стародавняя история

Глава первая.
Секретный приказ.
Всё, о чём я расскажу, было, или не было, или было не совсем так,  или совсем не так, более двухсот лет тому назад.
Итак, представьте себе кабинет начальника Колывано-Воскресенского  горного округа. Сквозь мутноватые стёкла пробивается в кабинет свет серого январского дня, но ярко высвечивает только белёную толщину почти двухаршинной кладки оконных проёмов.
Только здесь известь кажется белой, а стены притаились в серой казённой тени.
В прямоугольнике света, падающего из окна огромный стол начальника Колывано-Воскресенских заводов Василия Сергеевича Чулкова.
В кабинет входит Пётр Шангин.
Чулков бросает на стол бумагу с сургучной печатью.
-Садись, геогноз
- Василь Сергеевич, не до геогнозии и петрографии сейчас, сам знаешь, иные заботы.
-Чулков хмыкает – не прибедняйся, академик. Но не о каменьях сейчас речь. Ты Кузинского знаешь?
-Василь Сергеевич, то ли ты его не знаешь? Чай в Локте то он у тебя не раз дневал и ночевал.  Стрижков яшму его прииску у горы Ревнёвой собирается от глины открыть, да пустить в дело, а меня сомнение берёт, получится ли  толк– тресковат камень.
Чулков начальственно жмурится и ёрзает в кресле. Он недавно в начальниках, не привык к громоздкому креслу, не обсидел его.
- Фёдора я, конечно, знаю, но не в нём дело. Мне надо знать, кто таков его брат, Пётр Кузинский.
- Я и Петра знаю. Ездил к нему с Салаирского рудника. Да и он ко мне заезжал по дороге в Барнаул. Толковый служака, но нерасторопный.   Пока развернётся…
Чулков поднимает со стола бумагу.
-Вот, понимаешь ли, староста Филонов донёс о предерзостном употреблении имени царя крестьянином Морозовым и преступном упущении оного губернским  секретарём Кузинским.
Шангин пожимает плечами – Ну,  потому и упустил… Пока сообразил что к чему, пока растележился… Не в сговоре же он с бунтовщиком.
- А кто его знает? Фёдор в молодые годы вольнодумстовал, мне крамольные мысли высказывал. А я к стыду своему, слушал его, не пресекал. А Пётр, видать, дальше своего брата пошёл.
- Э-э, брось, Василий Сергеевич, кто в молодые то годы не буянил.  Кто вином опивался, кто книгами… Когда то и сама матушка императрица вольничала, баловалась вольтерьянством.
-Да, но с возрастом пора забыть о молодых бреднях, а Кузинский видно, не забыл. И вот сейчас я  должен препроводить его в тобольскую палату суда и расправы.
Чулков идёт к окну.
- Вон там, за аптекарским садом, до самой Оби дома. А за Обью огромный край. Его надо заселить, обставить рудниками, заводами, вот где надо прикладывать руки, а не бунтовать.  Чёрный год Россия не скоро забудет. Кровушкой тогда самозванец напоил землю матушку досыта.
А посему крамолу надо искоренять..Всё верно. Да и кто я ? Шатун в большой машине. Меня  толкает большое колесо, а я должен крутить маленькое. Яне могу не делать того, что должен,  и знаю, что всё делаю правильно. Отчего же так тошно, а Пётр?.
-Не томись, Василь Сергеевич. И брось свои мысли о крамоле и Вольтере. Здесь не Париж и не Петрбург. Пьяный мужик невесть чего наболтал, а мешкотный чиновник ушами прохлопал. На том и стоять надо. И не думай о том более.
Видел, какие пробочки мой Никита с Абакан привёз?  Вот бы их в дело пустить…
Чулков отворачивается от окна и снова возвращается к столу.
- Тут бы с алтайскими каменьями разобраться, а ты с Абаканом… А вот откуда в тебе, бывшем лекаре, такая страсть к камню?
Ведь у тебя приискано самоцветных камней больше, чем у нас, натуральных горных инженеров.
А ведь ты геогнозией то в сорок лет начал заниматься?
- Да нет, на тридцать девятом сам по себе первый раз в поле выехал.
Чулков тянет задумчиво – Да- а , уже не молодой. А впрочем, какие же это ещё годы. Молоды мы тогда были, молоды..
Потому и неспокойно на душе, что вспомнил молодого Фёдора Кузинского, молодые наши речи…
Будто сейчас с  молодостью прощаюсь.
А ведь её давно уже нет.  Унесли её воды Алея да Оби далеко-далеко…
Ладно, Пётр. Посмотрю  я завтра пробы твоего Никиты.
Шангин уходит, Чулков садится за стол, кладёт лист толстой рыхлой голубой бумаги и начинает сочинять «казённое письмо».
Секретно.
Наставление.
Колывано-Воскресенского заводского батальона унтер офицеру Коржневу.
Посылаешься ты с одним того батальона солдатом Печеркиным для сопровождения следуемого по секретному делу к тобольскому губернатору и кавалеру Кошелеву бывшего земельного управителя губернского секретаря Петра Кузинского, как он, Кузинский, находится в ведомстве земского управителя Ананьина, то рекомендую тебе:
1 … Избавлю читателя от перечисления всех мероприятий, необходимых для ареста, а главное, для бумажного оформления ареста.
Главное – что получа « Кузинского в тот же час отправиться прямо в одной повозке на город Тобольск по трактовой дороге, не останавливаясь нигде, кроме перемены на станциях подвод, а по приезде в город Тобольск прямо представить оного Кузинского г-ну тобольскому гражданскому губернатору и кавалеру…»
Ну и конечно, « во время следования с Кузинским до Тобольска везти оного Кузинского дённо и нощно под крепким твои и солдата присмотромно нигде ни с кем ему Кузинскому какого либо сообщения и разговоров иметь и письма писать не давать и никуда не допускать, наблюдая, чтобы он не мог сделать себе какого либо повреждения либо утечь»
Неделю назад Чулков писал точно такой же приказ, слово в слово. Только говорилось в нём не о губернском секретаре Кузинском, а о крестьянине Морозове, а наставление унтер офицеру Симонову и солдату Возжегину.
Тогда он отдавал приказ со спокойной душой – мало ли прошло таких «секретных дал» о мужиках, именовавших себя по пьяному делу царём,  грозивших начальству, раскольничьих лжеучителях, фальшивомонетчиках…
Но сейчас речь шла о чиновнике, дворянине, да ещё брате его старого знакомца.
Но делать нечего. Он последний раз обмакнул в чернильницу гусиное перо и закончил:
Генварь 15 дня 1800 года.
Начальник Колывано-Воскресенского горного округа обергиттенфервальтер и кавалер Василий Чулков.
Подъехали Коржнев  и Печёркин к Сосновке когда уже совсем  рассветало. Кузинский был один. Жена с грудной дочкой осталась ночевать у матери, обещала прийти знахарка лечить занедужившего младенца,  а рано утром туда же ушёл и сын, тринадцатилетний отрок.
Кузинский приказ об аресте выслушал молча. Пять дней назад забрали Морозова, тревожно было на душе, да всё не верилось, что это коснётся и его. Морозов Морозовым, а он сам по себе.
- С семьёй то позволите проститься, господин унтер-офицер?
Коржнев заколебался. Тащиться через всё село с арестованным совсем ни к чему, но и не дать ему с родными повидаться как то не по христиански. Да и не плохой вроде господин, вон как уважительно обратился.
Коржнев вышел на крыльцо, и увидев крутившегося возле калитки мальчишку, крикнул: Сбегай ка за женой Кузинского, да поживее. Скажи, её Пётр Иванович кличет.
Спустя какое то время, в избу вбежал Стёпа Кузинский. Вбежал, но увидев незнакомых людей в форме, остановился, поклонился и чинно подошёл к отцу.
-Зачем звал, батя?
-А мать что не пришла?
- Да бабушка с ведовкой как раз Дуняшу воском отливают,а мамка помогает им.
Кузинский вопросительно поглядел на Коржнева, но тот сделал строгое, «казённое» лицо. Пётр вздохнул и снова повернулся к сыну.
-Ну, ладно, Стёпа. Мне в Барнаул ехать. Скажешь матери, что вернусь не скоро. Очень не скоро… А про меня, чтобы не говорили, знай – я ничего дурного не делал.
-Батя!
Кузинский обнял сына, погладил по голове.
-Ну всё, пора – сказал унтер офицер Коржнев.
Итак, унтер офицер Коржнев и солдат Печёркин  арестовали губернского секретаря Кузинского.
Несколько ранее взяли под стражу крестьянина Морозова.
А за что? Нет, не были они членами революционных кружков(их тогда в России вообще не было). Не мог быть  мужик Морозов и масоном. Да и мелкий чиновник Кузинский мало что мог слышать, за тыщи вёрст от Петербурга о тайных франкмасонских ложах. Так, есть мол какие то жулики фармазоны.  Не могли они быть и участниками заговора против императора Павла.
«Замели» их(если тогда имелось такое жаргонное словечко)-дело привычное для России всех времён – за длинный язык Морозова.
Говорил он, что власти мужику житья не дают, что горно-заводские живут хуже, чем иудеи во время египетского пленения, и его, хоть он не заводской, и живёт не бедно, начальство зажимает на каждом шагу.
И, что самое страшное, говорил, что на своём подворье он сам царь и будь он царём в России, обустроил всё так, что «хрестьяне» не знали бы бед.
И про государя Павла говорил, мол всё это брехня, что он за мужиков стоит, такой же барский царь, как и все прочие, и дурачок  каких поискать. Только что, в отличие от царя Ирода, младенцев не бьёт.
Это было удивительно, что на него так долго никто не доносил. Видать, были уверены, что это сделали уже без него. Но всё ж таки староста Филонов накляузничал.
Завели на Морозова дело о «Предерзостном употреблении имени царя «, а на Кузинского «Дело  о преступном потворствовании  Морозову». Так сказать, вариант 58 статьи в эпоху царствования императора Павла.
И повезли бедолаг в тобольскую палату суда и расправы.
А вот этого то Кузинский не знал, и думал, что для него  всё ограничится барнаульской гауптвахтой, потому и Стёпе говорил про Барнаул.
Глава вторая
Дети государственных преступников.
Долго смотрел вслед кибитки, которая увезла отца Степан. Он сначала не понял, почему такая спешка, почему отец не дождался матери, но когда увидел, как повели отца двое с ружьями по бокам, а отец посередине, а у старшего в руках отцовская шпага, опутанная ремнями, понял, что отца арестовали.
Когда повозка скрылась за спуском к реке, Стёпа побрёл за матерью. По дороге попался староста,  Пётр Сысоич. Обычно, увидев Стёпу, он сажень за пять начинал пялиться в глаза, ждать, когда он с ним поздоровается. Самому то с отроком первым здороваться неловко, но и вызвать неудовольствие дворянина Кузинского боязно.
А ныне прошёл – морду воротит.  Стёпа поклонился, так  староста сплюнул в сторону и что то там пробурчал про врагов царёвых.
Злость и обида вспыхнули, сожгли вялость, вышибли слёзы и повернули его к избе Морозовых. Кому же ещё рассказать, как не другу, тем более, у него та же беда.
Выслушав Степана, Федька Морозов стукнул кулаком по лавке и сказал – петуха бы ему красного пустить!  Он донёс, больше некому. А сам всё батьку подзуживал – расскажи об Расее, да расскажи.
Знаешь, Стёпка, я думаю, в Барнаул махнуть. Узнаю, что батьке будет, да передам ему что ни будь.
Стёпкина мать долго не соглашалась, а потом рассудила, что одной ей сына в этой глуши ей не выучить, сказала, что если отец не вернётся раньше, чем сойдёт снег, то Стёпа первым обозом по чернопутью поедет в округ. Ему она даст письмо к господину  Шангину,  даст бог, поможет встретиться с отцом, а осенью определит в учение либо на службу.
И Федька не мог выехать сразу – надо было помочь семье на посевной.
Так что двинулись только в мае.
Мать дала Фёдору мерина Гнедко с телегой и подрядила его возчиком к купцу Симакову. Сперва надо было съездить в Кузнецк, загрузиться товаром, а потом ехать в Барнаул.
Так и двинулись Стёпка с Федькой на одной телеге.
… Обоз двигался неспешно.
Сначала дорога шла мимо березняков, полей,  редких деревень, так было и до Кузнецка, и после,  то на подъём, то на спуск, но потом дорога пошла всё на подъём и на подъём, встала по сторонам сумрачная чернь- салаирская черневая тайга  осины да пихты, а где и кедры с подлеском из рябин и черёмух, перевитые прошлогодним хмелем. Наконец, дорога прошла перелом и бывалые возчики говорили, что дальше будет река Уксунай, за ней подъём, а потом уже катись до самого Чумыша.
И вот, на спуске к Уксунаю, когда воз мальчиков миновал огромную ель, с веток которой свешивались лохматые космы лишайников, раздался резкий крик.
Гнедко шарахнулся в сторону и оглобля сбила Стёпку с ног. Упав,  он услышал треск сучьев, тяжёлый топот совсем рядом, истошный вопль и бросился на четверенькам между конских ног под склонённые ветви ели.
Там было сухо, еловые лапы спускались до земли, а в одном месте облекали ствол огромного трухлявого кедра.
Кедр видать срубили зимой, он рухнул на землю, а весной, когда стаял снег, его снесло к еловому комлю и он привалился к нему, всеми забытый.
Стёпка осторожно выглянул. На коленях стоял рыжий Филимон из Мунгата  и со слезой в голосе просил помилосердствовать ради его детушек малых. Просил он какого то косолапого кряжистого мужика. Головы мужика из за телеги видно не было.
На дорогу вышел кто то чернявый, с длинным носом и рубцом на подбородке, сердито крикнул –Клеймёный, долго он ещё будет венькать? Успокой – и уже в другую сторону – Имай! Чтоб ни один не ушёл.
Клеймёный отошёл на два шага в сторону, выдернул из за спины руку. Мелькнуло тёмное пятно кистеня, его ремень наткнулся на локоть молящих о пощаде рук, но это не остановило куска металла врезавшегося в голову Фильки.
