Любовь Семеновна, воспитательница, вошла к нам утром, держа за руку маленькую пухлую девочку в цветастом фланелевом платьишке, ослепительно белых носочках и ярко-красных сандалиях, задорно представила нам «новенькую» Антонину, сказав, мол, встречайте вашу новую подружку.
«Чего это сразу подружку?» - подумала я и стала настороженно разглядывать Тоньку. Она была восхитительна, похожа на красивых дорогих немецких пупсов, которых не каждый родитель мог позволить купить своему чаду: матовая, чуть смугловатая кожа, без единого пятнышка и неровности, мягкий румянец на идеально правильной формы щёчках, чётко очерченный рот, огромные ярок-синие глазищи, обрамленные длинными и пушистыми ресницами. Блестящие густые каштановые волосы были ровнёхонько подстрижены «под горшок» и смотрелись, как парик. «Она не может быть настоящей», - пронеслось у меня в голове, - «это живая кукла, как в «Трёх толстяках».
Я решительно подошла к Тоньке, она робко мне улыбнулась, протягивая выуженную из кармашка платья ириску. Но нет, ириской меня не обманешь! Я ткнула Тоньку пальцем в шею, ожидая почувствовать либо упругий пластик, либо резину. Тонька не отпрянула, лишь удивленно взглянула на меня. Тогда я обняла ее. Пухлые ручки с ямочками сомкнулись на моей спине в ответ, а потом я укусила Тоньку за щёку, пытаясь почувствовать вкус искусственной кожи и пластиковый запах новой куклы, но её щека оказалась чуть солоноватой. А сама девочка была мягкая, тёплая, от неё пахло вкусным детским шампунем. Таким меня мыла мама. Я отпрянула. Новенькая не кричала, не пыталась ударить меня в ответ, след от моих зубов красовался на её щеке, по которой спускалась вниз большая блестящая слеза.
Любовь Семеновна меня отругала и поставила в угол, объяснив всем в группе, что драться и кусаться нехорошо. Дети разобрали игрушки и разбились на кучки по интересам: кто-то катал машинки, кто-то играл в дочки-матери, кто-то усердно рисовал. Тонька села в противоположном углу на коврике и стала строить замок из моих любимых кубиков. К ней так никто и не подошёл. Глядя на её одинокую фигурку, я почувствовала в горле комок, мне захотелось плакать то ли от отвращения и жалости к себе, то ли от жалости к Тоньке. Я чувствовала, что нужно что-то сделать, но не знала, что. И я возненавидела новенькую за пробудившиеся во мне неведомые чувства: вины, жалости и бессилия. Мне хотелось, чтобы она пропала совсем, исчезла из моей памяти и памяти всех остальных, чтобы её никогда не было, и всё осталось, как прежде. На меня, кстати, тоже никто не обращал внимания, и это дополнительно бесило.
В группе был мой закадычный враг (или заклятый друг?) Серёга – злостный хулиган и возмутитель спокойствия. Он был выше всех нас, сильный и любил командовать. Естественно, я не могла позволить, чтобы кто-то из одногруппников мною командовал, авторитет у меня был один: воспитатель, потому, что только он обладал суперспособностью ставить всех в угол. Из-за этого у нас с Серегой часто происходили стычки. Я знала, что слабых бить нехорошо, а Серёга был сильный, значит, всё в порядке. Он был моим единственным спарринг-партнером, который мог реально дать сдачи. Я училась у него подсечкам, блокам, ложным выпадам. Все остальные ограничивались тасканием друг друга за волосы – это было банально и неинтересно. А Серёгу брили наголо! Так что все наши споры разрешались исключительно боем.
