Давно известно всем, что мужчину шрамы только украшают. Может, это и так. Но как же их больно получать! И это знают только те, у кого на теле остались боевые (пусть и не всегда) отметины судьбы.
У Серёжки с детства остались такие отметины, и, конечно же, не боевые, а так, бытовые, как принято говорить. Но всё равно даже при случайном взгляде на них у него всегда по телу пробегала лёгкая дрожь, словно эту или ту получил он только что.
В деревне летом как-то не принято было ходить в обувке, да и её-то зачастую почти ни у кого и не имелось, поэтому, как только чуть пригревало солнышко, вся детвора сбрасывала с себя надоевшие за холода валенки и чёсанки, подшитые и ушитые по несколько раз, и выбегала на улицу босиком. И бегала так до самых первых осенних холодов. И бегали все ватагами и по пыльным просёлочным дорогам, и по крутым волжским берегам, и по песчаным речным отмелям. И ничего страшного. Набегаются за день так, что плюхаются в постель замертво, не помыв даже ноги, если, конечно, мать или бабушка силой не заставят обмыть их водой.
Серёжка тоже мастак был везде бегать, да и лазить тоже мастак по всем оврагам, ямам и высоким тополям, что росли неподалёку от их дома. Частенько бабушка гоняла его за разные такие проказы. А что? Заберётся тот чуть ли не на самую вершину дерева, а потом ещё и кричит на всю округу. И чего кричит? То ли от страху, то ли от своей удали. Тут уж не поймёшь. Вот бабушка и начинает его костить на чём свет стоит, чтобы слезал тот быстрее с небес на землю. А быстрее-то не больно получается. Это залезать просто: смотришь вверх и видишь только крепкие ветки, за которые можешь ухватиться руками, а ноги сами находят опору. А назад спускаться совсем иное дело: надо и руками держаться за ветки, и вниз смотреть, чтобы не оступиться, а земля-то ещё так далеко… отчего и страх сильный пробирает. И того, кто спускается, и того, кто за ним с земли наблюдает. Как же тут бабушке ни ругаться! Вот она и ругается.
Бегать – это, конечно, хорошо, даже полезно для здоровья, если бы… если бы на тех же самых пыльных дорогах или заросших густой травой тропинках не попадались разные гадости, в том числе осколки разбитой посуды и ржавые крышки от банок. Но они-то, эти гадости, как раз и попадались на путях-дорожках босых ножек. На одну из них – отбитое горлышко от водочной тёмно-зелёной бутылки – однажды и наскочил Серёжка.
Бежал по тропинке, и чего-то такое острое кольнуло его в большой палец правой ноги. Сразу ничего и не понял, погнал дальше, а потом пальцы ноги стали тихонько теплеть и слипаться. Остановился, глянул вниз, а ступня уже не серая от пыли, а тёмно-бурая от крови. Испугался… и не знает что делать. Оно-то по-хорошему домой надо быстрее бежать, рану промывать и перевязывать. Но такой страх на него напал, что он и с места не мог сдвинуться. Смотрел и смотрел на свою правую ногу и растекающуюся под ней на тропинке тёмную лужицу. Боли ещё сильной не было, и не рана вызывала у него сильный страх, а то, что он скажет той же бабушке – мать-то на работе была, когда заявится такой домой. Она же так его начнёт ругать…
Нет, не побежал он домой, а забился в кустарник, нагрёб туда дорожной пыли и мелкого песка, что разбросан был неподалёку, и начал ими присыпать раненую ногу. Это чтобы кровь остановить. Присыпал и присыпал, пока на бугорке кровь не перестала выступать. Она вскоре и перестала выступать. Тогда Серёжка и затих, положил голову на колени и словно в сон погрузился. И сколько времени он находился в таком полусонном состоянии, никто не знает. Вывел его из оцепенения голос бабушки, что звала внучка на обед. Поднял голову, посмотрел в её сторону, та не видела его, и начал потихоньку сгребать рукой с ноги земляную горку.
