«Всё-таки вся эта наша вселенная, всякие галактики и звезды, планеты и луны, суша и океаны, горы и реки — все это не просто вздор какой-то. Да и люди, все эти племена, народы и страны, языки и обычаи, религии и культуры — все это тоже не сущая безделица. Не может же это всё быть бесцельной случайностью. Нет, это всё для чего-то и зачем-то. Этому всему можно верить, что это зачем-то. А вот можно ли верить себе — вопрос». Так или примерно так рассуждал тогда Андрей. Что такое он сам? Что он сам может произвести в сравнении со всем этим? «Противопоставить себя всему! Но зачем? Для чего?» Как подумаешь, что тебе нужно уйти от всего этого и самому стать и источником своей жизни, и источником смыслов своей жизни, — ужас от такой своей самости тогда становился просто обжигающим и отрезвляющим. Он даже впадал в уныние и в некоторое умственное оцепенение. Порой такое сильное, что это больше походило на прострацию. А сам продолжал жить: утром вставал, умывался, одевался, ел, что-то делал, куда-то ходил, откуда-то приходил, вечером засыпал, чтобы утром снова встать. Всё — и вокруг него, и в нём самом — делалось как-то помимо его воли, всё это происходило как будто само.
«Зачем тогда нужно было то своеволие, о котором говорил Иешуа из Назарета? Зачем было к нему стремиться? Зачем свобода, когда ты не знаешь, что с ней делать?» Возможность свободы оказывалась для него пострашнее любой несвободы. И только потому, что возможность такой свободы нарушала один из самых основополагающих смыслов всей его смысловой системы. Смысл этот гласил: если ты ведом высшей силой, ты исполняешь вечное и настоящее дело жизни, и если ты своевольничаешь, ты случайность, которая скоро прекратится и сгинет навсегда. Ты — бессмыслица. И этот смысл сидел в нем не на уровне рассуждения, а на уровне интуитивного ощущения.
«Но я же не хочу менять ничего в этом мире и никого в этом мире, — уговаривал он себя. — Я хочу менять что-то в себе, и только в себе». Но сомнения все равно оставались, и он не знал, как их развеять. Не видел способа проверить, что верно, что нет. «Какая-нибудь мышь, у которой нет выбора, вечно была и будет: её сожрал кто-нибудь, она снова родилась и снова есть, она снова та же мышь», — думал он и мысленно одёргивал себя за то, что подобная несерьёзная ерунда лезет в голову. Но ему вскорости приснился сон, в котором мышь оставалась мышью с глазами-пуговками и голым хвостом, проходя через одну смерть, другую, третью, через бесконечное количество смертей. А он же со своим своеволием не проходит в смерть и через смерть не протискивается, и все самовольное обрезается с него смертью и исчезает навсегда и без следа, а остаётся в нем через смерть и сквозь неё то сущее, которое никак ему не подвластно, которое не им создано.
«Ну-ка, что бы мы такого сделали, дай нам настоящую волю? — спрашивал он себя. — Ну, создали бы общество всеобщего благоденствия и материального благополучия, да ещё и справедливое общество. Воплотили бы в жизнь мечту обывателя. И что? Он уже знал что. Столько раз над этим думал. Во-первых, стремление к материальным благам приведёт в конце концов к тому, что появятся миллиарды домов, ведь они нужны для каждого, сотни миллионов производств, ведь без них ничего не построишь и так далее и тому подобное; на всё это не хватит ни места, ни земли, ни воды, не хватит никакой биосферы; и все это приведёт к краху, к неизбежному краху и, самое главное, к краху в очень скором времени. «Безнаказанно можно убивать людей, но нельзя безнаказанно убивать биосферу». Во-вторых, само благополучие и справедливость в наделении всех этим самым благополучием — не являются целью мироздания и целью появления человека в этом мире. «Это очевидно, очами очень видно». Если бы стояла такая цель, неужели бы высшие силы не сделали этого без всякого вмешательства слабого человека?
Смысл мироздания в чем-то другом. А в чем? «Вот этого-то мы и не можем знать. И объяснить нам этого никто не может, и никто никогда не сможет. Но ведь совершенно верно и другое утверждение: мы эту цель нашего бытия как-то достигаем нашими жизнями; мы как-то всем скопом идем к этой цели, сами не ведая как». И если с животными понятно, как это происходит, то что управляет нашим своеволием, не совсем понятно. Озадачившись этим, Андрей в своих размышлениях с неизбежностью должен был снова придти к известному смысловому образу: запряжённый в тележку ослик идёт за морковкой, а морковку перед ним на палке держит возница; куда возница повернёт морковку, туда ослик и идёт; ослику кажется, что он идёт съесть морковку, а на самом деле он везет вознице домой хворост. И Андрей действительно ощущал себя в положении такого «ослика», бредущего за «морковкой» или иногда рвущегося за этой «морковкой», но при этом исполняющего работу, цель которой ему была неизвестна. И если он узнавал эту цель, добравшись до какого-то места, то расположение морковки тут же изменялось, и он шёл к другой цели, снова и снова шёл туда, куда нужно было вознице.
Он, конечно, мог отказаться от морковки совсем: не осуждать никого, не противиться злому, не гневаться, не смотреть на женщину с вожделением, не приносить нигде и никому клятву, — он это мог, но тогда что? «Куда идти самому? Как без морковки узнать, куда же идти?»
Бывали периоды, когда это представлялось Андрею вовсе невозможным. Но было и другое, как-то посреди ночи, он вдруг проснулся, как от толчка, и понял: «Ну, конечно, нужно одно — жить, как ослик живёт в дикой природе: никаких тебе повозок, никаких возниц, никакой упряжи». Ему было понятно, как это происходит у животных: внутреннее побуждение к действию — награда наслаждением за исполнение этого побуждения. На животном уровне у людей всё работало точно так же. И в духовной сфере это должно было работать схожим образом: становление человека как человека, то есть развитие абстрактного мышления, и это награждается удовлетворением открытия истин и пониманием того, чего раньше не понимал. «И так и движешься: от побуждения к удовлетворению, от побуждения к удовлетворению…»
Однако одной вещи он до конца всё равно не понимал. Не понимал, что указывает на то, что ты движешься в правильном направлении. Ведь мысль может вести тебя куда угодно. Это он знал по себе: стоило с утра задать мозгу тему, и мозг одно за другим, другое за третьим заводил тебя бог знает куда. Да, ты что-то открывал для себя, ты что-то понимал. И даже получал от этого удовлетворение, но всё это, как правило, было пустое — пустоцвет. Как, например, с шахматами: эта игра — суррогат развития мысли и суррогат достижения мыслью результата, там нужно поставить мат. Там была определённая цель. А как было определить, что для человеческой мысли настоящая цель, он не знал.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/12/13/1511