Боги и дороги. Часть первая. Нореземь. Финальные п

Боги и дороги.
Пролог.

В печурке мерно потрескивали дрова. За небольшим слюдяным окошком – снег. В высоких сугробах синели глубокие свежие следы. В такие морозы ни один путник не побрезгует ночлегом – пусть и в гномьей избе. Ишигаки у кочевников, сиртя и двергены – у иных народов, сами гномы оставались верны собственному имени. Гомон-гомон-гномон-гномы… Так назвались они, и так будут зваться веки вечные. Даже несмотря на то, что горы – их горы – остались лишь в памяти дедов да прадедов.
Путник устало сел на предложенный стул и вытянул ноги в огромных сапожищах. Суетливая хозяйка – приземистая даже для хладокорской гномы да с носом почище иного горба – торопливо обмела его лохматым веником. Комья снега засыпали прихожую. Из дальнего угла угрюмо поглядывал хозяин, не торопясь привечать незваного гостя. С печки любопытно поблёскивали детские глазки.  «Деда-a! A это что, человек? Настоящий?» - шёпотом спросила младшая, Мьёльфа, наполовину свесившись и жадно разглядывая незнакомца. «A ну цыц!» - насупившись, пророкотал старик, недовольно сдвинув кустистые, переходящие в бороду брови. Дети притихли, брат торопливо втащил Мьёльфу назад на печку.
Откуда-то из глубины дома вынырнул ещё один гном – должно быть, отец любопытных мордашек. «С чем пожаловали?» - недоверчиво, но не слишком угрюмо спросил он. Знал ведь: в такую стужу кому охота бродить по ночному лесу на потеху трескучему Хладу? Этот гном, напротив, был молод и даже росл – насколько вообще может быть рослым гном, – борода его ещё не успела спуститься ниже колен и была аккуратно уложена в две тугие косы – уже на людской манер. «Подумать только! Как легко меняются обычаи…» - про себя удивился путник, почёсывая курчавую, рано поседевшую голову. Вслух же сказал: «Здравы будьте, хозяева добрые! Пустите на постой – вон, в лесу лошадка моя пала да сам еле ноги до темноты унёс. Не гоните с порога – a уж я найду чем отплатить». Подумали-подумали гномы, да и согласились. Чай, не звери какие, хоть и нелюди.

***
Мужчина сидел за низким столом у печи. Слишком низким для человека. Нет, это всё-таки непростая изба: тут и там взгляд натыкался на обрезки кожи да куски железа, дети – их оказалось трое – возились с кузнечными мехами и прочим инструментом, валявшимся тут же, у самых ступней – как будто так и надо, как будто иных игрушек они и не знали. Хозяйка – пожилая гнома, преспокойно взирала на всё это и перешагивала разбросанный скарб, подбирая с пола лишь ей одной заметные шерстинки. Кошка – большая, пушистая – уютно устроилась на лавке у печи и лишь поблёскивала жёлтыми глазами в чёрной оправе, да изредка зевала, обнажая два ряда белоснежных зубов. A уж сама печь – и говорить нечего! Где там обычной деревенской печке равняться с этаким чудищем!
Гость благодарно хлебал горячее варево прямо из котелка – вся остальная посуда была слишком мелкой. Старики-гномы о чём-то громко, но невнятно шушукались. Сказать по правде, путник и сам предпочёл бы обойти поселение стороной, кабы не сломавшая ногу кобыла да не скорое приближение сумерек. Всё же, хоть люди и позволили несчастным гномам из далёкого Первогорья поселиться у себя под боком, взаимной любви меж двумя народами так и не случилось. Впрочем, давным-давно обломав зубы о Хладокорье, соваться сюда с мечом больше и не пытались. С деньгами – другое дело.
Размышления путника прервал чей-то тоненький голосок:
– Дяденька! - протянула Мьёльфа, невесть как сумевшая подойти к чужаку незамеченной: 
– A ты сказки знаешь? - в глазах маленькой гномы так и плясал игривый огонёк.
«Дети. Дети всегда одинаковы. Что гномьи, что человечьи», - устало подумал мужчина, a сам спросил:
– Знаю. Какие ты любишь?
– Страшные! - с восторгом ответила девочка.
Путник заговорил. Знал он множество сказок. Рассказал он и о мудром вороне Восте, и о Лесном царе, чародеев дарующем, и о легендарном шахе Бабуре… Но больше всего маленькой гноме запомнилось сказание о Чернобрюхе и сыне его Чернохвосте.

***
На заре мира воевала земля с небесами. Щедро дарил тогда чад своих пламенный дух – Лесной царь. Щедро дарили и они чудесами, покуда не измельчал род их чародейский да не появились жадные до злата. Тяжко тогда пришлось и люду, и зверю – одних изводили злые моровые поветрия, других – охотники за чудодейственной силой. Лишь звонкая монета могла призвать чародеев к порядку – не указ им были ни воля богов, ни закон.
И разверзлись тогда небеса, и явлен был миру огнивец – алый камень невиданной красоты. Огромный, пламенеющий, грозный. И раскололся огнивец, и вышли из него драконы. Были они яростными и сильными, и еще более жадными до камней и злата. И стали они губить люд простой в поисках чародеев – и дотоле не успокоятся, покуда последний не сгинет. Самым же грозным средь них был Чернобрюх, прозванный так за бездонное, алчное чрево своё.
Сплотились тогда чародеи, вспомнили, что не палачами, но хранителями мира сего поставлены. И вышел супротив Чернобрюха первый средь равных – Хозяином дорог его называли. И погубил он поганое чудище, отрубив тому голову. Говорят, голова та до сих пор в сокровищнице самого Кнута Могучего в назидание да в услаждение очей возлежит.
Возрадовались тогда люди и гномы, и звери лесные, и травы, и даже народы далёкого юга – до самого великого шаха донеслась весть благая. Вышли на свет да возликовали пещерные жители, выбрались из своих нор твари лесные, a из одних им ведомых укровищ выскочили племена кочевые.
Недолгой была их радость. Вызвал чародея на бой другой дракон – сын Чернобрюха. Чернохвостом его нарекли. Долго бились дракон с чародеем – так долго, что сама великая Гора, сама Иглокость, подпирающая своды небесные, разверзлась да опалила огнём всю округу. Сгинули тогда гномы Первогорья, a те, что выжили, бежали далеко на юг да заселили ничейные земли. Опалил огонь земной и чертоги Лесного царя, и простёрлась сколь видит глаз мёртвая пустошь окрест Горы. Сгинул тогда Чернохвост – a может быть, лишь затаился. A чародея того, что Хозяином дорог величали, никто более и не видел.

***
Алым горели угли, где-то в стене ворочался жук-древоточец. Натопленная изба спала. Кто-то лежал на полатях, кто-то – и прямо на печке. Путник же устало вытянулся на полу – мало ему было места в этом уютном доме, сколь ни пытались добрые хозяева уложить его. Старый друже-меч стоял неподалёку. Странно смотрелся он в этом тёплом уютном доме – слишком большой, слишком тяжёлый, но такой… свой. То ли талант кузнецов-гномов ко всякой железке сделал его родным здесь, a то ли самый дух так и не смирившихся с бегством из Первогорья стариков и детей наделял особой силой в этом доме.   
Путник бросил взгляд на печь. Невидимая глазу Мьёльфа мерно посапывала в темноте. Не тревожили детское сердце страшные старинные сказания. Не тревожили чародейские байки.
;
Часть первая. Нореземь.
Глава 1.
Вот и окончены сборы. Мьёльфа ещё раз обвела взглядом пустую избу. Не найдя ничего, что стоило бы взять в дорогу, удовлетворённо хмыкнула и поправила за плечами котомку. Всё-то было при ней: еда, вода, кое-какая одежда, a главное – инструмент да руки. Мьёльфа в очередной раз порадовалась своей гномьей выносливости – ещё бы, не каждому человеческому мужу унести столько на своих плечах – и шагнула за порог.
День стоял ясный, солнце приветливо улыбалось, расцвечивая зелёные холмы золотыми искрами. Птицы радостно щебетали в высокой траве, a под ногами вилась тропинка, ведущая к лесу – и дальше, к большому тракту. До того было вокруг свежо и радостно, что Мьёльфа почти не хотелось плакать, покидая родной дом. Да чего уж – сказать по правде, решение это она приняла давно: ещё когда старый дед Модри рассказал ей про Иглокость. Девушка прищурилась. Вон она эта громадина. Стоит на горизонте, всё так же подпирает небо своей вершиной. Как и тогда… Хороший был дедушка Модри. Любила его Мьёльфа. Трескучий, что хворост, ворчливый, он всегда привечал ребятишек да учил уму-разуму, не назидательно, a по-доброму – так, что аж заслушаешься. Он-то и надоумил Мьёльфу из простой меди украшения делать – да такие, что иной королевишне и примерить не грех. Вообще-то, всех гномов учили кузнечному делу. Кого – подковы ставить заговорённые – вовек не слетит, кого – мечи ковать из особой стали – узорной да крепкой. Девочек – доспех мастерить прочности дивной, шить железными нитями да вышивать золотом. Впрочем, где уж то золото… Нет его во всём Хладокорье: как согнал дракон гномов с насиженных мест, так и они вмиг и обеднели. Только медяки плавить осталось. Даром, что гномьих мастеров испокон веков высоко ценили.
«Покуда жили в Иглокости…», - говаривал дед, - «…злато да серебро не то что на перстах носили – им полы да потолки в кладовых выстилали, да всё в камне узорчатом – голубом да зелёном». На этом месте старый Модри обычно вздыхал, мечтательно задирал голову, глядя на солнце подслеповатыми глазами, да иногда протягивал к нему руку, будто надеясь ухватить золотой кругляш с неба. «Дедко-Модри!» - кричали тогда его внуки, - «Не гляди на солнце, совсем ослепнешь!» Но куда там… Старики-гномы все как один слепотой и кончали, a дети их, наученные горьким опытом, старались и вовсе в небеса не глядеть – хоть своими макушками потолки подпирали.
Странное дело: пожилые гномы сплошь были низенькими да горбатыми. Крючковатые носы их едва не до колен доставали, a уши – иной гном не в каждую дверь пройдёт. A вот дети их были рослы да прямы, носы их уменьшились, уши – тоже. Уж в половину человеческого роста вымахали молодые гномы. Мьёльфе и вовсе на память о предках остались только выносливость да «чутьё на монету» – как повсеместно называлась редкая способность даже в пустующем с виду коробе нет-нет, да и отыскать пару-тройку медяков, a то и серебрушку. Говорят, гномы в горах до сих пор так рудные жилы ищут. Правда то или нет – Мьёльфа не знала, a спросить было некого. Лишней серебрушки, впрочем, она тоже отыскать не смогла, пока собиралась. Да и откуда ей взяться, коли работник один остался и каждую монетку по весу да по царапинам помнит?
Гноме взгрустнулось. Давненько уж разъехались братья: один – искать кузнечное счастье на бесконечной войне в Пограничье, другой в Златовершие горы отправился. Осталась Мьёльфа одна с отцом. Бабка-то в тот самый год в камень ушла, как человеческий путник в их доме ночевать оставался. Недели не прошло по его отъезде – глядь, сидит старушка в своём кресле, железные спицы в руках, a руки – каменные, и сама на глазах окаменела. Погоревали тогда дед с отцом, да и оставили бабку на месте. Так, пройдутся, пыль смахнут, цветам воды поднесут – и ладно. Странный всё-таки это обычай, не гномий – гномы отродясь мертвецам цветов не дарили. Долго Мьёльфа у деда допытывалась да так и не узнала, откуда он взялся. Должно быть, людской.
Матери Мьёльфа почти не помнила – уж как ни долог был гномий век, a от голодных волков в студёную пору мало кто живым добирался. И как-то им было камень глодать? Отец же всё с пацанятами да по хозяйству, так что девочке только и оставалось слушать дедовы побасёнки, a в это время плести себе из металла то снасть, то колечко на палец. Так бы на неё рукой и махнули, кабы не дед. Дед же подозвал разок да показал, как из пары нитей – толстой и тонкой целое ожерелье сделать. Что тут началось! Ни дня ни ночи покою дома не стало – всё Мьёльфа свои нити тянула, прокатывала да прокаливала. И то хорошо: заезжие люди брать стали её поделки – да так и повелось. Кое-кто даже нарочно потом к их дому заезжал: Мьёльфе спасибо сказать да себе иную брошь прикупить. Попадались и чародеи – просили камень заговорённый в кольцо вставить, но Мьёльфа не любила таких заказов: не нравились ей маги людские, не знаешь, на правое ли дело пойдёт твоё творение. Так что руки Мьёльфу кормили. Дорогой большего и не требовалось.
Не раз и не два порывалась гнома отправиться в путь – к самой Иглокости, да только сначала отец не пускал, a после стариков жалко стало: некому было присмотреть за ними. Добрый век они прожили, покуда оба в камень не ушли. Отцу повезло: сразу окаменел, a деду долгие годы пришлось каменную стопу приволакивать. Сначала – стопу, потом и всю ногу. И так – покуда волосы на макушке не застыли мраморной крошкой.
Мьёльфа не выдержала и обернулась: покинутая изба грустно взирала на неё пустыми окнами. Где-то там дед с отцом и остались: один – у печки с ухватом в руках, другой – в собственной постели с протянутой к одному ему видимому золотому кругляшу в небе. Мьёльфа решительно отвернулась и ускорила шаг. Нет уж, «гномы не хоронят своих мертвецов», - так говорят люди. Значит, и лишний раз плакать – не след. С этими мыслями она и ступила под сень деревьев.

***
В лесу было темно и душно. Угрюмый ельник мигом сомкнулся за спиной, стоило Мьёльфе миновать опушку. Недолго думая, молодая гнома отломила узловатую ветвь, ножом срезала все мелкие сучья и, довольная собой, оперлась о новенький посох. Идти стало куда веселее. Сказать по правде, гномы лес недолюбливали, но так уж получилось, что Мьёльфа родилась и выросла у самой его кромки – волей-неволей будешь считаться с таким соседством. Леса к северу были куда холоднее и мельче, a её родина хоть и называлась Хладокорьем, a в последние десять лет окромя мохнатой белой шапки да хрупкого наста зимой здесь ничего и не бывало. Говаривали, конечно, что в Хладовы времена ели промерзали насквозь, так и застывая зелёными и молодыми под ледяной коркой, a лесорубы едва успевали уворачиваться от сыплющихся с хрустальным звоном ветвей… но Мьёльфа едва могла вспомнить последнюю такую зиму. Говаривали и про Северный лес, мол, то край вечной осени, и восседает в нём на ясеневом троне сам Царь лесной, но в это Мьельфе не верилось вовсе. Она вообще мало кому верила на слово. Разве что, дедушке Модри.
Пройдя ещё немного, девушка остановилась. Впереди начинались места чужие, людские. Никогда Мьёльфа не уходила так далеко! По крайней мере, одна, - тут же одёрнула себя девушка. С отцом-то они всяко бывало: наезженным трактом до самой Лукозаводи порой добирались, a то и в Крайний на границе Нореземи могли завернуть. Решительно отогнав дурные мысли, гнома двинулась дальше. «Вот бы до темноты к людям успеть», - подумала она. Ночевать в глухом лесу, пусть и в сытое лето, девушке не хотелось. Откровенно говоря, долгих прогулок Мьёльфа вообще не любила. Не то чтобы совсем уж не приходилось ей полуночничать под еловой сенью, но каждый раз, стоило закату настигнуть её с отцом или с дедом далеко от дома, те живо начинали собирать хворост для костра да озирались с опаской. То ли волков страшились, a то ли мерещился во тьме плач ангъяка. Гному передёрнуло. Нет, случались и среди её соплеменников не слишком любящие родители, но чтобы приносить своего ребёнка в жертву лесному духу и отдавать на съедение дикому зверю… на такое был способен только человек. Уж Мьёльфа-то знала: сколько раз просили её отковать колечко для неживого младенца – мол, наденет на палец да вернётся к жизни не упырёнком, a человеком. Да что уж поделаешь? Гнома не была уверена, что подобное чародейство под силу и самому учёному магу, не то что ей. Да и не было у неё такого таланта. Так, оправит камушек заговорённый – и ладно. Так что куда чаще с наступлением ночи приходилось таких младенцев успокаивать окончательно: не ровен час – войдёт в силу свою нечистую да половину посёлка загрызёт. Девушка с опаской огляделась.
Лес был всё таким же зелёным и душным. Мошкара так и норовила забиться и в нос, и в уши, a солнце, только-только миновавшее середину неба, тут и там пробивалось сквозь дыры в далёких кронах. Решив, что уже достаточно пройдено, Мьёльфа нашла камешек поудобнее и сбросила котомку, откопала среди прочих вещей узелок с припасами и, кое-как устроившись, принялась за еду.
Не успела девушка расправиться с кусочком сыра, как трава под ногами зашелестела, a небо вмиг заволокло тучами. В лесу стало совсем темно. Быстро собравшись, Мьёльфа встала и побрела дальше по накатанной тропке – уж она-то точно выведет к большаку.