Разбойник дёрнул ремень к себе и вторым ударом смял затылок Филимона, ещё стоявшего на коленях, но уже уронившего руки и оседающего.
Стёпка забился под ствол кедра, а в ушах застыл страшный, смешанный с хрустом стук последнего удара кистеня.
Он лежал на сухой пыльной земле, под ствол кедра хвоя не попадала, и вслушивался в голоса разбойников.
-Болит. …Этот бугай всё ж успел мне руку развалить.
- Чем это он тебя так?
-Топором, чем же ещё…
-Ничего, и твоего бугая, и всех остальных порешили.
- Начальственный голос того, чернявого – Не всех. Телег одиннадцать, а мертвяков десять. Ищите, он далеко не ушёл, и спрятаться ему негде,  трава низкая.
-Да мы всех перебили, кто бежать кинулся.
-Значит не всех. Ищите.
Стёпка не задумываясь полез в дупло, разверзшееся над ним в стволе кедра, а за миг до того он никакого дупла не видел.
-Нет, здесь тоже никого. -Голос прозвучал совсем рядом, и даже под трухлявым стволом стало светлее.
Федька, когда раздался первый крик, был скрыт от разбойников грудью мерина. Сдерживая его он не сразу понял, куда делся Стёпка, но он увидел, как  бросился с дороги Гришуня Иванов, а вслед ему какой то мужик с саблей.  Тогда и он бросился бежать, но обогнув ель,  остановился. Дальше была вырубка, а по ней уже бежал за Григорием разбойник.
Затрещали совсем рядом стебли прошлогодних пучек и дудника  и Фёдор бросился на ель и полез по ней всё выше и выше, с трудом продираясь между сучьями.  Наконец он остановился, прижался к стволу и стал слушать, а потом осторожно поглядывать из за веток. Пока он лез, бабахнула пара выстрелов, кто то кричал. Но сейчас криков не было, видать разбойники перебили всех.
На вырубке алело кровяное пятно, оно сразу притягивало взгляд, и только потом различалось, что это спина Григория Иванова, распластанного на зелёном покрывале только расправившейся майской травы. От обоза Федьке были видны только крайние телеги,  две передние и три задние, середину загораживала ель.  С передней телеги разбойники сбросили труп. Наверное, Филипп Евстафьевич, царство ему небесное, -подумал Федя.
Он слышал, как главарь разбойников сказал, что один возница сбёг, и его надо найти и видел, как  двое разбойников перешли через вырубку, как подались в тайгу разбойники с крайних телег. Видел, как они вернулись и стали рассуждать, куда делся одиннадцатый.
-Серчишко у него сжалось, когда кто то сказал, мол не на эту ли он ель влез.
- А вон та пихтушка чем хуже? – возразил кто то.
-Стрельнуть бы по ним раз с десяток, да пороху мало.
- А давай, стрельнем.
-Без толку. Пуля от сучка уйдёт в сторону или застрянет в толстом суку.
Да видать он за елью спрятался, а когда мы прошли, перескочил через дорогу и ломанулся по нашим следам в тайгу. Сейчас его ищи –свищи.
-Где ни будь на Уксунае штаны отмывает.
-Ха-ха-ха
-Ишь, развеселились. Сошло б дело чисто, мы смогли бы ещё пару обозов тряхнуть, а сейчас…говорил остолопам – всех. Ну ладно, пора собираться.
Голоса как то утихли, разбрелись, потом заржал чей то конь, заскрипели  телеги и обоз снова двинулся в путь, в ту же сторону, что и шёл.
Федька провожал взглядом подводу за подводой, которые одна за другой скрывались за поворотом. И ещё долго после того, как последняя подвода скрылась из виду, Федька сидел на дереве.
Заскочил то он не помня себя, а вот спускаться было страшно. 
Кое как спустился, скатился по ветвям вниз, упал в траву. Порты, рубаха, живот, руки – всё замарано смолой, и весь он исцарапался.
Ещё спускаясь, он вслушивался в лесную тишину. И сейчас он слушал, не задержался ли кто из разбойников, не остался ли кто живой из обоза.
И вот под елью раздался какой то стон, даже не стон, мычание, как вроде.
 Осторожно он заглянул под ветви – никого, но стон стал громче. Приглядевшись, Федька увидел торчащую из колоды руку.
-Стёпка, ты что ли?
-У-а-а !
Как в это дупло мог влезть Стёпка, хоть и невысокого роста, но обыкновенный отрок, которому в апреле уже четырнадцать стукнуло, а не какой ни будь карла, каких Федька видел на картинке в книжке у Стёпкиного отца, понять было трудно. То что сюда можно было влезть, Федька бы никогда не поверил, но вот Стёпка же влез. Влезть то влез, а вылезти – никак.
Дупло было не так уж и мало, Стёпка поместился целиком, но вход был посередине, и нельзя было ни ноги согнуть, ни самому согнуться, чтобы вылезти.
Федька вынул нож и начал крушить  древесину, трухлявую, но с крепкой тонкой смолистой оболочкой, расширяя щель, идущую от входа в дупло, пока не расширил щель настолько, что Стёпка смог просунуть в эту щель коленку и высвободить ногу, а потом уже не составило труда податься назад, высунуть в дупло голову и вылезти самому.
_Дай тебе Бог, Федька здоровья. Не ты, я бы так и околел тут и гроб не надо ладить, готовый.
- Да, домовина хоть куда – поддакнул Федька.
Когда Стёпка отдышался, отплевался и откашлялся, ребята обошли вырубку, дорогу и протоптанные разбойниками тропы.
На вырубке лежал Гришка. Спина его была изрезана полосами от касаний сабли. Долго не могла она его всерьёз достать, но то ли запнулся Гришка, то ли иная напасть, но настиг его таки смертельный удар злодея. Ещё шесть лежало на дороге, а троих, застреленных, нашли в тайге.
Мальчикам было жутко, они боялись покойников, пожалуй немногим меньше, чем разбойников, но другим, каким то обволакивающим и липким страхом.
И неизвестно какой сильнее –тот, леденящий, сжимающий сердце, или этот, который не заставит бежать или кричать, но и не отпустит так быстро, не раз ещё вернётся в потёмках.
Но бросить покойников просто так, на растерзание  зверям было не по православному, что для мальчиков значило – не по русски, да и просто –не по людски. И потому, превозмогая страх перед возможным возвращением разбойников, ужас перед мертвецами, сдерживая тошноту при виде сгустков крови, стараясь не глядеть на раны и в лица покойников, мальчики стащили трупы в придорожную рытвину, где поглубже и забросали, как могли, ветками, сучьями землёй.
Хоть  птицы не расклюют, а там дай Бог, поедет обоз следом и перезахоронит несчастных.
Ну а теперь что? Возвращаться назад? Будь Стёпка один, он бы так и поступил, но Федька думал иначе.
-Ну и как это я без мерина вернусь?  Поехал за шерстью, а вернусь стриженный? Нет, доберусь до Барнаула, батьку повидаю, а там видно будет.
Стёпке хоть  и было страшно предстоящей дороги, хоть и ныл в душе тоскливый мотивчик- «Охота тащиться невесть куда пешком» -но и признаваться в трусости не хотелось. Да и то сказать, половина дороги то уже пройдена, до дому то ведь тоже было не близко.
И они пошли. Идти по дороге было страшно и они пошли напрямик к Уксунаю.
И хотя трава ещё не достигла своего настоящего роста и едва скрывала колени, и путь по тайге ещё не стал той потовыжималкой, какой он станет неделю спустя,  когда трава вытянется в рост взрослого человека, мальчики сильно устали, пробираясь  сквозь кусты и перелазя через валежины. Да и день был страшный, душа и тело требовали отдыха.
И немудрено, что спустившись к Уксунаю,  мальчики решили заночевать, хотя солнце стояло ещё высоко.  Фёдор нащипал в дупле сухой трухлявой древесины, надрал бересты, нащипал лучинок, набросал сухих тонких веточек- кремень  с трутом и огниво он держал за пазухой, (как он их не потерял, когда лез на ель, одному богу известно) а нож за голенищем – батина наука и развёл огонь.
Набрали дров они на крутых берегах. На десяти – двенадцати аршинах выше русла было много подсохшего уже плавника – нацеплялся на кусты, лёг на землю валиком. Сучьев, оставленных паводком, хватило бы не на один большой костёр, хоть жги его круглые сутки. Кору с веток содрало и были они влажные только с поверхности, а срежь чуть ножом – и щепи на растопку, а огонь разгорится – лучше топлива не надо.
Иной читатель усомнится – плавник на десяти – двенадцати аршинах. Это же восемь метров над водой. Неужели е бывают такие паводки. На Салаире, где довольно приличные реки текут в  узких долинах – бывают. Вот святой истинный крест!- как сказали бы мои герои.
А этим героям хотелось есть. Ни краюшки хлеба, ни луковицы, ни сала – всё осталось в телеге, угнанной душегубами.
Но был май месяц и Стёпка отправился в лес, а Федька на речку.  Долго они не ходили. Федька снял рубаху и наловил мальков, а Стёпка принёс(тоже в рубахе) сморчков, иван-чая да пучек.
Конечно, хорошо бы мальков пожарить на сковороде с яйцом и луком, но ни яиц, ни лука, ни сковороды не было и вышли из положения по другому. Федька содрал большую пластину бересты, потом ещё одну и сделал из них неуклюжие мешки с дужками из ивовых прутьев. В одном из таких мешков-котелков решили сварить уху, во втором – чай из смородины и чаги. Грибы решили оставить на завтра, а пока закипала вода,  пожевали кисленький кипрей (иван-чай) да душистые пучки.
Пока готовили ужин, пока вечеряли, солнце стало цепляться за пихты на другой стороне Уксуная, и воздух зазвенел от комаров. Мальчики нарубили ножом и наломали,  сколько могли еловых лап, убрали в сторону костёр, набросали на нагретое место веток, зарылись в них и постарались уснуть.
Но спалось плохо. Нежная, мягкая пихтовая хвоя вдруг стала жёсткой, колючей,  пугали ночные голоса и шорохи, а только начинал засыпать – вставали перед глазами окровавленные мертвяки, да звучали в ушах разбойничьи крики.
Да и холодна майская ночь в тайге, как ни подогревает снизу горячая земля, как ни жмёшься к тёплому боку друга,  как ни крючишься, всё равно пробирает ночная зябкость. А чуть стало светать, холод больше спасть не дал.
Стёпка спустился в заполненную белым туманом долину, умылся, зачерпнул в берестяные котелки воды и вылез к месту короткого ночлега.
Там уже Федька раздувал угли, подкладывая к ним тонкие полоски бересты.
Сморчки они сварили как и положено – сперва прокипятили грибы, воду слили, а потом  в новой воде доварили. Вот только доесть не смогли. Вечером, наголодавшись, они заглотили мальков без соли, а утром, невыспавшимся, пресные грибы в рот не лезли.  Попили чай, заваренный смородиной и кусочками чаги и пошли в путь.  А путь этот был тропой, пролегшей у подножья склона долины.  Вот они и решили идти по этой тропе вниз по долине Уксуная – так и к жилью выйдут, и разбойников не встретят. А больше и идти было негде. Вдоль берега Уксуная сплошные болота, а ломиться через тайгу по склону – нет, увольте.
Только по краю склона и болота и вилась тропка. Она была то широкой, хорошо утоптанной, прочной, то ныряла в болото и приходилось идти по пояс в коричневой  холодной воде, но всё ж тропа была и там и можно было идти без опаски –под водой и жидкой грязью было твёрдое дно. Одно было плохо – одолевал гнус. Иногда тропа приводила к скалам. Известковый камень уступами и гребнями поднимался из воды и были эти обрывы по пять –шесть сажень. На скалах гнуса не было. Отроки там купались прямо в одежде, потом  отмывали, как могли, её от болотной жижи, выжимали и отогревались на  розовых сера испещрённых скалах, одевались и шли дальше.  Гнус на какое то время отставал, но стоило вспотеть, как одолевал снова.
Тропа как раз огибала какой то мыс и почти поравнялась с серединой увала, мелькнуло на склоне тёмное пятно и на тропу вывалился, мотая низко опущенной башкой медведь. То ли он неудачно зорил дупло с пчёлами, то ли иная причина заставила его бежать не разбирая дороги, но он ещё ломился по склону, а мальчиков с тропы как ветром сдуло. Здесь была широкая, почти сухая поляна с небольшим кочкарником. Медведь на  них не обратил никакого внимания и давно уже трусил по тропе дальше, а наши герои всё бежали, прыгая с кочки на кочку. Первым опомнился Федька.
-Стой! Стой тебе говорят! Там зыбко, засосёт.
И в самом деле. Впереди кочек не было, расстилался ровный «лужок» с той яркой радостной зеленью, при виде которой у знающего человека страх начинает шевелить волосы.
-Давай выбираться обратно на тропу.
Но вернуться оказалось не так то просто. Страх нёс их по единственно верному пути, до трясины они домчались не замочив ног, а сейчас то и дело проваливались по пояс, кочки уходили из под ног, не однажды приходилось обходить хоть и закочкаренную, но тоже зыбь – больно велики были лужи в  разрывах между кочками, а кое где зеленели те самые яркие пятна травы.
Было уже далеко за полдень, когда они выбрались на тропу. Их шатало, одежда была в болотной жиже, и только вороты рубах промочило не болото, а собственный пот.
 Как-как добрались до ближайшего ручья, упали на бережок и стали пить чистую холодную воду.
Стёпа сел, выпрямился и вдруг к горлу подкатила дурнота, воду выбросило обратно вместе с кусочками грибов, зеленью иван –чая и пучек. Потом его ещё вырвало. И ещё. 
Пустой желудок сотрясали судороги, Стёпа корчился. Выплёвывая желчь, а потом и желчи не стало, и мука эта никак не коналась.
Федька набрал в лопух воды и стал поить друга, чтобы его выворачивало хотя бы не с пустого желудка.
Наконец , рвота  кончилась,  Стёпка привалился спиной к нагретому солнцем песчаному бугорку и вдруг, в глазах его стало темнеть от краёв к середине и он потерял сознание.