Кровь давно перестала бежать. Встал на ноги и почувствовал лёгкую боль в раненой ноге. Приподнялся на пятках – так было легче – и заковылял на них к дому. Бабушка ничего и не поняла – внучок и не такие штуки выкидывал, накормила его супом с лапшой, напоила молоком с пирогом, тот снова и заковылял на улицу. А к вечеру и боль прошла, и рана почти зажила, перед сном он даже сам ноги помыл и улёгся спать. И опять сон быстро сморил Серёжку.
Первая травма прошла почти бесследно. А вот вторая… Вторую скрыть не удалось.
Внучок у бабушки не только на проказы был горазд, но и старался помочь ей управляться по хозяйству, пусть оно не такое и большое у неё имелось. А кто ещё поможет, как не он? Отец Серёжки работал в другом селе за Волгой, бывал со своей семьёй нечасто и недолго. Не до тёщиного хозяйства тому было. Мать тоже почти всё время на работе пропадала. Но по дому помогала своей родительнице. Ещё одна помощница у них имелась – сестрёнка Линка, что на год старше брата была, но та тоже могла только чисто домашними делами заниматься: ну там посуду и полы помыть, пыль на подоконниках и комодах протереть. Вот и выходило, что единственный и постоянный на хозяйстве мужик – это Серёжка. Но что он мог по мужицкой линии сделать, если ему и шести лет не было? Немного. Но, тем не менее, старался всегда что-то полезное для своей семьи сотворить. Ту же русскую печь помочь бабушке истопить, чтобы та щи хоть сварила.
Печь истопить – дело-то не очень хитрое, если под рукой всегда имеется охапка хороших сухих дров. Зимой, чтобы пожарче было, хороши берёзовые поленья, ну а летом разная щепа и досочки идут в дело. До заготовки хороших-то дров Серёжка ещё не дорос, этим занимался его отец. А вот мелкоту разную набрать для топки и сынок мог. И почти всегда с большим удовольствием брался за такое дело.
Подобрать возле дома щепки – это не так и интересно. Но Серёжка собирал их в корзинку, когда бабушка просила, чтобы пирожки на жару испечь. Куда более интересным ему казалось самому взять ножовку в руки и попилить какую-нибудь доску, которых на дворе немало лежало: и липовых, и дубовых, и еловых, и берёзовых. Всё-таки дед-то по его матери бондарем был, но помер рано, ещё до войны. Внучок-то его, конечно, и не знал, но слышал много о нём и от бабушки, и от матери. Мастеровой был мужик – всю округу разными бочками и кадками обеспечивал. До сих пор в ближних и дальних деревнях люди пользовались его изделиями, солили и огурцы с хреном, и грибы там разные, и капусту с морковью, не забывали и клюкву с брусникой, которых полным-полно было в костромских лесах, на зиму замочить, и все с благодарностью вспоминали деда Макара.
Да и сами-то близкие родственники уж сколько лет использовали эти бочки для столь необходимого дела, как засолка разных овощей на зиму. Да и самих-то бочек этих столько было наготовлено, что они, казалось, везде лежали большими стопами: и на дворе, и на сеновале, и на чердаке, и только занимали место. А от лёжки ещё и портились: рассыхались, подгнивали, обручи ржавели, бочки рассыпались. Бабушка давно бурчала, видя всё это безобразие, и пыталась даже навести хоть какой-то порядок во дворе: доски от бочек складывала в одну кучу, обручи в другую. А потом подумала: а зачем мне их хранить-то? И обручи выкинула за погреб в малинник, а доски, что помельче, пошли на топку печи. А что покрупнее, которые в печь не убирались, так и лежали костром во дворе. Но и до них добрались бабушкины руки – стала она их ножовкой половинить или на три части распиливать.
Но руки эти бабушкины что-то быстро уставали, и она больше двух досочек не могла и разделать. Вот тут внучок и предложил свои услуги.
– А давай, – говорит, – бабушка, я их сам перепилю.
Посмотрела бабушка очень внимательно на своего помощника, покачала головой, повздыхала немного и согласилась.