***
Дождь лил не переставая. Третий день Мьёльфа брела по колено в грязи. Встречных путников попадалось мало, да и те не горели желанием указать дорогу. Только и оставалось надеяться на клочок пергамента с картой. Карта была старая, потрёпанная – боги знают, где взял её дедушка Модри, но крупные тракты были отмечены аж до самой Карахрамовой тундры. «Должно быть, выронил кто-то из людей, проезжая Хладокорьем», - подумалось Мьёльфе.
Людей она не боялась. Подумаешь, вполтулова выше – зато она куда проворнее и сильнее. Люди же все относились по-разному: кто-то гномов недолюбливал, но случись беда – не преминул попросить о помощи, a кто-то – напротив, ценил, как настоящих мастеров своего дела. Вторых, впрочем, было мало, но и первые хлопот не доставляли, пусть и поглядывали с пренебрежением да расплачивались едва ли не с укоризной во взгляде.
Ливень, тем временем, разгулялся не на шутку: сплошная стена – даже здесь, в лесу – напрочь лишала зрения. Что ещё хуже: она обескураживала: «И зачем только я шагнул за порог?» - думал иной странник. Мьёльфа упорно брела вперёд, боясь признаться себе в том, что и её который день тревожит тот же вопрос. Тут и там колыхались тяжёлые ветви под ударами ливня, a бессердечный ветер трепал густые вершины. Меж тёмных елей то и дело чудились диковинные звери, но стоило приглядеться – и на их месте оказывались то валуны, то валежник, то муравейники. В шуме дождя слышались голоса рыдальцев – скорбных духов в прозрачных плащах. A может, это лишь ветер шумел.
Мьёльфа совсем уж было отчаялась, как ливень внезапно стих, сменившись мелкой моросью. Девушка удивлённо поглядела в небо. Миг – и солнце лизнуло кроны деревьев. «Грибной…», - машинально подумала гнома, подставляя ладонь под разбившуюся радугой водяную пыль. На душе полегчало. Уж не маячили за спиной призраки прошлого, взывая к Мьёльфе, умоляя её вернуться, отдать долг своему племени, покаяться за ослушание. Девушка задорно тряхнула головой, откидывая насквозь промокший капюшон назад. Взгляд её опустился с верхушек деревьев на означившуюся впереди лесную поляну. Там, огороженный невысоким плетнём, стоял невысокий домик, доселе скрытый пеленой дождя. «Людской!» - подумала гнома, - «Стало быть, и до границы уж рукой подать». Девушка выдохнула: авось удастся на постой напроситься. В этакую-то дождливую пору! Потом посмотрела на переменчивое небо и пошла к дому.
Вокруг было тихо. Мьёльфа просунула руку в щель между прутьями, отодвинула щеколду на невысокой – даже ей едва по плечо – калитке и шагнула внутрь. Подошла ближе, осмотрелась. Избушка как избушка. Небольшой деревянный домик, широкое крыльцо, позади наверняка ещё и огородик есть. Мьёльфа поднялась по ступеням и тихонько постучала. На двери перед ней красовался вырезанный ножом гриб. «Грибная заимка, тут что ли?» - Мьёльфа недоумённо почесала макушку. Нет, она, конечно, слыхала про охотничьи да рыболовецкие поселения в Нореземи… но чтобы одинокий дом, да ещё и для грибников? Такое она видела впервые.
Немного подождав, девушка стукнула в дверь ещё раз – уже сильнее. Судя по всему, и этого оказалось мало. Недолго думая, Мьёльфа со всей силы саданула кулаком по доскам и крикнула: «Эй! Есть кто живой?» Никто не ответил. Девушка подёргала дверь, та не поддавалась – явно была заперта на засов, причём изнутри. «Ну и шиш с ним!» - с досадой подумала гнома и уже, было, развернулась, как из-за спины раздался грохот отодвигаемой мебели, звон посуды и приглушённый голос: «Иду-иду!» Мьёльфа обрадовалась.
Наконец, засов лязгнул, дверь подалась – и на пороге перед гномой возник сухонький старичок. Он окинул девушку сначала недоверчивым, но быстро потеплевшим взглядом и сипло проговорил: «Да ты заходь, детка! Тебя как звать-то..? Ась?!» - старик наклонил ухо.
– Мьёльфой, дедушка! – крикнула гнома во второй раз.
– A, Мьёлей… ну, заходь, заходь!

***
Они сидели за невысоким столиком. Мьёльфа совсем разомлела в тепле да в сухости. Насквозь промокший плащ сушился в сенцах, уставленных бочками да кадушками. Гнома почему-то даже не сомневалась в их содержимом – судя по изрезанным ножом стенам, хозяин избы был знатным почитателем грибов. Любил он и жареные, и сушёные, и в супе варёные, и солёные, и маринованные, и свежие, пахнущие лесом и - шутка ли! - нарисованные аль из полена выточенные!
В руках у девушки сама собой оказалась чашка, доверху наполненная золотистым ромашковым чаем - «самым лучшим!» - как говорил старик, изредка забываясь и мечтательно поглядывая на развешенные тут и там на сушку грибы. Он вообще часто забывался – этот милый, хоть и странноватый старикашка. Дедку на вид было лет сто, не меньше – и это по людским-то меркам! Представиться он забыл, a Мьёльфе теперь и неудобно было спросить. Потому-то девушка, несмотря на усталость, напряжённо думала, тщательно выбирала слова, изредка бросая взгляд то в окно, то на золотистый отвар в чашке. Старик, заметил, как гнома нервничает, но так и не разгадал причину и сам предложил чаю, a Мьёльфа и не подумала отказаться, с удовольствием схватив обжигающе-горячую чашку. Ей-то что? Она-то к огню привычная.
– Далеко ль до границы, дедушка? – окончательно разомлев, спросила гнома.
– Ась? До границы? Далече, далече, - дед, сам похожий на сморчок, вновь посмотрел куда-то наверх.
– Да? А хоть в какую сторону? – растерянно спросила Мьёльфа и, невольно проследив за взглядом собеседника, ахнула.
– Нравится?
– Да! – ответила девушка, разглядывая диковинку: гриб такой величины, что в одиночку ни одному гному не унести, - Это вы в лесу нашли? – восторженно спросила Мьёльфа.
– Не-е… Тут вырастил! – ответил мигом утративший глухоту старик.
– Это ж надо!
– Да… Да ты пей, пей, дитятко! – засуетился дед.
Мьёльфа отхлебнула из чашки.
– Действительно, вкусный! – чуть посмаковав, сказала она.
– Пей, пей, дочка… Хорошие травки, хорошо успокаивают!
– Травки?
– Ась? – собеседник вновь наклонился через стол, будто бы не расслышав.
– Тут же одна ромашка, - недоумённо ответила Мьёльфа.
Дед заглянул ей в чашку и в замешательстве забормотал: «Травки… травки-муравки, ай да я! Ай да старый дурак! Перепутал!»
– Что?
Но старик уже и не слышал. Он торопливо пошёл куда-то к стенке. Встал рядом с потрёпанным ларём и, поднатужившись, отодвинул его в сторону, обнажив лаз в подпол.
Дедок торопливо откинул крышку и начал спускаться. Странное дело: из подпола мерцало слабое голубоватое свечение. В последний момент, будто опомнившись, старик посмотрел на Мьёльфу и дрогнувшим голосом проговорил:
– Жди здесь, дочка! Я сейчас… только за картошечкой… A-a-a!
Голова старика исчезла. Послышался грохот. Затем всё стихло. Мьёльфа, доселе растерянно смотревшая на беспокойного собеседника, вскочила, бросила чашку и подбежала к отверстию в полу.
– Дедушка! – крикнула она, - Э-э-эй! Вы меня слышите? – «Не слышит!» - подумала гнома и, недолго думая, стала спускаться.

***
В подземелье было темно и сыро. Лишь мертвенно светились грибы. Большие, голубовато-зелёные, они облепили стены, подобрались к самой лестнице, цепко схватили ступени осклизлыми щупальцами. «Это его и сгубило!» - подумала Мьёльфа, глядя на труп. Старик лежал тут же. Голова его покоилась на камне близ невысокого шкафчика, напичканного какими-то склянками. Из раскроённого черепа сочилась кровь, глаза уставились в потолок. Девушку передёрнуло: так вот как оно у людей происходит! Бр-р!
Откуда-то сбоку тянуло сыростью. Мьёльфа окинула стены тревожным взглядом. В какой-то миг она углядела пожранную грибницей железную ручку. Морщась от отвращения, девушка схватилась за неё и толкнула тяжёлую, обитую железом дверь.
За ней оказалась не то что комната – целый коридор с маленькими ответвлениями по бокам. Пол, стены, потолок – все было устлано грибами. Могильное свечение наводило ужас. Мьёльфа хотела плюнуть на всё, захлопнуть дверь и убежать, но взгляд её невольно зацепился за тёмное пятно на стене напротив. Задвинув мысль о постыдном бегстве подальше, девушка с содроганием сделала шаг вперёд. Потом ещё. И ещё. Под ногами хлюпало. От грибов поднималось лёгкое облачко пыли. Наконец, она дошла до противоположной стены и подняла взгляд. Над ней гигантской шляпкой нависал гриб. Пористое дно его сочилось зеленоватой слизью. Мьёльфа посмотрела чуть ниже и отпрянула: на неё пустыми глазницами глядел череп. Человеческий череп. Девушка похлопала себя по карманам и, добыв носовой платок, протянула руку к находке. Смела зеленоватую пыль.
Под черепом обнаружился полноценный скелет, цепями прикованный к вмурованным в каменную стену кольцам. Глазницы его, и рёбра, и руки, и ноги – всё опутали грибные лохмотья, всё поросло грибами. Страшная догадка осенила девушку. Выронив платок, она помчалась к углублению в соседней стене. В нём обнаружился ещё один скелет, только маленький – судя по всему, детский. Его венчал гриб поменьше. Ещё одна ниша скрывала козий прах с совсем уж мелким - по меркам этого подземелья - грибочком на голове. Проверять остальные стены Мьёльфа не стала, a выскочила из страшной комнаты, пролетела мимо уже утопающего в грибах трупа и, оскользаясь на ступенях, выбралась наверх. Схватив плащ и сумку, да наскоро завязав сапоги, гнома распахнула дверь и стрелой умчалась прочь от злополучного дома.

***
Мьёльфа опасливо выглянула из кустов. Селение казалось вполне мирным. Здоровенная вкопанная в землю ладья днищем упиралась в небо, выпуская из множества щелей лёгкий дымок. Вокруг лепились друг к другу небольшие избушки. Вкусно пахло копчёной рыбой, по улице неторопливо прохаживались люди да всё поглядывали на тучи, то ли радуясь, a то ли страшась чего-то.
Мьёльфа тоже посмотрела наверх. Синь меж кустистыми кронами потихоньку наливалась лиловым. Ночевать в грозовом лесу не хотелось, но и к людям выходить было боязно. Вон, вышла к избушке разок – так теперь, почитай, второй день трусцой по чащобе бежит, да в ночи от каждой дождевой капли вздрагивает. Девушка с тоской поглядела на селение. «A ну как и эти такие?» - надоедливым комаром вилась мысль, - «Погляжу-ка ещё, a там и ясно будет!», - решила гнома и, подхватив спущенную наземь сумку, зашагала лесом.
Идти было недалеко. Совсем скоро кроны поредели, а землю покрыл толстый слой ракушек и гальки. Перед глазами Мьёльфы раскинулось глубокое синее море. Беспокойное, оно лизало землю своим белым языком, силясь откусить хоть немного – и каждый раз откатывалось назад, провожаемое недовольным треском потревоженных камней.
Отсюда, с берега, тоже была видна родовая ладья водовичей. Гнома облегчённо выдохнула: всё-таки выбралась в обжитые земли за пределами Хладокорья! Водовичи – одно из племён под главенством нореземского Вождя –  были народом простым: селились родами в избушках вкруг единой колыбели – ладьи, в которой некогда сюда и приплыли, промышляли рыбу, торговали с южанами, да поклонялись своему божеству – Идрёву, владыке морскому.
Девушка поглядела на горизонт. Там уже начинали плясать первые грозовые сполохи. Воздух стал сухим и трескучим. Мьёльфа перевела взгляд назад, на селение – и мигом юркнула под прикрытие леса: к берегу шли люди. Неторопливой волной шествовали они навстречу буре. Перед ними на берегу – гнома только сейчас заметила – были лодки. Мьёльфа не выдержала и подалась вперёд, чтобы лучше видеть. Да, точно! Три лодки. Две смотрят носами верх, a над ними наподобие крыши нависает третья. По перевёрнутому дну её серебряной чешуёй струится невод.
Гнома улучила момент и подобралась ближе, спрятавшись за большим валуном. Люди, тем временем, подошли к самому морю. Да нет, какое там к морю! Двое уж стоят в воде по колено! Кто это..? Мьёльфа пригляделась. Мужчина и женщина. Уже немолодые, но и глубокими стариками их не назовёшь. Впрочем, водовичи, веками жившие у моря, любили подставлять лица под солёные брызги и пощёчины ветра, a оттого старились быстрее иных нореземских жителей.
Девушка прищурилась, вглядываясь в силуэты, но тут полыхнуло алым, и над головой послышался надрывный рёв самого неба. Мьёльфа, невольно упавшая наземь, не сразу поняла, что крики людей выражают ликование, a не страх. Гнома приподнялась на четвереньки. Ну, точно! Радуются, как дети. Даже эти двое, в воде, и те с восторгом глядят в небо.
Напряжение всё нарастало. Вот-вот должны были упасть первые грозовые капли. Мьёльфа поёжилась и накинула капюшон на голову – пусть он скрадывает обзор, зато беспощадный ветер не поёт свою тоскливую песню в самые уши.
Наконец, водовичи угомонились, широкой полосой растянувшись лицом к морю. Перед ними, отделённые всё теми же хитро составленными лодками, всё так же стояли мужчина и женщина. Первый – с трезубцем в руках, вторая – с неводом. Снова послышался раскат грома. На макушку Мьёльфе упала тяжёлая капля.
Вдруг из толпы рыбкой вынырнул юноша... Да нет, совсем ещё мальчик! …и пошёл к лодкам. Не спеша раздвинул сети, свисающие с крыши, поклонился, вышел с другой стороны.  Поклонился второй раз – уже родителям. Мьёльфа была уверена! Семейные черты ни с чем не спутать – всё те же светлые волосы с отливом цвета морской пены, тот же нос, тот же разрез глаз…
Небо полыхнуло. И тут же, по стопам грома и молнии, на землю спустился ливень. Глухая стена скрыла людей, оставив лишь смутные силуэты. Мьёльфа, почти не таясь, подошла ещё ближе и увидела, как старики протянули сыну свои дары. Они что-то говорили, но слов девушка различить уже не сумела. Зато увидела, как юноша прошёл назад – сквозь полупрозрачный полог над лодками, как коснулся трезубцем верхней из них и как вышел к радостной толпе – уже не мальчиком, но мужем. Она-то, Мьёльфа, слыхала о людских обычаях, догадалась, что всё это значит. Девушка задрала было нос, да холодная капля, мазнувшая по самому кончику, мигом умерила её гордость.
Гнома совсем уж позабыла свою тревогу и поднялась в полный рост – a зря. Чуть только прошла первая радость, как кто-то из толпы её заметил и крикнул: «Эй! Кто там? Иди сюда!» Мьёльфа окаменела. 

***
Узловатые руки терзали струны немудрёного инструмента. Мьёльфа сидела за пиршественным столом в брюхе змееподобной ладьи и поглядывала то на счастливых родителей, то на их отпрыска. Тот сиял почище иной медяшки в гномьих закромах. Перед Мьёльфой на обширном блюде лежала лучшая рыба из последнего улова, a в деревянной кружке плескалось что-то тёплое и пьянящее. «Негоже в такой день путника за дверями оставить! A токмо надыть приветить да накормить досыта!» - молвила древняя бабка – там, на берегу. Наверное, самая древняя во всём селении. Гнома посмотрела налево – да, она всё ещё там, эта сухенькая старушка с руками, так долго вязавшими сети, что и сами превратились в их подобие. Девушка перевела взгляд наверх. Там, нарисованные на днище, мерцали созвездия. Мьёльфа вгляделась: грибами они их что ли выкладывают? Уж больно знакомый мертвенный свет – аккурат как у того полоумного в погребе.
Меж тем, тоскливая песня прощания с детством окончилась и сменилась иной. Торжественным, праздничным гимном полилась та над столом:

«Когда земная твердь обнимется с небесной,
И реки выйдут за пределы берегов,
Солёная вода сольётся с пресной,
Лишится море скал – своих оков,
Когда соединится с океаном,
С водой земной небесная вода,
Утихнут штормы, ветры и бураны,
Исчезнет гор последняя гряда,
Когда пожрёт живое злое горе –
Бездонная пучина; в этот час
Объятия владык небес и моря
Навеки скроют в вечном мраке нас».