Глава третья
Телеутский кам

Стёпа очнулся. Перед глазами была туманная мгла, пробитая столбом света, в котором крутились светящиеся пылинки.
Он поднял голову – свет лился из круглого окна, в котором было видно голубое небо.
-Орус не спит? –послышался девчоночий голос.
Он глянул на голос – у его ног сидела смуглая узкоглазая девочка лет двенадцати.
-На, вот, выпей –и приложила к Стёпкиным губам фарфоровую чашку с каким то дурно пахнущим зельем. Петька глотнул два раза горькое питьё и отвернулся.
-Нет, нет  орус, пить надо!
-Я сам- сказал Стёпка и кое как сел. В плошке противного зелья было немного и он проглотил, стараясь не дышать. Проглотил и опять лёг.  По прежнему он испытывал слабость, но это была уже какая то другая слабость, как будто его освободили от какой то липкой паутины. На лбу у Стёпки стал понемножку выступать пот.
- И вот ещё пей. – кыргызка  подала Стёпке плошку побольше. От плошки шёл пар и запах совсем не тот, что от лекарства. Пахло чаем, жиром и ещё чем то. 
-Пей- снова сказала девчонка. Тёпа сел и осторожно стал глотать горячую густую жидкость.
Выпив чашку толкана,  Стёпка откинулся на лежанку обессиленный, весь в поту, но с ощущением приятной горячей тяжести в желудке.
Он ещё полежал с полчаса, а может чуть больше и слабость понемногу отступила. Он сел на тряпьё и шкуры, служившие лежанкой, и огляделся.
Узкоглазая девчонка стояла у длинного сосуда, похожего на пустотелый столб и что то сбивала в нём длинной палкой сквозь отверстие в крышке.
-Масло бьёшь? –спросил Степан.
-Йок – ответила девочка –чегень.
- А что такое чегень?
-Из молока, потом дам.
Степан промолчал. Понемногу он приходил в себя и приобретал способность удивляться.
-А где Федька? И как я сюда попал?
-Твой Федька с моим дедом пошёл. Дедушка на вас вчера вышел, вот он с Федькой тебя сюда и принёс.
-А тебя звать то как?
-Айланыс. Мы телеуты. Сюда откочевали с Бочата.  Давно, дедушка ещё камлал, сейчас только травами лечит. Белку, колонка бьёт. Корову держим. Живём помаленьку.
Айланыс умолчала, да и не знала толком, что деда и сына его, её отца, изгнали из рода, когда она ещё только ползать начинала.  Тогда по аилам пошла какая то хворь, много людей поумирало. Другого кама бы не прогнали, но Эркемей был могучий кам, ему много духов служило, и он мог даже зимой камлать небесному богу Ульгеню и люди помнили, как в дымоход во время камлания сыпались кусочки льда, когда путешествующий дух Эркемея пробивал обледеневший небосвод.
Эдгей смог излечить разбитого параличом Кюнди  и прозрел Барди, а раньше едва различал свет и тень. И вот, чтобы такой могучий кам не смог справиться с какой то горячкой никто не поверил и решили, что он нарочно наслал духов на род. Припомнили тогда, что Эркемей юность провёл в буддистском монастыре, позже других ушёл из Джунгарии, припомнили, что женой его была казашка.
А ведь сами разве не джунгарские переселенцы, разве у самих жёны не монголки сплошь и рядом?  Забыли, как вырезали их китайцы, как бежали в Россию не помня себя?  Не так уж много их осталось, держаться бы друг за друга –нет, нашли виновника.  Хорошо хоть не убили.
Эркеней поселился здесь одиннадцать лет назад с сыном, снохой и внучкой. Но прошло две недели, как они сюда переехали, и умерла мать  Айланыс, Байчил. Захватила она с собой эту хворь и он, великий алтайский кам, выученик буддистских лекарей, который мог и путешествовать в запредельные миры и лечить иглоукалыванием ничего не мог поделать.
Байчил умерла, оставив маленькую сиротку.
А позапрошлой весной убили его сына, отца Айланыс.
Он тогда часто ходил в деревню к русской женщине и собирался с ней обвенчаться. Окрестились они все вместе, как приехали. Об учении Исуса он слышал ещё в монастыре. Исус дурному не учил, почему бы его не чтить?  Наверное, среди богов должен быть главный, почему бы ему не быть отцом Исуса?  Ведь и Христос, и Будда учили одному – не накапливай богатства, не гонись за земной тщетой, слушай вечность и обеспечь покой своей душе.
Вот только жизнь не даёт его душе покоя.
В тот вечер, когда его сын должен был вернуться из Тогула и не пришёл, понял Эркемей, что в его дом пришла беда.  Нашёл он сына в логу, на твёрдом весеннем снегу. Он лежал, неловко вывернув ноги на горбу тающего сугроба, запрокинув голову и подставляя остановившиеся глаза равнодушному солнцу. По краю сугроба, где почва была мокрой, насыщенной водой, Эркеней увидел следы. Человек, что их оставил,  загребал широко расставленными ногами, оставляя борозды и сильно продавливая внешний край следа.  Он долго смотрел на эти следы и постарался их запомнить на всю жизнь. Потом он осмотрел сына. Его убили чем то тяжёлым. Правый висок смят, кожа на нём разорвана и запеклась кровавой коркой, а на скуле чётко отпечатались два ряда маленьких ранок.
Значит, орудие убийства было гранёным, с шипами. Не иначе, били кистенём.  С шипастой железякой насаженной на палку никто ходить не будет, а кистень можно и в котомку спрятать, и на пояс повесить.  –Конечно кистенём – рассуждал старый Эркемей.
Он всё думал о кистене, о том, что надо хоронить, звать ли попа. Решил, что нужно звать, а раз звать попа, нужен гроб.
Он о многом старался думать, лишь бы не думать о главном, о том горе, которое он теперь нёс в груди, боясь расплескать.
Но он запомнил, что за грани у этого кистеня. И сейчас помнит. И будет помнить всю жизнь.
… К Прасковье тогда никто другой тогда не сватался, да она и сейчас одна живёт.  Ни с кем его сын накануне не ссорился и врагов здесь ни он, ни сын его здесь не нажили.
Если у него и были враги среди телеутов, то не такие, чтобы идти искать его невесть куда. Да и кто видел, чтобы телеуты, или кто другой из охотничьих народов кистенём дрался?
Нет, его русский убил. Какой то мимо проходящий варнак? Но на что он мог позариться? Ни шкур, ни денег у сына не было.
Похоронил он сына на православном кладбище, священник отпел его,  Прасковья отплакала –отпричитала  над его бедным Илдешем( в православии  Ильёй) который за свою короткую жизнь видел так много злобы, закопали могилу, поставили над ней крест и разошлись.
Эркенею понравилось, как служил поп, и как причитала Прасковья и он решил,  что после смерти душа его сына, как и говорил поп, попадёт к самому великому богу, отцу Христа, видать – к богу  верхнего неба Тенгри.  Душа его сына будет довольна, и он решил не камлать Ульгеню, как требовали обычаи его рода.
Но справив девять дней(угощение он ставил в доме Прасковьи) он вернулся к себе в аил, чтобы свершить чёрное камлание. Внучку он оставил у Прасковьи, сказав, что вернётся за ней через день.
Он не камлал с тех пор, как ушёл с Бочата, да и там редко камлал по настоящему. Большинство болезней требовало не «путешествий в иной мир», а трав, прижиганий, уколов иглой. 
Он, конечно, бил в бубен, кружился, но обычно просто рассказывал о своих прошлых «путешествиях», иногда кое что присочиняя. Нельзя сказать, что он совсем не чувствовал «священного дуновения», но в  «путешествия» не уходил. Слишком больших сил это требовало от кама. Только в крайних случаях, когда тяжела болезнь, велика беда, Эркеней совершал настоящие большие камлания.
Но сейчас беда была у него, и он собрался камлать богу подземного мира Эрлику. Он хотел узнать, кто убил его сына.
Эрлик был хозяин голубой беспредельности, восставший против верховного бога Тенгри и низвергнутый Ульгенем в подземный мир. У христиан этого бога зовут Сатаной, Дьяволом. Он хозяин зла, и двойник, дух убийцы в его власти.
Эркенею надо было спуститься в мир Эрлика и спросить правду у хозяина подземного мира.
Это у алтай –кижи и тубаларов есть белые и чёрные камы. Эркеней был телеут, а телеутский кам мог камлать любому богу.
Эркеней начал камлать ночью, ближе к утру. Он боялся что вечером к нему может заглянуть кто то из русских знакомцев.  Увидит что он камлает, да ещё узнает кому- донесёт попу и его опять сгонят с места.
Кам повалил на землю чёрного барана со сломанным рогом, сделал широкий надрез под рёбрами, нащупал рукой сердце жертвы и изо всех сил сжал трепещущую плоть – только так умервщлялись овцы при камлании. 
Эркеней достал шаманский бубен  ала-барс, туго оттянутый шкурой лося, взял било, обтянутое шкуркой зимнего зайца,     одел на голову шапочку из цельной шкурки филина с клювом, нависшим над лбом и торчащими в сторону когтями и вышел на поляну.
Хорошо, что телеутам не надо одевать для камлания Эрлику тяжёлых доспехов маньянов, а можно камлать в удобной охотничьей одежде.
Эркеней  замер. Прислушался сначала к лесу, потом к себе.
Было тихо и немного тревожно.
 Ион ударил в бубен. Ударил в бубен и пошёл, пошёл, сначала бил редко,  чтобы тело разогрелось повинуясь ритму бубна, и закружился волчком под этот ритм, всё быстрее и быстрее  и всё чаще бил в бубен.
И вот он уже перестал чувствовать свои руки, будто бубен бьёт сам по себе, и Эркеней задышал, ловя священное дуновение, задышал глубоко, не останавливаясь между вдохом и выдохом.
И вот уже и ноги и руки перестали принадлежать ему и поляна потускнела, и кружащиеся вокруг поляны кедры пропали из глаз.
И вдруг Эркеней увидел себя со стороны- он был вне своего тела, в стороне и чуть выше, но в то же время ещё не полностью расстался с телом.
Вращалась вокруг поляна, крутились пихты и кедры, но это было бледно и неясно, и вот другим взором он увидел неподвижные деревья и вращающегося кама.
И он полностью расстался с этим кружащимся камом и полетел в только ему известное место, где в скалах, на крутизне спрятаны духи его бубна и лося, шкурой которого обтянут бубен.
И вот уже не бубен бьёт-гудит, гудят копыта его верного сохатого, крепко он ухватился за рога, а рядом жёлто-чёрной тенью стелется ала –барс, пёстрый барс –тигр, дух бубна, доставшегося ему от отца, а тому от деда, великих камов, которых знала половина Джунгарии, и не только телеуты и другие племена Алтая, но и монголы, казахи, уйгуры.
Хотя мусульманам и буддистам и нельзя иметь дело с языческими шаманами, но коль скрючит от боли или начинает сохнуть человек с тоски и не помогают молитвы мулл и прижигания монастырских лекарей, пойдёшь и к язычнику.
Эркеней со своими священными животными примчался к пещере на берегу Уксуная.
Пещера была маленькая, туда можно было протиснуться только ползком, но сейчас это не имело никакого значения – то ли он с сохатым и ала-барсо м уменьшился, то ли вход стал разрастаться, но они влетели в пещеру(лось уже не бежал, летел)  и полетели по круглой чёрной дыре к сверкающему кругу. 
Эркеней знал, что пещера кончается тупиком, но это когда он не камлал был тупик, для того Эркенея, что остался кружиться на поляне, а для этого Эркенея, в ушах которого свистел ветер, какой не свистит в ушах и при самом быстром конском галопе, преград не было.
Эркеней выскочил в царство Эрлика.
Из тёмной трубы казалось это царство сверкающим. А на самом деле был серый,  не дающий теней свет. И не мудрено ведь в подземном царстве не было ни луны, ни солнца.
У входа уже пасся дух жертвенного барана, которого Эркеней подхватил,  и бросил на спину своего лося на ходу, не останавливаясь.
Его священные звери неслись по узким скалистым гребням, над тёмными обрывами, перескакивали бурые реки.
Наконец показался высокий дворец, сложенный из чёрного камня, обиталище младшей дочери Эрлика. Эркеней спешился, его лось обернулся луком, плечи стал оттягивать колчан, полный стрел.
Нагишом запрыгала, заплясала вокруг него, тряся грудями и высоко задирая ноги, высокая луноликая распутница, стала жаться, хвататься за ворот.
Эркеней покрепче вцепился в рог жертвенного барана – так и есть, дёргают его из рук, стремятся отобрать.
-А ну, вон! –кричит Эркеней.
И грозно, страшно рычит, подбегая, отставший было ала –барс и разбегаются слуги распутной девки.
Он отталкиваете ё от себя и идёт дальше. Идти неудобно – мешает жертвенны йбаран, заброшенный на шею, и надо держать наготове лук с прижатой к тетиве стрелой.
На выходе из дворца обязательно будет засада. Нет, на этот раз позже –из тёмного озера поднимаются чёрные, мокрые, наверняка противно-скользкие чудовища, извиваясь своими змееподобными телами и конечностями тянутся к Эркенею.  Эркеней ставит жертву на землю и посылает стелу за стрелой в огромные, выпученные, лягушачьи глаза, в  огромные пасти с множеством острых зубов.
Один за другим чудища падают в озеро, поднимая горы брызг.
Последнюю стрелу кам выпустил, когда дымящаяся пасть почти добралась до Эркенея – враг падает на берег почти у его ног и, на глазах разжижаясь, киселём стекает в озеро.
Последнее чудище и стрела последняя.
Впервые так камлал Эркеней.
Нет соплеменников, для которых он камлал, не надо пересказывать приключения своего двойника и он отрешился от земного мира, иногда только ощущает обычную при камлании раздвоенность, но если при его прежних камланиях это были путешествия его двойника, это его двойник мчался над тайгой в поисках Хан-Алтая, поднимался с духами покровителями к Ульгеню, а сам Эркеней в это время был в этом мире, в аиле или на поляне, а его путешествия были сном наяву, то теперь он сам ехал на лосе, а на поляне кружился его двойник.
И если при прежних его «путешествиях» поражение в битве с чудовищами означало неудачу камлания, в худшем случае болезнь, и ему мог помочь другой кам, то теперь он знал – не сможет он пройти свой страшный путь –найдут Верх-Тогульские мужики на поляне закоченевший труп и большой разрисованный бубен.
И ещё он сталкивался с чудовищами, и отбивался от притязаний старшей дочери Эрлика, и уговаривал его сыновей, напоминал про прошлые дары и обещал взятки в будущем, пока не добрался до покоев Эрлика.
Эрлик отказался его принять, сказав, что он уже наполовину христианин, но согласился переговорить через дверь и велел отдать жертву слугам.
- Кто убийца моего сына? Где он?
-Где он? Ищи сам. Кто он? Узнай сам. А вот какой он –посмотри.
Засветилась дверь и увидел Эркеней костёр, а у костра людей. Все люди смутно, туманно, только один смотрелся так, как и должно быть при свете костра. Вот он встал, широкоплечий, широкозадый и пошёл, переваливаясь, за хворостом.
Лицо было в тени, почти неразличимо, но Эркеней жадно всматривался – теперь узнает.
Дверь потухла. Тебе пора домой.
И снова стучали копыта лося-бубна, снова преграждали дорогу чудовища, летели со скалы камни, только распутные девки не лезли со своим ласками, а злобно ругались, брызгая слюной.
Наконец  он нырнул в чёрную дыру и понёсся к звёздам земного мира.
На востоке уже поднималась заря, он разглядел кружащегося кама, вошёл в него и с удивлением, будто в первый раз, увидел как тигр ала –барс уменьшился, прыгнул ему в ладонь и обратился обручем бубна, а лось съёжился, затрепыхался под ветром и вдруг снова стал тугой, гудящей бубновой кожей, завертелись перед глазами деревья и он упал на грязную, натоптанную его ногами землю.
На весенней земле, да ещё ранним утром, нельзя долго лежать, но встать он не мог, пришлось до аила ползти на четвереньках, но и на четвереньках его постоянно заносило, бросало на землю.
Заполз на лежанку и закрылся шкурами потный, обессиленный, а лежанка крутилась, как уросливый конь.
… Не так уж и мало времени прошло с тех пор, но будто вчера было его последнее камлание и он помнил и угрюмый взгляд и нескладную фигуру, привидевшуюся ему той ночью.
Вчера Эркеней нашёл двух русских мальчиков на краю болота. Они сильно устали, а пуще того были измучены страхом.
Один то покрепче, его взял с собой Эркеней в тайгу, он избавит его от страхов, вылечит  от душевной усталости. Он мальчик. И хоть пережил много, всё это выйдет из него, пока они будут неторопливо бродить под деревьями, а лечить он его будет словом.
Второму мальчику он влил в рот снадобье и он спит. А проснётся  -Айланыс  даст ему лекарство, покормит и он тоже понемногу придёт в себя.
Плохо другое. Рассказ Феди поселил беспокойство в его душе. В тайге появились разбойники, а это очень опасные соседи.
Вряд ли они его тронут, взять у него нечего, бояться им его тоже ни к чему, но он слывёт знахарем и они принесут к нему раненых, приведут занедуживших.
А потом начнут расспрашивать, что слышно в деревне, не поговаривают ли о поездках купцов, нет ли поблизости солдат. И начнут специально посылать вынюхивать, высматривать- он ведь человек, который может в любое время безбоязненно являться в село.
А власти будут слать к нему людей, требовать, чтобы он узнал, где обитают разбойники и навёл на них солдат –ведь он человек в тайге свой.
И кончится всё тем, что его либо убьют разбойники, либо власти закуют в кандалы и сошлют на каторгу.
А тут ещё подрастает внучка, скоро станет девушкой и что за жизнь будет уготована по соседству с этими злодеями.
Эркеней шёл с русским мальчиком и искал лечебные травы. Конечно, основное время сбора придёт позже, да и затеял он это не столько ради трав, сколько ради мальчика. Они неторопливо шли, найдя траву, Эркеней не спеша объяснял Феде как её надо рвать, для чего она служит, как она зовётся по русски и по тюркски, иногда вспоминая монгольские и китайские названия, рассказал о своей жизни в Джунгарии. Когда ему было столько лет, сколько Феде, он был слугой в буддистском монастыре и монах, которому он почему то приглянулся, научил он его не только тибетской грамоте, но и лекарским знаниям и рукопашному бою.
А потом пришли китайские солдаты, разгромили его родное селение, убили мать(отец раньше умер) и он ушёл из монастыря.
Ещё был жив дед и он передал ему семейный бубен, обучил камланию и тонкостям чабанского и охотничьего занятий.
А после смерти деда Эркеней с женой и маленьким сыном и ещё семей десять телеутов и монголов, которым грозила расправа китайцев – кому за неуплату ясака, кому за сопротивление, бежали в Россию и ушли на реку Бочат, где, как они узнали, поселились ещё раньше бежавшие из Джунгарии телеуты.
Эркеней с мальчиком уже набрали и трав, и накопали корешков, мешок отяжелел, и они повернули обратно. Тропа шла по краю крутого склона, и на нём Эркеней увидел красный корень, крайне редкий в здешних местах.
Надо выкопать решил он и спустился вниз по склону. Но только они начали ковырять землю – Федька ножом, Эркеней маленькой лопаточкой, как старик поднял голову и стал прислушиваться. Федька попробовал что то сказать, но Эркеней остановил его.
-Тихо! Кто то идёт. Не дай бог, разбойники. Ложись сюда, под скалу, тебя никто не заметит.
И уже когда Федька забился в прохладную расщелину, так прижавшуюся к склону, и такую узкую, что не было видно за майской травой, продолжал:
Если это разбойники, и они заберут меня с собой, дождись пока мы уйдём, выходи на тропу и иди по ней сажень сто. Потом свернёшь влево, выйдешь на скалы, спустишься по ним на нижнюю тропу и по ней беги к аилу. Скажи Айланыс, она спрячет вас и сама спрячется. Если я дам знак, пусть выйдет, а вы сидите.
Пока Эркеней всё это говорил, над склоном показались три фигуры с ружьями. Они окликнули его, но он, согнувшись, ковырялся в земле и неторопливо давал Фёдору настваления.
И только после второго оклика степенно разогнулся и сказал – помогли бы лучше старику мешок вытащить.
-Не переломишься, кыргызня. Туда, же, басурман, помоги ему.
- Зачем обижаешь? Я тоже крещёный. Меня поп крестил. Пантелеймоном назвал. И внучка крещёная, Марфой поп назвал.
-Ладно зубы то заговаривать, чёрт косоглазый. Веди к себе. Вон у Гришки чтой то рука пухнет, давеча ему её знакомцы погладили.
Федька, забившись сколько мог в щель, прислушивался к постепенно удаляющимся голосам.
-Арачка то есть?
-Нет, корова мало молока даёт. Да и не ждал гостей. Курт есть. Чай есть. Молока надою.
-Ему с под бешеной коровки подавай.
-Гы-гы –гы.
Когда, как ему показалось, разбойники ушли за второй поворот, Федька вылез из под скалы, на четвереньках выбрался наверх, осмотрелся, прокрался эти сто сажень, спустился на нижнюю тропу и бросился по ней бегом.
Он надолго опередил деда и разбойников и детям уже надоело лежать под огромной пихтой, чьи ветки спускались до самой земли и загораживали их маленькое логово, где лежали старая кошма и какая то овчина.
Наконец появился Эркеней с провожатыми. Они вошли в юрту. Дед звал её аилом – шестигранный низкий сруб с высокой шатровой крышей.
Вскоре дед высунулся из двери и что то прокричал по своему.
Айланыс сказала – дед зовёт и ужом выскользнула из под пихты. Но она не пошла прямо к аилу, а обошла поляну и вышла на неё с натоптанной тропы.
Вскоре над аилом поднялся дым –растопили очаг, а потоми дыма не стало, только расплывались и подрагивали пихты за дымовым отверстием.
Айланыс вышла из аила, сходила к роднику за водой, вернулась.
-Может не ждать пока они уйдут и утечь самим? Ты как Стёпка, идти можешь?
-Ну и куда мы пойдём? В воровское логово? В юрте трое, а где остальные?
- А встренемся, так что? Мы прохожие, они прохожие. Откуда им знать, что мы с обоза, а взять с нас нечего, пройдут мимо.
- А вдруг они не всех мужиков сразу убили и кто то показал на нас? Да и так -зачем соглядатаи? Сейчас мужики с ружьями в тайге либо беглые, либо тати. Они ж не глупые, порешат встречных.
- А деда почему не убили?  И Айланыс выпустили?
-У них здесь и юрта, и домашность. Чуть что – и эти разорить всё могут. А дед им нужен, он видать хороший знахарь. Видишь – у одного рука перевязана – лечить привели.
-Ладно. К тому ж мы всё равно не знаем, куда идти. Слушай, дело долгое, посмотрим, что тут Марфа нам наклала? Сырчики, лепёшки. А баклажка с чем?
- Кислое молоко, вроде варенца. Это по крещёному её Марфой зовут, но Айланыс мне больше глянется.
-А, тебе однако, не только имя, но и сама кыргызочка приглянулась?
-Ладно, давай есть будем.
И  мальчики принялись уплетать курт и баурсаки, запивая их кислым чегенем.
А Эркеней вспоминал всё, чему научился в монастыре, что узнал у алтайских камов и колдунов, подсмотрел у русских знахарей и ведуний.
Он намазал больную руку мазью, перевязал, напоил раненого отваром и он крепко уснул. А его приятели  расположились в аиле надолго. Говорят – до вечера, а потом придёт вся шайка  и останутся ночевать. Расселись как хозяева и никуда отходить не велят.
Эркеней усадил «господ разбойников»  за низенький столик неподалёку от очага и стал угощать вяленым мясом, куртом, поить чаем.
Накормил он их сытно, они откинулись на кошму и, лениво переговариваясь, уставились на тонкую струйку белого дыма над гаснущим очагом, поднимающуюся по столбу света к голубому отверстию дымохода.
И Эркеней тихо, вкрадчиво заговорил, что в дыме и свете плавают пылинки , похожие на маленьких мух, что гоняются пылинки друг за другом как живые, и они освещены солнцем…
Голос Эркеней постепенно  усилился , зазвучал монотонно и твёрдо: Пылинки кружатся и нагоняют сон. Всем хочется спать, вы уже спите, спите…
И «господа разбойники» в самом деле  заснули, один повалившись на бок и, уткнувшись носом в овчину, а другой сидя, склонив голову на грудь.
Айланыс! Позови русских, им уходить надо.
Когда Айланыс вышла, Эркеней снова заговорил. Монотонно и властно.
-Порфишке спать.  Спать и ничего не слышать. А ты Филька, спи, но отвечай мне –сколько вас?
-Десятеро вместе с атаманом.
-А атаман кто?
-Господин Василь Никанорыч, а фамилию он не сказывал.
- А откуда он пришёл сюда.
-Не знаю.
Порфишка и Филька, как оказалось, были мало сведущи. Пристали они к шайке неделю назад, бежав вместе с раненым Гришкой с салаирского рудника.
Кроме нападения  на обоз в других делах не были, намерений атамана не знали,  Одно насторожило Эркенея – был таки в шайке косолапый мужик с большим гранёным кистенём.
Его Иваном зовут, клеймёным кличут, хоть и нет у него клейма, он не шибко высок, широк в кости, мясист, неповоротлив, бегает плохо, но в ходьбе устали не знает и силы неимоверной.
Приказав варнакам спать, а проснувшись не вспоминать ничего, он собрал кое какие пожитки и вышел к мальчикам, которых Айланыс привела к дверям аила.
Старик отдал Стёпе и Феде котомки, обсказал дорогу и велел идти, пока не пришли ещё злодеи.