Стоя в углу я увидела, как Серёга направился к Тоньке, встал рядом и стал наблюдать, как она строит замок. Когда на конструкцию осталось положить последний кубик, Серёга лёгким взмахом ноги разрушил замок. Я ожидала, что новенькая вскочит и как следует треснет Серегу по лбу. Но Тонька долго и пристально смотрела на обидчика, потом вздохнула и начала строить замок заново, не обращая на мальчика никакого внимания. Серега дождался, пока Тонька закончит строительство и собрался было повторить трюк с ногой. Но тут подлетела я и сбила Серегу на пол. Он вывернулся и кинул меня на почти отстроенный замок, уселся сверху. Кубики больно впивались мне меж лопаток и в попу, я скинула с себя тяжелого пацана, мы покатились по валяющимся на ковре кубикам, а Тонька смотрела на нашу потасовку своими синими глазищами и тихо шептала:
- Мальчик, не надо… Девочка, не надо…
Потом группа дружно пошла в «музыкальный» зал, где стоял большой цветной телевизор, смотреть в «Гостях у сказки». Только я и Серега остались стоять в углу, взирая свозь матовые полупрозрачные пластиковые вставки в дверях на мерцающий синий свет и слушая обрывки реплик героев и рёв Змея Горыныча. Вдруг одна створка двери тихонько приоткрылась. В узкую щель проскользнула Тонька. Она подошла к нам, постояла, помолчала, а потом, запустила свои кукольные пальчики во фланелевые кармашки, пошебуршала и протянула нам на ладошках по ириске. Мы переглянулись, Серёга первый схватил ириску. Я аккуратно взяла конфету из ладони:
- Спасибо. Я – Надя, а это – Серёга.
- М-м-м, - промычал Серёга с набитым ртом.
Тоня улыбнулась своей идеальной улыбкой.
С тех пор мы стали с Тонькой не разлей - вода, а Серёга к нам больше не лез.
***
Пока мы были в младших группах, из садика нас забирали мамы-папы, после работы. Только Тоньку приводила и уводила бабка, потому, что Тонькина мама была «за тридевять земель» и «работала толмачом» в каком-то «Ооне». «Толмач» ассоциировался у нас с «палачом», а «Оон» с загадочной страной-островом, где правил злобный король, которому позарез нужна была родительница нашей одногруппницы в качестве палача.
Удивительно, но папы у Тоньки тоже не было. Вообще. Она его никогда не видела, а бабушка говорила, что её аист им принёс и улетел. Поэтому мы с Тонькой любили сказку «Халиф-аист», решив, что она написана про её папу. И мама-то её не зря толмачом в Ооне трудится: поближе к папе, ну а вдруг? А может быть халиф-король, властитель Оона, и есть тонькин папа? Она вырастет и переедет к ним жить.
Меж тем, бабка у Тоньки была колоритная, как будто сошедшая со старинных иллюстраций к детским сказкам: сгорбленная, беззубая, морщинистая, с колючим взглядом из-под косматых седых бровей. А ещё у неё на подбородке справа была огромная красная бородавка из которой торчал длинный седой волос. Мы её боялись: она была сурова, чуть что - била Тоньку по заднице тапком и пугала какой-то «геенной огненной». Что это такое, никто из нас не знал, но звучало зловеще. Говорила она надтреснутым голосом, да и речь её была необычна: тонькино пальто она называла «салопом», варежки – «рукавицами», шапку – ермолкой, а болезнь – хворью, которая «лезет в людей потому, что те разучились молитвы сотворять», и употребляла ещё кучу таинственных слов. Сейчас-то я понимаю, что это, скорее всего, была тонина прабабушка, а не бабушка. Звали её Матрёна, для Тоньки и остальных ребят - Баба Мотя. Бабка же звала Тоньку почему-то «карой небесной» и «крестом моим голгох-хским». А ещё она умела заговаривать боль! Однажды она пришла за Тонькой, а меня еще не забрали, и я сидела на лавочке с разбитой коленкой и горько плакала. Точнее орала, как «труба иерихонская» - так говорила потом Баба Мотя. Тонька меня гладила по голове и бегала за подорожниками, слюнявила их и лепила на окровавленную коленку. К медсестре я наотрез отказывалась идти, так как уже знала, в чём подвох: мне обольют колено обжигающей до костей зеленой жидкостью и будет еще больнее. Бабка сняла подорожники, мой визг перешел в ультразвук, но она, не обращая внимания, склонилась над моей саднящей раной что-то тихо-тихо прошептала, подула, подвигала узловатой сморщенной когтистой лапой, как будто погладила, не касаясь, и боль утихла, а я заткнулась от изумления и облегчения. Потом она взяла правнучку за руку и зашагала прочь, крикнув мне через плечо:
- И не надо голосить так, а то, не ровён час, настоящее лихо призовешь!
Жили они с Тонькой в соседней старой двухэтажке, построенной пленными немцами, образующей с нашей хрущевкой один общий, усаженный сиренью и черноплодкой, двор, в котором мы играли в свободное от садика время. Балкон их квартиры выходил во двор, мы шумели, прыгая в резиночку, играя в вышибалы и прятки. Особенно Бабу Мотю раздражали звонкие удары мяча. Тогда она выходила на балкон и, потрясая над головой клюкой, зычно орала:
- Это шо вы мине балкон пылитя, окаяныя?!