Мьёльфа задумалась. Да уж, праздничная песнь, ничего не скажешь!
– A ты, дочка, не хмурься! Али песня не люба? – подсела к ней давешняя старуха. По щекам у неё, нарисованные травяными красками, струились слёзы.
– A? – девушка вздрогнула от неожиданности.
– У нас как говорят: коль в день посвящения Идлив кого слезами умоет, то быть тому воином знатным и рыбарём везучим.
– Идлив? – Мьёльфа вскинула брови.
– A ты что ж, не слыхала? – удивилась старуха.
– Нет, - поколебавшись, честно призналась гнома.
– Э-эх! – махнула на неё бабка, - Так послушай! Нет в мире ничего, окромя воды. Нету и не было! Уж как жил могучий Идрёв – владыка воды солёной – с женою своею Идлив – царицей воды пресной, уж како было их счастье! Да токмо дети их – земля, огонь да ветер – убоялись тех ласковых вод. A пуще всех огонь распалился… Он-то и подговорил сестру да брата. Ох, и худое замыслили! Сковала земля Идрёва, покуда спал тот, a ветер подхватил мать свою – Идлив да и унёс в самое небо! A огонь над ними надзирать начал: одним глазом днём смотрит, другим – ночью бдит. Да токмо придёт конец и этому беззаконию! И примут нас, водовичей, в объятия владыка Идрёв и жена его Идлив в конце времён. Об том и в песне поётся!
Мьёльфа почесала макушку. Интересные у них, у людей этих, обычаи. Странные. Непонятные. Гнома искоса глянула на собеседницу: спросить-не спросить? «Спрошу!» – решила она.
– A как же вы в воде дышать будете?
– В двух водах! – поправила бабка, - Как рыба дышит в воде солёной, так и водовичам дышать дадено будет. Иных же пучина поглотит.
Гнома напряглась. Старуха заметила это, усмехнулась и, посветлев лицом, с улыбкой сказала:
– Ты молода ещё! Погляди на меня – уж скоро в объятья моря отправят мои старые кости. Дайте боги, найду тропку в царство Идрёва. Да токмо сдаётся мне, нескоро тебе, молодой, уходить под воду, a уж мир и подавно на своём стоять будет. Крепка хватка земли, сильны руки ветра, и огонь покуда бдит неустанно. На твой век хватит! – старуха махнула рукой.
Мьёльфа из вежливости кивнула. Бабка, тем временем, продолжала:
– Я тебе вот что скажу: коль хочешь жить вечно в объятиях вод, ступай к старику Осмомыслу. Он на отшибе живёт, там в чащобе. Ух и умён же старец! Он ишь что придумал: «Надо, - говорит, - Чтоб в темноте вод водовичам путь светлый проложен был! A что светит в краях наших, богами благословенных?» - бабка многозначительно посмотрела наверх. Мьёльфу пробрала дрожь. Она уже знала, что догадка её верна.
– «Пойду, - говорит, - я такого гриба выращивать, чтоб до скончания мира во глыби вод светить сумел!» Ну, и пошёл, - бабка крякнула, пригубив из кружки, - Многие к нему в ученики набивались, да никто так и не вернулся. Видать, разослал их по землям чужим грибов искать да мудрости набираться…
Мьёльфу передёрнуло. «Эх, знала бы ты, что с теми ученичками сделалось!» - подумала девушка, но благоразумно смолчала: кто их разберёт – людей этих. Сейчас хоть не трогают, кормят-поят да кров дают. «A всё ж по тракту в компании идти сподручнее будет», - подумала гнома, - «К обозу что ли прибиться?»
Не успела Мьёльфа закончить свою мысль, как слева раздался сытый храп. Девушка обернулась и увидела, как её собеседница сидит, откинувшись на дубовый ларь, и счастливо дремлет, грезя о далёком будущем и о своих богах.

***
В дорогу Мьёльфу собрали быстро. Дали с собой и рыбы копчёной, и вяленой, и солёной – да столько, что не снести. Пришлось, велеречиво откланявшись, часть вернуть. Путь гноме указали верный – надёжный тракт аж до города Крайнего. «Оттудова и до столицы рукой подать!» - говорили они. Гнома же, окончательно убедившись, что толпа людей не так и страшна, по сравнению с отдельными её представителями, твёрдо решила во что бы то ни стало напроситься в первый обоз, идущий на север.
;
Глава 2.
Два полудня спустя дождь перестал. «Хоть что-то», - подумала гнома. Дорогу развезло окончательно. День был пасмурный, но не душный. Под ногами хлюпала мокрая жижа. С трудом пробираясь в грязи, гнома уже подумывала о привале, как вдруг впереди замаячила телега – огромная, с домину размером. Тут и там свешивались тщательно завёрнутые тюки да торбы. «Не иначе, торговцы», - решила Мьёльфа. Поравнявшись с телегой, гнома увидела: та настолько увязла в грязи, что и с места не двинется. У телеги стояла пара торговцев самого мужицкого вида.
– Хорошего дня, люди добрые! - приветствовала их Мьёльфа, - Не нужна ли помощь какая?
Те с недоверием покосились на гному.
– Да уж чем тут поможешь! - наконец, раздосадовано махнул рукой молодой. Все трое в нерешительности уставились друг на друга.
– Чем-ничем, a камень под колесо подложить надо бы, - наконец, нашлась гнома. Мужики переглянулись. Тот, что постарше, гаркнул на спутника – мол, сходи поищи ветку покрепче да бревно потолще! Мьёльфа с досадой подумала, что камней-то, и правда, запросто под ногами не сыщешь, a вот крепких брёвен в лесу – пруд пруди. Ещё немного – и телега была вызволена. Конь – чалый, грязно-бурого цвета – недовольно пофыркивал, пока люди поправляли тюки с поклажей.
– Тебя как звать-то? - спросил торговец.
– Мьёльфа, - ответила гнома.
– Я – Бел, a это тесть мой, Ждан. Залазь на телегу: коль по пути – подвезу!
Мало-помалу распогодилось. Путники повеселели, так что разговор завязался сам собой. Встречные, и правда, оказались торговцами.
– Да мы из Весёнки. В город едем, полотно везём, - охотно поведал Ждан, почёсывая медовую макушку. Нореземцы все были сплошь светловолосы да светлоглазы – не чета соседям.
– Сами-то мы пусть и простые, a о роде помним! Потому и волоса наши светлы, как у самого Огнива. A вот они-то, в Востарице – тьфу, чтоб их кондрашки загрызли! Только и кичатся, что своими черными волосёнками, - пояснил Ждан. Старик, сам седой как лунь, только покачал головой.
Мьёльфа задумалась. Она немало повидала людей. Были среди них и темноволосые, и с медовыми волосами. Были цвета пшеницы и цвета ржаного хлеба. Раньше гнома не задавалась вопросом, почему же так происходит. Её родичи сплошь были одарены цветами гор да каменьев. У бабушки, например, глаза были – что море-камни: синие да глубокие. У деда глаза лесные, a волосы медные. У отца же, и вовсе – кошачьи, полосатые пряди, и глаза – синие. Сама Мьёльфа пошла в мать – медно-золотые волосы и глаза такие же бездонные и синие.
Телегу тряхнуло. Старик, охнул, огрел лошадку вожжами и спросил:
– Ты куда путь держишь, гнома?
Мьёльфа подняла на него глаза. Соврать – не соврать? «Не буду», - решила она, - «Почти». А сама ответила:
– Да к родственникам, в горы.
– Дело хорошее, - кивнул Ждан, - До города-то мы тебя мигом домчим, a там спроси на рынке торговца Храна. Он в те края собирался. Авось, подсобит!

***
Закат окрасил небо в малиновый. Усталые путники с тревогой поглядели вдаль: успеют ли? Крайний – городок на границе Нореземи и Лукозаводи, неизменно привлекал торговцев… и лихих людей. Стража уже готовилась запереть ворота, когда на дороге перед ними показалась припозднившаяся телега.
– Пусти! - махнул один стражник другому, - Эт, небось, старина Бел. Пущай проезжает!
Уплатив положенную пошлину, торговцы и гнома благополучно въехали в город.
Мьёльфе уже доводилось бывать здесь – то с отцом, то с дедом, то с братьями, a то и всем семейством они выходили на промысел: замки починить, коней подковать, ключ подобрать да потерянную в доме шкатулку с каменьями отыскать. Последнее удавалось Мьёльфе особенно хорошо. Нет, всё же не врут люди: есть она, эта гномья чуйка! Само собой, приходилось и своими украшениями торговать, и иные услуги оказывать. О последних девушка предпочитала не думать. Нет, у самой-то руки были чисты, но вот братец Мур… Ох, не всегда золотишко искали с согласия хозяев. Впрочем, Мьёльфа каждый раз гнала совесть прочь. В конце концов, не пойман – не вор, a поймать Мура никому не удавалось…
Только в этот раз всё было иначе. И добиралась она сюда куда дольше, проплутав под дождём, и спутниками были не добрые родичи, a чужаки-люди. 
Разукрашенные зелёно-коричневые домики лепились друг к дружке. Узкие, они нависали двумя-тремя этажами над улочками. Зажатый со всех сторон болотами Крайний не мог расти вширь, оттого и приходилось горожанам изворачиваться. Мьёльфе это не то чтобы не нравилось – гномья натура привычна ко всяким архитектурным изыскам, но всё-таки было немного неуютно. Как ни крути, a добрые шестьдесят лет прожила в просторной избе – волей-неволей вожмешь голову в плечи, заглянув в иной городской дом. «И как они тут расходятся?» - с недоумением подумала гнома, заметив очередной узкий проулок: не то что конному – пешему едва ли плечи расправить.
– Ну, бывай, гнома! - сказал Ждан, - Вон по энтой дороге будет корчма. Нам туда ходу нет: я этому Храну полушку должен – да расплатиться пока не могу. A он наверняка где-то там ошивается.
– До встречи, - ответила Мьёльфа и спрыгнула вниз.

***
Корчма нашлась почти сразу. Говорящее название «Телячий суп» и новёхонькая вывеска прямо под ним явственно намекали на гастрономические пристрастия хозяина. Гнома не думая зашла внутрь. Вышибала – здоровенный детина туповатого вида, с дремотой подпиравший дверной косяк, лишь немного нахмурил брови при виде гномы, но рассудил, что это явно не первое – буйное – поколение хладокорских жителей, и снова погрузился в дремоту.
Внутри было темно и душно. Мьёльфа с опаской огляделась. Кругом люди, люди, люди. Светловолосые нореземцы, раскосые кочевники, парочка жителей Пограничья с болотными глазами… A, вот и гномы в углу под изображениями богов – старых и новых. Вообще-то, чтить полагалось либо тех, либо этих, но у корчмаря были свои соображения на этот счёт. Действительно, a ну как Звон отвернёт путника с тугим кошелём от самой двери? Или Вдова-Коса позарится на младую жёнку да утащит в свой сад? Нет уж! Корчмарь Золотын не так прост! Для него один закон: выгода. Вот кому надо сегодня лучинку поставить или пучок сухих трав положить – тому и почёт. A иные боги и подождать могут, чай, не День Забвения.
Мьёльфа смутно себе представляла, что же это за день такой, но вот сегодняшнюю корчмарёву беду приметила: у самых пят Звона пристроилась медная монетка. Ещё бы: золотую мигом утащат, на серебрушку тоже позарятся, a вот медяк, да ещё такой неказистый – самое то богам для подношения. Чуть поодаль виднелся и сам Золотын – здоровенный мужик с густыми усищами, виновато разводящий руками перед ещё более тучным купцом. Купец же скалой нависал над несчастным хозяином и, угрюмо сдвинув брови, упрямо требовал своё. «Вот так и доверяй этим идолам – приведут денежного постояльца, да только ты сам ему сто златов должен», - подумала Мьёльфа и уселась в угол подальше от входа.
Стоило гноме сбросить котомку, как к её столу подлетела весёлая служанка.
– Чего изволите? - спросила румяная девка, уже прикидывая прибыль – гномы хоть и были баснословно скупы, но без денег по корчмам не ходили. Да и поесть-выпить не дураки, чего уж там!
Мьёльфа заказала пиво и пресловутый телячий суп. Служанка игриво подмигнула и мигом умчалась на кухню, уворачиваясь от цепких мужицких лап. Впрочем, не слишком старательно.
Мьёльфа осмотрелась. Корчма как корчма. Столы, лавки, лук на закуску в косах тут и там развешан. Подальше от богов – помельче, поближе – покрупнее да погуще. Странно только гномов на почётном месте увидеть, но и то легко объяснялось: вон сколько выпили да монет по столу раскидали. Мьёльфа задумалась. Нет, деньги-то у неё были, скопила немало. Но как-то она будет, если, не приведи Путница, на вора нарвётся? A если кошель потеряется? Гнома нервно сунула руку за пазуху. Нет, на месте.
Стоило девушке чуток отвлечься, как по столу пробежало нечто. Гнома подняла взгляд. На тяжёлой деревянной столешнице сидела тварь. Маленькая такая – величиной с крысу. Зверюга с интересом разглядывала Мьёльфу. Та не смела шелохнуться. Волосатые лапки – сколько их? – пять! – непрерывно дрыгались. «Завизжать?» - подумала гнома, но тут тварь отвернула усатую морду, злобно ощерилась и плюхнулась прямо в проносящуюся мимо кружку с пивом. Служанка охнула и под дружный гогот постояльцев уронила ношу. Тварь жадно слизывала пиво, кубарем катаясь по полу, покуда кто-то из более серьёзных и менее суеверных гостей не смёл её веником за порог.
– Что это было? - с содроганием спросила Мьёльфа, когда служанка, наконец, накрыла на стол.
 – A! Это кукиш! - девка досадливо махнула рукой, - Мелкая пакость. В деревнях из них суп варят да с маслом едят.
Мьёльфа с подозрением покосилась на свою похлёбку, но служанка, к счастью, уже упорхнула.
Спалось гноме плохо. Нет, комнатушка под самым потолком была уютная: чисто, сухо, во всю стену – крепко сбитая кровать тёмного дерева, рядом небольшое окошко, есть и дверь с надёжным замком… Вполне можно остановиться на день-два, a то и на целую седмицу: благо, и цену хозяева не ломили. Однако что-то мешало. То ли запахи с кухни, то ли шум с улицы (у них-то в Хладокорье чуть солнце сядет – и мигом становится тихо), a то ли шорох скребущихся под потолком кукишей. «Вот же гадость!» - подумала гнома, - «И как такое можно есть? Его и в руки-то взять противно!». С этими мыслями Мьёльфа повыше натянула одеяло да так и уснула.

***
Утро встретило девушку лучистым солнцем и свежестью. Корчма уже проснулась: с кухни призывно пахло выпечкой, a за столами вовсю болтали завсегдатаи. Недолго думая, гнома оделась, спустилась вниз и заказала себе пару булочек с маком, попутно разглядывая постояльцев. Купца не было видно. Как именно его найти, гнома плохо себе представляла. Давешняя служанка была слишком занята: то и дело бегала на кухню да обносила посетителей. Сам хозяин ещё не показывался, но дела в корчме и без него шли бойко. Мьёльфа задумчиво обвела взглядом постояльцев. Люди. Только люди. Вчерашние гномы куда-то испарились: то ли не проспались до сих пор, a то ли разбрелись по домам. Здесь, в Нореземи, гномы нередко селились рядом, a то и под одной крышей с людьми. Такое соседство, конечно, мало радовало и тех, и других, но деваться было некуда: не платить же лишнюю пошлину!
Мьёльфа дожевала булочку. Булочка была свежей, вкусной, прямиком из печки – даже почти стоила уплаченных за неё пяти медяшек. Можно было, конечно, обойтись и тремя, но ладно уж, покуда деньги есть, можно и не жадничать. Почти. С этими мыслями девушка поднялась из-за стола и неторопливо пошла к выходу. Вышибала проводил её подозрительным взглядом – не умыкнула ли чего? – но, не найдя к чему придраться, пропустил.
На улице было свежо и приятно. Прохладный ветерок обдувал лицо и нежно теребил волосы, заплетённые по гномьему обычаю в сотню мелких косичек. Можно было ограничиться и половиной сотни, и даже пятью-десятью косами, но если собираешься в дальнее путешествие, самый лучший способ привлечь удачу – самому собрать все дороги на своей голове в единый узел. Так, по крайней мере, говаривал дедушка Модри. У Мьёльфы было своё мнение на сей счёт: просто с такой причёской волосы меньше пачкаются.
Солнце золотило крыши домов. Вдалеке разносился радостный шум широкой крайницкой ярмарки. Конечно: где ж ещё развернуть великое торжище как не на границе двух земель? «Пойти что ль и мне туда?» - подумалось Мьёльфе, - «Глядишь, узнаю чего, a то и подзаработаю», - девушка уверенно направилась по одной из прямых улочек, ведущих к самому сердцу города.
День стремительно разгорался. В воздухе парил стойкий запах каких-то иноземных пряностей и вполне себе местного лука и нечистот. Тут и там раздавались возгласы: торговцы звали поглядеть на свои диковинки. Мьёльфа и глядела кругом с любопытством, однако о кошеле не забывала: для надёжности убрала за пазуху да прижала покрепче – мало ли что?
Много было торговцев. Много. Покупателей – и того больше. Прилавки ломились от тканей, пряжи, кожи, рога, специй. Были здесь и золотые заморские яблоки, и доска чёрного южного дерева, и каменья самоцветные, и самые простые стекляшки. Мьёльфа всё-таки не смогла пройти мимо. Кое-как протолкавшись через толпу светловолосых верзил, девушка пробралась к прилавку, с которого призывно посверкивали бусы. Торговец – усатый мужичонка хитроватого вида, зычным голосом зазывал покупателя, но, заметив гному, тут же насупился и замолчал. Девушка с интересом провела рукой по рассыпанному на прилавке товару. Стекляшка-стекляшка-стекляшка… a это что тут у нас? Только Мьёльфа протянула руку, чтобы пощупать заветную нитку, как стоявшая рядом девица – по платью явно из благородных – тут же встрепенулась и выхватила бусы.
– Почём самоцветы, мил человек? - спросила она.
– Осьмнадцать златов! - с гордостью ответил торговец.
Мьёльфа остолбенела и невольно выдохнула:
– За что?!
Торговец насупился ещё больше и с важным видом, не глядя на гному, продолжил:
– Эти каменья добыты с самого дна самого глубокого из пяти морей далёкого юга! Каждый омыт слезами и кровью отважного ныряльщика! Таких самоцветов ни в одной стране севера не сыскать! Да что там! В целом мире не найти камня ярче да чище, нежели эти! Гнома невольно хихикнула: шишу ясно – торговец врёт. Какие ж это камни?! Так, стекло особливо чистое да гранёное – вот солнышко и поблёскивает на боках. Покупательница, однако, вцепилась в нитку – видать, понравилась сказочка.
 – A ты, раз не берёшь ничего, пшла вон от прилавка! - вызверился торговец так, что Мьёльфа и сама почла за благо убраться подальше.
Свернув за угол, девушка отдышалась и ещё раз хихикнула. Ну, пройдоха! Хотя, дураку всё едино: не переведётся и аки дракон не вымрет. A на всякого дурака найдётся свой плут. С этими мыслями гнома прошла парой улочек, старательно не замечая грязи и разбегающихся из-под ног кукишей вперемешку с крысами, и вновь вышла на площадь. Всё-таки было на что ещё поглядеть!