Глава четвёртая
. В казённый город.

Степан и Фёдор снова отправились в путь.
Конечно, надо было поторапливаться, но Степан, хоть и не чуял хвори, быстро идти ещё не мог.
То ли от вчерашнего изнеможения, то ли от дедовских трав, но была какая то расслабленность, но расслабленность приятная, расслабленность набирающая силы.
И хоть не очень споро, но Стёпка  шёл час за часом не чувствуя усталости.   Солнце, тем не менее, склонилось к деревьям и пора было думать о ночлеге.
Они спустились к реке, спустились к реке, срубили топором, который им подарил Эркеней, лесину и стали ладить костёр –нодью.
Пихта для этого дела дерево скверное, она горит неровно, трещит, разбрасывает искры, но ни кедра, ни сосны в округе не было, а берёзы не сохнут, они, умирая, быстро трухлявеют  в своей берестяной бересте и не годятся для этого костра. Да и не знали ребята этих тонкостей, хотя Степан и видел, как его отец на рыбалке делал такой костёр.
Три бревна, уложенные друг на друга, переложенные стружкой, берестой и мелкими веточками были уже готовы принять огонёк горящего трута,  над склоном был растянут кусок парусины – тоже подарок Эркенея.
Мальчики пожевали пушистых пресных лепёшек и вяленого мяса, попили чаю со смородиновым листом, попугали друг друга страшными историями о леших, кикиморах, змее огнёвке да змее горлянке и уснули.
Ночь прошла почти спокойно. Правда, Федьке отскочившим угольком обожгло щёку, а Стёпка чуть не лишился рубахи.
Хорошо – зажгло сразу, правда, клок с пол ладони выгорел.
Только рассвело, они вскипятили чай с чагой, развели этим чаем толкан, попили его с лепёшками баурсаками и пошли дальше.
Трава ещё не вошла в силу, но доставала мальчикам до колена, перекрещивалась над узкой тропой, густо увешанная сверкающими бусинками росы.
Поначалу было боязно и зябко ступать в эту развешанную кисеёй воду, отроки ёжились, робели, но вскоре вымокли так, что больше уже вымокнуть было нельзя, и они пошли весело и смело.
Тропа вывела их на крутой взлобок, где трава была ещё совсем низкой, а с края взлобка рос молодой иван-чай.
Стёпа потянулся за стебельком и вдруг…
Коряга, до этого смирно лежавшая в траве, вдруг зашевелилась, поднялась, и на  подростков глянули внимательно-бездумные змеиные глаза.
Глаза глядели, а в это время всё шуршала и шуршала трава,  и подтягивалось к плоской голове бесконечное змеиное туловище. Потом глаза пропали, клубок быстро развернулся , огромный змей проструился по взлобку и пропал в высокой траве.
Когда пропал в траве след змеиного тела и опустились руки, творившие крестное знамение, мальчики  немного пришли в себя.
Поохав и поспорив, сошлись на том, что сей гад, однако, размером с оглоблю будет.
… Читатель верно подумал – во автор врёт! Да где же он на Алтае удавов нашёл.
Про удавов не знаю, но на Салаире старики не раз мне рассказывали о гигантских змеях, размером с оглоблю, которые водились на Салаире «ещё до колхозов».  Все рассказы кончались одинаково – последний раз видели такого змея на покосе, да литовками и порешили.
Но всё ж таки последним видел такую змею один мой знакомый геолог около Голухи в 1955 году. Больше двух метров, говорит, была. Но он в неё стрелять не стал. Так что может где то такие змеи ещё ползают.
Змеи обычно кажутся раза в полтора больше, чем есть на самом деле. Так что змея размером с оглоблю –это змея длиной полтора-два метра. Нормальная змея большого полоза.
В тот же день мальчики пришли в Верхний Тогул.  Переночевали они в избе у старосты, а утром, напуганный их рассказом о разбойниках отвёз их на телеге в Тогул, в волостное правление. А через неделю, дождавшись попутного обоза, они добрались до Барнаула.
Можно было бы и побыстрее, но ведь у них не было ни казённого письма, ни денег, чтобы путешествовать на ямских лошадях.
После последней ночёвки в селе Гоньба они переплыли через Обь на пароме-самолёте, телега попылила по степной дороге, мимо пищавших сусликов, а потом въехала в сосновый бор, где она то прыгала по корням, то тонула в песке.
Наконец и бор кончился и они въехали в город. Вдоль московского тракта потянулись избы, потом дома побогаче, а как стали подъезжать к каменному дому начальника заводов, дорога оказалась отсыпанной чёрными блестящими камушками, как потом рассказали – заводским шлаком.
Но не только по низу давал о себе знать барнаульский сереброплавильный завод. И поверху доносил он до ноздрей вояжёров вонь, отнюдь не похожую на медвяный запах таёжных цветов.
В Барнауле Стёпа  Кузинский и Федя Морозов отправились к Шангину.
На стук открыл слуга, один из крепостных господина обербергмейстера. Узнав в чём дело, буркнул – барина дома нет - и опять захлопнул дверь.
Снова стучать не хотелось. Больно грозен был слуга и хмур. А как обращаться с чужими слугами ни Федька, ни Стёпка не знали. У них ведь и собственных никогда не было. Отец Фёдора работников  никогда не держал, да Стёпкин, хотя и происходил из господских детей и дослужился до чина, дающего право на дворянство, такую роскошь себе позволить не мог.
Мальчики потоптались немного на крыльце и пошли к заводу. Поглазели на большие кирпичные дома, на плотину, откуда падала вода на большое колесо и пошли на берег пруда ждать вечера.
Глянув на своё отражение в пруду, они поняли, отчего с ним были столь нелюбезны. Оборванные, грязные, они походили на церковных побирушек, хоть сейчас на паперть.
Впрочем, хоть и в самом деле на паперть – ни денег, ни еды. Что на них, то и их. Котомки и топор и то дадены им Эркенеем чуть ли не в милостыню.
Правда, не настала ещё пора для Кузинского и Морозова младших сокрушаться по поводу своей бедности.
Пришли отроки к Шангину уже к вечеру, когда высохли волосы и одежда, которую они долго  жулькали  без мыла и прополаскивали в пруду.
Открыл им сам Шангин., поздоровался, впустил в сени.
-Кто вы такие будете?
-Пётр Иванович, я сын Петра Кузинского, помните, вы к нам прошлой весной приезжали. А это сын Морозова, соседа нашего.
-Чёрт вас принёс! – чуть не сказал Шангин, но вслух молвил – Так, узнаю. Степан кажется. А тебя Морозов, как звать величать?
-Фёдор  Егоров Морозов.
Эти отроки были Шангину совсем ни к чему. Он только что получил от Чулкова секретный приказ ехать в Терсинскую волость и выяснить, видел ли кто Морозова в доме Кузинского и не слышал о чём те говорили, да принимал ли Кузинский от ФИлонова донос на Морозова, есть ли о том доносе запись во входящем регистре 1797 года, да почему был крестьянин Морозов  в волостном суде и когда именно был отпущен.
Это всё письменно, а без бумаг, наедине Чулков ему прямо сказал:
- Этому смерду, Морозову, Нерчинска не миновать,  да туда ему, дураку,  и дорога, не будет язык распускать, а вот топить Кузинского не резон.  Кузинский твёрдо стоит – с Морозовым знался по соседству, но дружбы не водил, разговоры не вёл, а посему ничего противузаконного, крамольного либо еретического не слышал. И Морозов против Кузинского показаний не даёт. Ни к чему и нам не по разуму усердствовать. В Томске да Тобольске видать очень хотят перед Кабинетом выслужиться.  Но округ не Петербурга, вольтерьянцам да масонам взяться неоткуда. Да и Кузинский на Радищева и Новикова не похож. Не того полёта птица.
А перед кабинетом мы серебром отслужим, да камешками. Так, академик?
И вот, перед самым отъездом являются эти два соколика. Дети подследственных в доме следователя. Не приведи Бог, разговоры пойдут.
И Шангин проводил детей за три дома от своего по той же улице. Дом был просторный, не бедный, но и богатым не гляделся, вроде бы и в запустении не содержался, но и особого хозяйского догляда не чувствовалось.
Жил в нём маркшейдер Авраам Герих со своей супругой Амалией Карловной.
Герих был гораздо моложе Шангина, сейчас ему шёл сорок шестой год, но когда Пётр Шангин только ещё начинал свои занятия минералогией и петрографией под началом Ренованца и Риддера, Аврам Герих уже возглавлял поисковые партии и нашёл на Тигирецком хребте шерлы и хрусталь, а на Бие агаты и яшмы.
В самоцветное лето 1786 года оба вступили маркшейдерами, но Шангин давно уже обербергмейстер, а Герих так и остался маркшейдером, хотя уже работает на его прииске Гериховский рудник на Алее и не одно отысканное им место числится в «росписи цветных каменьев» и «реестре рудников и приисков».
И дело тут не в том, что Шангин закончил московский университет, а Герих барнаульское горное училище.
Нет, просто не умел  Авраам Иоганович ни собственной выгоды усмотреть, ни беды вовремя увидеть, и хоть был немецкой нации,  а забывал про мелочи, которые потом оказывались главнее главного.
Встретила гостей Амалия Карловна. Сам то он был в отъезде, искал на Катуни цветные камни.
Шангин дал Амалии немного денег, и они сговорились, что ребята недели полторы поживут у неё.
Амалия достала хорошо копчёной немецкой колбасы, холодный пирог с ревнем, миску солёной колбы и кринку с квасом и, подперев щеку рукой,  с жалостью поглядывала на мальчиков, набросившихся на это сибирское собрание немецких и российских кушаний.
Стёпе и Феде казалось, что они никогда не наедятся, даже если съедят всё, что наставлено на столе, но вскоре отяжелели, уже не так усиленно работали челюстями.
Хозяйка, увидев их осоловевшие глаза, убрала со стола всё, кроме кваса.
-Молодым людям хватит есть, а то разболится живот.
… Ну, а теперь молодые люди расскажут, что привело их сюда.  Амалия Карловна только охала, слушая рассказ, а в самых страшных местах всплёскивала руками и тихо восклицала:
-O  main got!.. Arme knaben, arme knaben!
Шангин внимательно слушал мальчиков, иногда задавал вопросы о том, сколько было разбойников, как они были вооружены, как называли друг друга, как выглядели, кто главарь шайки.
-Ну, и что вы думаете делать? Зачем приехали в Барнаул?  Отцов ваших давно увезли в Тобольск.
-Ну и мы в Тобольск! –не задумываясь выкрикнул Федька.
-И как же вы, милый отрок, отправитесь в сей вояж? Коня у вас нет, денег, как я понимаю, тоже нет. И где же вы найдёте пропитание в дикой степи, где и кыргызы то редко кочуют?
-А что вы Пётр Иванович присоветуете? –спросил Степан.
-Поживите пока у Амалии Карловны,  подождите. У меня дела в Терсинской волости, так я заеду в Сосновку, ваших родных успокою, да разузнаю как дела. А вернусь, вызнаю в канцелярии про ваших батек, тогда и решим, что делать.
Тебе Степан, возвращаться в Сосновку резона нет. Попробую тебя к осени копиистом пристроить.  А и Фёдор тоже. Стоит ли ворочаться в село? А ты парень крепкий, найду и тебе работу.
Короче, пока я из Сосновки не вернусь, никуда не суйтесь, потрудитесь на огороде и Амалии Карловны.
Итак, заканчивается ещё одна глава моего повествования. Юноши остаются в Барнауле, а господин Шангин едет в Сосновку, для проведения следствия по делу их отцов, государственных преступников- Ну, скажет бдительный читатель, и заливает автор.
Разве может  быть такое, чтобы первооткрыватель  многих проявлений и месторождений,  горный инженер, естествоиспытатель, член- корреспондент Российской академии наук занимался политическим сыском? И не как агент-информатор, а как штатный следователь?
Сейчас, конечно, такое себе и представить невозможно, а тогда – было.
Ведь дворяне, находившиеся на государевой службе, были профессионалами во вторую, если не в третью очередь, а прежде всего они были царёвыми слугами и подчинёнными своего начальства. Тем более – в Сибири, где дворяне поместий не имели, и сохранялся ещё петровский взгляд на дворянина, сходный с тем взглядом на члена партии, который был в сталинское время.
Потому и Шангин не особенно удивлялся таким поручениям и думал лишь о том, как бы его половчее выполнить, показав своё усердие и не потопив окончательно Кузинского.
Оставляя детей государственных преступников у Амалии Герих, он ничуть не боялся, что она растреплет о них по городу. Амалия хоть и любила поговорить, смешно путая на немецкий лад согласные, лишнего не сболтнёт.
Да и Герихи были многим обязаны Шангину. В 1792 году Авраам не проверил подаваемые на жалованье списки и унтершихтмейстеры Шишов и Сысолятин, воспользовавшись этим, казённые денежки присвоили.
У Гериха нашлись недоброжелатели, представившие дело так, будто Герих был в сговоре с расхитителями и Шангину стоило больших трудов убедить  Гаврилу Романовича Качку (тогдашнего начальник Колывано-Воскресенских заводов) не учинять против Авраама Гериха судебного дела.
Амалия эту историю знала и добро помнить умела.

Глава пятая
 Месть кама.