Балкон был, между прочим, на втором этаже. Мы хихикали и продолжали игру. Тогда она с криком:
- Ишь обалдуи, вот я вам ужо! – кидалась в нас картошкой, прямо с балкона.
Мы с веселым визгом уворачивались и рассыпались по дворовым кустам, подобно маленьким зловредным лепреконам. Там, в этих огромных кустарниках, образующих арки и зеленые листочные своды, был наш настоящий дом. В отличие от родительского, мы его отстроили сами: с длинными пыльными коридорами и стенами из веток, залами и закутками. Из обломков кирпичей и найденных гнилых досок мы соорудили столы и скамейки. Волокли туда всякую разную интересную и грязную дрянь: куски арматуры, гвозди, винтики-шпунтики, поломанные или забытые игрушки. Сейчас, своим взрослым умом я понимаю, что созданный нами тайный «подкустовный» город больше напоминал логово маньяка, а не прибежище розовощёких детсадовцев. У нас даже было своё маленькое настоящее кладбище, на которое мы затаскивали трупы найденных птиц, бездомных кошек, собак и крыс. Хоронили их в могилах, украшенных сорванными одуванами, клевером и головами поломанных кукол.
Странно, но демоническая тонькина бабка никогда не покушалась на наш крохотный мирок, хотя лавка, на которой она любила сидеть, спустившись во двор, находилась рядом с этими самыми кустами. Когда мы там шебуршались, она совершенно не раздражалась, а даже гоняла «взрослых» школьников, пытавшихся пролезть в наше малышовское царство:
- Куды прёте, черти окаяныя?! Здоровые вымахали, на вас пахать надоть, а вы в бирюльки играти!
И старшие дети её слушали, уходили, не разорив наших скрытых угодий.
Иногда с суровой Бабой Мотей приключались приступы сказочной доброты. Когда мы доросли до старших групп, то ходили в сад и из сада сами, благо он был рядом. Бабка, покрытая чёрным платком, одетая в неизменное длиннополое чёрное платье с серым передником, опираясь на клюку, всегда ждала Тоньку у подъезда. В эти минуты её взгляд из-под косматых бровей теплел. Огромный рот с торчащим вверх единственным зубом растягивался в улыбке. Завидя нас, она начинала копаться в бездонных карманах своего фартука и протягивала огромные горсти дорогих шоколадных конфет, которые я, например, получала только по праздникам: «трюфелей», «мишек в лесу», ореховых «белочек» и «красную шапочку».
Уходить с нашего двора всем детям строго-настрого запрещали родители: ведь за Тонькиным домом начинался настоящий лес, именуемый по недоразумению парком. Это были джунгли с древними толстыми соснами и елями, низким орешником и земляными тропками. Оттуда на радость нам иногда прибегали зайцы, белки и ежи, даже один раз забежал лосёнок! От старших детей, которым все-таки иногда удавалось улизнуть со двора, мы знали, что за густой чащей есть пруды, а на холмах стоят развалины старых дворцов, на стенах которых растут деревья! Там же, неподалёку, на Лысой горе, расположено кладбище. Я и Тонька мечтали вырасти и когда-нибудь найти это роскошное место, но зоркая тонькина бабка, мой дед и соседи пока не давали нам шанса незаметно скрыться в этих манящих дебрях.
Уж не знаю, как Баба Мотя угадала наши стремления, возможно она действительно была ведьмой и умела читать мысли, но однажды она решила провести с Тонькой и со мной, её любимой подружкой, профилактическую беседу об опасностях, подстерегающих «непослушных детушек» в парке. Она даже сделала то, чего не делала никогда раньше: пригласила меня после садика к ним в гости!
Я и Тонька сидели в крохотной кухоньке за маленьким столиком и с жадностью уплетали тончайшие блины с вареным яйцом и мелко-порубленным нежным мясом, окуная их в густую, как масло, сметану. Баба Мотя, довольная нашим аппетитом, поставила на огонь огромный старинный жестяной чайник с носиком-уточкой и вытащила из-под стола большую банку вишневого варенья. Параллельно с этими хлопотами, она начала тихим вкрадчивым голосом, немного нараспев, рассказывать, что на месте нашего райончика, выросшего после войны посреди старинного парка, были рассыпаны деревеньки. А еще раньше, вместо огромного парка с холмами, простиралась пустошь «Чёрная топь» с непролазными болотами, среди которых ютились редкие хуторки крестьян-неудачников и беглых крепостных. Парка с дворцами и прудами в те незапамятные времена еще не было.