***
Мьёльфа могла бы поклясться, что видела его! Мелкий кукиш сидел под самым потолком, невесть чем цепляясь за гладкие брёвна, и глядел на гному. Должно быть, думал, что могла позабыть эта коротышка в огромной кровати – под стать человеку. Да, Мьёльфа и не думала, что люди настолько недолюбливают гномов. После того случая с поддельными самоцветами, девушка успела: мило побеседовать с торговкой яблоками – и была уличена в жадности, послушать местечкового сказителя – и была осмеяна: сказка как раз была о гнусных карликах с огромными носами и дурным нравом, ну, и вершиной всего стал разговор с местным служителем культа Огнива. Этот странный великан почему-то решил, что Мьёльфа намерена осквернить местную кумирню. A гнома всего-то и хотела, что взглянуть на идолов! У них-то в Хладокорье таких отродясь не видали.
Было обидно. Девушка перевернулась на бок. «Ещё и купца этого не нашла, чтоб его шиши взяли!» - с досадой подумала Мьёльфа. Неизвестно, когда обоз двинется в путь – через седмицу или завтра, a потому неплохо бы поторопиться с поисками. С этими мыслями девушка и уснула.
Утро началось звоном разбитой посуды и криками: внизу в корчме что-то происходило. То ли кто-то из должников не вовремя заглянул в корчму – да  попал под горячую руку хозяина, то ли кто-то из полуночников проспался, опохмелился и принялся бузить по новой. Гнома уныло посмотрела в окно. Вставать расхотелось окончательно: небо было серым, то и дело роняло тугие тяжёлые капли. Девушка попыталась было опять уснуть, только новый крик поставил крест на малодушной попытке бегства в дремоту. Мьёльфа с досадой откинула покрывало и стала собираться. Сегодня она найдёт этого Храна! Во что бы то ни стало!
Внизу, действительно, был должник. Правда, незавидная эта участь досталась отнюдь не одному из нерадивых постояльцев, a самому Золотыну – опять. «Что ж, бывает!» - гнома пожала плечами. Служанки прятались за стойкой, то поскуливая, то разражаясь тем самым душераздирающим криком. Вышибалы не было видно. Двое угрюмых верзил погрозили несчастному корчмарю кулаком и, пообещав наведаться завтра, вышли прочь. Золотын смотрел на мир вполглаза: под левым уже набух болезненный мешок, полностью смеживший веки. Правому повезло больше: под ним этот мешок набухать только начал. Кое-как утерев кровь с подбородка, корчмарь гневно глянул сначала на богов – старых и новых – (особенно досталось Звону), после чего рявкнул на служанок: «Дуры!», отчего те заскулили пуще прежнего, и ушёл куда-то вглубь кухни, с досады хлопнув дверью. Гнома безрадостно поглядела на общую залу и уселась за ближний стол – девки-то от страха отойдут, a вот голодный желудок поди уйми.
Девки, и правда, отошли быстро. Ещё бы: звонкая монета и не таких из могилы подымет! Как только на столе показался горшочек с кашей, гнома не преминула спросить:
– Кто это был-то? - на что служанка торопливо и тихо ответила:
– То слуги самого господина Храна! Хозяин крепко задолжал ему: проигрался в кости, так Хран с тех пор как приедет в город, так долг и требует – уж третий раз за год! Ой! - девица махнула рукой в направлении двери. На пороге показался давешний усатый купец с ярмарки – хмурый, грозный.
– Слышь? Хорошо твоего хозяина отделали? - обратился он ко второй служанке, неудачно высунувшей нос из кухни.
– Передай ему, коль долг до Голодня не вернёт, не видать ему левой руки! А коль не вернёт до самого Цветня, то и правой! - торговец окинул корчму злобным взглядом и вышел.
– Ух! - только и смогла выдохнуть Мьёльфа.
– Да-а… Этот тоже такой! Зренко его кличут. Первый Хранов подручный, - протянула служанка и, чуть погодя, добавила: - Да и немудрено: даже с Крысами сторговался, да от них и поднабрался! - неумело пошутила девушка. Гнома хотела спросить, что это за «Крысы» такие, но не успела: с кухни раздался нервный окрик хозяина, и служанку как ветром сдуло.

***
В этой корчме было отнюдь не так сыро. A ещё не было кукишей. Ни единого! Да и пиво разбавляли куда меньше. Ещё бы! Ведь сюда заходят сплошь знатные господа и дамы, a простолюдинам дорожка заказана. Впервые Мьёльфа порадовалась людским предрассудкам: её, гному, без вопросов пустили внутрь. Конечно, что взять с этой мелочи? Ни манер, ни красивого платья, но зато и пользы цельный горшочек, ежели столковаться. Чем гнома и занималась в обществе купца Храна да помощника его Зренко. Эти двое набычились, но глядели благосклонно, a оттого и гноме было совсем не страшно – ни капельки!
– Ты, мелкая, небось и колдовать умеешь? – спросил пасмурный Зренко – видать, памятуя о давешней встрече.
– Колдовать не могу, да руки из нужного места – уже такое себе ведунство, - в тон ответила Мьёльфа. Напрашиваться в большой обоз ей приходилось впервые, a потому продешевить ну никак не хотелось. К тому же, кто сказал, что она – не родня самому Йор-магу? Все гномы между собой родственники! Вот она, например, тому самому Йору – трижды внучатая…
Генеалогические изыскания были прерваны решительным хлопком по столу – изрядно захмелевший Хран басовито спросил:
– Ты что умеешь? Коня подковать, меч наточить, телегу самоходную… ик! … из трухи и веток соорудить можешь?
Мьёльфа кивнула. Не то чтобы она имела опыт в сборке самоходных телег, но, по крайней мере, первые два пункта затруднений не вызывали. A телега… Да, шиш с ней! Списать на пьянство!
– Вот и хорошо, - неожиданно добродушно сказал Зренко, - Да только денег и не проси: с нас еда, вода да дорога, a с тебя – любая ваша гномья услуга в пути.
Мьёльфа на миг задумалась. С одной стороны, чуяла её душонка подвох. С другой – вряд ли эти двое пойдут сейчас на уступки: ишь как перемигиваются! Гнома всё же рискнула:
– Сто златов! – рубанула она с плеча, сама подивившись собственной наглости, - Хоть каких: хоть нореземских, хоть востарецких, a хоть самородок-рыжьё на монетки пилите – ни медяшкой меньше! – Мьёльфа задрала нос и скрестила руки на груди.
Мужчины расхохотались. То ли зрелище вышло потешным, то ли цена оказалась донельзя смешной – Мьёльфа так и гадала бы, если б Хран, чуть отдышавшись, наконец, не пролаял:
– Вот что! Ты, вижу, девка умная, цены знаешь. Плачу по сребру в день пути да ещё по полсребра добавлю, коль работа твоя во всю дорогу не подведёт. У самой северной границы городок есть – там и рассчитаю. Быстро доберёмся – получишь меньше, а коль заведёт нас Распутица в свои сети, тут и поработать придётся –  a за гномий труд и приплатить не грех.
Зренко, услышав эти слова, глаза и вовсе в нитку сощурил. «Аж на кочевника походить стал», - невольно подумала гнома, всё ещё чуя подвох. Пораскинув мозгами, девушка всё-таки согласилась: шутка ли – она и не ожидала, что путешествие ещё и выгодой обернётся.
На том и порешили.

;
Глава 3.
– Флиги – это такие твари навроде лягушек, - рассказывал Зренко, - Объедят куст легконожки – и в путь. В деревнях бают, к войне.
Мьёльфа проводила взглядом уносящееся в небо темное облако.
– Да только война тут уж вековая, a флиги каждый месяц туда-сюда летают, - закончил мужчина.
Минуло несколько дней пути. Гному пустили на телегу: година сытая, скотине не тяжко, a Мьёльфа – хоть и нелюдь, a женщина. Да и чего уж, больно любопытное у неё ремесло: пока едет – из простой железки серьгу али перстень сделать умудряется – будет на что поглядеть на привале. И где только поднаторела? Сразу видно: гномья кровь! Сама же путешественница только сейчас поняла, зачем во всех дедовых сказках людям нужны были лошади: ладно, день, ну, два, но несколько седмиц кряду на своих двоих не то что человеку – не всякому гному под силу пройти.
Нореземь, пусть и потрёпанная бесконечной вялой войной, глаз радовала: угодья здешние хоть и лесисты, a родят хорошо. Не так хорошо, как в Хладокорье: там на иных склонах и виноград взрастить умели, но всё равно здесь, в Нореземи, в это мягкое лето не грозили пустельцы и самому бедному крестьянину. О пустельцах Мьёльфа тоже узнала от словоохотливого торговца.
– Бают, будто придёт к бедняку пустелец – и ежели бедолага откажется тому какой-никакой дар поднести, тот и высосет из него дух в один миг! A вот ежели найдёт бедняк, чем одарить незваного гостя, тот и помочь может. Будто пустелец тогда даже мешок златов притащит… Я-то думаю – брехня всё это! Пустельцов много, и жрут они не репу с картошкой, и не золотую казну – так чего б им деньгами одаривать? Вот парой литров крови – другое дело!
Мьёльфу пустельцы не пугали – скорее, удивляли: это ж надо такое выдумать! Чтоб к человеку на последнем издыхании приходила нечисть да ещё и принималась что-то вымогать? Скорее уж бедняки сами от голода поумирают! Вслух этого гнома, конечно, говорить не стала: a ну как обидятся спутники – и что ей тогда делать? Они-то тут вон все какие… впечатлительные.
– Ты сам-то откуда? – вместо этого спросила девушка.
– Я-то? Где был, там уж нету, - отмахнулся Зренко и, с усмешкой глянув на гному, добавил:
– На моей земле и своих дураков хватает – всяк брешет что знает, a чего не знает – нарочно измыслит. Моё дело торговое: сегодня в Липошье, к завтрему – в Медодоле, a там – кто знает, глядишь – и в Закрепошье склады до самого неба отстроят!
Девушка украдкой бросила взгляд в свою карту. Да, давненько та писалась – ни намёка ни на Медодол, ни на Липошье не сыскать. Зато сплошь ёлки да кривые озёрца нарисованы.
Мьёльфа обвела путешественников взглядом. Обоз был большой. Шли, в основном, нореземцы, но была и парочка жителей других мест. Каких – гнома пока не знала, но были те торговцы смуглы да скуласты. A Зренко вообще рассказывал, мол, живут на далёком юге люди чёрные, аки вороново крыло, а ладони у них белоснежные.
– Вот им – самое то подражать этой курице, Восту! Тьфу! - выругался торговец, - Они в своей Востарице совсем рехнулись: говорят, снова войной идти собираются. Вот и чего им дома-то не сидится?! Уж как мы их при… - тут обычно следовало поминовение всех победоносных для Нореземи сражений с тактично забытыми военными провалами в промежутках. Гнома молчала. Она уже привыкла к таким выпадам со стороны нореземцев – не мудрено: почитай, сотню лет, a то и больше терзают их воинственные соседи вкупе с Пограничьем – землёй без закона и правил. Самой же гноме добавить было нечего: не знала родня её ни политики, ни истории близлежащих земель: не нападают, торгуют честно – и ладно. A до грязного белья чужих княжичей, вождей да царей им, двергенам, дела нет.
Мьёльфа задумалась. Нет, всё-таки не ожидала она такого: чтобы две земли друг друга годами изводили – этого ни один гном – ни молодой, ни старый не поймёт. У них-то, у хладокорских, завсегда почитание роду было да старейшинам всякое уважение. Вот те и решали все вопросы: они друг другу по крови родней и ближе, чем иные молодые спорщики. Не мудрено чужаку в суп плюнуть и по шее надавать, a вот двоюродной сестре или брату поди попробуй – вмиг супротив всего рода окажешься. Гнома ехала и дивилась: сколь огромен всё-таки мир!

***
Рассвет бросил на землю свои алые перья – быть погожему дню. Воздух пах свежестью и росой, путники охотно собрались и, пошучивая и переругиваясь, тронулись – лишь бы не пропустить великое празднество. В Рожань добрались пред самой Огнивой ночью. Что это за ночь, Зренко Мьёльфе так и не поведал: мол, скоро сама увидишь. До того времени торговцам предстояло вовсю заниматься своим делом: сбывать товар да приобретать иные диковинки для перепродажи на столичной ярмарке. Гнома, не будь глупой, тоже вовсю расхаживала по селению, предлагая свои услуги. Пока, впрочем, везло не слишком: кое-какие украшения удалось продать – но и то за бесценок, a что до иных гномьих умений… в общем, местному кузнецу доверяли куда больше, нежели чужачке, пусть и цвергеновых кровей. Мьёльфа даже успела заскучать, прогуливаясь по наезженной сельской дороге: сразу видно, только ремеслом да торговлей местные и жили. Впрочем, были у них и огороды, а в каждом – диво! – две скрещённые палки с дырявым горшком наверху. Нередко на горшках красовалась пара злобных глаз и жуткий оскал. Сами фигуры обряжены в цветастые тряпки – бывшие хозяйские одежды, уже не годные к носке. На все вопросы местные отмахивались, a спросить у спутников как-то не получалось. Так что гноме только и оставалось бродить по селению да с любопытством глядеть по сторонам.
Платье здесь тоже носили странное: женщины поверх рубахи до пят надевали с десяток юбок разной длины, и на каждой – обережная вышивка по краю; мужчины – сплошь в рубахах с языком Огнива у ворота да в портах со знаками всех богов – у кого старых, a у кого и новых. Цвета выбирали всё зелёные да алые – то ли чтобы травой не мараться, a то ли в угоду Роданице да всё тому же Огниву. Головных уборов нореземцы не любили: подвяжут волосы бечевой али обручем – и ладно. Мьёльфа всё шла и думала: как это им удобно в кузне али за гончарным кругом в таких длинных одёжах да с их-то вовек нестрижеными космами? Гномы, сказать по правде, к волосам особого трепета не питали, но старинные прически с множеством мелких косиц любили. Бывали, конечно, и такие, что решали не иметь волос вовсе – так те и ныряли макушкой в самый жар, и, покуда до самых пят не прокалит, головы не вынимали. Правда, об этом Мьёльфа знала лишь понаслышке, a потому поглядеть на родственников со Златых гор было интересно: у них наверняка такая удаль в почёте. Всё-таки настоящие гномы, коренные. Не то что её хладокорские предки!
Дома в Рожани были сплошь приземисты да широки и делились на множество мелких клетей и комнат. Топили, как и везде, печью. У любого порога по семь ступеней, a на каждой – по символу бога высечено. Какому богу в доме почёт – тому и верхняя, а уж кто из божеств в немилости – тому самая нижняя ступенька достаётся. Мьёльфа насчитала где-то три дома с Роданицей во главе, два – со Звоном и один с каким-то невнятным символом: должно быть, хозяин поклонялся какому-то новому божеству. Все остальные дома почитали Огниво. A вот оконные ставни повсюду голы да гладки – не иначе, чтобы нежить не смогла зацепиться. Крышу каждый украшал на свой лад: один распишет, другой изрежет, a третий ну так узорно на своём сарае сено разложит, что от городской черепицы не отличить.
К великому своему облегчению, Мьёльфа выяснила, что мылись нореземцы, по меньшей мере, раз в седмицу. Рожанцы не были исключением. Если честно, гнома и сама любила это дело, a потому не преминула рассмотреть и местные бани. Были это небольшие домики, испещрённые резными узорами – привлечь здоровье да отпугнуть мелкую погань. Крупная в это селение, видимо, не наведывалась – по крайней мере, девушка не заметила сколько-нибудь серьёзных следов её пребывания в виде палат молельника или хижины бабки-ведуньи. Из бабок была здесь, пожалуй, только знахарка, но, глядя на одуванчиковую голову милой старушки, едва ли можно было заподозрить в селении осевшую злую немощь. Разве только, иная «кура» на яйцо меньше снесёт!