Проводив мальчиков, Эреней взял свой лук и замотал его в тряпицу, в другую замотал колчан со стрелами. У него всякие были – и с острым железным наконечником, и с тупым деревянным набалдашником, чтобы бить белку, и с костяной вилкой,  вынес всё своё охотничье хозяйство из аила и спрятал под кустом напротив единственного маленького окошка, затянутого бычьим пузырём. Потом он собрал в котомку курт,  баурсаки,  вяленое мясо, толкан, кринку с топлёным маслом, мешочек с солью, положил туда две замотанные в тряпочки пиалы, нефритовую табакерку, тибетскую книгу по врачеванию, кое что из одежды, русские и китайские деньги, привязал к котомке котелок и топор и положил это рядом с луком и стрелами.  Велел собрать пожитки  и Айланыс.
Потом подумал, и оторвал край бычьего пузыря на оконце.
Проделав всё это, он заговорил с Порфишкой и Филькой, а также раненым, которого звали Гришкой, что их просто сморила сытость, усталость и духота , что они ничего не помнят, и велел проснуться.
День закончился, шайка не пришла, но не ушли и «гости». 
Разбойники явились утром, Айланыс только успела подоить корову.  Выходили они из тайги один за другим, молча. Последним, ведя в поводу лошадь, вышел медвежьеногий, его Эркеней узнал сразу.
Разбойники привязали коней, осмотрелись, заглянули в аил, поздоровались с товарищами, справились как у него рана.
А потом длинноносый атаман отсчитал из кошелька монеты. Это тебе за приют и лечение нашего человека.
-Ну так и есть, разговаривает как с сообщником, подумал Эркеней, но деньги взял.
-А это тебе – атаман протянул бумажную ассигнацию за корову.  –Не горюй, у тебя тёлка подрастает, а на эту бумажку ты двух коров купишь. Это было правдой, и Эркеней взял и эти деньги.
Разбойники развели большой костёр на поляне, забили и освежевали корову и стали резать мясо на куски.
Эркеней брезгливо посмотрел на истоптанную, испоганенную коровьей кровью и помётом, мочой и заплёванную разбойниками поляну и ушёл в аил, где забившись в угол сидела Айламыс.
- Нет, жизни здесь не будет – подумал дед и стал наказывать внучке в каком случае что делать.
Закончив наставления, он вышел к разбойникам.
А разбойники уже напекли мяса и уселись пировать.  Откуда то появилась у них бутыль  с водкой, повытаскивали из котомок кто мутный зелёный штоф, кто глиняную плошку, кто фарфоровую чашку.  Не утерпел и раненый Гришка, тянется к водке с глиняной плошкой.  Налили и Эркенею  «для уважения». Эркеней  опустил губы в чашку, глотнул, но всё пить не стал и незаметно выплеснул под ноги. 
Немного времени прошло, а господа разбойнички уже пели про державу царя, наградившего доброго молодца дубовыми столбами с кленовой перекладиной и шёлковой петелькой.
Филька и ещё какой то мужик пошли плясать, а главарь и этот, медвежьеногий с кистенём, ремень которого опоясывал поясницу пошли к аилу. Эркеней насторожился, но они в аил не вошли, не пошли  и дальше, а остановились у стены с обычным мужским делом.
Эркеней перевёл дух. Может и обойдётся.
- А ребята, давайте окрестим этого колдуна –раздался чей то пьяный голос.
-Правильно, нечего делать нехристю среди православных!
- Да я крещён, братцы –испугался Эркеней- бог его знает, что взбредёт на ум пьяным и вытащил из за пазухи крестик.
- А раз крещёный, значит пей!
-До дна!
-А, он с нами пить не желает?
-Морда кыргызкая, а туда же. Барина корчит. Насильно напоить!
Два мужика схватили Эркеня за руки, а третий взял бутылку и нож, нагнулся к Эркенею.
К счастью, мужики рук ему не вывернули, а просто за них ухватились. Эркеней, повиснув у разбойников на руках,  пнул человека с водкой под дых и, не давая опомниться державшим, пнул одного пяткой. Удар пришёлся в ногу, по кости. Мужик ойкнул и опустил руку Эркенея. Ребром ладони тот стукнул второго под нос и кинулся в тайгу.
Забежав за кусты, он потрещал немного сучьями, вернулся, стал обходить поляну. Зайдя за аил он вытащил из тайника лук со стрелами, повесил через плечо колчан со стрелами, на спину котомку, вложил в лук стрелу и подошёл к аилу, откуда слышались ругань и шум. Заглянул в окошко и тут же пустил туда стрелу. Два злодея гонялись за Айламыс, а третий стоял в дверях. Ему то в горло и попала стрела, только в него и можно было стрелять, не боясь попасть в Айламыс.
Разбойник захрипел, схватился за шею, и Айламыс проскочила у него под рукой.
Дед выглянул из за аила,  и махнул Айламыс луком.  На поляне сидели и охали два его «крестника», а остальные, с пьяных глаз, кинулись ловить его в тайгу.
А Эркеней и Айламыс пошли совсем по другой тропе и совсем в другую сторону.
Эркеней вознамерился идти в Барнаул. От своего народа он давно уж оторвался, проживёт среди русских. Жил же он среди монголов и китайцев.
Но прежде чем идти в Барнаул ему надо было отмстить за смерть сына да кое что вызнать.
Айламыс сказала, что у стены главарь шайки,  и тот страшный, которого звали Клеймёным, всё о каком то золоте говорили. Клеймёный  всё твердил главному, что золото надо выкапывать, а главный говорил, что погодить надо.
А потому Эркеней оставил Айламыс  у вдовы, что чуть не стала его невесткой, и снова отправился в путь.
Он уже десять дней шёл последам шайки, которая шла на север и теперь была в долине Чумыша.
Эркеней спал рядом со стоянками разбойников, чуть только подальше, чтоб не наступил на него отошедший по нужде ночлежник.
Старый кам, конечно же, спал без костра,. Завернувшись в шубу, в полуха, чутко прислушиваясь к соседям.
Он выжидал и, наконец, дождался. Ванька Клеймёный встал раньше других и, не особенно торопясь, зашагал, переваливаясь, по тропе.
Эркеней стороной, за кустами, по сенокосному лугу, обогнал его вышел вперёд и неспешно пошёл по поляне. Когда на поляну вышел Клеймёный, Эркеней глянул на него, громко охнул и побежал, немного прихрамывая.  Ванька видел – лука у старого киргиза не было, а ножа и его приёмов он не боялся  –  кистень разобьёт и руку и голову, не дав противнику и на три шага подойти к нему.
И Ванька Клеймёный побежал за Эркенеем. Эркеней бежал быстрее, но Клеймёного это не тревожило. Долго старик, да ещё прихрамывая,  так не пробежит, запыхается, а здесь не тайга, по росной траве и по листьям сразу найдёт, если тот свернёт с тропы.
А Эркеней бежит к маленькой речке, у устья, где она впадает в Чумыш, над водой  низко склонился толстый ствол ивы, с которого на другой берег перекинуто брёвнышко.
Перейдя по нему, Эркеней сбрасывает его, но Ванька, в пылу погони, и не собирается останавливаться.
Вода прозрачная, видно песчаное дно и только у правого берега дно тёмное, смотрится мутно – всё это Эркеней разглядел загодя, но Ваньке глядеть ни к чему. И влетев с размаха в омуточек, Ванька вдруг вязнет ногой в мягком, податливом песке.
В запарке Клеймёный пытается вытащить её, и другая нога вязнет. Он ещё дёргается, перебирает ногами, но вот и ногами толком двигать не может, увяз уже по колена.
_Зыбучие пески – становится страшновато, но он ещё не сознаёт опасности – речонка маленькая и берег рядом, можно даже дотянуться до листочков, на ветках нависшего над водой тальника.
Он рвётся вперёд, но снова вязнет, теперь уже немного, чуть – чуть. Ему становится спокойнее – зыбучие пески здесь неглубокие, с головой не скроет. Покричит – придут свои –вытащат. Ему бы, дураку, раньше сообразить, лечь на спину и понемногу вытаскивать ноги. Да и сейчас ещё не поздно, вот вдохнуть посильнее…
И вдруг он замер, почувствовав себе чей то взгляд. Из за раздвинутых ветвей на него смотрел телеутский знахарь. И жутко стало Ваньке от взгляда тёмных узких глаз.
-Молчи- негромко сказал Эркеней, но громом отозвались эти  звуки в голове Ваньки.
-Молчи, ты не сможешь по своей воле сказать ни слова. Ни слова – у тебя язык присохнет к нёбу, если ты попробуешь что то сказать или крикнуть по своей воле. Ты будешь  только отвечать мне, и отвечать негромко.
-Ты в позапрошлом году в Тогуле был?
-Был – почему то сказал правду Ванька, хотя вовсе не собирался.
-Ты убил молодого телеута  весной?
-Я.
- За что ты его убил?
- По пьянке про золото проболтался.
-Какое золото? Рассказывай всё, что знаешь.
- Когда то, при царице Елизавете, когда демидовские заводы отписывали в казну, три демидовских приказчика припрятали золото и серебро с Барнаульского завода. Место, где спрятали, указали на чертеже, с чертежа всё переписали в книжечки, а сам чертёж сожгли. Снова его составить можно, если есть книжечки всех трёх приказчиков.
Одна книжечка у нашего атамана. Мы с ним на каторге в Нерчинске были, вместе бежали. Атаман правнук одного из приказчиков, внук второго на Салаирском руднике. Он даже и не знал что за книжка, мы купили её за гроши вместе с другим барахлом его деда.
А у третьего в Барнауле ещё сын живой, он родился при  царе Петре третьем, но должен знать, где книжечка.  Мы сейчас за ней идём. А где этот человек, кто он – я не знаю. Атаман знает.
- А сына моего за что убил?
- Я и говорю – в кабаке были, я по пьянке ему всё и ляпнул. А потом хмель  то прошёл,  вспомнил, что он говорил, будто ночевать будет в Верх-Тогуле, вот я твоего кыргызца опередил и тюкнул по башке.
- Ну, тогда  ладно. Однако, молчи. Совсем молчи.  Сейчас ты умрёшь. Тебе очень захочется  закричать,  но ты не крикнешь. Тебе будет страшно, очень страшно.
Чем же это он убивать собирается, -подумал Клеймёный -руки вроде пустые – но страх всё более выстуживал душу, выгонял мысли и, наконец, не осталось ничего, кроме страха.
- Твой страх будет так силён, что будет легче умереть, чем переносить такой страх.
… И ужас, ужас, от которого стало серым голубое небо и почернели ветки ив, и стало стально-серой с чёрными бликами теней вода, только глаза старика, ставшие вдруг огромными,  остались тёмно –карими.
-А-А-А! закричал Ванька, но голоса не было и напрасно он раздирал мышцы и связки- из горла вырвался только слабый сип.
Он забился, задёргался, ещё немного погружаясь в песок, снова появилась мысль, и это была мысль о смерти- когда же она, наконец, будет- смерть показалась совсем не страшной по сравнению с этим ужасом, и он успел испытать радость после страшной боли, разорвавшей сердце.
Лицо Ваньки обмякло, остекленели его глаза, и он откинулся на спину, и лицо его скрылось под водой, взбаламученной его последними движениями.
Эркеней поднялся и медленно побрёл прочь. Он впервые почувствовал себя стариком. Тело было слабым, походка шаркающей, сердце испуганно колотилось о рёбра.
Когда он глядел в глаза убийцы сына и вёл его к смерти, была только сосредоточенность и  там, в глубине ненависть. А сейчас пришла брезгливая гадливость, как после убийства бешенной собаки или чумного торбагана, опустошение и  жалость. Да, ведь и убитую бешенную собаку жалко.
Но дело сделано, и надо было идти к внучке.

Глава шестая
. Снова казённый город.

А тем временем, дело «о предерзостном употреблении…» и «преступном упущении…» катилось своим чередом.  Шангин  выехал вести следствие.
Выяснить ему надлежало следующее: прежде староста Филонов(вот уж усердие не по разуму) во время январских допросов показал, что Кузинский не только слушал предерзосные слова Морозова и оставил без внимания, но ещё три года назад он, Филонов, подавал рапорт  Кузинскому на крамольные речи Морозова.
Вот и надо найти этот рапорт во входящем регистре 1797 года в записи в управительских делах, найти свидетелей этого дела, когда якобы Морозов, находясь в волостном суде, разводил крамолу.
Разыскать надо было приказных служителей, что находились при Кузинском для исправления письменных дел и расспросить о том рапорте старосты. А потом ещё надлежало вести разговор с получившим донос управителем Ахвердовым, было ли ещё доносимо о том происшествии, кто из людей видел Кузинского и Морозова и слышал их разговоры.
И, наконец, пренеприятнейшая процедура конфискации имущества у Кузинских и Морозовых.
Шангин делал всё, что мог, чтобы спасти Кузинского от каторги, но спасти его семью от разорения было выше его сил.
Шангин снова перечитал опись скудных пожитков:
Ящик деревянный, иконы, мундир, фрак, две женские шубы, три платья, три простыни, три полотенца, одно одеяло, шесть рубах женских, шесть мужских, поношенные : мантилья, шаровары, куртка, халат да четверо портов, три чайных чашки с блюдцами туалетное зеркало, казачья сабля, один стакан, одна рюмка да денег медных три рубли шестьдесят копеек  … И скорбная приписка со слов Жены Кузинского, Анны Ивановой дочери о том, что ничего кроме описанного не имеется, ибо  хотя и  было сколь немного посуды медной, оловянной, стеклянной и серебряной , а также и столового прибору, серебряных ложек и прочего имущества, но с временем смены мужа её в должности, по неимению надежды здесь к проживанию, разным людям распроданы, а вырученные деньги на дом посланы при прошении за сына к его благородию господину начальнику Василию Сергеевичу на подорожную.
- Это он, Шангин, посоветовал Анне направить деньги в канцелярию - хоть какая то надежда, что пойдут на семью, а не будут конфискованы.
Что делать то будешь,  Анна Ивановна? –спросил Шангин, когда все формальности были позади.
-Да что… Новые хозяева согласились подождать до осени, с огорода соберу, а там к богатым мужикам в работницы. Только вот возьмёт ли кто, да ещё с дитём.
- Вряд ли возьмут, подумал Шангин. Кому нужна чиновничья дочь и жена, не привыкшая ни в поле работать, ни скотину обиходить.
-Не кручинься, что ни будь придумаем. Попробую Степана на службу пристроить, а там и ты с дочерью возле него прокормишься. А то, дай Бог, и Петру помилование выйдет – и поднялся, чтобы не слышать обычных в таких случаях женских причитаний – век Богу буду молиться, вы уж только похлопочите, а я уж за вас…
Хлопотать было пока рано, но кое что Шангин попытался сделать.
Конечно, прежде всего надо было показать своё старание и усердие начальству, а во вторых он постарался запутать дело, вовлекая в него побольше свидетелей и косвенных участников, среди множества мелких проступков которых и вина Кузинского покажется не столь уж большой.
Жаль, дело уже не замнёшь, ему дан законный ход, да и староста Филонов продолжает твердить, что подавал рапорт Кузинскому в руки.
Но где этот рапорт, почему его нет в бумагах волостного суда, почему его не записали писчики?
Шангин переложил бумаги, глянул на свой рапорт: обербергауптману Василию Чулкову от мая 27 числа 1800 года.
Департаментом по входящему при управительских делах 1797 года регистру выправка самими нами учинена, однако подаваемого в том году от старосты ФИлонова управителю  Кузинскому о изречении крестьянином Морозовым произнесённым не оказалось.
Из числа принятых по приказанию вашего высокородия из нас секретарём Шемелиным от Барнаульской заводской конторы на прогоны денег пятидесяти рублей употреблено на платёж всего 16 рублей 4 копейки.
Советник Пётр Шангин
Секретарь Михайло Шемелин
Выходило, что кроме слов Филонова против Кузинского ничего не было.  Мужики, которых он допрашивал, слава Богу, оказались не без понятия и знать ничего не знали, и ведать не ведали, вообще не могли взять в толк,  чего от них барин хочет.
Писчики Лебедев и Макопоков  проявили изрядное рачение в помощь следствию(на службе так бы радели) и подробно обсказали что, где и когда слышали от Морозова и хотели что то там о Кузинском сообщить. но Шангин построжился на них, что они, слыша противозаконные изречения Морозова, тотчас их не пресекли и не донесли начальству, оставив сие преступление в безгласности. И это не единственное упущение  по службе господ писчиков.
И у господ канцеляристов хватило ума сообразить, что господин советник вовсе не желает, чтобы они вспоминали о какой то Филоновской бумажке. Да и о Морозове они уже стали распространяться менее охотно. Конечно, скажи они об этом документе, Шангин всё бы занёс в протокол, но и доложил бы о растяпах, и 14 класса не достойных.
 А так все разошлись ко всеобщему удовольствию.
Приехав в Барнаул, и доложивши Чулкову, он посла своего дворового человека к Герихам.
Слуга всё сказал как надо, не перепутал, и на следующий день Пётр встретил отроков на берегу пруда.  Но были ни не одни. На берегу пруда сидел старый кыргыз с узкоглазой девочкой.
Кыргыз, похоже, был ровесником Шангина, или чуть постарше.  Эркеней с Айламыс,о которых рассказывали дети, подумал Шангин.
Поздоровавшись, Шангин познакомился с Эркенеем.
-Ну как, отроки, обжились в Барнауле?
- Пётр Иванович, дай вам Господь здоровья и премногая благодарность Амалии Карловне.
- Ну как, не раздумали в Тобольск то ехать?
- Ну, Пётр Иванович, сколько можно дармовой то хлеб есть?
-Ну, допустим, не совсем дармовой. Я знаю, что вы и на огороде трудитесь, и по дому. Но верно, пора на службу определяться.
А в Тобольск ехать ни к чему. Морозова, верно, определят в Нерчинск (Шангину было неловко сказать –твоего отца отправят на каторгу), а твоего отца , Стёпка, вероятно, в ссылку, а вот куда и когда – одному Богу известно.
Вот когда станет известно, тогда можно и ехать. А Фёдору вообще нет смысла ехать, отцу ты не поможешь.
Есть место в заводской лаборатории, пока на время, а там, дай бог, определим в пробирные ученики. Ты ведь читать –писать обучен?
А ты, Степан, будешь пока помогать служащим заводской канцелярии, а как только в округе освободится должность копииста, поедешь туда. Может и в другую сторону от Тобольска, но тебе придётся кормить мать и сестру, старших братьев, как у Морозова, у тебя нет.
Вот  так то. Завтра с утра подходите к канцелярии, вас определят куда надо.
-Ну, что понурились? Рыбка не клюёт? Попробуйте у того обрывчика, там не только карасики, но и лини попадаются.
Шангин поднялся, провожая глазами мальчиков и пошедшую с ними Айласын  и внимательно взглянул на кыргыза.
Эркеней поселился на правом берегу пруда, у давно уже вдовевшей старухи Бурнашёвой.
Старуха слыла знахаркой, но последнее время сам часто болела, и Эркеней снискал её расположение, показав умение заговаривать боль и хорошее знание трав. Помог Эркеней кое кому из соседей и маленький домик вновь обрёл свою боязливую славу.
Однако Эркеней понимал, то,  всё это может быстро кончиться, стоит церковникам заподозрить его в чернокнижии. Что прощалось рождённой в православии вдове, могли не простить вновь крещёному инородцу.
И хотя он в церковь ходил почти ежедневно, и свечки ставил, на это могли и не посмотреть. Вот и хотел Эркеней поступить на службу, заручиться поддержкой властей.
-Ваше превысокоблагородие(Он не знал, как надо обращаться и добавил, на всякий случай, к благородию ещё и превысоко)
-Ну что ж, пройдёмся. Зови меня Петром Иванычем или господином Шангиным.
И они пошли по тропке вдоль берега пруда.
Господин Шангин, канцелярии толмач не нужен? Или лекарь?
-Хм. А что ты можешь?
- Я в Джунгарии, в  монастыре, учился ремеслу врачевания, знаю язык алтайских племён, монгольский, немного китайский, разбираю тибетскую грамоту. Русскую грамоту учу. Печатный текст разбираю свободно, а письменный пока  плохо И письмо плохо выходит, но я стараюсь.
- Да. Но о врачевании в госпитале и думать забудь, нас епархия со свету сживёт, что колдуна –язычника к такому делу приставили.
-Я, господин Шангин, крещён.
-Ладно, Эркеней. Поди к своему христианскому имени так и не привык.
Ты то крещён, а вот искусство твоё языческое и его не окрестишь.
А вот толмачём… Толмачём это можно подумать. Приходи завтра после полудня в канцелярию. Запишем тебя Пантелеймоном Эркемеевым. Постоянной работы для толмача в канцелярии нет, будешь выезжать летом с партиями, тогда и деньги будут платить, но коль ты будешь записан при канцелярии, всё ж таки человек уже казённый, а не просто знахарь инородец.
Есть у меня ещё дело господин Шангин.  Дело тайное. Я знаю, Федя и Стёпа говорили о разбойниках. 
-Да, а ты знаешь, где они?
 - Нет, но знаю,  где они скоро будут.
-И где же?
-Скоро они придут в Барнаул за золотом и серебром.
-Серебряный караван что ли грабить? Пустая затея. Неужели е они не знают, что он ходит под надёжной охраной.
-Нет, господин Шангин. То серебро демидовские люди спрятали. Сделали чертёж, записали его тайнописью, а после сожгли.
Тайнопись в трёх местах, и пока все части не соберёшь, плана не начертишь.  У атамана две бумаги, а третья в Барнауле. Я не знаю у кого, но это сын демидовского приказчика.
-А когда они прибудут в Барнаул?
-На днях, однако. Не знаю,  все, или только атаман.  Зовут его Василь Никанорыч, а правда ли это его имя – никто не знает. Но я его видел, помню.  Коль его поймать, можно выведать и про клад.
Но раньше надо вызнать у кого могут быть недостающие записи, пока не пришли тати.
-Я подумаю, кто бы это мог быть, ну и расскажу обо всём Чулкову.
-Вы что же, хотите отдать клад в казну?
- Шангин вдруг остановился и задумчиво посмотрел на заводской дым.
Он даже не подумал, что можно поступить иначе. Он всю жизнь был казённым человеком. И всё что он имел – достаток, слуг,  почёт, чин и звание члена –корреспондента –всё дала ему казённая служба.
Конечно, и он не без греха, и будучи начальником рудника не даром распределял мужиков на подвозку руды. Но ведь и это входило в условия казённой службы, хоть это и не оговаривалось в инструкции, но само по себе понималось, что это уж твои дела с мужиками.
А чтобы присвоить казённое добро?
- Пётр Иванович, то серебро и золото ничьё. Те люди давно померли, да и не их
Это добро было. Давайте, разделим между собой. И отрокам надо выделить толику, хоть они ничего и не знают, но много претерпели от злодеев разбойников.
Пётр Шангин молчал. С одной стороны, вроде бы и в самом деле –ничьё золото. С другой стороны –демидовское, а раз демидовское имущество отошло в казну –значит казённое.
Но и лишить Эркенея и мальчишек возможности выбраться из нужды тоже как то жалко. Да и ему самому лишние денежки бы не помешали.
Не знаю. Пока скажу только о разбойниках, а коли и в самом деле добудем золото, тогда и решать будем.