– Попробуй, внучок, – и пилку ему в руки дала. – Держи только доску на козлах крепче, – посоветовала. – И руки-то к пиле близко не подставляй. Ну, давай, пробуй с Богом.
Внучок и попробовал, шаркнул несколько раз пилой по доске, а на ней только царапины и остались. Покачала опять головой бабушка, усмехнулась.
– Каши ещё ты, видно, мало ел, – проговорила тихо и погладила внучка по голове.
А тот чего-то разозлился даже, начал сильнее нажимать на ножовку, и она стала прямо вгрызаться в древесину.
– Вот-вот, уже лучше, – похвалила того бабушка. – Старайся, внучок, только не навреди себе, – и пошла по своим делам.
Ну, внучок и рад стараться, с таким азартом включился в дело, что тут же перепилил одну доску, положил на козёл вторую и опять давай ширкать по ней ножовкой. А доска чего-то плохо поддаётся, крутится на козлах. Он покрепче ухватил её левой рукой да поближе к резу и ещё сильнее стал налегать на пилку правой… Как так получилось, он и понять ничего не смог, только увидел, как ножовка со всей силой шаркнула по левой руке чуть выше большого пальца, боль прошла по всему телу, и тут же брызнула кровь…
На истошный крик внучка во двор тут же прибежала бабушка, запричитала сильно, заругала себя, старую дуру, что доверила тому такое опасное дело, потащила ребёнка в дом, замотала рану первой же попавшейся тряпкой, велела крепко держать её на руке, а сама заспешила на улицу, за подорожником, сорвала несколько листочков, вымыла их и начала по новой делать перевязку, всё ругая и ругая себя.
– Ой, что я матери-то скажу… – причитала со слезами на глазах. – Руку-то ты свою совсем ухайдакал…
Но руку свою на этот раз внучок не ухайдакал. Рана-то на ней быстро зажила, только шрамы и остались на всю жизнь отметинами о первом трудовом подвиге. Свою левую руку ухайдакал внучок в другой раз.
Уж больно лазить он везде любил: то на дерево заберётся, то на крышу двора или погреба. Залезет и кричит ещё оттуда, чтобы все слышали его, героя такого. Сколько раз ему за такие подвиги доставалось от той же бабки, но что-то внучок плохо усваивал урок, лазил всё и лазил. А любимым его местом был шест, что приделал ещё когда-то дед Макар к торцам венцов сруба дома с солнечной стороны. Это чтобы бельё на нём сушить. Хорошо было на нём сидеть и Серёжке. А что? От земли не так и высоко – всего-то метра полтора. Забираться по углу дома легко. Сидеть, конечно, не на очень толстой жерди – это тебе не на стуле, но зато тихо тут в углу и тепло. Заберёшься в этот свой угол и думы разные думаешь. Хорошо…
И похвастаться перед соседскими мальчишками есть чем. А как же? У него чуть ли не свой царский трон имеется. Вот он часто и хвастался. Придут к нему во двор дружки, а он быстро заберётся на этот шест и давай команды разные подавать: ты иди туда, мол, принеси мне то-то и то-то, а ты – сюда. И на этот раз так же всё было. Пришли к нему мальчишки, он быстро подбежал к углу дома, вскарабкался на шест, а тот возьми да и оборвись. Подгнили, видимо, торцы брёвен у сруба, крючок-то, на чём держался шест, и выпал, Серёжка вместе с ним и грохнулся на землю. А земля-то тут твёрдая оказалась – тропа натоптана была.
Мальчишки рассмеялись, увидя поверженного короля на земле, а тот так взвыл, что их вмиг как ветром сдуло. А на крик из дома выбежали бабушка вместе с внучкой. Бабушка-то сразу кинулась поднимать внучка с земли, а тот ещё сильнее стал заходиться истошным криком. Но подняла она его всё же, хотела даже пыль стряхнуть с рубашки и штанишек, но тут рука левая какой-то неестественной ей показалась – висит плетью вдоль тела, бабушка даже потрогала её, отчего внучок прямо зашёлся от дикого вопля. Запричитала та, не зная что и делать с внуком, но в дом всё же повела, уложила на кровать, тот немного и успокоился, забылся словно во сне. А тут и мать с работы пришла, стала расспрашивать, что да как. А бабушка с внучкой и объяснить ничего не могут.
