Траншея в этом сне казалась такой глубокой, такой сырой, как длинная могила, и он, спотыкаясь, брел по ее земляному неровному дну, стараясь выбраться, а сверху шел свет, и солнце, огромное, далекое, манило к себе. Колесов проснулся. Тихо перевел дыхание, стараясь унять разбушевавшийся страх. Сон, пришедший к нему в эту зимнюю ночь, напомнил ему что-то жуткое, из детства, может быть, звезды. Тогда, в детстве, он боялся их. Когда мать вела его вечерами по городу (она брала его с собой к бабушке, жившей на окраине) и он брел, держа мать за руку, небо над головой, все в звездах, было таким пугающим.
Тогда, мальчишкой лет шести, он думал, что, когда его не будет, звезды будут все так же холодно сиять в этом небе. Он успокаивал себя тем, что он еще маленький и жить ему еще долго-долго. Сейчас в «жилом помещении» колонии в эту томительную ночь он вдруг очень ясно осознал, что жизнь его проходит здесь, в этом тусклом помещении отряда…
Наказание неволей давало ощущение чего-то порушенного, смятого, изгнанного из его жизни…
Он осторожно слез со второго яруса, со своей кровати. Надел штаны. И, всунув ноги в тапки, побрел в умывальник. Монотонно капала вода из плохо прикрытого крана. Ночной дневальный Степанов, невысокий мужчина, с выпученными от вынужденной бессонницы глазами, поглядел на него как на приведение.
– Что, не спится, Санек? – глухо как-то раздался его голос, в этом помещении умывальника.
– Не спится что-то, – в тон ему ответил Колесов.
– А я вот тоже думаю... – радуясь неожиданному собеседнику, произнес ночной дневальный. – О воле…
Что-то созвучное своему состоянию вдруг почувствовал Колесов в этом человеке, с которым раньше почти не общался. И Санька внимательно поглядел на него, будто бы стараясь разглядеть в этом худом лице, в этих покрасневших глазах ту же боль, что давила его в недавнем сне…
– Чифирнуть бы, – жалобно сказал Степанов. – А у меня даже «вторяка» нет. Эх, быстрее бы ларек.
У Колесова был чай. Недавно пришла посылка из дома. Он молча сходил к своему «проходняку» и вернулся в умывальник с пачкой «индюшки» – индийского чая.
– Завари, – сказал негромко Степанову.
Тот бережно взял пачку индийского чая, отсыпал заварку в чифирбак, стоявший наготове на подоконнике, а после того как чифирбак закипел на электрической плитке, поднял его пару раз и, взволнованный этой картиной, взбухающим коричневым раствором – чай с пеной поднялся со дна чифирбака, – тихо сказал:
– Ну, вот и хорошо.
Они чифирили. По очереди отпивали по два глотка из кружки. Санька чувствовал, как энергия чая обрывает сновидения, страшные, томительные, еще бродящие в памяти. И чай, будоражащий, волнующий, давал силы жить дальше.
– Ну, вот и хорошо! – сказал Степанов.
Колесов не переспросил, что «хорошо». Он был весь погружен в это свое состояние, взбудораженное чифиром, в воспоминания о воле. Теперь они были радужные. То он думал о школе, то о друзьях из техникума, то вдруг подумал о какой-то далекой юной подружке…
Мир возвращался, его светлый мир, поддерживающий в трудные минуты. И ожидая подъем, Колесов и Степанов разговаривали о разных пустяках, о ларьке, о том, что скоро Новый год.
На улице завывал ветер-непоседа. Там был холод. Там в небе были далекие холодные, не согревающие душу звезды. А здесь, в умывальнике, было человеческое общение, и именно оно, непритязательное, добродушное, давало силы, успокаивало, заставляло верить в завтрашний день.