Болотные духи, населявшие эти места, мирно уживались с немногочисленными хуторянами. И те, и другие старались никак не пересекаться и не тревожить друг друга. Являлись духи к людям только раз в три года, в ночь на Ивана Купала, в обличье маленьких чёрных человечков и требовали отдать им «хворых детушек, что уже при смерти». И крестьяне отдавали, понимая, что ничем детям помочь уже не могут, а болотные духи, возможно, подарят им иную, но всё же жизнь. А может и съедят, да на косточках детских покатаются – никто точно не знал, зачем им дети. Чтобы родители не убивались по малышам, духи, унося их с собой в болотные туманы, прихватывали и людскую память о них.
Но всё изменилось, когда царь Пётр пожаловал эти земли своему союзнику, бившему с ним турок – одному молдавскому князю. Приехал чужеземец сюда со своей дружиной - около шестисот воинов, с их жёнами и детьми. Стали чужестранцы здесь свои порядки наводить: болота осушать, лес высаживать и делать из пустоши угодья для княжеской и царской соколиной охоты, тесня и порабощая хуторян. Говорят, после этого племя чёрных человечков увеличилось в разы, из болот они ушли под землю, выходя на свет божий каждую безлунную тёмную ночь, чтобы воровать непослушных ребятишек. Никакие засовы не помогали: детей забирали прямо из их кроваток, из-под боков крепко спящих родителей. Может они пробирались через подземные ходы в погреба, а дальше в избы, может, через печные трубы – никто не знал. А память о похищенных детях они начали оставлять людям. Чего только не делали княжеские сотники и хуторяне, чтобы изловить черных человечков, да всё без толку: дети пропадали пачками.
Даже пол столетия спустя, когда новая Императрица начала строить здесь дворцы, болотные духи, ставшие подземными, не успокоились: напугали Царицу-матушку так, что та бросила замки недостроенными, укатила в Санкт-Петербург и наказала считать это место проклятым.
Да и сейчас в парке, случается, пропадают детишки, а иногда и взрослые. Может быть они просто теряются в густых зарослях и глубоких оврагах, или тонут в прудах, или их загрызают своры бездомных псов, а может и нет…
Закончив свой рассказ, тонькина бабка с довольным видом уселась с нами пить ароматный смородиновый чай, шумно прихлёбывая из блюдечка. Мы же погрузились в тяжёлое молчание, которое вскоре нарушилось криками со двора:
- Тонька! Надька! Выходите!
Это хулиган Серёга со своим страшим братом Витькой, уже между прочим, второклассником, звали нас играть.
- Ну что, насытились? – спросила Баба Мотя. Мы молча кивнули.
- Ну тогда бегитя!
Баба Мотя, конечно, напугала нас своим жутким рассказом и осознанием того, что мы живём в «проклятом месте». Эта ужасная тайна распирала нас изнутри, и мы в тот же вечер поспешили разделить её с Серёгой и Витькой. Однако, если тонькина бабка думала, что тем самым отвадит нас от мысли пробраться в парк, то она просчиталась: древний лес с этих пор манил еще больше. В шуме могучих крон нам слышался детский смех и шёпот, приглашавший пуститься в таинственные приключения. А когда солнце клонилось к закату, в причудливых сплетениях огромных трав, ветвей и стволов деревьев нам мерещились маленькие тёмные фигурки с круглыми белыми глазками. Поддаться зову и улизнуть не было никакой возможности: тонькина бабка, во время наших игр, как чёрная гора, возвышалась на своей лавке и чутко прислушивалась к нашему шебуршанию в кустах у неё за спиной, а по вечерам возвращались с работы наши деды и родители, зазывая нас ужинать.
Так мы росли, пока не наступило наше последнее беззаботное лето перед школой. В начале года Тонька сообщила нам, что уедет к маме за границу, в загадочный Оон. А мой папа ещё до нового года поступил в военную академию и уехал Ленинград, и к сентябрю ждал нас с мамой там. Наша маленькая компашка стала ещё сплоченней перед грядущим расставанием и новой неизведанной школьной жизнью.
