РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение.
Начало http://www.proza.ru/2019/12/10/650
ПО ДОРОГАМ К ВОЙНЕ
«Сию тетрадь в случае моей гибели
прошу переправить военному комиссару
56-го стрелкового корпуса
Александру Дмитриевичу Серюкову.
Страницы, помеченные звёздочкой,
носят личный характер; их передайте
моей жене Светлане Александровне».
26 октября 1939 года
Интендантский склад в 7-м военгородке мы нашли сразу, хотя Гультяй и переспросил, куда идти, у розовощёкого красноармейца, подметавшего и без того чистую дорожку. Длинный побеленный известкой барак на самом краю военного городка, рукой подать до железно-дорожного моста через Лососинку. Пожилой старшина с рыжими прокуренными усами, Потапыч, мусолил химическим карандашом конторскую книгу.
– Найдёте Потапыча, он всё сделает в лучшем виде. Потапыч, он службу знает, – сказали нам в штабе.
– Можно Потапычу поднести презент в виде коробки «Казбека»? – спросил Гультяй.
– А вот это зря, товарищи политруки. Шутки такие вам не к лицу.
«Не к лицу, не к лицу», – шепчу я, глядя в большое побитое рыжими оспинами зеркало, примеряя фуражку с красным околышем.
– Маловата, товарищ Климов, – заглядывает в нашу бумагу Потапыч, – шибко большая голова у вас.
– О, в ней знаете сколько всего? Все знания предыдущих поколений, – подхватывает Гультяй.
Батюшки! Сколько же тут разложено, развешано добра! Длинные шинели, зелёные фуфайки. На штырях глядят вниз суконные будёновки; яловые сапоги, подвешенные за белые уши, качаются в правом углу. На побеленных известью полках лежит байковое белье, тёплые и летние портянки, полотенца. Пахнет кожей, дёгтем, земляничным мылом. Широкие командирские ремни свернулись, будто змеи в спячке, фуражки стоят друг на дружке, как кастрюли на кухне.
– Так. Значит, вы будете 172 сантиметра, гимнастерка 48, сапоги 42, – глядя на меня боковым зрением, сказал Потапыч. – Меряйте, раздевайтесь. Наденете тута всё. Только звёзды матерчатые на рукава дома приделаете. Две на шинелю, две на гимнастёрку. Женатые? Вот жена и пришьёт, да крепкими нитками чтоб...
Я снова у зеркала. Худое землистое лицо, нагловатые весёлые глаза, прыщики у носа, нос блестящий, жирный, на висках редкие седеющие волосы, две собачьи складки от носа вниз. «Причёска под Сталина», так меня дразнила покойница мама. Вверх, вверх валиком, пятернёй кинул, и не надо никакой расчёски. У Гультяя – интеллигентный пробор слева, глядя на него, принимая важно дарственный «Казбек», Потапыч заметил:
– Под «ноль» надо. Утром голову помыл, и перед сном также полезно. А главное, своими будете среди красноармейцев. Запомнили, товарищи политруки? Вот сейчас, в форме, вы уже не граждане, а товарищи политруки. За вашу ласку дам вам запасные знаки отличия. Вам – два кубаря, товарищ Гультяев, – сказал завскладом, перевирая фамилию Павла, – а вам, товарищ старший политрук, – обратился он ко мне, – ещё одну шпалу, последняя, кажись, осталась. Нет, ещё одну найду, пусть будет полный комплект. Поглядели на себя? Одно удовольствие. Форма, она что? Она красит человека. По мне мужчина не в галифе – пустое место, что баня без пара или конь без седла. Была б моя воля, так я б всех одел в хаки...
После обеда в командирской столовой я зашёл в редакцию. Девы облепили меня, как пчёлки иван-чай. В приёмную редактора Орлова – самую большую комнату – мигом набился народ, моя коробка «Казбека» опустела через десять минут. На вопросы отвечал, как велено: еду в командировку, куда – далеко, отсюда не видно. Редактору сказал правду: военкомат призвал, удовлетворил моё заявление после курсов в Ленинградском военном округе. Послезавтра отбываю на границу. Поговорили о том, что – «на границе тучи ходят хмуро» и что – «в воздухе пахнет грозой». Орлов смотрел на мою форму с завистью, потрогал диагоналевое сукно гимнастёрки. Просил писать, а я стал обещать. Прежде статьи ему, а потом уж в Москву. Одарили по рукам, хотя я знал, что в Москву, конечно, пошлю раньше, чем ему. Пили чай в его кабинете. Я качал ногой в новом скрипучем сапоге с длинным голенищем, привычно разглядывая большую фотографию, где товарищ Сталин с девочкой на руках. Светлана ли это? Мы всегда спорили с Орловым. Я говорил – это больше чем дочь, это Дитя народов, цветок с бескрайнего поля СССР, а он – нет, это его дочь Светлана, она похожа. Моя Света тоже до хрипа доказывает – это его Светлана. Всё забываю узнать в Москве, «правдисты» знают. Но когда приезжаю в столицу – не до этого.
– Собирай материал, Коля, вглядывайся, вслушивайся. Ты должен написать роман, ты осилишь, ты чертовски талантлив. У тебя сейчас возраст успеха, – сыпал скороговоркой Орлов.
Почему вдруг такие слова? Мы ведь с ним всегда держались заданной дистанции.
– Я верю в твоё будущее, – сказал Орлов знакомые слова, пожимая двумя руками мою руку.