***
На закате всё село собралось на обширном капище близ тёмного леса. Небо полыхало кровавой зарёй, солнце жадно хваталось за край земли, протягивая к сочным травам свои жёлтые пальцы. Люди провожали закат в молчании: сами замерев средь идолов, подобно каменным истуканам. Круг всё ширился, селяне всё приходили. Даже бойкие торговцы на миг отложили свои дела, дабы воздать божеству почёт. Все молчали. Каждый рожанец принёс с собой сухую ветвь, пучок душистых трав и лоскут старого платья. Аккурат посерёдке меж идолов вырыли огромную яму. Жреца или ведуна в селении не было, так что начать обряд пришлось местному старосте. Немолодой, в меру упитанный, он, кряхтя, поднёс просмолённую ветвь к зажжённой лучине. Как только пламя занялось, староста швырнул ветку в яму. Чуть погодя к нему присоединились и все остальные: каждый по очереди бросал в огонь свою ношу. Девицы на выданье радовались, если первым занимался лоскут старого платья: сулит божество скорую свадьбу. Замужние селянки счастливо улыбались при виде вспыхнувшего пучка трав – быть в семье здоровью да достатку. Почтенные отцы семейств восхваляли Огниво, если первой загоралась принесённая ими ветвь: продолжиться роду их в детях и внуках, и не угаснуть вовек! Чем толще и узловатее была коряга, тем труднее вспыхивал огонёк – и тем сильнее была радость удачливого селянина. Только бросал человек своё подношение – как тут же спадал с него молчаливый полог – и радовался, и восхвалял он великое всемогущее Огниво.
Гнома глядела на всё это без особого интереса: видала она огнепоклонников, слыхала об их обычаях. Одно было непонятно: толку в гаданиях, если этим летом капризное божество посулит процветание, a в следующем, случись в день празднества ливень, – отвергнет все три подношения?
Чуть погодя развели ещё несколько костров – поменьше. У каждого поставили бочку с мёдом. Мьёльфа и рада попробовать, да Зренко отговорил: – Это мёд для младых и прытких, его задарма не нальют. Хочешь пригубить – выполняй условие: прыгай через костёр! Перепрыгнешь – выбирай парня по нраву, a нет – так не стой столбом: туши платье! - торговец расхохотался.  Гнома с сомнением посмотрела на жаркое пламя. Замужество её не прельщало – молода покуда. Обгоревшее платье интересовало ещё меньше.
A вот местные девицы мало-помалу начали прыгать. Они по очереди разбегались, придерживая подол, a прыгнув – задирали юбки так высоко, что на мгновение обнажались молодые ляжки. После каждой прыгунье подносили чашу с мёдом, а та, пригубив, быстро хмелела и, взяв под руку любого парня, шла с ним за пределы светового круга – к опушке и дальше, в самый лес. Гнома знала, что будь девица после Огнива дня непраздна, никто её не осудит, a выноси и роди – так ещё и женихи в очередь выстроятся: знамо, плодовита да благословенна богами девка. Первенцу же её быть своим в каждом селянском доме.
Что до стариков – те выстроились вкруг основного кострища да пустили ладью с иным мёдом – тёплым да пряным – и повели разговор о былом – о державе царя-Кнута, о войнах меж Нореземью и Востарицей, о диких нравах Пограничья да о том, сколько зерна в этом году потребует себе Вождь. Мьёльфа нерешительно подошла к огню. Её не прогнали: напротив, усадили вместе со всеми на загодя принесённые брёвна.
Пригубив, девушка мельком бросила взгляд на опушку. После – вгляделась пристально. Там, в неверных сполохах пламени будто маячили чьи-то фигурки в мохнатых одеждах. Они прыгали и смеялись, но к огню подбегать не торопились. «Должно быть дети», - подумала разомлевшая гнома, - «Обрядились в ритуальное платье да рады сбежать от бдительных родичей. Ещё бы: праздник!»
Тут выступил из общего круга селянин и предложил:
– A пущай старина Жар про хладовы времена да про Огниво поведает!
– Пущай! - донеслось откуда-то сбоку.
Одному голосу вторили и другие – и вот, у главного кострища собрались и стар и млад, и стали кликать старика-Жара.
– Иду я, иду! - кряхтя, седовласый старец выбрался из толпы и стал пред всеми. Люди мигом затихли.
– О хладовых временах, говорите? Добро! - проворчал он, и, немного подумав, повёл сказ:
– Были то времена далёкие да година холодная. Властвовал тогда над миром господарь Хлад безраздельно. Силён да могуч был он, да страшен. Убоялись люди его да попряталися во пещеры стылые. Те, что испугались Хлада больше остальных, зарылись в норы глубокие и ушли в самую земную твердь. Те, что без меры храбры были, пошли зверя ловить во степь ледяную, да сами зверям уподобились: сузились глаза их, a сердца охладели. Был и третий народ – люди мудрые. Искали те люди огня небесного – то скала с неба обрушит пламя, то поцелует небо самую землю молнией – и родится тогда от этого поцелуя зарево, a то и сам лес возгорится под копытами хладового коня да под ударами его палицы.
Долго ли, коротко ли, a всё труднее становилось людям искать огня с неба. До того тяжко, что остался один лишь костёр в руках человечьих. И молвил тогда мудрейший: «Как сговаривается небо с землёю, так и я с пламенем сговорюсь! Только не годен нам чуждый огонь – огонь небесный. Надобно пламя рукотворное. Принесите мне каменьев злых, что при ударе искрами плюются, да высушите мху и поленьев». Так люди и сделали.
Взял тогда мудрейший из них принесённые ему злые камни да высек искру. Искра та прыгнула в мох и принялась глодать его. Тут-то мудрец и предложил ей поленце сухое. Жадно вцепилось новорождённое пламя в подношение и вопросило: «Почто ты меня высек, человече? Что хочешь ты за дар моего рождения?» И рассказал тогда мудрец о бесчинствах хладовых и сговорился с огнём рукотворным. «Победишь ты безумного бога, человече, реку я. Взамен готов ли ты с жизнью своею расстаться?» Мудрейший из людей согласился.
Ступил он тогда в костёр, схватил его за ноги огонь рукотворный, да пополз выше, сжирая и платье, и самые власы мудреца, да так в сердце и поселился. Вышел тогда мудрец нагим из пещеры во тьму хладову да призвал беззаконника. Долго бились они: Хлад и палицею, и сапогом побивал мудреца, a тому всё нипочём: не знал он ни холода, ни страха, потому как поселилось в сердце его рукотворное пламя. Не могли супротивники одолеть друг друга: могуч был Хлад да горяч храбрец. Разодрал тогда человек грудь себе и вынул самое сердце своё, да и вплавил в кольчугу хладову. Растаял доспех ледяной, и отступил тогда Хлад навек. 
Погиб мудрейший из людей, a из кольчуги хладовой выплавилось Огниво-солнце и вознеслось в небеса, чтоб стеречь покой людской и согревать теплом своим. Да только не может огонь рукотворный вечно в небесах оставаться: вышел округл он да гладок, потому каждый день скатывается Огниво с небосклона, a утром возносится вновь. Ночь же дана, дабы человек помнил времена хладовы да почитал Огниво священное…
Старец торжественно умолк. Люди вокруг молчали. Наконец, староста пророкотал:
– Добро, старина-Жар! Садись и ты с нами да пригуби мёду пряного!
Люди потеснились, давая место.
Мьёльфа с интересом выслушала историю. Сама она знала очень похожую гномью сказку, да только не было в ней ни Огнива, ни мудрейшего из людей. Зато был гном, храбростью победивший безумного бога – Хлада. К счастью, Мьёльфа была достаточно прозорлива, чтобы не раскрыть рта и не поправить сказителя: всё-таки чужая кузня – чужие мехи. Это она хорошо усвоила с детства – с тех самых пор, как попыталась в дедовом коробе порядок навести. Ну, как, «порядок»? Хранилось там много всяких штуковин дивных, вроде хитрых прозрачных камушков: посмотри через них – что угодно втрое увеличат, a убери – так и станет, как было. Один-то такой камушек Мьёльфа и прикарманила. Правда, раскрылся обман быстро – незадачливая девчушка оставила как-то свою находку лежать на куске сушёного мха, a тот и загорелся. Ох, и влетело тогда… Крепко влетело. Правда, чуть погодя, дедко-Модри сказал: мол, a ты поди в Иглокость – там таких сокровищ пруд-пруди. Мьёльфа и пошла. Много лет спустя. Девушка невесело улыбнулась.   
Праздник, тем временем, продолжался. В небе стоял приятный дым от костра. Невдалеке жарили жертвенного телка – аккурат на рассвете забили да к вечеру идолы кровью окропить успели. Теперь надлежало разделить тушу по-братски да употребить – так, чтобы ни клочка мяса на кости не осталось. Пахло вкусно. Мьёльфа всё чаще косилась в сторону огромного вертела. Наконец, торжественный час настал. Тушу разрезали – каждому гостю досталось по куску жертвенного мяса. Сготовлено было – пальчики оближешь! Этим гнома и занималась, с удовольствием уминая свою порцию да слушая речи местных старожилов. A пляшущих теней на опушке становилось всё больше, но девушка не придала им уже никакого значения.
Долго ещё сидели люди у костра, много было иных сказок сказано и много мёда испито. Аж до самого утра балагурили и с первыми петухами разбрелись. Удалась ночь Огнива, быть богатому урожаю в этом году! Задремала и Мьёльфа: улеглась прямо здесь, близ леса, подложив под голову сумку да глядя в светлеющее чистое небо. И видела лишь хорошие сны.

***
Утро ознаменовалось дивным рассветом. Он мог быть ещё краше, кабы не нарушивший негу вопль. В селе кричала какая-то баба. Мьёльфа протёрла глаза. Нет, всё-таки не почудилось. «Надо бы сходить поглядеть, что там…» - подумала гнома и, отряхнувшись, пошла к Рожани. По дороге удалось и умыться, и выпить студёной воды из местной речушки, a вот есть хотелось неимоверно. Вчерашнее кушанье ничем о себе не напоминало – будто и не было его вовсе. Живот предательски урчал. Крики, меж тем, поутихли. «Вот и хорошо. Авось разберутся – a там и до обеда недалеко», - решила девушка.
Меж тем, злополучная баба встретилась тут же: на крыльце ближайшего дома. Она стояла, схватившись за грудь, a вокруг суетились иные селянки, по большей части всё охая да ахая, нежели помогая прийти в себя. Неподалёку околачивался и заспанный Зренко. Мужчина стоял, задумчиво покручивая седеющий ус, и смотрел на всю эту истерическую идиллию, то позёвывая, то с раздражением поглядывая на дорогу. Наконец, увидев старосту, он удовлетворённо кивнул и заозирался в поисках местечка – на дрёму. Всё-таки час был ранний.
Мьёльфа подошла к торговцу.
– О, и ты уже тут? – снова зевнул тот.
– Ага.
– Ишь, как заливается!
– Да… Слушай, a что здесь произошло?
– Что-что… Жирушки произошли, вот что! - Зренко вновь смачно зевнул, - Хошь – сходи, погляди сама.
Мьёльфа c дуру и согласилась. Подошла к зарёванной бабе и с парой таких же зевак просочилась в избу. Вообще-то, раньше о жирушках она только в страшных сказках и слыхивала. Мол, живут себе в деревнях этакие тощие человечки, летом по крышам скачут, по осени в стогах прячутся, a на зиму и в дом забраться могут. Неприметные они… Сами на глаза не показываются, a за другими следят. Чуть только какой крестьянин от работы отлынивать вздумает да жирком зарастёт – мигом явятся да лишнее с боков объедят.
То, что гнома увидела внутри, не могло ей и в кошмаре привидеться. Распластанное на полу тело. Вспоротый живот. Нутро вывалилось наружу. Рваные раны… зубами рваные. Тут и там лужи крови и нечистот. Грязь. Вонь. Всюду следы борьбы. На некогда пухлом лице целы остались глаза. Навек ослепшие в обрамлении обгрызенных век. Мьёльфа застыла, как вкопанная, уперевшись в них взглядом. Впервые за всё утро гнома порадовалась терзавшему её голоду. Колени предательски задрожали. Не в силах больше выносить этот ужас девушка выбежала на улицу.
В лицо дохнул свежий ветер. Гнома отдышалась. Её трясло. Мьёльфа подняла взгляд на зарёванную селянку. Ту уже допрашивал староста. Гнома на негнущихся ногах пошла к дереву, под которым уселся отчаянно зевающий Зренко. Что это? Яблоня? Да, кажется. Мысли путались. Мьёльфа подошла вплотную и рухнула наземь.
– Неприглядно, правда? – невесело усмехнулся торговец.
– Жуть! – только и смогла выдавить гнома.
– Не то слово! Я-то первым эти визги услышал, зашёл в избу, a там… Да ты не боись! Они так-то мирные. Да и ты вон какая работница, к тебе не придут, - Зренко хитро сощурился.
– A ну как голодные времена, всё такое..? - Мьёльфу аж передёрнуло.
– Не… Эти твари только жир и едят. Притом, человечий, обжорством да ленью нажитый. A уж какой там жир в голодные времена-то? - Зренко почесал макушку, - Эх! Знавал я одного управителя… Сам-то он из простых был, чуть не крестьянских, да за воинскую доблесть Вождь ему земли и титул пожаловал. Уж не помню, за что именно. Да и не важно! Так вот, был тот управитель простым-простым, ну, крестьянин как есть. Жирушки-то они ж таких за версту чуют. Работящим был, всю жизнь то в лесу, то в поле. A тут как получил титул – будто подменили его! День-деньской лежит бока налёживает да в картишки играет. Ну, и выпить не дурак, a где выпить, там и закусить… сама понимаешь. И одолела его тревога: прослышал он, будто видели невдалеке жирушка. Голодного, как смерть! Тощего-тощего. Ну, и решил он схитрить: повелел все двери и окна свиным салом смазать да сам повсюду бочки с медвежьим жиром расставил. Смердело жутко! A всё зачем: думал, позарится нечисть на сало да пощадит управителя. Только не тут-то было! Пришёл, стал быть, жирушек да в одну ночь бедолагу и обглодал. Долго его потом оплакивали… Хороший мужик был! Жалко. 
Зренко тоскливо поглядел на старосту. Тот, наконец, поняв, что толку от бабы не будет, сам зашёл в избу и, немного погодя, вышел – хмурый, как туча.
– Расходитесь! Неча тут глазеть! - только и буркнул он.
Бесполезно: уж всё село на ноги подняли – покуда посудачат, покуда всплакнут – дай Огниво, к вечеру разойдутся.
– Не-ет. Сегодня выручки не жди, - уныло заключил торговец, - Надо бы в путь. Подымайся, гнома! – Зренко пихнул всё-таки поддавшуюся на зевоту и уже порядком сонную Мьёльфу. Та, вздрогнув, тут же подскочила и пошла вместе с ним собирать остальных.

;
Глава 4.
Ехали долго. Почти до самого вечера ни одной остановки. Ели тоже на ходу. В городке Лисьем стоило появиться загодя: разведать, что да как. Что именно может быть и как, впрочем, никто объяснить не хотел – торговцы то ли побаивались сурового Храна, a то ли просто сам городок дружно недолюбливали. Ясно было одно: если будет Путница благосклонна, то и барыши будут знатными, a вот ежели завяжет дороги Распутица, то и задерживаться в городишке не след.
Вечером, наконец, состоялся привал. Мьёльфа, по обыкновению, расположилась невдалеке от костра, чтобы свет хорошо падал – работать сподручнее, да и к котелку поближе. Кашеварить её особо не просили: гномью стряпню мало кто любит, - так что можно было расслабиться. К тому же, у костра всегда было что послушать.
Только она уселась наземь и распутала застёжки на длинных рукавах – так-то удобнее будет мелкие бусинки ловить да прилаживать, как Зренко спутал все карты.
– Мьёльфа! – он издали махнул рукой, - Подь сюды, дело есть!
Девушка нехотя повиновалась. Всё-таки уговор есть уговор: гномья услуга в обмен на еду и плату.
– Что там? – спросила она, подойдя ближе.
– Потопали к Храну. Надобно кое-что выяснить.
– Что именно? – Мьёльфа насторожилась. Беседовать с глазу на глаз с самим Храном не хотелось. Нет, боязно не было… но всё равно неприятно. Причём, гноме почему-то казалось, что неприязнь эта абсолютно взаимна: очень уж хмуро поглядывал торговец, будто прикидывая, a не скостить ли медяк за какую оплошность. И то верно: уж сколько они в пути, a по-настоящему поработать Мьёльфе так и не случилось. Гнома, впрочем, платила тем же, пусть и не решаясь выступить в открытую. Всё-таки до расчёта ещё ой как неблизко. Тем временем, Зренко распахнул перед Мьёльфой полы шатра – да что там, почти целого дома! – и сам шагнул следом.
Внутри было довольно светло. Со всех сторон бледно мерцали зачарованные светильники: резные ящички с грибами внутри. У дальней стенки шатра на тюфяке разлёгся и сам Хран. Кивнул – и гнома подошла ближе. Прямо перед ней был переносной столик – низкий для человека, но Мьёльфе – аккурат по пояс.
– Иди сюда! – пророкотал Хран, - Вот, погляди, - он выложил на стол три камня, - Что скажешь?
Гнома взяла в руки пёстрый рыжий камень. Повертела.
– Ржавовик, - заключила она, - Настоящий. Такие обычно в деревнях детям в бусы вставляют – от всякой порчи и сглаза.
Торговец удовлетворённо хмыкнул:
– Дальше.
Мьёльфа взяла следующий камень.
– Угрюмец! – обрадовалась она, - Эти часто берут благородные господа в перстни да на ожерелье. Хороший камень, красивый, - гнома покрутила его в пальцах, - Этот родом из самых Угрюмых гор – вот, видите как блестит? – она протянула руку к торговцу.
– Дальше! – только и ответил тот.
Подошедший Зренко с интересом наблюдал через низкое гномье плечо и, видимо, подавал Храну какие-то знаки. По крайней мере, пару красноречивых взглядов девушка уловить успела, прежде чем в руках у неё оказался и третий камень.
– Хм… - Гнома на миг задумалась: «Неужели всамделишный? Да ну… не может быть! Или..?» - Это лес-камень, - наконец, решилась она, крепко сжав крупную зелёную горошину.
– Верно, - довольно поддакнул Зренко. Мьёльфа обернулась.
– A ну-ка, дай сюда! – сказал тот и, забрав камень, положил его на стол к остальным, - Отойди! Глянь пока во-он в тот угол! – Зренко указал куда-то за спину гноме. Пришлось повиноваться. Мьёльфа послушно стояла, отвернувшись от обоих торговцев, покуда Зренко вновь не позвал её.
На сей раз, на столе не было ничего, кроме перевёрнутой деревянной плошки.
– Что там? – спросил Зренко, указав на неё пальцем.
Мьёльфа на миг задумалась. Чутьё подсказывало верное решение.
– Угрюмец! – ответила гнома.
– Угадала, - торговец даже улыбнулся, - Отвернись ещё раз.
– A теперь?
Мьёльфа, даже не поворачиваясь, выпалила:
– Лес-камень!
– Точно, - Зренко деловито кивнул, - Как узнала?
Мьёльфа, наконец, повернулась.
– Так это… от него зеленью тянет, - нерешительно сказала она. Никогда девушка не задавалась вопросом, как же ей удаётся находить всякие интересные камушки. Просто сами как-то прыгали в руки – да и всё.
– Хм… Ясно, - ответил Зренко и посмотрел на сумрачного Храна.
– Вот что, гнома, - наконец, сказал тот, - A цену этому камушку назвать можешь?
Мьёльфа опешила. Доселе ей не приходилось не то что держать в руках, a даже издали видеть лес-камень такой величины. Да ещё и настолько чистый!
– A вы дайте мне камень ценою в сто златов, - нашлась она, - Я вам и скажу, за сколько таких камней можно купить этот!
Торговцы недоумённо переглянулись.
– Ты что это мне? Юлить вздумала?! – резко спросил Хран.
– Да… то есть нет! – Мьёльфа смутилась, - Просто раньше я никогда таких больших лесовиков не видела, - честно ответила гнома, - Я и за сто златов камней ни разу в руках не держала. Вот и прошу один – в качестве эталона, - на этих словах девушка окончательно залилась краской.
– На, держи! – Зренко протянул золотой перстень, - Видишь этот озерок? Вот он ровно сто златов мне стоил в Норьгороде.
Мьёльфа протянула руку и взяла перстень. Присмотрелась, взвесила на ладони. Тяжёлый.
– Пять, - наконец, сказала она, - Пять таких озерков на один ваш лесовик надобно.
Торговцы снова переглянулись.
– Ладно, иди, - наконец, разрешил Хран, - Оценка камней, вижу, тебе по плечу. Позову, когда вновь понадобишься. И это! Перстень верни!
Гнома положила кольцо на стол.
– Вот и хорошо. Ну, ты иди-иди! – добродушно добавил Зренко, забирая свою драгоценность.
A Мьёльфу и не пришлось упрашивать.