– Услышали, как он кричит, выбежали, а он лежит на дорожке, – всё повторяла бабушка, показывая на кровать и вытирая платочком слёзы. – Видно с шеста сорвался…
Растерялась тут и мать, куда бежать не знает. Но побежала к местному фельдшеру. Пришёл тот, осмотрел внимательно, заключение сделал:
– Перелом руки у него. Надо в районную больницу везти. А сейчас покой ему нужен.
Хорошо сказать «везти», а как везти, если до районной больницы больше двадцати пяти километров и через реку надо переправляться, а транспорта никакого, кроме гужевого, то есть лошадного, нет. А отцу и не сообщишь о случившемся горе. А Серёжка-то лежит, стонет в забытье, а если к нему подойдёшь, шепчет то и дело «не ходите тут, не ходите». Движения-то по половицам прямо резкой болью отдаются в руке. А о еде-то тот уж и забыл совсем, только компот с ложечки и пьёт, что мать тому подносит. И как тут быть, никто не знает. Догадалась мать всё же в контору колхозную сбегать, позвонила отцу, тот с утра на следующий день и приехал на велосипеде, сбегал в ту же контору, старый тарантас выпросил у председателя, сам за кучера сел, а мать с сыном на сиденье посадил, и тронулись все в путь потихонечку, бабушка всех их и благословила.
Резкая боль в руке у Серёжки за ночь вроде бы немного поутихла, но на каждой ухабине, когда колёса подпрыгивали, она снова возвращалась, даже, казалось, ещё сильнее ударяла теперь уже в предплечье, отчего тот чуть ли не терял сознание.
– Потише, отец, потише, – всё умоляла мать своего молчаливого кучера, а тот только чего-то ругался себе под нос.
А как тут потише ехать? Дорога-то неблизкая, а ещё надо и на пароме через Волгу переправиться, а тот не больно-то часто от берега к берегу и ходит. А день-то хоть и летний, но всё равно не бесконечный, да и хирурги в районной больнице не круглосуточно дежурят. Вот и едь тут потише. К вечеру и доедешь. И что дальше? Как назад добираться? Ночевать в городе придётся. Что не больно хочется. Вот отец то подгонял кобылку, то вожжи натягивал. Так и ехали. И вроде как и успели за световой день. Даже на приём к хирургу попали. Тот подтвердил диагноз сельского фельдшера, не став особо мучить мальчишку, посмотрел так внимательно на руку, совсем её не трогая, и изрёк:
– Надо гипс накладывать. Медсестра, веди его в процедурную, – подал команду.
Та и повела его туда, и наложили парнишке гипс на левую руку, согнув её под углом в девяносто градусов, чтобы на перевязи за шею лучше держалась. Серёжка этого ничего не помнил, снова впав в полузабытьё от охватившей его боли. Но оставаться один в больнице ни в какую не захотел, так завыл на всю процедурную, что даже хирург с испугом туда прибежал. Поговорил спокойно с пациентом, убедил того остаться хоть на ночь в больнице, вместе с матерью конечно.
– А то куда сейчас поедешь? – спросил просто. – Паром уже не ходит. Волгу ведь на тарантасе не переплывёшь, – ещё посмеялся. – Переночуете здесь. Завтра посмотрим на твою руку, и поедете домой, – пообещал.
Серёжка и успокоился, и остались они с матерью в больнице, а отец в Доме колхозника заночевал, а на следующий день все они и в обратный путь тронулись. Хирург утром чего-то не больно и разглядывал на этот раз мальчишку, посоветовал только тому побольше лежать да поменьше везде лазить и недельки через две приехать на приём к нему. На том они и расстались.
