ума.
– Что? – ошарашенно и как будто испуганно прошептала Саня и зачем-то опустила глаза.
– Марьяна, – чуть слышно повторила я, не веря в то, что могу говорить. – Проведать, – гортань сжало что-то цепкое, гадкое… что-то, похожее на чувство вины.
– Сегодня? – Саня украдкой посмотрела в окно, словно опасаясь, что если задержит взгляд подольше, то зима ворвётся в кухню, заревёт и задушит внезапным холодом.
– Сейчас, – голос воспрял духом, хотя душу всё ещё жгло сомнение. – Сейчас или никогда.
В коридоре было непривычно тихо. Не вертелись под ногами коты, сразу же отыскалась шапка… Никаких воплей, суеты и толкотни – лишь неторопливо-нудная процедура натягивания верхней одежды. Я с чрезмерной аккуратностью застёгивала пуговицы, подозревая о том, что вся эта нарочитая медлительность не что иное, как постыдная, неразумная попытка тянуть время. Оказывается, не так-то просто готовиться к встрече со своей совестью. Как мы будем смотреть ей в глаза? Как она будет смотреть на нас? Желудок сжался от холодного спазма. А вдруг… вдруг её больше нет?
– Почему? Почему мы продолжили жить, как ни в чём не бывало, после того, как узнали, что можем быть другими, что можем смотреть на мир иначе? – зашептала я, не сопротивляясь бессилию, которое разливалось по телу, сутулило плечи, подгибало колени, отбирало остроту у всех пяти органов чувств.
– Это было чудесное стечение обстоятельств, а потом мы вернулись к привычной жизни… – Саня, глядя в зеркало, с одуряющей медлительностью, поправляла шарф.
– Это не так! Мы… мы просто ленивые дуры! – выбросили губы отчаянные слова. Бессилие плавило мысли, выпрямляло извилины, навязывало отупляющий отдых. – Мы попросту гробим нашу жизнь.
– Лена, не впадай в пессимизм, – Саня повернулась ко мне, но почему-то её взгляд никак не мог коснуться моего. То ли её тоже одолело бессилие, то ли она боялась впустить в своё сердце неприглядную истину. – Ты слишком строга к нашим возможностям, – она решительно тряхнула головой, и продолжила вселять в меня безосновательную, ничем не подкреплённую уверенность. Впрочем, как и всегда… Необдуманная решительность. – Ты слишком строга. А жизнь – она, больше, чем ты думаешь. У нас много возможностей развиваться. Мы ещё слишком мало знаем о жизни!
– Боюсь, что я знаю о жизни больше, чем мне хотелось бы.
– Ох!.. – почти раздражённо вздохнула Саня, и направилась к двери. – Так мы идём?
– Да, идём, – безропотно ответила я, и направилась следом за подругой, хотя сомнения терзали душу, и ноги были готовы в любую секунду повернуть назад, к жаркой кухне, кофе, сигаретам и забвению. Впрочем, как и всегда… Неоправданная трусость.
Подъездная дверь открылась с протяжным скрипом, и тут же… тут же пронзительный холод окатил лицо, затормозил возможность дышать. Щёки нестерпимо защипало, руки испуганно попрятались в карманы. Мы, словно рыбы, выброшенные на берег, глотали резкий, раздирающий лёгкие, воздух. Прошло несколько мучительных минут, прежде чем нам удалось смириться с жестоким январским морозом, оставить позади подъездную дверь и оглядеться по сторонам. Что же мы увидели? Кругом искрился снег, переливаясь всеми цветами радуги, раздражая зрение, заставляя жмурить измазанные тушью глаза. Справа от нас блеск был другим. Там изнемогал от скуки фонарь, скудно освещая клочок двора. Бедный, старый фонарь! Кому нужен твой тусклый, оранжевый луч? Даже звёзды горят ярче! Кстати о звёздах… Они по-прежнему сверкают в далёких небесах. Задрав голову вверх и ощутив зверскую ломоту в шее, я некоторое время любовалась их неземной красотой. Какая несправедливость! Звёзды, совершенно беспрепятственно могут глазеть на нас, а мы на них – только в суровых условиях дискомфорта. Санька, повертев головой, чтобы успокоить затёкшую шею, предложила идти дальше, на что получила моё быстрое согласие. Холод не располагал к долгим прогулкам, надо было спешить.