Однажды Тонька вышла играть во двор подавленная, без Бабы Моти. Её лицо было опухшим от слёз. Она рассказала, что позвонила мама и сообщила, что теперь у Тони есть отчим – это, как папа, но не родной, и в середине осени у неё должен появиться братик или сестричка. Они с отчимом решили не забирать её от прабабушки, пока будущий малыш немного подрастёт. Так что в первый класс она пойдет здесь. Но я–то уезжала с мамой к папе в Ленинград! А ещё Тоньке было очень обидно, что у её мамы будет новый ребёнок, она боялась, что та разлюбит её из-за него, и уже никогда не заберет к себе. Мы пытались успокоить Тоньку, что маленький брат или сестра – это круто, это почти что новая кукла, только живая, и мама её обязательно заберёт: кто же будет играть с малышом, пока она на работе? И папа новый, наверное, какой-нибудь тамошний король или принц, поскольку Тонька всегда говорила, что её мама красива, как принцесса из сказок.
Игры у нас в тот день не клеились: мы то начинали, то бросали, угрюмо рассевшись на лавке. Вдруг позади, в кустах, послышался шум, странный вой, двойное прерывистое уханье, громкий мяв, топот лап. Мы бросились на звуки. Проникнув в наш «подкустовный» дом, мы увидели огромного драного кота, который терзал какую-то большую птицу, размером с него же. Животное нас испугалось и, бросив добычу, убежало, а мы на полусогнутых ногах (в полный рост в кустах мы уже не могли встать) подкрались к птице. Она лежала неподвижно со свернутой длинной шеей и вспоротым полосатым брюшком. Таких пернатых мы ещё никогда не видели: длинный клюв, похожий на острое шило, маленькое круглое тельце и крохотные крылышки. Мощные и длинные ноги были скрючены. Цвет перьев менялся от белого и светло-бежевого на брюхе, до чёрного со светлыми пятнами - на спине и крыльях. Мы решили похоронить птицу. Уже была расковыряна детскими совочками земля, уже наши руки бережно тянулись к тельцу, как вдруг Тонька замерла. Серёга хотел было что-то сказать, но она закрыла ему грязной ладошкой рот, внимательно вслушиваясь во внезапную тишину: даже кузнечики перестали стрекотать. Потом Тонька громко крикнула: «Да!» - и на полусогнутых ногах стремительно кинулась за кем-то невидимым. Я и мальчики, бросив птицу, в недоумении последовали за ней. Поднялся ветер. Привычный, образуемый двумя рядами высаженных кустов коридор с арочными сводами из ветвей, удлинился. Казалось, что мы несемся по какой-то трубе, сделанной из кустарника. В шуме ветра слышался тихий детский смех, явно не тонькин. За её спиной, впереди, я различила какой-то небольшой бесформенный сгусток тьмы, как будто детская тень без самого ребенка, убегала от нас.
Запыхавшись, мы периодически окликали подружку: «Тонька, Тонька!!!» - но она как будто не слышала нас, и нам только оставалось бежать за ней, стараясь не потерять её из виду. А потом Тонька упала и мы, не успев притормозить, посыпались на неё. Эффект тоннеля исчез, как и нечто, за чем так упорно гналась Тонька.
- Это был он! Он! Один из них! Они хотят забрать меня к себе! – кричала она. Мы поднялись и помогли Тоньке встать на ноги.
- Они хорошие, пустите, я хочу к ним! – продолжала кричать Тонька.
- Здесь нет никого! – гаркнул Витька.
Тонька зарыдала. Сначала мы её тормошили, потом обняли, и она постепенно затихла. Мы огляделись и поняли, что стоим на горе, прямо рядом с кладбищем. Стало не по себе: солнце начало клониться к горизонту и старые облезлые кладбищенские кресты отбрасывали длинные тени. С горы был хорошо виден мой дом, утопающий в зелени, а низину разрезали ручьи, обрамленные чёрными вязкими топями, поросшими рогозом. Домой мы пошли, огибая топь по верху, через лес. Было страшно: на открытой местности еще оставался свет уходящего дня, но как только мы зашли в лес, нас накрыли сумерки. В каждой коряге или причудливо изогнутом дереве нам мерещился монстр. И вдруг показался просвет, мы побежали туда и остановились, как вкопанные: перед нами возвышались красно-коричневые, как запекшаяся кровь, обшарпанные стены развалин древнего замка, на вершинах которых росли скрюченные тонкие берёзы и ёлочки.