Добрались домой нормально. Сынок уже не так стонал, когда тарантас чуть подбрасывало по дороге, гипс крепко зафиксировал согнутое положение руки, но боль, конечно, ещё не проходила, как и всю первую неделю. А потом вроде и легче стало. Начал Серёжка по дому потихонечку ходить, а затем и на улицу выбрался, показать мальчишкам белое сооружение на руке. Те посмотрели, сочувственно покивали головами, даже потрогали гипс и побежали на речку – там всё же интереснее было. А дружок их у дома остался – тому мама с бабушкой строго-настрого наказали дальше калитки не выходить. Вот он и сидел на табуретке около стены, где шест тот злополучный, уже приделанный намертво к венцу сруба находился, и грелся на солнышке.
Когда пришло время, сняли с парнишки гипс, посмотрели доктора, руку осторожно повертели и головами закачали – неправильно раздробленный локоть-то сросся, не вправили сразу кости-то как следует.
– Ломать придётся, – с грустью изрекли и посмотрели с сочувствием на мальчишку, а тот весь побледнел и начал сознание терять.
Он плохо слышал, как доктора уговаривали мать сделать это сейчас, когда кости ещё не так сильно срослись.
– Позже будет тяжелее переносить, – всё говорили те. – А сейчас легче. Чуть надавим, вправим кости как положено, наложим снова гипс, и всё, будет рука как новая, – ещё шутили.
А мать с расширенными от ужаса глазами глядела на позеленевшего сына, даже от нашатыря не приходившего в себя, качала головой и твердила только одно слово «нет, нет, нет».
– Ну! Как знаете, мамаша, – отступились от неё наконец-то доктора. – Вы ещё будете жалеть об этом. А ваш сын, когда подрастёт, спасибо вам не скажет. Уж поверьте нам. Он же инвалидом станет, – добавили для убедительности. – Его и в армию не возьмут.
– Инвалидом? – сильно испугалась женщина. – Ой, а что же делать?.. – И опять стала смотреть на сына, лежащего на топчане с закрытыми глазами.
– А тут два варианта: или сейчас всё ставим на место, или… лет так это через пятнадцать, когда он сам захочет выправить руку. А он этого захочет. Но тогда всё гораздо тяжелее будет переноситься, – твёрдо заявили те.
Мать сидела на табурете в полном замешательстве. Конечно, ей очень хотелось, чтобы у сына снова стала рука, как у всех остальных людей, как у его же сверстников, но жалость, нестерпимая жалость к своему чаду – ещё раз переносить тому такие невыносимые муки! – не позволяла ей сказать «давайте лучше уж сейчас».
– Лучше потом, – тихо проговорила она и беззвучно заплакала.
– Тогда начинайте развивать ему эту руку, – стал давать советы тот хирург, что принимал травмированного в первый раз, и рассказал, как это надо делать.
Мать всё это запомнила, и через несколько недель они вдвоём с сыном начали делать несложные упражнения: сгибать в локте потихонечку руку, сжимать в кулак пальцы, переносить в ней не очень тяжёлые вещи. И за питанием младшего родственника все лучше стали следить. А тот ни от чего и не отказывался, особенно от сырых куриных яиц, пить которых побольше посоветовал тот же хирург. Ноющая боль в левой руке давно уже утихла, и он стал нагружать её по своему усмотрению: то кирпичи ею перетаскивал с места на место, то неполные вёдра с водой помогал принести бабушке от колодца. И постоянно всячески крутил ею: сгибал и разгибал, выворачивал ладонь на триста шестьдесят градусов, дотягивался рукой чуть ли не до шеи со спины. И вскоре эта покалеченная левая рука стала едва ли не сильнее правой.
Серёжка снова стал бегать с друзьями по всем оврагам и долам, лазить на те же самые тополя – а чего ему теперь терять? – а вот на шест у дома больше не забирался, побаивался его, стеснялся и показывать свою искривлённую руку, прятал её всё время под длинным рукавом рубашки.
Других серьёзных телесных травм у него в детстве больше не случалось, разве что душевные, да и те в юности произошли. Но и эти первые телесные оставили глубокий след и что-то видно в жизни изменили.