С фотокором Анкудиновым ходили пить пиво, он единственный из фоторепортёров, кого я уважаю. Встретили Колосёнка, потянули с собой. Вспомнили за кружкой, как он, я, Моносов и Кан прыгали с маковки собора на прицепных парашютах, отмечая день рождения моего Вовочки. Так мы однажды решили: прыжками с собора, на виду у всего города, отмечать рождение наших детишек, а они у нас тогда шли один за другим.
Говорили о том, что нынешний год войдёт в мировую историю как год великих преобразований. Не буду тут расписывать, скажу одним словом: 1939-й год есть год мудрости Великого Сталина! Был ещё памятный разговор с Колосёнком. О болезни Ленина. Эта тема меня очень интересует в последнее время. Зашёл в больницу, Света ушла куда-то в операционную. Все вокруг, её подруги, пялили на меня глаза. Расспросы.
Я бодро гасил их любопытство. Форма и впрямь сидит на мне хорошо. Многие оглядываются на улице.
Забрал Вовочку из садика. Вместе с ним привинчивали на гимнастёрку мой значок «Ворошиловский стрелок». Странно, почему я люблю оружие, люблю охоту, люблю чистить отцовский «Зауэр», армейскую трёхлинейку, наган? Услышу запах стреляющей стали, ружейного масла, веретёнки, порохового нагара – и становлюсь таким, как наш Жюль, мой милый Жюль перед охотой. Жюль знает слово «охота», он, как и я, не находит себе места, когда начинаются сборы. Скорее в лес, в лес! В лесу я иной – добрый, мягкий. Жюль меня понимает без слов, и мы с ним разговариваем глазами. В лес я убегаю от дома, от Светы, от Маргариты Аверьяновны – моей «любимой» тёщи, от её поучений и сентенций. Какие же мы разные люди! Хотя разница в летах не такая уж – мне тридцать, ей пятьдесят пять. Но дело в другом. При царе я прожил восемь лет, а тёща – тридцать три. Там она. Там её лучшие годы. И пусть её. Но придержать язык можно? После двух моих репортажей в «Красной Звезде» с северных границ она шепнула Свете с этакой улыбочкой, что наш Коля очень лихо к штыку приравнял перо. Я промолчал, а через час она села читать газеты и в очередной раз возмутилась словами ББК, МТС, промкоопшвейторг, нарпит, ГЛавГГУ РККА.
– Мех-лес – это фамилия или что-то, связанное с рубкой леса? – спросила она, зная прекрасно, что я недавно возвратился из Москвы, куда был вызван на семинар и где перед нами выступал армейский комиссар первого ранга Лев Захарович Мехлис.
– Это начальник Главного политического управления нашей доблестной Красной Армии, уважаемая Маргарита Аверьяновна, и вы это прекрасно знаете, и нынешний тон ваш явно неуместен. Придержите, очень прошу вас, придержите свой язык!
«Когда была святая Русь, три копейки стоил гусь»,– её любимая поговорка. Её папаша – приказчик бакалейной лавки: сахар Бродского, коньяк Шустова, колониальные товары; разумеется, «кристальной» честности человек.
Слава Аллаху, папаша преставился, а так бы...
Её, Маргариту Аверьяновну, я ведь спас, я её загородил собой, своим именем в прошлом году. Не оценила, не поняла. И дочь туда же – «так поступил бы каждый». Как же! Жди да хлеба не ешь.
– Барабаны говорят – едет дон Алонсо де Рибейра, – сказала на днях вечером загадочную фразу тёща, подчеркнув вязальной спицей статьи в «Правде» об освобождении Западной Белоруссии, о договоре с Латвией и Литвой.
Я вначале смолчал, а потом всё же не выдержал:
– Мы несём освобождение порабощённым народам! Нельзя так жить, чтобы человек угнетал человека!
– Ваши слова отскакивают от меня, как овечий помёт от полкового барабана, – сказала тёща и ушла к себе домой, на Голиковку.
Света пришла с работы весёлая, а как увидела синие галифе и гимнастёрку на спинке венского стула – ссутулилась, не глядя села на новый скрипучий кожаный диван, уронила руки в колени на белый халатик. Ночью был тяжёлый, долгий разговор. Взаимные упрёки, обидные слова, что я хочу выслужиться и еду на границу. Вовочка часто просыпался, и я вскакивал к нему. Ну почему у нас всё не так? Ну почему мы отдаляемся? Чьи властные руки разводят наш мост? Ловлю себя на том, что хочу поскорее уехать. Уехать туда, где опасно. Радуюсь, будто ухожу на долгую охоту.
Утром отвёл Вовочку в садик. Пошёл сниматься с партучёта, забрал в штабе пакет с моими оформленными документами. Зашёл в обком партии, попрощался, выслушал напутствия. Все советуют, все желают, все гордятся мной, и мне кажется, все понимают, куда меня влечёт рок событий, куда меня посылают. Вечером Света пришила мне на рукава комиссарские звёзды, в центре – золотом шитые серп и молот, собрала чемодан. Ночью лежала рядом, как чужая, молчала, не шевелясь, шмыгала носом.
Ранним утром нас разбудил резкий стук в дверь. Вошёл красноармеец.
– Корреспондент военный, старший политрук, здеся обретается? Машина за ним пришла.
Простились мы как-то не так, не по-людски. Светлана вглядывалась в моё лицо, я отводил глаза, поцеловал спящего Вовочку, обнял Жюля.
Минут через пятнадцать я уже сидел в кабине полуторки, бортовой номер БС 43-53, и жевал бутерброд. Заехали за Пашей Гультяем. По праву старшего я еду в кабине. С первым солнцем выбрались на пряжинскую дорогу, именно выбрались, потому что дорога забита зелёными армейскими повозками, автомашинами, танками».
Продолжение в следующей публикации.