Замок молчаливо взирал на нас пустыми глазами бойниц и огромных чёрных готических окон. Мы шли к развалинам, как кролики к удаву, они давили на нас своей мощью и одновременно притягивали. Подойдя ближе, мы заметили, что дворец обнесен ветхим деревянным забором с облупившейся бело-синей краской. Две доски отъехали в сторону и в образовавшемся проёме показались два бородатых и косматых великана. Мы заорали и бросились в рассыпную, но великаны в три прыжка нас догнали, схватили огромными ручищами, распихали к себе под мышки и уволокли за забор, где наконец-то поставили нас на землю перед старой ржавой «буханкой» с бело-голубой эмблемой в виде рыцарского щита и тремя буквами: «рэ», «кэ», а третья была нерусской. Они что-то басом пытались нам растолковать, но мы только плакали, растирая грязными руками чумазые лица. Их речь была похожа на русскую, но мы не могли понять ни слова. К нам подошёл третий бородач. Я закричала:
- Не ешьте нас! Мы отравленные!
Третий заржал, двое других недоумённо на него уставились. Просмеявшись, вытерев рукой слезы, третий спросил:
- Откуда вы? Улица?
Витька зачем-то сказал с какой мы улицы. Великаны запихали нас в «буханку», третий сел за руль и повёз по колдобинам, то и дело заливаясь смехом. Мы немного успокоились, поняв, что есть нас не будут и это не такие уж и великаны, а просто большие бородатые дяденьки.
Сотрудники реставрационной польской фирмы «PKZ» передали нашу компашку прямо в руки нечаявшим нас уже увидеть родным.
В эту ночь Тонька ночевала у меня дома, так как её бабку после нашего исчезновения увезли на «скорой» с сердечным приступом. Присутствие подруги в моём доме смягчило и укоротило родительские нотации, а дед только сурово молчал, однако накормил нас свежей малиной с сахаром и молоком.
К обеду следующего дня из больницы вернулась живая и здоровая тонькина бабка. Я решила проводить подругу домой, справедливо полагая, что в моём присутствии ей от Бабы Моти влетит меньше. Никому из взрослых мы не рассказали про детскую черную тень, которая завела нас на кладбище. Все считали нас сорванцами, нарушившими запрет и заблудившимися в лесу, где нас нашли реставраторы. А про то, что мы посетили кладбище, было решено вообще не заикаться. Но, поскольку, тонькина бабка знала легенду, ей мы поведали всю историю от начала до конца. Она мрачно нас выслушала, а потом сказала:
- От ведь, черти окаяныя… Убёгли. За лесной людишкой! Энто ж сказки всё! Метро, вон, возвели, какие чёрные человечки, а? Где им жить-то таперича?
Я и Тонька только виновато сопели.
- Эх вы, обалдуи малыя, головушкой-то думать надоть. Тапком бы вас и крапивой по заду…
Угрозу свою Баба Мотя так и не осуществила. Но гулять нас неделю не выпускали. Потом постепенно всё улеглось и забылось. В сторону леса мы даже и не смотрели, только ненастными вечерами, когда тучи закрывали небо и поднимался ветер, мы иногда слышали в его шуме хрустальный детский смех.
В середине августа отгремел детсадовский выпускной концерт, мне пора было уезжать с мамой в Ленинград. Серёга и Витька подарили мне на прощанье по паре солдатиков, а Тонька с бабкой – кулёк шоколадных конфет, который я слопала в поезде «Юность», мчавшим меня навстречу новой школьной жизни и новым друзьям.
***
Домой я вернулась уже второклашкой только следующим летом, в каникулы. Мама отдала меня на попечение тётки и деда, ушедшего к тому времени на пенсию. Утром следующего за моим приездом дня я кинулась искать старых друзей. Серёга с Витькой гоняли на великах во дворе, а Тоньки не было. Я спросила про неё, но они сказали, что не знают никакой Тоньки. Волнуясь, я давила кнопку дверного звонка тонькиной квартиры. Мне долго не открывали, а потом, когда дверь распахнулась, на пороге стоял мальчик чуть постарше меня, спустя несколько секунд за ним показалась грузная женщина.
- Девочка, тебе кого?
- Мне Тоню…
- Здесь нет никакой Тони, - ответила женщина.
- А Бабу Мотю? – не унималась я.