Глава седьмая
 Тати в городе.

Август уже подходил к концу. Появились первые жёлтые листья и первые заморозки белили утрами траву, но дни стояли солнечные и тёплые.
В один из таких дней Айланыс поднималась по крутой улочке Иванова Лога. Дед велел набрать трав, да хотелось, в который уже раз, полюбоваться на Обские дали. Дед Эркеней говорил, что в Алтайских горах видно ещё дальше, и ещё красивее.
 Айланыс подходила к концу улочки, оставалось всего три дома, когда она услышала оклик –Эй, девонька!
Что то не понравилось ей в этом оклике. Не оглядываться, идти, будто не слышит – может бы и обошлось. Нет, оглянулась.
И обмерла. Какой то бородатый мужик, она не сразу поняла где его раньше вдела, стоял у калитки и показывал на неё пальцем.
-Вот она, кыргызка, имай!- заорал мужик и кинулся за ней.  Айланыс будто прутом стегнули и она кинулась вверх по улочке, к яру, увернувшись от второго мужика, перескочившего через изгородь и кинувшегося ей наперерез.
Теперь она вспомнила, где видела и того, и другого - разбойники.
Эх, не туда бы ей было бежать, проскочить мимо разбойников, да вниз, в город, к людям, а Айланыс побежала в степь.
Выбежала наверх, оглянулась. Сзади  четверо бегут, в руках что то держат.
Теперь уже ни к городу, ни к кладбищу не пропустят.
Грянул выстрел и услышала Айланыс свист пули. Никого не обрадует этот свист, и Айланыс испугалась, заметалась.
Больше не стреляли, но понемногу стали настигать, ведь они не шарахались из стороны в сторону. Трусили помаленьку саженях в пяти от обрыва и друг от друга.
А в руках пистолеты, между ними не проскочишь.
Айланыс подбежала к обрыву, легла на край, свесила ноги. Оглянулась, глянула вниз. Стенка была сажени полторы, а потом крутой склон, поросший лебедой, полынью, дурманом, а кое где и кустами акации.
Страшно, но всё ближе топот ног, а он ещё страшнее.
Ухватилась за край обрыва, повисла, но спрыгнуть не успела –земля обвалилась.
К счастью, самый краешек, и Айланыс не упала на спину, а скользнула вдоль стенки, свалилась на бок и покатилась, цепляясь руками за всё, за что можно было ухватиться. Дёрнуло плечо, больно обожгло ладонь, но она удержалась, огляделась
Поднялась на четвереньках, глянула вверх. Пока никого не было.
Она встала и побежала вниз и наискосок по склону и в сторону города, напрямик было слишком круто. И вдруг она увидела, как по склону наперерез ей спускается разбойник, отрезая ей путь к городу.
Она развернулась и побежала в другую сторону. Скоро она спустилась и бежала уже вдоль берега. Вода спала, и между рекой и обрывом  легла широкая полоса. Больше песок, по нему было легче бежать, хоть песок и мягко поддавался под ногой, оставляя глубокие следы, реже глина, на ней было скользко, раза два Айланыс упала, а тут ещё вымоины, того и гляди –подвернёшь ногу.
Она не раз оглядывалась, и видела, что всё дальше и дальше уход от преследователя, всё реже он показывается из за поворота. Но и она бежала из последних сил.
Наконец, она добежала до устья зарастающего оврага и Айланыс бросилась по тропе наверх – уйти логом от злодеев подальше, а потом к кладбищу и в город.
Но в верховьях оврага на обрыве замаячили головы, и беглянка шарахнулась назад, метнулась в отвершек с  крутыми суглинистыми стенками и в этой стенке увидела тёмную дыру, и не думая, забежала туда.
Это была небольшая пещера, промытая водой в лёссовых породах. Сажени полторы Айланыс прошла не сгибаясь, можно было и руку поднять, потом пещера повернула и сажени две ещё была выше роста девочки и закончилась узким уступчатым ходом, идущим круто вверх.
Айланыс села на корточки и отдышалась. Не надо было ей лезть сюда, в эту ловушку, но что уж теперь… Может, не заметят.
Было прохладно и тихо, и так не хотелось этот покой нарушать.
Но вот у входа послышались голоса – здесь она. Больше негде ей быть. Давай бурьяна сухого побольше, факел сделаем.
Айланыс протиснулась в лаз, поднялась по нему, сколько могла, подтянула ноги.
-Чёрт, не видно ничего,  больше дымит, чем светит.
-Выкурить бы её дымом.
-Это ж пол лога надо выпластать, чтобы столько сухой травы набрать.
- Стрельнуть в эту дыру пару раз.
-Ты что, сдурел? Ещё завалит.
-А точно, мужики, пошли, завалим вход, ей век не выбраться – и всё стихло.
К счастью, у разбойников не было длинных фитилей, да и пороха было мало, и они боялись заложить  заряд в конце пещеры – могли не успеть выскочить и  их бы самих завалило.
Но они видели, что по потолку пещеры, вдоль стен прошли трещины,  туда они и заложили два заряда. Сделали лунки, положили мешочки с порохом, подвели сухие трубки из сухой травы, также с порохом, забили всё это глиной и подожгли, прокричав в пещеру – чтоб тебя черти сгрызли, басурманка косоглазая, подожгли самодельные фитили и отбежали подальше.
Сначала треснул один взрыв, сразу второй, зашелестело, и глухой удар потряс стенки пещеры. И воздушная волна пошла по убежищу маленькой беглянки, принесла запах пороха, сырой глины , ушла по щели вверх и отхлынула, уже слабая, еле заметная, назад, увлекая за собой мелкие глиняные комочки.
Айланыс спустилась вниз.
-Неужели всё?
Но рухнул только только потолок начального входа, за поворотом потолок удержался. Но вряд ли это было лучше. Вход был закрыт наглухо.
Разбойнички, тем временем, довольные своим делом, смотрели на заваленный вход.
- А вдруг выберется? Глянь, тут сверху какая то щель.
-Ну ка, наверху жердь валялась, сбегай, принеси.
Когда жердь принесли, атаман взял её и тыкать в ту сторону, где должен быть изгиб пещеры.
-Нет, наглухо забито.
И тут снова что то  глухо ухнуло под землёй, дёрнуло жердь в руках атамана.
-Придавило окончательно, пошли.
Атаман расшевелил таки потолок, и он рухнул, прижав воздушной волной девочку к стенке.
Чуть-чуть не достали девочку тяжёлые глыбы, загородившие пещеру почти вровень с её ростом. Айланыс этому даже испугалась не очень – чего уж теперь. Вот только всё больше подступало отчаяние.
Девочка заколотила кулачками по глине, запричитала, вскарабкалась на глыбы… Что это? Почудилось?
Серое мутное пятно среди кромешной тьмы.
Да, второй обвал выровнял потолки обоих пещер и открыл выход. Не совсем, конечно, свет побивался в узкую щель, но главное, он был, и эта щель была.
Айланыс  проползла по неровным глыбам к этой щели и начала её расширять. Она ломала пальцами, царапала ногтями, даже грызла от злости и нетерпения мокрый липкий суглинок с хрустящими на зубах песчинками, набирала полные горсти глины и бросала назад подальше, но всё же выползла. Вывалилась, выкатилась из подземелья к желанному солнышку.
Казалось, она вдоволь наплакалась и после первого обвала, и когда обламывая ногти выцарапывал себе путь к жизни, но здесь, увидев овражные, уже не сыростью, а пылью пахнувшие стены,  а по склонам были травы с горьким и медовым запахом, а дальше сырой, рыбный запах обских лугов, дальше –жизнь – она заплакала снова. Заплакала навзрыд, но это были уже другие слёзы.
Выплакавшись, она пошла в город, но не прямиком, старой дорогой, а осторожно оглядевшись, выбралась из лога и пошла от березняка к березняку, чтобы выйти в лес и уж по нему добраться до города, до домов, не встретившись со злыми людьми.
Пусть идёт. А нам с читателем надо отдышаться.
Тем более, что скептики уже изрекают, что автор опять развёл турусы на колёсах- где же это под Барнаулом карст, позвольте спросить, покажите ту пещеру, в которой Айланыс сидела?
Увы, берег 1800 года давно размыт, уже рухнул и берег шестидесятых годов прошлого века –вспомните, как долго стояла, воткнувшись головой в песок бетонная колхозница со снопом, и тонули в этом песке узлы и детали машин с выставки достижений.
Так что не уличите – следов нет.
Но другие пещеры, подобные той, какую я описал, можете найти. Только лазить не советую - они легко обрушаются и без порохового заряда, они исчезают также легко, как и возникают, порождаемые и губимые водой, выносящей тонкие глинистые частицы и растворяющей известь
Прфессор Трепетцов(был такой знаток геологии Барнаула) писал о двадцатипятиметровых пещерах, мне больше восьмиметровых видеть не доводилось, но чтобы засыпало, и трёх метров хватит.
Но давайте вернёмся на грань восемнадцатого и девятнадцатого веков.
Шангин внимательно выслушал Эркенея, ещё раз сам расспросил Айломыс о том, где она встретила разбойников, сколько их было, какие они из себя.
Дело становилось зримым и опасным. Ясно, что разбойники надеются на серебро и не хотят иметь свидетелей.
Не медля, он взял в батальоне шестерых солдат, сам вооружился двумя пистолетами  и отправился в дом, указанный Айломыс.
Жил там, Шангин это знал, Иван Максимов, и в самом деле сын демидовского приказчика. Было ему пятьдесят шесть лет, но выглядел он старше, жил бобылём и здорово пил.
Шангин сразу к Максимову не пошёл, велел двум солдатам встать у двери, а остальным по углам покосившейся избёнки – выскочит кто –бей прикладом и вяжи – а сам пошёл к соседу.
Хозяина дома не  оказалось, а хозяйка, сдобная молодица, сказал бы –красавица, если бы не корявое, тронутое оспой лицо, что были у соседа гости, шумели, а сейчас тихо.  А ушли или напились да спят, она не знает.
Шангин вернулся к избе. Один из солдат показал прикладом на замок – заперто, вашьбродь!
-Сбивай – приказал Шангин.
В избе вроде всё было как надо. Стол, лавки, сундук, шкаф, большая русская печь, на печи тряпьё, закрытые занавесью полати.
Вот только иконы в красном углу смотрелись как то не так.
Шангин взял большую икону, и она развалилась у него в руках.  Оклад и  доски были кое как сложены вместе.
-Зачем икону то сломали? Не иначе искали в иконе тайник.
Обошёл избу, отодвинул занавеску на полатях. На полатях в беспорядке были в беспорядке побросаны и тряпки, и чашки и даже чугун.
Да, каким бы разиней не был бобыль Максимов, но такого и у него быть не могло.
Если б  прибирался ожидая гостей, то мог бы и попристойнее всё расположить, а коли лень, то всё бы так и стояло по избе где попало – что на столе, что на полу, что на полатях.
А так убирают всё с  глаз долой быстро-быстро, когда в окошке показались незваные, но важные гости. Пьянице Максимову видимость порядка совсем ни к чему создавать, не иначе это люди чернявого атамана искали шифрованный чертёж, а потом заметали следы, чтобы кто то, кто заглянет в окно, не заподозрил беды.
Но где же хозяин?  Увели? Или соблазнили добычей, пообещали взять в долю?
-А ну ка, заглянем в подполье. А ты зажги свечку, да посвети сверху.
Из подпола пахнуло сыростью, прелью и каким то ещё слабым, но тревожным запахом.
-Ваше благородие – голос солдата перепуганный, со слезой – убили его.
Я избавлю читателя от описания того, что называется подъёмом трупа.
Осмотр и вскрытие в барнаульском госпитале показали, что Максимова мучили, и он умер, не выдержав страха и боли от разрыва сердца.
Выпытывали у него, конечно, тайну шифрованных записей, из за них и в избе всё перерыли, искали. А вот нашли или нет –Бог его знает. Хотя и Бога поминать при таком дьявольском деле как то не пристало.
Шангин известил Чулкова, сняли допросы с Айламыс, по новой допросили Эренея и мальчиков, соседей Максимова,  оповестили кого можно о приметах супостатов,  но тех уже в городе не было.
То ли не нашли они хитрой записи, то ли решили выждать, пока не уляжется переполох  после смерти Максимова, то ли клад был спрятан за городом, то ли они его уже забрали, но из города они ушли –точно.
Понемногу стало всё забываться, и даже Айломыс, которая первое время билась и кричала во сне, после дедовских трав и заговоров успокоилась.
В самом начале сентября из Тобольска пришла весть о том, что Морозов приговорён к отправке на каторгу, на нерчинские рудники.

Глава восьмая
Побег.