Промелькнули мимо высокие деревья, засыпанные пушистым снегом, отскрипели торопливые шаги… И вот мы стоим у турника, годного для детей, или для таких коротышек, как я. Он утопал в снегу, держа на шести столбах, сверкающую ледяной плёнкой лестницу. Давным-давно, когда я была ребёнком, и лишь в прыжке можно было коснуться первой перекладины, мне представлялось, что это не турник, для укрепления рук, а самый настоящий волшебный туннель. Мы с друзьями часто играли здесь, и безоговорочно верили в его магическую силу. А как же иначе? Пусть всякие там верзилы думают, что хотят и лазают тут, как цирковые макаки, но мы (и только мы!) знаем истинное предназначение туннеля. Это портал, который нужно быстренько проскочить, чтобы попасть из нашего мира в сказочный… Да… хорошее было время…
– Идём?
Было время, да вышло… Выветрилось… испарилось…
– Идём…
Волшебство… Волшебство выдохлось от людского неверия… Может, оно сейчас там, где всё ещё имеет ценность… Там, где бьются детские сердца…
– Ну! – толкнула меня Санька в бок. – Идём!
– Стой! – завопила я не своим голосом. – Не трогай!
– Что? – взвизгнула Санька, испуганно отдёрнув руку от ледяной поверхности турника.
– У тебя перчатки пушистые. Прилипнут.
– Хорошо, не буду трогать. Зачем же орать? Так ведь можно и инфаркт словить! – с укором протянула Саня, и, пригнув голову, угрюмо шагнула в туннель. Я последовала за ней, и ноги тотчас увязли в глубоком снегу. Хорошо ещё, что месяц освещал нам путь, а не то пришлось бы вслепую пробираться к утоптанной тропинке, возле которой мы соорудили Марьяну. Как это было давно: может тысячу, а может и две тысячи лет назад…
Говорить не хотелось. Мы молча шли друг за другом. След в след, след в след… Безмолвие тяготило, каждый шаг давался с неимоверным трудом. Хотелось скорее ступить на более твёрдую почву! А мы всё шли и шли, проваливаясь и проваливаясь в снег. Будь он неладен, этот блестящий снег, с его непредсказуемой глубиной! Будь неладна эта прогулка, которая… которая лишний раз доказывала, кто мы есть и кем бы могли быть…
– Фууу… – выдохнула Саня, когда мы ступили на тропинку, освещаемую слабым светом фонарей. – Наконец-то нормальная дорога.
Я не ответила. Я во все глаза смотрела на торчащий из снега треугольник. Я не могла поверить, не могла понять. Рука инстинктивно потянулась к груди, но не успела – нечто холодное и острое вонзилось в сердце.
– Марьяна? – чуть не плача прошептала Саня.
Пронзительное, мерзкое нечто раздирало когтями, жадно грызло моё слабое, глупое сердце. Совесть. Она не знает пощады.
– Марьяна… – ветер унёс слова в морозную высь, будто их и не было вовсе. Я, прижав руки к груди, не смея пошелохнуться, наблюдала как Санька яростно и нервно счищает снег с той, кого мы когда-то (одну или две тысячи лет назад) окрестили Марьяной. Вот показалось лицо с неэстетичными жёлтыми пятнами, но нет глаз-бусинок, да и задорную улыбку стёрли миллионы снежинок и миллионы минут ожидания. Сколько дней подряд стояла она, раскинув руки-прутики, обдуваемая ветрами, пока не обрушились на её беззащитное, неподвижное тело небесные осадки? Санька, остервенело, расчищала снег, но все усилия были тщетны – от Марьяны осталась только голова, скорбно торчащая из сугроба.
– Хватит! – схватила я подругу за руку, и из глаз хлынули слёзы. – Мы опоздали. Уже ничего не исправишь.
Саня будто не слышала, и, отдёрнув мою руку, продолжила свой бесполезный труд, бессмысленно разбрасывая в разные стороны снег, разрывая мне сердце. В воздухе летали холодные искры, в небе тихо сияли равнодушные звёзды. Ночной мир жил своей жизнью. Мы не нужны ему, он не нужен нам.
– Хватит! – крикнула я, вновь вцепившись подруге в руку. – Хватит. Пошли домой.
Санька вся как-то обмякла, и мне показалось, что ей стало как будто бы всё равно; мне показалось, что отчаяние и слабость раздавили необдуманную решительность, без которой трудно твёрдо стоять на ногах, трудно двигаться, невозможно дышать.
– Да, ты права, – произнесла она, после непродолжительного молчания, – пора домой.
Мы ни разу не обернулись на то, что когда-то было Марьяной. Скоро морозная ночь предаст забвению скрип удаляющихся шагов…
Быстрые минуты приближали цель. Вот и остались позади врата, которые уже не казались волшебными. Просто турник, утопающий в снегу. Без каких-либо происшествий мы добрались до дома, где нас ждали горячий кофе, сигареты и разговоры.