- И Бабы Моти никакой здесь нет, - ответила тётенька, - ты, наверное, ошиблась.
Никто не помнил, ни Тоньку, ни её бабку: ни взрослые, ни дети. Никто не мог мне рассказать, куда они подевались и где их искать, как будто их никогда и не было. Мой дед только вспомнил, что в той квартире, куда я так упорно стремилась (я думала, что это розыгрыш и еще несколько раз звонила в тонькину дверь) действительно жила старушка, но зимой она умерла и в её квартиру въехала другая семья.
Я очень надеялась, что Тоньку просто забрала к себе в Оон мама, но почему о ней все так быстро забыли?! Горю моему не было предела, даже игры с Витькой и Серёгой меня не могли утешить. При моих попытках напомнить мальчишкам, как всё было: про Тоньку, Бабу Мотю, про маму-толмача в Ооне, про птицу, про кладбище и черных человечков, меня поднимали на смех и говорили, что были и лес, и кладбище, и реставраторы, и взбучка, а вот Тоньку с бабкой и человечков я выдумала или увидела во сне. Из-за этого я с ними ссорилась и даже один раз подралась. Как раз после этой драки я и ушла в лес во второй раз.
Он больше не казался мне загадочным и таинственным: лес, как лес, ничем не отличавшийся от Парголово, куда я ездила с родителями зимой кататься на санках. Я дошла до старого кладбища. Побродила там немного, рассчитывая успеть добраться до дворцовых развалин, а уже оттуда быстренько домой, пока не наступил вечер и дед с теткой меня не хватились. Вдруг небо затянуло тучами. Поднялся ветер и в голове раздался настойчивый шёпот:
- Надька… На-а-адь… Надя…
Я почувствовала, что за моей спиной кто-то есть. Порыв ветра. В нос ударил знакомый запах детского шампуня, я почувствовала, как глаза мне прикрыли маленькие ладошки, то есть я все видела сквозь них, но было полное ощущение детских рук у себя на лице. Я замерла, боясь обернуться.
- Тонька?
Хрустальный смех из нескольких голосов.
- Хватит прятаться! Я знаю, что это ты!
Смех смолк, ладони исчезли с моего лица. Я обернулась, никого не было, только на миг показалось, как среди высокой могильной травы мелькнуло несколько бесформенных теней и исчезло. А потом я почувствовала, как справа от меня сгустился воздух, и кто-то взял меня за руку.
- Не бойся, - прозвенело в моей голове, или это ветер бил сухие ветки и листья об облезлые железные кресты? – Это правда я.
- Я соскучилась.
- Я тоже.
- Почему ты не с мамой в Ооне?
- Я ей не нужна.
- Твоя бабушка умерла…
- Я знаю.
- Давай поиграем?
- Давай.
Многоголосый хрустальный детский смех. Шуршание травы под ногами, взлетающие с могил пожухшие листья и цветы, мельтешащие тени между крестов, кустов и деревьев, лёгкие, едва осязаемые прикосновения детских ладошек. Салочки. Набегавшись и запыхавшись, я присела на каменный цоколь провалившейся могилы.
- Я хочу к вам.
Шёпот среди трав и кустарника:
- Нельзя, нельзя, нельзя….
- Почему? С вами весело!
Тонькин голосок:
- Тебя любят, тебя помнят, тебя ждут….
- А тебя?! Почему тебя забыли?
- Не нужна…
- А почему я тебя помню?
- Ты была далеко, когда я ушла…
- Ты мне нужна, Тонька, слышишь?! Я хочу с тобой играть!
- Только этим летом…
- А следующим? А другими летами?
- Нельзя, нельзя, нельзя…
- Почему?
- Вырастешь большая, будешь большая, а я – маленькая... навсегда…
- Ну и что?
- Забудешь, забудешь, забудешь…
- Нет!!!
- Забудешь…
Солнце зависло над горизонтом. Сквозь порыв ветра я услышала:
- Пора домой…
Тот час же кустарник, перед которым я стояла, превратился в тоннель. Я побежала по нему и через некоторое время очутилась в кустах своего двора. За ними я услышала, как меня зовёт дед. Я вышла, и мы пошли домой ужинать.
На следующий день я рассказала Витьке и Серёге про Тоньку и черных человечков, а чтобы они убедились, что это правда - потащила их на кладбище, чтобы с ними поиграть. Я стояла среди могил и звала Тоньку, а мальчишки ржали. Так никто к нам и не вышел. Потом мы дошли до замка – реставраторы бросили развалины и съехали, поэтому мы без труда пролезли сквозь полуотодранные доски и до самого заката лазали по развалинам, рискуя свалиться с ветхих перекрытий в каменные подвалы.