***
Ночка выдалась беспокойная. В небо то и дело выскакивал белый диск луны – и тут же скрывался за тучами, вышивая их контуры зловещей белёсой каймой. Мьёльфа никак не могла уснуть, всё ворочалась, глядя на сердитые звёзды. Подложенный под спину лапник нещадно кололся. Не спалось. И что её дёрнуло в этот поход? Гнома задумалась. Ради чего..?
Соседи – которые, как и она, не гнушались ночевать прямо так, под открытым небом, – то и дело вздрагивали и просыпались. Кое-кто вставал и уходил в лес, a после торопливо возвращался, едва ли не на ходу оправляясь. В какой-то момент Мьёльфа поняла, что уже никто не спит.
Девушка села. Единственный дозорный с ужасом глядел куда-то в чащу. Все остальные поднимались и протирали глаза. Из леса доносился мерзкий скрипучий звук, будто кто зубами стучит. Мьёльфа пихнула соседа в бок.
– Вставай!
– A?!
Молодой парень – кто-то из служек Храна – протёр глаза.
– Вставай! Слышишь?
 – Что?
– Костохрусты! – с содроганием пояснила Мьёльфа, - Мне о таких дед рассказывал!
– Ёлы… Эй! Э-эй! Есть тут…
…но договорить он так и не успел: из лесной чащи на поляну к путешественникам вышли маленькие человечки. Слишком маленькие, чтобы считаться взрослыми. Слишком большие, чтобы стать ангъяками. Нежеланные. Изгнанные на болота. Мёртвые. Их было немного: пять-шесть, не больше. Все в рубище, кое-кто и вовсе голый. Истощённые, в лицах ни кровинки, лишь глаза поблёскивают – чужие, голодные, пронзающие насквозь. Дети медленно выходили к поляне один за другим, то похрустывая костяшками пальцев, то поскрипывая челюстями.
С минуту торговцы глядели на тоненькие скелетики в рубищах. Кто-то нервно переступал с ноги на ногу. Хруст! – хрупнула ветка под сапогом. Миг – и люди бросились врассыпную. Кто-то полез на деревья, кто-то побойчее выхватил тлеющую головёшку прямиком из костра. Где-то сверкнули мечи.
– Что делать-то будем? – шёпотом спросила Мьёльфа.
Никто не ответил.
Мертвецы тем, временем, подходили всё ближе. Торговцы пятились. За спиной у Мьёльфы жалобно взвыло. Раз – и обступили повозку. Схватили пару цветастых тряпок, растянули широким пологом, накинули на плечи. Удовлетворённо клацнули челюсти, послышался легкий смешок. Два – и стреноженные кони пущены на свободу, несутся прочь под сиплое улюлюканье мертвецов. Три –подобранная с земли шишка уже летит вслед какому-то трусу на дереве.
«Они же шалят, как дети!» - подумала Мьёльфа, - «Да это же дети и есть!» - гнома вгляделась. Костохрусты, и правда, вели себя – что твои непоседы. «Сказки… Так вот что им нужно!» - девушку осенило: «Дети страсть как любят сказки! A ну как рассажу им что-нибудь этакое! Мигом отстанут!»
Гнома пораскинула мозгами и, ухватив какой-то ещё ей самой не ясный образ, начала:
– Слушайте! – Мьёльфа встала и расправила плечи, - Расскажу я вам старую гномью сказку, - девушка обвела костохрустов взглядом. Те мигом притихли.
– Было это давным-давно, так давно, что даже у старейшин бороды были выше колен. Пришли как-то к мудрому царю Шломо двое гномов. Они работали на одном прииске да в одной шахте. Оба недавно руду ворочали. Прошлой ночью нашёл один гном искряк-камень невиданной величины, a другой позарился да и выкрал его, подменив пустой рудой. Утром же гномы стали спорить: оба доказывали, что искряк этот его, a пустая руда – соседа. Так же спорили они и перед царём. Тогда мудрый царь молвил: «Пусть же будут довольны оба! Разделите сей самоцвет пополам да отдайте каждому его долю!» Один из гномов, услышав эти слова, изменился в лице и воскликнул: «Пусть же будет этот искряк его! Это его находка! Только не дели камня, великий государь!» Другой же, напротив, согласился с решением царя: «Делите искряк! Пусть не достанется он ни ему, ни мне!»
Только царь Шломо за то и был прозван мудрым, что знал: не разделить сего камня простым инструментом. A потому и выбрал он самое мудрое: повелел заколоть обоих жадин, a находку оправить в золото да вставить в корону царскую, ибо негоже такую красоту в скупом рудокоповом сундуке прятать. С тех пор носят цари двергеновы корону с огромным искряком на радость гномам да заезжим купцам на диво. Спорщики же обратились столпами каменными – только глаза лесовиками да угрюмцами посверкивают…
Мьёльфа замолчала. Сказка была старая – из тех, что не каждый молодой гном упомнит. Сама-то она её от дедушки Модри слышала, но по малолетству не поняла. Сердце бешено колотилось: a ну как и эти не поймут? Костохрусты молчали. Чуть погодя один улыбнулся, a за ним и другой. Захлопали в ладоши, заплясали, затрясли костями, a после, радостно прищёлкивая зубами, унеслись в лес, оставив путников облегчённо вздыхать.
– Ну, даёшь! – донеслось откуда-то из-за спины.
– Ага, - только и ответила Мьёльфа, еле стоя на ватных ногах.

***
Бледный рассвет обещал пасмурный день. Путники лениво собирались. Завтрак – сушёные хлебцы и кусок вяленой дичи – был скудным, но сытным. Путь же предстоял долгий. «Надеюсь, на обед всё-таки остановимся…» - с тоской подумала гнома. Конечно, в Хладокорье было куда вольготнее: ешь, коли проголодался, a не желаешь – так и не надо. A тут не важно, лезет ли кусок в горло, али с голоду пухнешь: будешь есть то, что дают, и тогда, когда дают. Эх…
Наконец, все собрались и по свежей утренней росе двинулись в путь. Шли молча. Кто-то пешком брёл по мокрой траве, изредка переругиваясь, a кому-то повезло больше – те ехали на телегах с поклажей. Мьёльфа хотела было поразмять ноги, да не дали: чего доброго, отстанет коротышка, a переход сегодня длинный – кому искать её потом? Да и подстраиваться под пешего мужа – одно дело, a под мелкую гному – совсем иное. Мьёльфа особенно и не противилась: путь в горы неблизкий – нагуляется ещё на своих двоих.
Воспоминания о ночном происшествии мало-помалу выветрились, оставив лишь неприятный осадок. Торговцы, хоть и привычные к превратностям дороги, нечасто сталкивались с костохрустами. Твари-то эти, в основном, безобидные: так, озоруют. Торбы с поклажей разворотить могут… не больше. Но приятной такую встречу всё равно назвать трудно.
Мьёльфа растянулась на тюках. Да, не так представляла она себе путешествие… Не так! В дедовых-то побасёнках всё куда проще было. «Пойдёшь через земли людские…, - говаривал дед, - …сначала средь беловолосых да ясноглазых. Добром проси пропустить: они нашего брата знают, препятствий чинить не будут. Скажись, что в гномью слободку али в самые Златовершие горы путь держишь – более и вопросов задавать не станут. После – выйдешь к землям кочевников. Глаз у них узкий да зоркий, a порядки суровы. Почитай богов их, уважь вождей – и, пусть другом тебя не нарекут, a и врагом называть не станут. Ежели любо им твоё ремесло придётся, то и дорогу укажут. Ну, a там и до Златоверших гор рукой подать – встретишь кого из рода Златова – в пояс поклонись и внучкою деда да дочерью своих отца с матерью скажись…» - при этих словах дедушка Модри по обыкновению хитро улыбался. Не досуг было Мьёльфе спросить, почему же. A теперь и спрашивать было некого.
Девушка глядела в серое небо. То не торопилось ронять звонкие капли, но и солнцу пути не давало. Воздух давил на грудь. По всему выходило, что дороги-то Мьёльфа совсем и не знала. «Эх, дедко-Модри… Вот кабы ты рассказал, что на самом деле такое – эта дорога…» - гнома задумчиво почесала макушку. Нет. Во всём Хладокорье только и разговоров было, что про Иглокость да о сокровенных её богатствах. A ну как дремлет внутри пара драконов? И что тогда? Гнома торопливо отогнала от себя эту мысль. «Да ну, глупость!» - решила она, - «Кабы так, то полыхали бы леса во всей Нореземи, да и дальше. Так ведь нет – стоят. Значит, не всё так плохо», - девушка повернулась на бок. Сама того не заметив, она забылась зыбким, тревожным сном.

***
Зима. С неба летят белые мухи. Хрустит под ногами наст, мороз рисует узоры на льду хладокорского озерца. Озерцо вымерзло до самого дна. Мьёльфа бредёт на лыжах. За спиной – торба с добычей: в силки угодил заяц. Впереди – взрослые. Волокут сани. В санях – туша огневолка. Последнего в Хладокорье. В рыжей шкуре пляшут языки пламени. Синие, красные, жёлтые. Перетекают, прячутся в складках меха. Гаснут. Их становится меньше и меньше. Промёрзшие сани уже не затлеют, не загорятся. Тёплый мех уйдёт торговцам – на север али на юг: не важно. Будет роскошная шкура украшать шатёр самого южного шаха или станет мантией королям Дикого севера – то гномам неведомо. Их дело маленькое: сбыть последний оплот сказки на южной оконечности Камнеглава – да и дело с концом. Грустно. Жалко.
Взрослые о чём-то спорят. Вроде, даже ругаются.
– Ты чему, старый дурак, детей учишь? – ух, бабуля Альви раздухарилась. Мьёльфа знала этот тон: лучше под руку не попадаться. Она и не попадалась. A вот братцы… Мьёль и Мур как раз топали сзади, волокли сани поменьше: дровишки, кое-какая добытая мелочь… Волокли. Нет, пару мгновений назад точно волокли. A сейчас вовсю бросались снежками, с визгом и криками рассекая между деревьями, совершенно забыв и сани, и поклажу. Мьёльфа остановилась. Позвать взрослых? Да ну, потом ещё от братцев влетит. К счастью, отец и сам уже заметил этакое непотребство:
– Эй, мелюзга! Вы чего там? A ну, быстро сюда!
Братья обменялись ещё парой снежных комьев и, снова ухватив сани, побежали догонять остальных. Дедуля, тем временем, тщетно оправдывался перед нахмурившей брови супругой:
– A что я? Должны же мальцы свои корни знать. Ребятки-то у нас боевые, далеко пойдут…
– Ты уж пошёл однажды, - скептически заметила ба.
– Пошёл. Да и ты пошла. Все мы пошли, да не по своей воле. Вон, этот тоже пошёл… - дед кивнул на отца. Тот, насупясь, заметил:
– Уж кончал бы ворчать. Ма дело говорит: не след детям моим по людским землям шастать да беды наживать.
– Беды не беды, a дракона того – тьфу, чтоб его шиши взяли! – давненько и след простыл. Могли б всем семейством  назад податься… - дед мечтательно поднял взгляд. В небе, прикрытый серыми тучами, сиял большой золотой кругляш.
– Да куда тебе, старый! – всплеснула руками бабуля. По лицу скользнула лёгкая тень: хотелось ей отпустить какую-то колкость, но долгие годы брака научили мириться с ребячеством мужа. В конце концов, и её сварливая натура не всякому по душе. Бабушка всё-таки промолчала.
Мьёльфа всё шла и шла, скользя по следам старших. Лыжня выходила хорошая, ровная. Снег легко расступался перед остроносыми полозьями. Девчушка любила дедовы сказки. И про гору Иглокость, и про Северный лес, и про огневолков. Именно она углядела этого – последнего в Хладокорье. И как взрослые могли проворонить этакую громадину? Мьёльфа задумчиво посмотрела на тушу перед собой. Неужто, и правда, показываются чудесные звери не каждому? Эх, жалко… Знала б – нипочём не сказала бы взрослым! Красивый был волк. A теперь лежит совсем мёртвый. Одно слово: добыча. Из глаз брызнули слёзы. Мьёльфа быстро утёрла их мохнатой рукавицей. Негоже охотнику по добыче плакать. Но ведь жалко! Солёные капли размазались по лицу, жглись, замерзая на холоде. Колкие льдинки царапали кожу. Будут к вечеру все щёки в мелких царапках. Жалко…
Телегу тряхнуло. Мьёльфа очнулась. Кругом всё ещё лето. Душная хмарь вот-вот зайдётся проливным дождём. Спутники развеселились. Кто-то даже запел. A ведь гнома так и не знала: был то настоящий огневолк или самый обычный серый, по малолетству за сказку принятый. «Эх, дедко-Модри!» - Мьёльфа в сердцах стукнула себя по коленке. Та мигом отозвалась болью.
– Ты чего это, гнома? – спросил возница: тот самый вихрастый паренёк, которого гнома разбудила ночью.
– Да так… - девушка не нашлась, что ответить, и неопределённо махнула рукой, вновь уткнувшись лицом в набухшее мрачное небо.

***
– Мьёльфа! Тебя ведь Мьёльфой звать? – немного смутился возница. День медленно клонился к закату.
– Да, - чуть погодя ответила гнома и вопросительно посмотрела на собеседника.
– А я Хлыст, - весело ответил юноша, - Ты хошь, полезай сюда: вместе-то оно веселее в пути, - добавил он и указал на облучок рядом с собой. Девушка чуток подумала да и перелезла через тюки, уселась рядом. Спина немилосердно гудела, руки просили работы.
– Тебя что в дорогу-то дёрнуло?
– Да уж не впервой, - чуток слукавила гнома. Ей уже доводилось путешествовать по ближайшим к Хладокорью людским деревенькам. Бывала и в пограничных Нореземских городах пару раз, a один раз даже целую Лукозаводь с дедом прошла, но так глубоко к соседям никогда не забиралась.
– Э, нет, - усмехнулся Хлыст, - Меня не проведёшь. По тебе сразу видать: непривычная к долгой дороге-то.
– Это ещё почему? – нахмурилась Мьёльфа.
– Дык при тебе ни топорика, ни мечика там какого нет. Пути ты тоже не знаешь – вон как по сторонам глядишь, сам видел! Ладно, здесь, в Нореземи – не дикари живут. A случись беда какая: куды деваться-то будешь?
Мьёльфа задумалась. Действительно, из колюще-режущих при ней только небольшой охотничий нож, но от него в бою проку мало. «Надо самострелом что ли разжиться», - подумала гнома, - «Вот в Норьгороде и гляну», - решила она, a сама спросила:
– Ты сам чего неоружный?
– Хе-хе, - вновь разухмылялся парень, - Ежели тебе чего не видать, не значит, что этого нет, - сказал он и красноречиво посмотрел на ближайшую пару тюков. Мьёльфа не стала задавать лишних вопросов.
– Так куды едешь-то, гнома? – вновь спросил Хлыст.
– В Иглокость, - буркнула девушка прежде, чем успела подумать, a стоит ли говорить правду.
– Ишь ты! – юноша присвистнул, - Далече… К родне что ль?
– Что-то вроде того, - гнома облегчённо выдохнула: новых вопросов не будет.
– Дело нужное, - парень простодушно кивнул, - Ты это… Дядьку Храна-то не боись. Он суровый, но своих не обидит.
– Да я и не боюсь, - ответила девушка.
– Вот и прально! – Хлыст довольно кивнул, - Но! Пошла!
Впереди замаячили огоньки города Лисьего. Люди заметно приободрились: к ночи будет и теплая постель, и горячий ужин. A уж наутро – и бойкой торговли черёд!
;
Глава 5.
Город Лисий оказался довольно крупным – домов триста, не меньше. Рыжие черепичные крыши вторили названию, a нечищеные мостовые радовали глаз всеми оттенками глинистой грязи. Не отставали и местные достопримечательности: широкая улица «Лисий хвост», городская баня «Весёлый Лис» и вымазанная в ржаво-красный корчма «Три лисицы». В последней торговцы и остановились. Плата была неожиданно высока – не чета приграничному Крайнему. Мьёльфа даже опешила от неожиданности. По счастью, Хран выдал часть уже заработанного и записал сумму на мелованном листе, a тот заботливо спрятал в узорчатый ларь с другими бумагами. Не забыл и поставить условие: далеко не ходить и неприятностей на свою мелкую голову не наживать… Да Мьёльфа, в общем-то, и не собиралась! Так, хотела наутро прогуляться по городу – поглядеть что да как, может, мелкой работёнкой разжиться… но вслух об этом упоминать, конечно, не стала.
Комната Мьёльфе досталась впритык к самой кухне, откуда беспрестанно тянуло супом, жарким и запахом свежего хлеба. Из всего этого девушка сделала нехитрый вывод: кормят здесь весьма сносно. A что до чистоты – даже ей, весьма пытливой гноме, не удалось углядеть ни единого кукиша! Даже под потолком!
Мьёльфа быстро побросала вещи – благо, тех стало совсем немного: за время путешествия она хорошенько усвоила, что всё действительно нужное прекрасно умещается в одной-единственной сумке, a инструмент можно аккуратно пристроить меж тряпок, – и пошла в общую залу. Тут было шумно. В центре заливался менестрель местного пошиба. Заливался он то медовухой, то элем, a в перерывах – и пением. Репертуар был соответствующий: толпа уж в третий раз пьяно вторила песне о неудачливом костознатце и его несчастной любви. «Зачем живая дева мне? Нужна мне без мозгов! Ух! Ха-ха! Живая без мозгов!» - гремела корчма. Мьёльфа и себя поймала на невольном притопывании в такт залихватской песенке.
– Чего изволите? – подлетела румяная служанка.
– Мне бы пива, - решительно ответила гнома, - И мяса. Жареного.
– Устали с дороги? – служанка подмигнула, - Сейчас принесу.
Гнома сдержанно поблагодарила. Не любила она эту привычку напрашиваться на пару медяков сверх положенной платы. Вот она, Мьёльфа, не берёт же за каждый завиток на брошке ещё по полсребра, a работает за уговорённую цену. Так отчего бы и этим вот корчемным девкам не поступать так же? Нет, не понять ей людских обычаев.
Тем временем, ужин уже оказался на столе, и девушка не медля набросилась на тёплую пищу.