Фёдор молча выслушал известие об отправке отца на каторгу. Принёс эту весть Стёпка.  Он попытался утешить друга, но то ли сделал это неумело, то ли слишком тяжела была новость, но Федька вздыбился:
- Что нудишь, что нудишь?! Небось твоего отца в Нерчинск не отправляют.
Стёпка пожал плечами – так во первых,всё из за твоего отца закрутилось, а во вторых  куда его отправят ещё неизвестно, сидит в Тобольске. Но награду ему точно не вырешут.
Федька сел на лавку, уронил голову в ладони.
-Прости –сказал он не поднимая головы.  – У тебя тоже беда, но твой то батька всё равно вернётся, никуда не денется. А мой… Точно сгинет под землёй.
Федька выпрямился и посмотрел на Степана.
-Да и у нас с тобой дороги разные. Ты чиновником будешь, дворянином, белая кость.
А я мужик. Отец мой крестьянин и мне крестьянствовать. И нечего мне в Барнауле делать.  Уйду я. Давай прощаться.
Мальчики встали, обнялись, облобызались троекрано.
Федька отстранился первый -  Собираться надо, да попрощаюсь с Амалией Карловной и с дедом.
Стёпка смотрел на дверь, в которую вышел Федька и не видел её от слёз.
Было грустно и стыдно, потому что вместе с жалью расставания чувствовал он и облегчение.
После того, как Фёдор стал работать в заводской лаборатории, а Стёпка не то что служить, а выполнять разные поручения в горной канцелярии, пролегла между ними грань.
Вернулся с Катуни Герих и мальчики разъехались.  Федька поселился  у своего начальника, старшего пробирного ученика Александра  Клюге,  а Стёпка – у Дарьи Фёдоровны Архиповой, вдовы умершего в прошлом году обергиттенфервальтера.
Стали они реже видеться, да и встречи стали уже не такими сердечными, как раньше.
Что делать –не только Шангин, но и сама жизнь давала знать, что не ровня они с Фёдором. Появились и новые знакомцы, и они ещё больше развели старых  друзей.
Только и встречались  они у Эркенея, уходя с  Айламыс на берег пруда, только там они чувствовали себя прежними Федькой и Стёпкой.
Поэтому только там и встречались. И то, в глубине души оставалась  недосказанность и понимание того, что старая дружба уходит.
Каждого из них изменил Барнаул, пережитое и передуманное, но ведь мало кто замечает, что меняется сам. Это Федька стал, почему то, грубее, злее, перестал понимать его, Стёпу. Федька же думал, что он то прежний, но вот Стёпка стал задаваться, поскучнел, слова спроста не скажет.
И новые друзья казались добрее, умнее, интереснее старого.
Но и как можно отказаться от старой дружбы, как мог Стёпка, к примеру, Федьке заявить, что ему, служилому человек не к лицу водиться с заводским работником, которому может, приказы отдавать придётся, а то и под батоги отдавать.
Это Федьке то, с которым столько пережито и без которого, Стёпка помнил это, он бы просто погиб в тайге после разгрома обоза.
И вот всё решается само собой. И слава Богу. И хорошо.
Вот только слёзы опять переполняют глаза, катятся по щекам, и Стёпка слизывает солёные капельки с губ.
А Фёдор попрощался с Амалией Карловной и пошёл к Эркенею.
Ему то он сказал не лукавя, что отец отправлен в Нерчинск, но если сейчас плыть на лодке вниз по Оби, то моно поспеть перехватить каторжную партию, увидеться с отцом, а то и пособить ему бежать.
- Как ты думаешь плыть, ведь холодно будет?
-Да кой какую лапотину взял, да сухарей насушил. Амалия Карловна  дала кружок колбасы. Нож, котелок, огниво, топор есть, удочка. Рыбы наловлю, не пропаду.
Эркеней подумал, потом встал с сундука, на котором сидел, открыл его, достал два пустых мешочка.
Алсынай, отсыпь ему сюда чаю, сюда толкану да принеси крынку с топлёным маслом.
А когда Алсынай отошла, вынул ещё мешочек, достал из мешочка несколько маленьких бумажных пакетиков, положил мешочек в сундук, сундук закрыл и снова на него сел.
-Возьми Федька.  Если ночью бросить этот пакетик в костёр, он шибко засветит. Видеть никто не будет. А ты брось да отвернись, либо зажмурься накрепко.
А потом иди, только быстро, пока они снова видеть не начали. Ночь выбери с ветром, либо дождём, чтоб тебя слышно не было.
Будет отец в цепях, замотай их тряпками, чтоб не звенели.  Да возьми мою старую овчину, ночи холодные.
Айланыс принесла крынку, в крынку поменьше отложил дед топлёного масла, посидели, помолчали.
В дверях остановился Фёдор, в ноги поклонился Эркенею, кивнул Айламыс и долго на неё посмотрел. Может – в последний раз. Так он ей ничего и не сказал. Да и о чём говорить?
Морозов младший давно уже украл хорошую лодку, перегнал её чуть ли не к Гоньбе и притопил её на мелководье под обрывистым берегом со склонёнными к воде ивами. Найти такое местечко было непросто, но нашёл. Там же в тайничке лежали и вёсла, и пропитанная дёгтем парусина, чтобы сделать на лодке навес.
Страшно, конечно, и стыдно было воровать, но где же ещё взять лодку?
К лодке он добрался под вечер. Пока всё  приготовил к отплытию, стемнело.  Он переночевал на берегу у костра, под шубой, пока его не разбудил дождь.
Он бросил под навес шубу, отвязал лодку и оттолкнул её от берега. Дождь был мелкий, моросящий, но порой шёл пуще, и тогда крупные капли выбивали из речной воды более мелкие капельки и расплывались за серой сеткой дождя берега. А по берегам ивы то вставали в полный рост, то падали с подмытых берегов, то приподнимались молоденькой порослью тальника. А потом снова поднимали свои ветки с редкими жёлтыми листьями казалось, что он плывёт по кругу, что река приносит его на то место, откуда он уже уплыл и несёт туда, где он тоже был недавно, и конца этому не будет.
Когда он доплыл до места выпал снег. Уже не первый этой осенью.
Федька выкопал в обрывчике крохотную землянку, похожую на нору, сделал очаг, даже  дымоход прокопал и сверху слепил из глины подобие трубы.  Вход крохотный только ползком, закрыл он его двумя крышками, сплетёнными из глины. В средину накидал веток, листьев, земли и перевязал. Пока ладил землянку спал под лодкой, которую вытащил на берег. Нажгёт углей, разгребёт, накроет это место лодкой, и ложится на тёплую землю. Только выстывало быстро, на ночь не хватало, приходилось вставать и снова жечь костёр.
Но кое как отмучился. В землянке было тепло, сколько хошь можно ждать. Но надо было не просто ждать. Надо было есть, а есть было нечего, запасы подошли к концу и Фёдор выплывал на своей лодке в серые осенние волны  и забрасывал сети, которые он тоже украл по дороге.
-Отмолю грехи, как батю выручу- думал Федька, выбирая из ледяной воды сети мокрыми, негнущимися руками. Рыба у него не переводилась. Иногда он носил её в деревню и менял на хлеб и соль.
Хоть он и сам понимал, что это мало отличается от христорадничанья –деревенские в рыбе не нуждались, но всё же не так стыдно. Рыбу люди брали и давали хлеб, соль, иногда лук, яйца, репу.
Арестанты переправились через Обь когда уже шла шуга.   Это была последняя партия, что переплыла реку. Следующая уже пойдёт по льду.
 Фёдор увидел отца. Он шёл в начале партии. Не первым, но в начале толпы из полсотни человек, окружённых солдатами со штыками.
Они сошли с парома и паром сразу же отправился обратно, за подводами. На подводах везли необходимое в пути имущество, отдыхали конвоиры, подвозили занедуживших.
Фёдор этого давно ждал, поэтому сходил в землянку, приготовил котомку и пошёл на восток, чтобы опередить арестантскую партию и подобраться к её ночной сторожке.
Понятно, что сейчас среди поля не заночуешь, и Фёдор пошёл к деревне, где обычно ночевали арестанты.
Он всё давно вызнал заранее – и пустой амбар с маленькими оконцами, и какой у амбара замок.
И не даром он выспрашивал что, да почему у пробирного ученика Александра  Клюге, теперь он знал, как справиться с замком без шума и была у него в котомке заветная склянка из толстого зелёного стекла.
Он ещё в Барнауле попробовал, как эта кислота травит железо и сейчас потихоньку капал её за пробой, чтобы она разъедала гвозди.
Арестантов пригнали уже потемну,  загнали в амбар, закрыли на замок, но вокруг ещё была суматоха, ещё не разогнали любопытных мальчишек, ещё проходили мимо мужики, но уже разожгли костёр, возле которого будут греться караульные.  Наконец всё стихло, кроме шума ветра. Федьке определённо везло.   Федька выждал, когда солдаты о чём то заспорили, а командир стал на них ругаться, за огнём никто особо не смотрел,  и Федька сумел близко подойти костру и  бросить в него пакетик. Ярко осветилась стена амбара, встрепенулись и растаяли огромные тени, но юноша уже был у двери, ливнул кислоты за пробой, теперь уже побольше и упал на землю, заполз под крыльцо, а потом, меж камнями фундамента –под амбар – под крыльцом завалинки не было, он это тоже заранее вызнал.
Отдышавшись немного, Фёдор тихонько крикнул:
_Морозов, батя, подойди к двери.
В амбаре зашевелились, зашумели. В щель меду толстенными горбылями пола, которую Федька кое как расширил у самого порога, глянул чей то глаз.
-Кто ты?
-Позови ради Христа Морозова, хочу последний раз с отцом поговорить.
-Егор, тебя кличут
На  крыльце застучали сапоги, кто то стукнул прикладом в дверь.   –Тихо вы!
Ещё шаги, стало светло – кто то пришёл со свечным фонарём.  Не дай Бог, запах учует, да разглядит как кислота разъела. Или кто то из каторжан про меня кликнет –сжался Федька.
Но нет. С крыльца сошли, обошли вокруг амбара и всё стихло.
Заговорил отец, тоже видать, ждал когда стихнет. Начал было удивляться, спрашивать, как он здесь очутился, да как дома...
Некогда, батя.  Оберни цепи тряпками и жди. Когда арестанты заснут, и караульных станет сон морить, я открою дверь и ты тихонько выйдешь.
Отец у Фёдора хоть и разговорчив не в меру, но смышлён. Ахать и охать не стал, а перетащил свою котомку и зипун, и улёгся рядом со щелью.
Им ещё хватило времени наговориться досыта, и Федька, хотя и нацепил на себя всё тряпьё, какое мог, и лежал на дедовой шубе продрог, пока не разошлись солдаты на ночлег, пока не угомонились все арестанты, пока не показалось им, что прошло уже много  времени после последней смены караула.
Федька выполз из под  крыльца. На счастье, была оттепель, снег почти весь сошёл. Ночь была тёмной, ветер подул ещё сильнее, и караульные кутались у костра в шинели.
Кислота почти целиком переела железо. Федька чуть только поддел топором  пробой и он оторвался, но упасть ему Федька не дал, придержал рукой.  Опустил тихонько, осторожно приоткрыл дверь…
Морозов старший вышел, притворил дверь и скользнул  тихонько вслед за опустившимся на землю сыном.
Только под утро караульные заметили, что прямоугольник двери чист, не закушен чёрным зубом пробоя.

1800 год ноябрь в 17й день по указу его императорского величества канцелярии колывано-воскресенского горного начальства.
Слушали: Рапорт земского управителя Ананьина от 3 го числа сего месяца за № 764 и представленное при том исследование произведённое в прояснение дела, состоящего в Тобольской палате.
Примечали: Означенное представление от управителя  Ананьина в судебную палату Тобольска препроводить.
Усмотрено, что заключающийся с Кузинским по одному делу бывший заводского ведомства крестьянин Морозов и отосланный наперед того в Тобольск, найден в прежнем его месте без  письменного вида, показывающий о себе, что по наказанию в Тобольске и по ссылке оттуда в Нерчинск уволен  к родственникам управляющим томской полицией.
Нам сие его показание нималого вероятия не имеет, поелику если  бы он был подлинно от Томска уволен, то должен на сие иметь на сие письменный вид, а как он оного при нём не оказалось, то и выходит, что он есть беглый и  для того ему, Ананьину, велеть упоминаемого Морозова тот час отправить под крепчайшим присмотром в Томский земский суд с объяснением.

Глава девятая.
 Беглые.