Так получилось, что всё лето я и мальчишки тайком убегали обследовать дворцы – это было интересней игр во дворе и на детских площадках. Если их забирали на дачу, я ходила одна на кладбище играть в салочки с Тонькой и её новыми друзьями.
В конце августа родители увезли меня обратно в Ленинград. Следующим летом я уже не приехала: пол-лета проторчала в городском школьном лагере, а другую половину провела с мамой и тётей на море. К концу третьего класса боль от потери Тоньки незаметно ушла, её заменила грусть от прощания с питерскими одноклассниками: папа закончил учебу в академии, и мы вернулись в Москву. Нужно было привыкать к новой школе, к новым занятиям и к новым детям. Играть в лесу было некогда. Постепенно я забыла о Тоньке.
Вспомнить о ней мне пришлось уже в девятом классе. Однажды осенью, после школьных кружков я решила не ехать домой на автобусе, а пройтись пешком через парк. К тому времени его уже «облагородили»: он больше не выглядел диким, подлесок и заросли орешника вырубили, почву с разнотравьем сняли, вместо неё раскатали «канадские» газоны, выложили плиткой дорожки, по бокам которых воткнули псевдовинтажные фонари. От наших тайных детских тропок не осталось и следа. Из руин отстроили замки, в которых открылись музеи. Теперь парк кишел туристами. Но вот что странно, когда я вошла в него, он был необычайно пуст: «Наверное, из-за понедельника», - подумала я, - «музеи-то закрыты». Я пошла через гору, где было старое кладбище. Чем ближе я подходила, тем больше вспоминалось обрывков из того лета, когда мы в последний раз виделись с Тонькой.
Внезапно я услышала за спиной чьё-то тяжелое хриплое дыхание. Я оглянулась за мной по дорожке бежал дядька: в трениках, свитере грубой вязки и спортивной шапочке. Из его рта при каждом выдохе шёл пар. Он поравнялся со мной, пробежал мимо и исчез за поворотом, перед самым кладбищем. В моей голове раздался шёпот: «Надька… Надя… назад, слышишь, назад…». Меня охватила паника, но до дома рукой подать: пройти через кладбище, спуститься с горы, подняться на холм и выйти из леса. И я пошла вперёд, уговаривая себя, что я уже большая и эти детские страшилки – лишь выдумка моего воспаленного воображения. Я уже подошла к повороту, как вдруг на меня выскочил тот самый бегун. От неожиданности я отпрыгнула, он схватил меня за куртку и притянул к себе. Дядька был большой, сильный, жаркий и вонючий. Его склизкие слюнявые губы накрыли мой рот так, что я не могла кричать, а зубы впились в кожу. Я почувствовала, что сейчас меня вырвет. Сдержав спазм, я попробовала оттолкнуться от него обеими руками. Мне это удалось. Тогда моя нога, согнутая в колене, двинула ему по яйцам, но, так как расстояние было слишком маленьким для замаха, то удар получился слабым. Зато он с воплем: «Ах ты, сучка!» - ударил меня кулаком в лицо. В ту же секунду я почувствовала у себя во рту солоноватый привкус железа, а дальше дядька упал на меня, дыхание перехватило, в глазах стало темнеть. Вдруг послышался тихий хрустальный смех. Какая-то сила сорвала с меня бегуна. Стало легче дышать, я вскочила и побежала прочь, мелькающие кусты и деревья слились в тоннель. За моей спиной раздались мужские крики, перешедшие в визг, а затем в хрипы, а потом послышался звонкий детский смех.
Я пришла домой. Папа с мамой были еще на работе. Меня трясло. Я смыла кровь с разбитой губы, замазала тональником фингал на щеке. Родителям так ничего и не рассказала. На все вопросы отвечала, что упала, поскользнувшись на первом льду. Через пару дней, придя с работы, родители мне строго-настрого запретили гулять в парке, тем более ходить через него в школу и обратно. На мои осторожные расспросы они ответили, что в парке возле кладбища нашли труп бегуна. Его растерзала свора диких собак. Пока их не найдут и не пристрелят, в парк ходить нечего. Я про себя ухмыльнулась: «Спасибо, Тонька!»