***
С утра было прохладно и солнечно. Наскоро собравшись и перехватив пару булок с маком, гнома вышла из «Трёх Лисиц» и отправилась бродить в поисках работёнки. A городок оказался не таким уж и маленьким! Мьёльфа могла бы поклясться, что в паре подворотен видела кондрашек – a это о чём-то да говорит! Ещё бы, в мелком селении мало кто решится выбросить на улицу кошку, a то и уморить её голодом: побоятся нечистого духа, a пуще того – соседей, которым оный будет приносить хлопот не меньше, чем самому нерадивому хозяину.
Мьёльфа покачала головой, глядя вслед ещё одной мрачной тени в очередном тупике. Ну их, эти городские задворки! Чего доброго, на нежить пострашнее пары дохлых кошек наткнёшься… Пойти что ли на самую главную площадь? Девушка и сама не заметила, как ноги вынесли её к зданию Совета. Напротив на широком помосте стояли огромные весы, a на их плечах красовалась руническая надпись: «Весы честные для испытания отпавших от Огнива потребные». «Интересно, что бы это могло значить?» - подумала Мьёльфа.
Тем временем, часы на здании Совета завершили круг и заиграли мелодичными звонами: из открывшегося окошечка над циферблатом высунулась фигурка лисицы в камзоле и начала лихо отплясывать, зло подражая то льву, то медведю, a то и зайцу. Те же сидели выше на балкончике и укоризненно покачивали головами. «Не иначе, гномья работа! Ни с чем не спутать!» - решила Мьёльфа, - «Правда, откуда бы им тут взяться?» - девушка удивлённо подняла брови.
На площади мало-помалу собирался народ. С окрестных улочек приходили и пожилые, и совсем юные горожане, и молодые, беспечно взявшиеся за руки (экий срам!),  и неженатые, и незамужние, и старики, и старухи, и дети, и даже матери с грудными младенцами. Гнома и сама не заметила, как оказалась зажата между бородатым дедом со здоровенным шрамом посередь лба и беспрестанно пыхтящей тучной бабой с охапкой детей под мышками, юбками и за пазухой – так весело они бегали вокруг и так резво прятались за мамкину одёжу от бойких сверстников.
Гнома с опаской огляделась. Деваться некуда: пока толпа не станет чуть реже, не сдвинуться ей отсюда. Меж тем, на помост взобрался глашатай, откашлялся и завопил: «Слушайте! Слушайте! Приказ Вождя! Великий народоизбранный…» - Мьёльфа невольно пропустила мимо ушей витиеватое вступление. Виной тому был малец, со смаком наступивший ей на ногу. Этот шалопай мало того что нарочно топнул посильнее – будь гномьи нравы чуть посвободней, Мьёльфа непременно отправила бы того в самые драконьи закрома – так ещё и нагло уставился, глядя прямо в глаза и будто бы спрашивая: «И что? Что ты мне сделаешь?» Девушка хотела было зло цыкнуть на него, да мельком заметила взгляд суровой мамаши и передумала, исподволь показав хитрую комбинацию из пальцев. Малец смутился и отвернулся.
На помосте оказалась новая фигура. Сухой молельник без возраста с узким орлиным носом и колючими голубыми глазами. Неожиданно зычным голосом он возопил:
– Будьте здравы, братья и сестры! Да освятит Огниво священное чело каждого из вас!
Толпа притихла, затаив дыхание. Мьёльфу зажали со всех сторон. Она попыталась, было, встать на обе ноги, но услышала возмущённый писк снизу и тут же оставила эту идею. По земле ужом пробирался мальчишка лет семи. Гнома вытянула шею. Помост был высоким, голос у молельника – громким, но вкрадчивым, убеждающим исподволь, порабощающим своими бархатными переливами. Как кошка крадётся к мышиной норе, ступая мягкими лапами, так и голос этот был мягок, но свёрнут в тугую пружину, готовую вот-вот выстрелить и схватить свою жертву. Молельник продолжал:
– Сегодня судом справедливым будем судить троих: одну нечестивицу, уличённую в злом ведовстве, одного прелюбодея и одного маловерного, стоящего среди вас!
Люди заворожённо глядели в уста заклинателя.
Толпу прорезала расписная телега с брёвнами. Рядом с весами начали складывать высокий и неожиданно длинный костёр. Напоминал он скорее коридор без крыши, сложенный из двух десятков промасленных да проложенных сухой соломой балок. Вслед телеге, подгоняемые пиками, шли заключённые: истощённая девушка в драном рубище и парень в обносках. Оба брели, опустив головы. Мьёльфа торопливо посторонилась, давая дорогу. Кто-то больно пихнул её в правое плечо:
– Эй! Ты чего тут делаешь?
Девушка обернулась. За спиной стоял Хлыст.
– Да вот… погулять вышла. Нельзя что ли? – гнома насупилась.
– Тебе что дядька Хран велел? – вполголоса проговорил юноша.
– Э-э…
– Проблем не наживать! Вот что!
– Ну, да, - Мьёльфа пожала плечами, - Да я и не наживу.
– Дайте боги, дайте боги, - Хлыст закатил глаза.
Толпа же вновь сомкнулась и устремила взгляды к помосту. Каким-то чудом Мьёльфа оказалась куда ближе, чем раньше – настолько, что летящая сверху грязь едва не падала ей в лицо.
Первой вывели «ведьму». Когда-то эта девушка была вполне миловидной, хоть и щуплой. Сейчас же волосы её спутались в единый колтун, a множество синяков и ссадин не оставили на лице ни кусочка здоровой кожи. Что же творилось под рубищем, заменявшим несчастной одежду, Мьёльфа предпочла не задумываться. Под свист и улюлюканье «ведьму» взвесили: оказалось, самое то для полётов на кочерге. Казнить решили огнём. Вернее, молельник сказал «испытать». «Правда…», - подумала Мьёльфа, - «…всякому понятно: живым никому из пламенного коридора не выйти». Да и не удивительно: не хватало ещё, чтобы огнепоклонники в качестве казни закидывали приговоренных землёй или, и того хуже, топили. Огонь – он и есть огонь. Бесхитростный и не знающий жалости. Добрый друг путешественника и злейший враг погорельца. 
Мьёльфе не раз приходилось работать в кузнице – случалось ожечься инструментом, да и сам по себе жар не раз опалял лицо и руки. «В настоящей подгорной кузне и не такое бывало!» - посмеивался дедушка Модри, пока внучка баюкала очередную ранку. К боли она привыкла. Правда, и аккуратности со временем набрала. Да и что греха таить: с некоторых пор мастерство позволяло и вовсе без лишней нужды не подходить к огню, обходясь заготовками – проволочкой да железными листами. Оттого-то и невдомёк было Мьёльфе, почему же эта девица без кровинки в лице будто бы совсем не боится огня. Уж если она – бывалая гнома – пусть и считает его добрым другом, но относится с должным почтением, почему же эта совершенно чуждая пламени девушка даже не изменилась в лице? Разве только скорбь в глазах чуть посветлела. Да и то вполне могло оказаться лишь игрой воображения!
Молельник всё распалялся:
– Признаёшь ли вину свою, нечестивица? Сознаёшься в злом ведовстве? Признаёшь ли отречение от Огнива священного?
Несчастная молчала. Лишь мелко дрожала под взглядами толпы и чуть поворачивала голову из стороны в сторону. Почему-то Мьёльфе даже не было жаль этой девушки – настолько никчёмной выглядела худосочная фигурка в рубище и настолько восторженным огненный брат.
Вторым вывели прелюбодея. Тот долго раскаивался в похоти, покуда молельник не возжелал видеть согрешившую с ним. По толпе мигом прошёлся слух – мол, дама эта столь знатна и благородна, что не к лицу ей публичное покаяние. Что до греха – так мала вина той, что соблазнилась, и велика вина обольстителя. Брат-огнепоклонник ещё повзывал к толпе, погрозил прелюбодею пальцем, пока не получил откуда-то снизу увесистый свёрток. Мельком заглянув внутрь, запальчивый оратор умолк.
В это время как раз уложили последний сноп сена. Молельник острым взглядом обвёл толпу. Толпа замерла в ожидании.
– Есть среди вас… - вкрадчиво начал он, - …маловерная. Естеством своим оскорбляет она самоё Огниво. Не бывать на всём Камнеглаве миру, покуда не сгинет последний из рода их – отрёкшихся от истинного бога, - молельник замер, зорко вглядываясь в толпу. Всё набирающим мощь голосом он продолжил:
– Даже твердь земная отвергла их, выплюнув на поверхность. Огниво же опалило глаза их предков…, - молельник взглянул прямо в лицо Мьёльфе, отчего та вздрогнула и застыла, будто мышь под веником. Огнепоклонник резко выкрикнул:
– Ныне же смеет одна из них являться пред очами самого солнцеликого бога! Смеет осквернять сам божий день! Смеет оскорблять самоё Огниво! Снесете ли вы, люди, такое оскорбление? Нам суждено очистить землю от скверны, противной самому богу!
Народ почему-то уставился на гному. Девушка в недоумении огляделась.
– Вот она! Держи её! - молельник ткнул пальцем, и чьи-то сильные руки выволокли Мьёльфу на помост.
Гнома ошарашенно огляделась. Толпа гудела. Недавние малолетние соседи подбирали с земли камни поувесистее, a изувеченный дед выкрикнул, потрясая клюкой: «Так их! Уж как мы этих мразей били…» - рёв толпы заглушил голос старика. Где-то вдалеке, выбравшись к самому краю площади и скользнув в одну из множества подворотен, во все лопатки улепётывал Хлыст.
Молельник склонился к гноме:
– Примешь ли ты Огниво в своё сердце, дитя? - ласково спросил он. Мьёльфа недоумённо уставилась на него и с ужасом прочитала в фанатичных глазах приговор. «Дык она ж немая!» - донеслось откуда-то снизу. Толпа прыснула. Гнома обернулась на голос, но так и не нашла глазами обидчика.
– Что ж, воля твоя! - жёстко сказал молельник и выпрямился.
 – Трое пройдут испытание огнём! И пусть Огниво священное рассудит, кто из них истинно виновен! - провозгласил он.
Мьёльфа, всё ещё не веря своим ушам, взглянула на товарищей по несчастью. Те сокрушённо молчали. Девушка посмотрела на свои всё ещё свободные руки, огляделась в поисках пути к бегству, но напоролась на бесстрастные глаза стражника и на не менее бесстрастную пику и осознала: «Дороги нет».
Огонь занялся быстро. Сухая солома вспыхнула в один миг, промасленные доски вторили треском и скрипом. Первым пройти испытание предстояло мужчине. То ли увесистый куль поспособствовал такой милости: покуда пламя ещё не разгорелось, можно пробежать огненный коридор, ступая по не слишком раскалившимся углям (подумала Мьёльфа), a то ли просто глянулась смазливая мордашка кому-то из огнепоклонников. Огонь же набирал силу. Несчастный рыдал и бился в истерике, покуда храмовники не схватили его за лопатки и не швырнули в огненный коридор. В наступившей тишине молнией сверкнул дикий, нечеловеческий вопль – вопль боли, отчаяния, вопль смерти. Между ладно сколоченных брёвен на мгновение показалась рука. Пальцы в тщетной мольбе простёрлись к толпе, кожа вспучилась. Парой мгновений позже вновь стало тихо. К аромату дерева примешался запах горелой шерсти a вскоре – и мяса. Толпа ликующе взревела. Пламя, будто подстёгнутое её воплем, поднялось выше. Настала очередь Мьёльфы.
На негнущихся ногах девушка подошла к пылающему входу. За стеной пламени ничего не было видно. Разве что, изредка глаз различал почерневший труп средь алеющих угольев. Стражник уже хотел хорошенько пихнуть гному в спину, когда зычный голос разнёсся над площадью.
– Стойте! - приказал он.
Все – даже молельник – замерли. Сквозь толпу, раздвигая людей плечом, шёл… Зренко. За ним, пуще того расталкивая народ, двигались и другие торговцы – из тех, кого Мьёльфа по имени не знала, но в лицо помнила. Среди ни был и Хлыст. В руках у него почему-то посвёркивало длинное изогнутое лезвие.
– Что ж ты, брат Фухсе, праведников в огонь швыряешь? – Зренко укоризненно покачал головой.
Огнепоклонник гневно зарделся и, чуток поискав ответ, пролаял:
– О ком это ты?
– Да вот об этой, что ростом тебе едва не по пояс, - серьёзно заявил торговец. Мьёльфа обиженно глянула на него: и вовсе нет! Взрослому мужу почти по грудь! Тот, уловив её взгляд, на миг ухмыльнулся в седеющий ус.
– С чего б этакому паскудству быть чистым? – гневно спросил давешний увечный дед.
– A ты молчи, старик, покуда жизнь дорога, - оборвал его Зренко, - Я с братом Фухсе толкую!
Тот, тем временем, вновь нацепил благостную личину и елейным голосом проговорил:
– Коли праведна она, пусть пройдёт испытание огнём. Бог ей судия.
– A с каких это пор, - Зренко зло прищурился, - Богов стали тревожить, по неразумию своему не разобравшись в деле? A? Ежели кто заведомо праведен, не оскорбится ли Огниво, что такового на суд ему отдали?
Мьёльфа удивлённо посмотрела на Зренко. Тот, на сей раз, на взгляд не ответил. Толпа одобрительно заворчала.
– Чем докажешь? – оглядев площадь, спросил брат Фухсе.
– A вот чем! – торжествующе воскликнул торговец, - Про костохрустов слыхали все? – он гневно посмотрел по сторонам: попробуй только замотай головой! Уж я тебя!
–A нам… – продолжил Зренко, плечом махнув на товарищей, - повидать случилось. И вот что скажу я, a други мои не дадут соврать: кабы не эта гнома, быть нам растерзанными этими бестиями!
– Ты лжёшь! – воскликнул огнепоклонник.
– Ни капли, - отрезал Зренко, - A чтобы тебе лучше верилось, припомни-ка кое-какие пещеры близ Норьгорода да хорошенько поразмысли, - в голосе торговца послышалась явная угроза.
Брат Фухсе мигом сник и, пару мгновений спустя, промолвил:
– Можешь идти.
Гнома не поняла.
– Иди же! – прикрикнул он, и Мьёльфа сама не заметила, как оказалась уже за пределами площади, под руки ухваченная торговцами.

***
В корчме пахло наваристыми щами и хлебом с пряностями. Только Мьёльфе было не до еды: битый час её распекали за дневное происшествие. Ладно, Хран – поорал да успокоился, но этот зловредный Зренко всё никак не унимался. Гнома уж и сама всё пережила: повыветрился из головы животный ужас, охвативший её днём, a этот торгаш всё никак не мог успокоиться. Ещё и Хлыст подливал масла в огонь: стоило гноме прошмыгнуть мимо, как тут же вслед неслась очередная обидная шутка. Мьёльфа и рада бы виду не подавать – да не привыкла к такому обращению. Наконец, когда вечером она уселась в общей зале с тарелкой супа, Зренко – лиса-лисой – сел напротив и, по обыкновению своему, хитро сощурясь, молвил:
– Стал быть так, гнома! С завтрема будешь плату свою отрабатывать.
Мьёльфа вопросительно подняла брови.
– Да-да, покуда ты там у костерка грелась, мы тут деньгу ворочали: прикупили кое-каких каменьев на пробу. С тебя оценка. Справедливую цену каждому камню поставь – там и порешим, брать ещё али нет. Да смотри, веди запись – и чтоб ни одного паршивого голыша в карман, ясно?
Гнома кивнула, a после смущенно спросила:
– Как писать-то? Значками там или гномьими рунами?
– Чего?! – Зренко аж поперхнулся.
Мьёльфа смутилась ещё больше и вконец умолкла.
– Ты эт что? Неграмотная что ли?
Девушка крепко задумалась. Нет, говорила-то она на нореземском наречии бойко – спасибо тятьке: частенько брал с собой на заработки, но вот писать… писать никогда нужды не было: для себя и хладокорские руны годятся, a человечьи буквы учить не с руки было.
– Эй! – окликнул Зренко, - Ты что, уснула что ли? Писать, говорю, умеешь?
Мьёльфа качнула головой.
– Ну, дела… Значится, вот что! Сча научу. Ты девка сметливая – глядишь, до утра сподобимся.
Гнома с тоской посмотрела на суп.
– Да ты ешь-ешь, не отвлекайся. Я пока пойду принесу кой-чего, - с этими словами торговец поднялся и ушёл к себе в комнату. A Мьёльфа… ну, она-то и впрямь сметливая девка: мигом со щами расправилась, покуда не отвлекли ещё какой работёнкой.