Дома делать Морозовым было нечего. Богатое некогда хозяйство было отписано в казну, а ведь только рабочих лошадей было три, да верховой жеребец, да девять голов нерабочей молоди, три дойных коровы и десять нетелей и бычков.
Что говорить, был Морозов крестьянин первостатейный,  и господина Кузинского может побогаче, даром, что тот дослужился до дворянства. И вот, всё прахом.
Так вроде бы в Сосновку и идти и к чему, мать проживает у старшего, отделившегося сына, а больше и заботиться не о чем.
Но всё же решили зайти домой. Наступала зима, бродяжничая недолго и замёрзнуть в чистом поле, а пока конвоиры сообщат по команде, пока начальство прикажет его ловить в Сосновке, время пройдёт, а там даст Бог, что и придумают. Дома и стены помогают, а уж родной сын –тем паче.
Заклёпки на кандалах Федька протравил кислотой, всю до капельки извёл,  а потом легко выбил обухом.
Потом они вернулись к Оби, переплыли на другой берег, да двинулись вверх, где потише течении е на вёслах, где пошибче тянули бечевой
Весь остаток ночи шли, благо ночи стали длинными, тягучими.
Боялись погони. А погоня – в деревне знают, что  у Федьки лодка пойдут вниз по реке, это уж как пить дать. Долго гнаться не будут, им ведь надо вести колодников дальше, но поостеречься стоит.
Уж совсем светать стало – упёрлись в яр. Бечевой не пройти, а на вёслах – слишком быстрая вода. Переправились опять на правый берег,  столкнули лодку в воду, пусть плывёт, может кто и поймает её и пригодится доброму человеку, погрузили всё, что может пригодиться в пути на плечи  и пошли к высокому коренному берегу.
Там в коротком овраге разожгли костёр, чтобы не было видно со стороны огня и дыма, отогрелись огнём и ухой, немного поспали. И снова пошли. Старший Морозов эти места знал, и потому они пошли к ближайшей деревушке в шесть дворов.
Там жил Сазонов, старинный друг Морозова.  Раньше они оба жили недалёко, в Каменке. а потом вот Сазонов сюда подался, а Морозов в Сосновку
Егор рассказал ему всё без утайки. Да и что таиться?  Всё равно через день два узнает сам. 
Да и что соврёшь? Ну как крестьянин, пусть и собравший урожай мог оказаться в такой дали от своей деревни?  Разве что сбрехать, что послали отрабатывать подушную подать  на Нижне-Сузунский завод?
Так всё равно никто не поверит, и не попутно, да знал Сазонов, что Морозов, хотя и не держал в хозяйстве батраков, сам на отработки никогда не ездил, нанимал людей вместо себя.
А посему, лучше правды ничего не придумаешь.  А и скажет Сазонов, что у него были беглые – что за беда. Они тогда уже далеко будут.
Сазонов накормил их, постелил на полатях, а утром, после завтрака,  дал мешок с сухарями, чеплашку с топлёным салом, тряпицу с солью.
-Будете сухарницу делать.
И Федька вспомнил Эркенея – он снабдил его почти так е –толканом и топлёным маслом.
Дал бы вам коней, да их у меня всего трое. Давай ка я их заседлаю, сколь можно вас подвезу, а потом вернусь с конями домой.
Однако. Нет. Езжайте кА вы до Каменки, к Никите Прокопьевичу, ты знаешь, Егор, так вот, у него коней и оставишь.
Я их на днях заберу, всё равно надо в ту сторону ехать.
На тебе Егор тулуп, верхом то холодно будет. Тулуп тоже оставишь у Прокопыча. А у сынка твоего шубейка подходящая, не замёрзнет. Так что посидим на дорожку, и с Богом.
Так и добрались Морозовы до Сосновки.
Тому,  что Морозова отпустили домой,  никто, конечно,  не поверил.
А Филонов прямо сказал –Беглый ты Егор.  Коль бы отпустили, так паспорт бы выписали.
-Егор сказал, что паспорт дама лежит, может и предъявить, но в тот  же день собрали котомки и утром, потемну, двинулись в путь. Сперва думали двинуться на Байкал, или  в горы, к каменщикам, но наступила зима, идти по дорогам без паспорта – лучше уж сразу явиться к начальству и попросить заковать.
Летом – дело другое, под каждым кустом можно схорониться, а сейчас… С дороги  не свернёшь, без крыши много не наночуешь.
Вот и подались они в тайгу, в дальнюю охотничью избушку.
После смерти тестя Морозова(в позапрошлом году преставился старик) избушка пустовала,  да и до того он бывал в ней редко и мало кто о ней знал.
В избушку эту Мария, жена Егора вместе со старшим сыном загодя привезла  пудов пять ржаной муки,  да пудов семь ржи. Думали – что имущество отнимут. Да ещё угнали в тайгу и сумели спрятать от описи двух нетелей да бычка, которого по холоду забили.
Так что на первое время хватит, а потом, когда всё успокоится, можно и в село съездить, если что –сын в помощи не откажет. А то и передать в надёжные руки шкурки,  если повезёт добыть в тайге белку, горностая, а то и соболя.
Конечно, людям надёжнее прятаться среди людей,  а не в тайге. В тайге, в безлюдье,  человек виднее, чем в многолюдном городе.
Уйти, в примеру, в Томск, где их никто не знает, но это значит – либо воровать, либо нищенствовать. А что это за жизнь, без своего угла.
А здесь своя изба и привычное таёжное дело.
А где спокойнее… Если бы Морозова ловили всерьёз, лучше в тайгу не соваться –обшарят заимки и охотничьи избушки, пройдут по охотничьим тропам – зима не лето, найдут.
Но если б всех беглых по тайге ловить, разве хватило бы у горнозаводского начальства людей?
Ведь в 1800 году в бегах и розыске числились и взятые на заводы и рудники в счёт рекрутских наборов, и проштрафившиеся мастеровые, и раскольничьи лжеучителя, и разбойники, а тут ещё появились фальшивые ассигнации, а уж их то делателей надо было разыскать в первую голову.
До Морозова ли тут. Тем более, он вроде бы уже не приписной, а каторжный, пусть им теперь Тобольское или Томское начальство разбирается.
Как бы там ни было, а Морозова не поймали. Заезжал в село майор Логинов с солдатами, поспрашивал да и уехал. Тесть был не сосновский, о его избушке мало кто знал, а кто знал – промолчал. А посему Морозовы спокойно прожили в своей избушке до весны.
Однако пришла весна, стаял почти уж везде  снег, только в глубоких логах мочили ещё северные склоны сугробы, зазеленела трава, подсохли тропы и пришли по ним новые тревоги.
Уже вечерело и Егор с сыном ужинали, когда они услышали, что по тропе кто то идёт. Выглянули – к зимовью подходили три мужика. Мужики как мужики. Топоры за поясом –но кто же по тайге без топора ходит? У одного ружьё в руках – удивительно, конечно, ружьё в руках мужика, да и на кого сейчас охотиться, у зверя ни меха, ни жира. Ну, может он начальство сопровождает. Вошли, поздоровались, сняли шубейки, сели на лавку. А следом в избу и начальник пожаловал. И так то в избушке тесно было, а он вошёл – вообще не повернуться.
Хоть он и в мужичьей одежде, а и по лицу и по повадкам видно –начальник.
-Добрый вечер, сказал начальник – и Федька обмер.  Он узнал этот голос. Может, в селе бы встретил, или в городе – не узнал бы. А сейчас за дверью такая же тайга что на Уксунае, и как раз год скоро будет  и дядьке Филимону, покойному, и несчастному Григорию, и другим бедолагам из обоза.
Этот голос слышал он тогда –должен быть одиннадцатый, надо, что б никто не ушёл.
Он не видел главаря, но и Стёпка и Айланыс говорили –чернявый, длинноносый.
Точно –он.
-Переночуем у тебя, продолжил главарь. Ты с сыном наверх пойдёшь, сейчас не зима, у трубы тепло будет, и вот Сёмка с вами, а мы здесь ляжем.
-Я  рад гостей приветить, только что это вы, господа хорошие, в чужом то доме распоряжаетесь?
-А ты, беглый каторжник, лучше помалкивай.  Убьём вот и тебя, и твоего щенка, и никто не хватится. А не то сынка пришибём, а тебя свяжем и сдадим властям.
Так что спасибо скажи, что не гоним.
Разбойники слышали про беглого каторжника Морозова и его сына, догадаться что за люди живут в избёнке было не трудно. А вот слышал ли этот чернявый, что Федька ходил с пропавшим обозом?  А вдруг знает, и решит, что не загубил одиннадцатого тогда, здесь добьёт?
-Ну ладно – я добрый. Деваться вам всё равно некуда. Мы покуда поживём в избушке у вас, а потом вы пойдёте со мной.
А заартачитесь…-атаман вытащил из за пояса пистолет.
Роптать Морозовы не посмели. На второй день разбойники пригнали откуда то лошадей, притащили сыромятной кожи и велели Егору делать уздечки да сёдла, а Федьке прислуживать им –топить печь, варить, носить воду, стирать.
Дней через десять ватага двинулась в путь, захватив с собой и Морозовых. Морозовым пришлось рассказать свою историю, умолчав о том, что Федька был в разгромлено обозе. Рассказ об освобождении Егора очень понравился атаману:
-Поелику ты такой ловкий, и у нас при деле будешь. Деваться тебе некуда. Попадёшься –тоже каторга, а со мной вы не пропадёте, огребём кучу денег и разойдёмся.
Понемногу атаман и разбойники признали Морозовых за своих товарищей, а не за пленников.
Шайка шла к Барнаулу. По дороге три раза увели и продали лошадей, но когда стали к Чумышу подходить, атаман велел не безобразничать.
-Деньги есть,  пока на всех хватит- объявил он- а нам, если желаем стать богатыми надо сидеть тихо.
Под Барнаулом выкопали землянку в бору и в самом деле притихли.
Атаман велел ждать обоза с серебром.
Серебро – это деньги. И деньги великие. Можно выправить себе какой угодно паспорт, и в гильдию вступить и жить припеваючи.
К шайке прибилось ещё трое разбойников, сейчас их стало девять вместе с Морозовыми.
Но хоть и держали Морозовых за своих, но вдвоем одних не оставляли. Кто то всегда под присмотром – не убежишь.
А бежать надо было, и Морозовы решили это  твёрдо.
Одно дело,  как старший Морозов, пострадать за правду, или родного человека из беды выручить, пусть и пойдя против власти – она для мужика всегда чужая – и другое дело –душегубствовать ради серебра.
Это ведь не только чужие жизни губить, но и свою душу – уж верное дело.
Однако, как бежать – в голову не приходило.
Ведь не сорвёшься же просто так и дай бог ноги –догонят на конях то. А лошадей у разбойников чёрта с два уведёшь – сами конокрады, знают, что сторожить надо.
Да и куда бежать? В Барнаул? Под батоги и каторгу?
Как то атаман и четверо его татей уехали из станка надолго, а вернувшись сказали, что пригнали четыре воза с рудой. Подпоили мужиков шинке и забрали возы. Эти возы изменили жизнь станка.
Теперь разбойники(кроме Дёмки, бежавшего с Барнаульского завода, да Федьки, считай, тоже заводского)  ездили по очереди в Барнаульский завод и сдавали руду за ярлыки.
Потом порожние ехали по змеиногорскому тракту, перехватывали приписных с рудой, продавали им ярлыки, перегружали руду и поворачивали вспять.  Под Барнаулом их меняли другие возчики из разбойников, а они возвращались в землянку.
И не столько деньги им были нужны, сколько видимость дела. Теперь можно было не опасаться, если кто встретит в лесу –кто такие? Да вот, на извозе зарабатываем.
Да главное ещё и в том, что бывая на заводе, слушая, что говорят служилые и мастеровые люди, можно было выведать то что надо и о серебре.
И вызнали, что «серебрянка» пойдёт из Барнаула поздней осенью, и под такой охраной, что и думать о нападении нечего, а вот серебро, что возят со змеиногорского и павловского заводов взять можно, надо только выведать когда его повезут, да выгодать, чтоб серебра в партии было поболе.
После этого руду возить стали не в Барнаул, а в Павловск – до Змеинорска уж больно далеко.
Дошла очередь и до Федьки. Сдал он  руду, получил ярлык,  и поехал к канцелярии. Привязал лошадь, сел в тенёчек рядом с оборванными лопухами на выщипанную гусями траву, достал бутылку  с мутным квасом (его ставил у них Гришка), тот самый, с разрубленной  рукой, краюху хлеба, стрелку лука и начал неторопливо обедать. Все дела были сделаны, но надо было покрутиться в посёлке, послушать, что к чему, узнать, когда повезут серебро и под какой охраной. Конечно, помогать грабить караван он не собирался, но ведь и врать надо знаючи.
-Федька!
Вскочил Федька, будто шилом кольнули. Бежать? Кто опознал?
Глянул – да это же Степан!
-Ты откуда?
- Да вот здесь копиистом служу, а вот как ты здесь очутился?
Нахмурился Фёдор. А, была не была. Может эта встреча их и выручит
-Поговорить надо. Пойдём?
-Не могу, сейчас послали на завод, кое что передать надо. После службы.
-Ладно, найдёшь на пруду, на левом берегу. Я в телеге буду.

Ну вот, наконец то на плотине показался Стёпка. Один. Друг то он, конечно, друг, но но ведь  всю зиму не виделись,  Федька беглый мужик, а Степан казённый человек, чин выслужит, дворянином станет.
А Федьке, если не каторга, то бергалом на один из здешних заводов. Немногим лучше. Но авось обойдётся, и будет он пахать землю, да жить в покое. УЖ он то не будет зря языком молоть, как батя.
Ну вот оно, родное Стёпкино лицо.
Обнялись, постукали друг друга кулаками. Даже неловко за свои мысли. Пусть платья разные, да лица то одинаковые, православные.
И опять непрошенные думы –одинаковые, пока борода не побила. Ему её носить, а Стёпке брить. И станет он по одну сторону с батькой и старым Эркенеем – у того то же ведь, какая никакая, а борода, а приятель по другую, заодно с голощёкими немцами.
Отошли под сосны, сели на сухой лишайник.
-Да, жаркий сегодня денёк.
-Долго жаре не продержаться, август уже.
Помолчали.
-Батюшка у тебя где? Ты что ли, ему бежать пособил?
- Я от каторги его увёл, да в другую неволю привёл.
-Что так?
-А так, слушай.
И Федька рассказал Степану всё.
- Да, ещё одну авантюру следует занести в реестр твоих приключений.
-Чего?
-Ну, в список. А авантюра- сиречь опасный случай.
- Ну так и говори по русски. А вот коль ты теперь такой умный,  что присоветуешь?
-Что присоветую? Открыться господину Шангину. Где вы располагаетесь, я не знаю, значит и он не узнает. А ты скажи атаману, что встретил знакомца на заводе, служит в канцелярии, поговорить любит, можно выведать и когда серебро в Барнаул повезут.
Надо мол ещё в Павловск съездить.
А я покуда съезжу в Барнаул, поговорю с Петром Ивановичем
Господин Щангин говорит, что ты круглый дурак. Тебя определили в лабораторию, дело бы затихло, поставили бы пробирным учеником, всё легче и сытнее, чем бергалом или в деревне землепашествовать. А там бы, глядишь, и на службу попал. Жалел он. Говорил, что ты умён и весьма способен к учению.
А, что сделано, то сделано. Да и грешно – мог батьке помочь, и не сделать ничего. Я ведь не Хам, чтобы отцу своему неблагодарностью отплатить, греха боюсь.
 А ты то как жил?
-Да как… Ведь ещё при тебе пришёл циркуляр, что тобольское губернское управление направить меня в Петропавловскую пограничную команду для пополнения канцелярских служителей.
Я сказался больным и написал прошение, чтоб мне позволили взять с собой мать и сестру, и выдать те тридцать рублей, что мать послала на подорожную до Тобольска.
А тут приказ ехать в Петропавловск отменили, говорят, что в Томск поедешь.  А в Томск, сказали,  можно и без подорожной ехать и денег этих мне не вернули. А это почти всё, что мать за дом выручила.
Но я и в Томск не поехал, а определили меня в Павловск. Мать с сестрой дома, квартируют у вдовы Никодимовой. Я ей деньги посылаю, так и живём, а какое у копииста жалованье –слёзы.
Хотел в Павловск выписать –господин Шангин рассоветовал –говорит скоро отцово дело решится, тогда уж.
А ты знаешь, поможешь схватить разбойников, глядишь –и зачтут на суде.
-Может. Но батьку то уже засудили, да и я под суд не желаю, но от злодеев то как то избавляться надо.
… Дальше разговор смялся, перешёл на пустяки, и надо было прощаться.
Выслушав Степана, Шангин, стыдно сказать,  обрадовался. Встревожился, конечно, но и обрадовался- впереди было живое дело.
Хоть и шёл господину Шангину пятьдесят третий год, успокоиться он никак не мог, и всё глубже влазил в секретные дела. Он не бросал своих научных занятий, но они отошли на второй план, потускнели. Здесь всё было привычным и устоявшимся, а его всегда тянуло к новому.
И тогда, когда оставив должность лекаря в госпитале,  уехал в горы с Риддером, осваивать геогнозию. А просидел бы жизнь в госпитале, не увидел горных вершин, не испытал радость находок. Казалось, надо бы остаться на Чарыше, продолжать искать каменья. Нет, ушёл начальником Салаирского рудника. Да и правильно сделал.  Ведь Архипову, что сменил его на Чарыше и Коргоне, так ничего нового и не удалось найти. Много заявок подал, а всё это прослеживание его, Шангинских пластов, ни одного нового прииска.
И сейчас правильно делает, что уходит с рудников, там он всё, что можно, уже сделал, остаётся лямку тянуть. Нет, здесь теперь его место.
Надо, пожалуй, создать ложный караван, выманить разбойников из леса да повязать. И помогут в этом Морозовы.
Пообещать, что их трогать не будут. Да и в самом деле- зачем они нужны округу? Вреда от них нет.
Поживут пока на положении беглых, а потом можно будет похлопотать перед начальством. Молодой император желает показать своё милосердие, помилование следует за помилованием, освободили уже многих осужденных по секретным делам в царствование Екатерины и Павла.
И хоть Морозов осужден при Александре, дело то заведено при Павле.
Надо потолковать с Чулковым, через кого лучше ходатайствовать перед Санкт-Петербургским начальством о снисхождении.
Но это позже. А пока надо обдумать ближайшие шаги. С чего начнём?

Глава десятая,последняя
Развязка.
С разбойниками расправились на удивление быстро. Федька привёл Шангина с сержантом Коневым и десятью солдатами в лес, оставив их в ложке, ждать ночи,  а сам поехал в станок. Телеги накатали до землянки хорошую дорогу, так что солдаты и в потёмках придут куда надо.
Когда совсем стемнело, они  дождались, когда выйдут, как было оговорено, Егор и Фёдор. Разбойники уже спали  и солдаты тихонько вошли в незапертую дверь. Семь штыков упёрлись в семерых разбойников, а двое солдат принялись их вязать одного за другим.  Да промашку допустили – не с главаря начали. Когда к нему подошли, он повернулся, толкнул коленками солдата с верёвкой на солдата со штыком и кинулся бежать, но не убежал далеко-  И Шангин стрелял, и Коржнев, и солдат. Пуля попала всего одна, но в голову.
Так и осталось неизвестным, кто был этот человек, откуда.
Его люди показали, что демидовского злата-серебра они не нашли.
У Максимова они ничего не узнали, а в избе его никаких  бумаг найдено не было. Твердил, что он ничего не знает и не ведает, а если какая бумажка и была, он ей давно печку растопил. И отец ему ни о каких бумагах не говорил.
А после переполоха с кыргызкой попробовали его допросить с пристратием, он и помер.
В вещах убитого атамана нашли какие то бумаги. Посмотрел их Шангин. Больше всего похоже на записи по составлению какого то плана буссолью, либо астролябией, но больно много пропусков, плана не составить.
Почему то  эти люди, утаив серебро и золото, не поделили его сразу между собой,  или не спрятали приметном месте?
 Видать решили выждать, а клад не делили, чтобы никто не начал тратить раньше времени и навлекать на себя и других подозрения.   Потому и в приметном месте не прятали, что бы никто из них не мог его выкопать в одиночку, да долю, приятелей присвоить.
Вот и закопали, может в степи, а вероятней всего – в лесу, шли долго, нарочно поворачивая, но с тщание измеряя углы поворота и долготу пути. Хитро. Да вот сами себя и перехитрили.
Где это серебро и золото?  Может найдёт его случайный человек, а может так и пролежит до скончания века?
Ну, а как сложилась судьба наших героев?
Забрав разбойников, и  две разбойничьих подводы с конями, содаты и Шангин ушли, оставив Морозовых в землянке. Теперь Морозовых для барнаульских властей как бы и не было.
Вернуться домой они не могли, тамошние власти были в двойном подчинении, округу и губернии, поэтому пришлось оставаться здесь и наниматься в углежоги, на отработку заводского урока  на богатых мужиков.
А как наступила осень, полностью решилась судьба Кузинского. Было признано. Что умысла в действиях Кузинского не было, но он виновен в том, что «выполнял свои обязанности не с той бдительностью, как следовало».
А поскольку последовал правительственный указ об амнистии по всем делам, не содержащим в себе важных преступлений, решено было Кузинского из под стражи освободить
Кузинского вернули на службу, понизив на один чин,  сняв с него все обвинения в злонамеренности и взяточничестве(а и такую напраслину наводил на него Филонов).
А посему с известным злорадство писал Шангин заключительную часть проекта приказа:
4. Употреблено же заводской суммы на прогон и прочее по делу всего 586 рублей и 7 копеек. Правительственный сенат со главносмыслением оной палаты и здешнего господина губернатора опредеяет взыскать с  Кузинского четвёртую часть из оставшегося имения, с преступника Морозова половину, а до остальной со старосты Филонова и двух пищиков, Макагонова и Лебедева,  что по расчислению на каждого из них причитается.  С  последних подвигалось к сему  с них взысканию потому, что когда они убедились в преступлении Морозова, а учинилось оное в безгласности, то обязаны были в своё время донести о том главной команде, но ими сие не учинено.
Помилование Морозова пришло только в январе 1802 года с предписанием вернуть его по прежнему месту жительства.
Вот и всё. Дальнейшая судьба моих героев  теряется во времени.  Конечно, Шангин и Чулков благополучно завершили удачную карьеру и умерли в достатке и почёте, а вот смог ли поправить своё положение Кузинский, смог ли поднять своё разорённое хозяйство Морозов я не знаю.
Мелькнула эта история среди архивных бумаг и всё… Впрочем, всё рано или поздно растворяется в потоке времени