***
До утра, действительно, сподобились. Сподобились, в общем-то, раньше. В руки Мьёльфе попали и обрезки коры, и глина сырая и даже небольшой кусок дорогого пергамента. Впрочем, девушка подозревала, что те тонкие листы желтоватого цвета, что Зренко бережно хранил в специальной шкатулке, обошлись торговцу ещё дороже.
Сон не шёл. Шли буквы. Много-много букв. И слова. Нореземские письмена были бы проще гномьих, кабы не хитрые сочленения между ними. A ещё эти правила! На правила Зренко сразу махнул рукой – мол, пиши, как знаешь, некогда чистописанием заниматься, но девушка не унималась: если уж писать, то писать хорошо. Письмо – это вам не блинчики по воде пускать: тут сноровки мало, нужно и головой поработать.
Наконец, расправившись с последней строчкой, гнома под одобрительный храп своего наставника встала и потихоньку пошла в свою комнату. До рассвета оставалась ещё пара часов. Почти добравшись до своей комнатёнки, Мьёльфа мельком взглянула в окно. Взглянула – и остолбенела. Не поверив своим глазам, девушка подошла ближе и приникла к раме. По улице еле волокла ноги та несчастная с площади, обречённая сойти в пламя вслед за гномой. Она шла абсолютно нагая – огонь не сохранил на ней одежды. На теле не было живого места: ссадины и синяки испещрили некогда белую кожу. «Неужто не прибрала тебя милосердная Вдова-Коса в свой цветник?» - подумала Мьёльфа, как вдруг ту же картину заметила хозяйка корчмы, по долгу службы бдевшая вместе с гостями. Она вскрикнула, схватила что-то в прихожей и выбежала на улицу, подлетела к несчастной и накинула ей на плечи покрывало, уводя в тепло. «Да что ж это деется…», - приговаривала хозяйка – милая женщина лет сорока, - «Чтобы невинного человека нагишом по улице отправить! Совсем брат Фухсе распоясался! А ты что стоишь, рот разинула?» - прикрикнула она на заспанную служанку, - «Вина с пряностями, да поживее!»
Мьёльфа так и застыла, глядя на всё это. Нет, страшно не было: девушка перед ней сидела живая, но только вот… Только вот откуда ей было знать, что такое правда возможно? Что невинный выйдет живым из пламени? Лишь завтра торговец расскажет ей об этом, завтра же посмеётся да по обыкновению своему покрутит ус, повествуя об очередном хитреце, вздумавшем попросить себе мокрое одеяло перед испытанием, да так и задохнувшемся, не найдя пути в пламени… всё это будет завтра. Сейчас же гнома стояла и глядела в стеклянные глаза выжившей. В её мёртвые глаза. И… и не знала, что делать. Та бездумно смотрела на Мьёльфу, лицо её не выражало абсолютно ничего. От этого становилось ещё страшнее, a где-то там, на задворках сознания, поселился стыд – стыд за то, что вот она, гнома, всё ещё радуется жизни, глядя в эти мёртвые синие колодцы.
;
Глава 6.
Ехали долго. Мьёльфа, правда, этого почти не заметила: под светом золотого кругляша она была занята письмом и оценкой каменьев. Её поражало обилие карманов в торговом платье: невесть откуда Зренко умудрялся извлечь иной десяток самоцветов и, сдав их девушке, невесть куда прятал полученные – бережно завёрнутые в кули из кожи и замши, уже с оценкой. Работать было неудобно. Ещё бы: если со своим инструментом гнома могла хоть на тюках развалиться – и работа не пострадает, то писать приходилось сидя на облучке рядом с то и дело подтрунивающим Хлыстом. Да ещё погода!
Погода стремительно портилась. Лето уже перевалило за середину, с маячащей на горизонте Иглокости подули холодные ветры. Каждый день путники с тревогой вглядывались в небо – a ну как обрушит на них ливень посередь пути! Иногда, и правда, накрапывало, но тяжёлые капли не торопились. Вот и сегодня Мьёльфа сидела, согнувшись в три погибели над куском пергамента, и строчила: «Корень-камень, п-драг, 4 л. с.» «Л. с.»… В Нореземи было принято вешать камни в льняных семечках. Мьёльфе было невдомёк, почему же люди на глаз не понимают цены и веса того или иного камня. Она же может! И весь род её может. Отчего людям не даётся это нехитрое умение?
Меж тем, стемнело. Обоз остановился. Распрягли лошадей. Стреножили. Девушка радостно спрыгнула с повозки и сдала последнюю дюжину самоцветов довольному Зренко. Спина и шея немилосердно болели. Лес вокруг был густым и тёмным. Разлапистые ели стояли стеной и угрюмо склонялись над путниками. Ветер и рад бы потрепать верхушки, но не решался и пальцем тронуть хоть одну иголочку – столь неприступны были на вид эти деревья. Люди вокруг шушукались.
– Эх, ёмана! - Хлыст махнул рукой, - Найти бы нам завтра дорогу!
Мьёльфа ничего не ответила. Да и что тут ответишь? Вон провожатые из Лисьего да ещё один мужичок из села Старого – уж они-то дорогу знают. Да и остальные торговцы, кому не впервой путешествовать вдоль русла Вольной, на вид совершенно спокойны. Так что девушка и сама решила, что тревожиться незачем, кинула сумку под лохматую ель и довольно плюхнулась наземь. Потянулась, выпрямила ноги. С удовольствием ощутила, как расправились плечи. Повертев головой, вволю потянув шею, гнома поднялась, сходила за лапником, и, укутавшись тёплым походным одеялом, оставшимся ещё от отца – он вроде говорил, что это подарок кочевников, - уснула, не дожидаясь ужина.
Снились ей то стенания, то женские вопли. Люди вокруг ворочались, но девушка так устала, что стоило кому-то случайно её потревожить – и она лишь натягивала одеяло повыше да вновь проваливалась в сон. Один раз, правда, её разбудил чей-то зычный храп – тогда Мьёльфа встала, огляделась по сторонам, сбегала до ближайших кустов, умылась в ручейке неподалёку и, на обратном пути подзакусив остатками каши с мясом из общего котла, вновь улеглась. Стенания, и правда, были. То плакал сам лес, сгибаемый уже не игривым, но штормовым ветром. Чёрное небо то и дело исполосовывали молнии, вдалеке слышался гром. Девушка поворочалась, укуталась потеплее и снова забылась.
Проснулась далеко за полдень. Шёл косой ливень. Ель надёжно укрыла от капель, но лежать всё равно было холодно и мокро. Гнома открыла глаза и, прислушавшись, удивлённо поднялась на локтях. Лагерь гудел роем потревоженных пчёл. Все кругом переругивались, перекрикивались, махали руками, с громким хлюпаньем топали  по грязи. Хлыст и не на шутку разругался с другим возницей:
– Оттэдова шли, говорю тебе!
– Откель оттэдова?! Ты погодь старших учить, щенок!
– Чего?! Да вона Вольная – за теми деревьями!
– Да за какими за теми, когда за этими?!
Мьёльфа встала и отряхнулась, поискала глазами Зренко. Того не было видно. Зато Хран – вот он, уже нависает над Хлыстом и его собеседником. В общую какофонию вписался ещё и гулкий бас.
Девушка поглядела кругом. Лес был всё так же тёмен, чаща дышала холодом и опасностью. «Этого ещё не хватало…», - подумала гнома. Между деревьями маячила серая тень. «Волк? Нет…», - гнома прищурилась, - «Человек…»
– Эй! – крикнула она, - Мы здесь!
Серая фигура замерла, чуть покачиваясь. Мьёльфа почувствовала, как волосы зашевелились у неё на макушке. Это не было человеком. Серая фигура не шла – она перетекала, колыхалась на ветру, подобно утреннему туману.
– Ты-то чего орёшь?
Гнома вздрогнула. Подошедший сзади Зренко застал её врасплох.
– Там кто-то есть… - девушка указала в чащу. Торговец вгляделся.
– Где?
– Да там!
– Я ничего не вижу, - Зренко пожал плечами.
Мьёльфа ещё раз посмотрела в густую чащу. Ну, точно – вот же она! Та самая серая фигура. Только сейчас она была куда ближе и стояла лицом к девушке. Гному передёрнуло.
Это была женщина. Будто бы молодая. Почему «будто»? Мьёльфа всмотрелась получше. Меж бровей пролегла горестная складка, вокруг глаз растеклось множество мелких дорожек-морщин. Сами глаза… глаза белые. «Да она слепая…» - подумала гнома. Гордый острый нос навис над сложившимися в плаче губами. Плечи сутулы, спина сгорблена. Узловатые пальцы стиснуты страданием. «Да это же..!» - Мьёльфу осенило.
– Иди к нам, обогрейся! – сказала она.
Фигура подняла взгляд.
Девушка не смогла сдержать дрожи в голосе, но, пересилив себя, вновь заговорила:
– Иди к нам, милая Путница!
Фигура нерешительно сделала шаг. Гнома нараспев продолжила:
«Ты меня помни, ты меня вспомни,
Глядя в закатную алую даль,
Ты меня помни, ты меня вспомни,
Не забывай и не предавай…»

Фигура снова шагнула вперёд. Зренко удивлённо уставился на гному.

«Мы отдавались в объятья дороги,
Свивалась кольцом белоснежная мгла,
Ты меня помни, ты меня вспомни,
Куда бы тропинка тебя ни вела...»
Фигура снова качнулась, ступая ближе.
«Ты меня помни, ты меня вспомни,
Грея ладони в тепле у огня,
Ты меня помни, ты меня вспомни,
Глядя в закат уходящего дня…»

Теперь и весь лагерь затих. Все смотрели на Мьёльфу. Та продолжала, чуть повысив осипший от волнения голос:

«Ты меня помни, ты меня вспомни,
В злую пургу и в морозные дни,
Ты меня помни, ты меня вспомни,
Не позабудь и не обмани…»

Девушка хотела продолжить, но тут дымчатая женщина качнулась, лицо её просветлело. Широко раскинув руки, та бросилась к Мьёльфе. Гнома не успела отпрянуть. Люди охнули. Слепая заключила девушку в объятия и исчезла, развеявшись лёгкой дымкой. Ливень тут же стих, a через пару мгновений небо просияло, выпустив солнце из-за туч. Ласковые лучи мигом просушили одежду и поклажу, огладили продрогших коней… Все поражённо молчали. Мьёльфа неловко переступила с ноги на ногу.
– Ну, что? Нам пора? – девушка подняла взгляд на Зренко. За спиной у того лазурью маячила Вольная.
– Пора, - только и ответил торговец.

***
– A кто это был? – спросил Хлыст, подстёгивая коня. Тот неохотно ступал по высокой дуге моста: Вольная пусть и была в этом месте уже, но всё ещё заставляла нет-нет, да и помянуть Идлив, испросив благословения на переправу через бурный поток.
– Женщина, - коротко ответила гнома, - Зовут Распутицей.
Мьёльфа посмотрела на юношу. В его глазах застыло непонимание.
– Муж у неё ушёл на большую войну, - продолжила гнома, - На второй день после свадьбы. Ушёл – да и пропал. Уж и война окончилась, и травой поросло поле брани, a она всё ищет своего суженого. Все глаза выплакала. Оттого и путает дороги хорошим людям. У нас говорят: будь добр к Распутице, нареки её вторым именем, пригласи к огню да спой её песню – глядишь, и дорогу укажет, и в пути поможет.
Хлыст потрясённо молчал. Наконец, выдохнул:
– A что за второе имя?
Мьёльфа надолго задумалась. Вспомнился ей далёкий морозный вечер – дома, там, в Хладокорье. Тот самый вечер, когда они всем хладокорским гомоном шли в лес на поиски.

***
Было холодно. Мороз с каждым вдохом нещадно рвал лёгкие. По синим сугробам начали прыгать мелкие щипляки. Этой зимой они разохотились безо всякой меры – уж к самому жилью подошли, беззастенчиво хватали детей за носы и уши, покусывали и взрослого, случись тому позабыть дома тёплые рукавицы. Мьёльфа всё жалась к деду. Щипляков она не боялась – эти маленькие ледяные человечки пусть и были зловредны, но супротив гномьего гомона и целой стаей не выйдут. Чего уж там одного-двух с рукавиц али с шапки стряхнуть!
Пугало Мьёльфу другое. Уж с самого утра запропали в лесу несколько женщин. Пошли с мужьями по хворост – и покуда те ледяную кору долбили да мёрзлые ветки ото льда отчищали, свалили на салазки несколько вязанок и повезли к дому. Раз отвезли, два. Видят – тяжко мужьям одним в лесу кору долбить: салазки-то ходкие, мигом домой прикатят, a веток обледенелых на землю все больше валится – одним мужьям до ночи все не одолеть. Делать нечего: стали жёны им помогать, a хворост по очереди домой отвозить. Да только волков в ту пору развелось – страсть! Ну да гномьи женщины удалые да бойкие – не впервой по лесам в одиночку шастать.
Только вот раз не вернулась одна, потом и вторая сгинула. Видать, согрелись да сомлели в тепле жёнки-то – так подумали гномы. Сжалился и Мьёфель из рода Мьёльниля – отправил жену свою Фалли домой: тех жёнок проведать да своих детей накормить. Сказался, что и сам скоро будет. Славно поработали гномы в тот день – много веток собрали. Вернулись домой – ещё светло было, да только глядь: нету жёнок-то. Даже задорную Фалли – мать Мьёльфы – и ту во всём селе не видали. Делать нечего: пошли в лес искать. Долго искали – покуда совсем не стемнело. Созвали тогда весь гомон – даже детей на поиски вывели: у них глаза молодые-зоркие, даром что на бороду ниже растут.
Пошла и Мьёльфа с отцом и дедом, a тут и волки завыли. Громко, протяжно… Отец вкруг себя самых удалых гномов собрал да с ними малым числом в лес и отправился. Мьёльфу же с братьями и дедом оставил – пущай всем гомоном тоже ищут да пропавших по именам кличут. И то верно: где молодость да резвость не сгодятся, там мудрость иной путь сыщет – авось, хоть кто да повстречает заблудших.
Долго шли они лесом. Вокруг все громче, всё злее выли голодные волки. Мьёльфа топала рядом с дедом – тот-то по пояс в снегу увяз, окаменел, отяжелел от старости. A её снег хорошо держит – почти не проваливается. Она и бегала всё вокруг деда, с братьями все кусты в поисках следов облазила. Следы были. То заячьи, то лисьи. A вот салазки нигде не проезжали. Нигде?
– Деда! – Мьёльфа потянула его за рукав, - Гляди, что это? – девочка указала на чёткий след от саней. Рядом была лыжня – хорошая, ровная лыжня – такую только хладокорские жители торить и умеют. Только было в этой лыжне что-то неправильное: будто узлом её кто завязал. Виляла она из стороны в сторону, a то и вкруг одного и того же дерева спиралью вилась.
– Милостивые боги… - выдохнул дед.
– A? – не поняла Мьёльфа. Отродясь не слыхала она из уст старого гнома этих людских словечек. Но дед не ответил. Кликнул других старейшин – на месте и совет собрали. Пошушукались меж собой да и пошли дальше по следу. Завели песню – старинную хладокорскую песню. То ли походную, a то ли о любви – Мьёльфа так и не поняла. Глядь – вкруг лыжни и волчьи следы мелькать начали! A тут как повалил снег, да как завыл ветер, да как застонали вековые хладокорские ели! Будто и впрямь живой кто по долгой разлуке плачет. Вывели следы их на поляну, a там…
Там уж стояли на коленях и Мьёфель, и Гор, и Хмур, и рыдали в три голоса, глядя на застывшие полные ужаса и боли каменные изваяния. A меж деревьями мелькал горестный силуэт – то ли женщина руки заламывает да в плаче бьётся, a то ли ветер позёмкой играет злым волкам на потеху.

***
– У нас зовут её Путницей, - Мьёльфа пожала плечами. Дальше ехали молча.

***
Хотя Путница и перестала дороги путать, клубок их распадаться всё никак не желал. Торговцы совсем было отчаялись – погода окончательно испортилась, a проводить ночь за ночью на голой земле да под проливным дождём никому не хотелось. И это не говоря о товаре! Уж как тряслись над своими тюками, уж как укутывали иные диковинки! Всё без толку: ливень до всего доберётся. Не с неба, так из самого воздуха соткётся водяное полотнище и осядет на дорогой парче да на узорных каменьях. Люди уж начали перешёптываться: «Добро бы в Норьгород к судному дню…», - говорили они. Даже Зренко посмурнел – да так, что и Мьёльфе иной раз к нему обращаться боязно стало.
По счастью, дорога всё-таки вывела их к небольшому селению. На покосившейся от времени табличке значилось: «Большие броды». Вопреки названию, это была маленькая деревушка – всего домов десять-пятнадцать. Зато располагалась она аккурат между Вольной и Звонкой. Отсюда, как говорили торговцы, уж и до Норьгорода всего один день пути. Постоялый двор здесь тоже имелся, и, несмотря на отсутствие сколько-нибудь внятного наименования, встретили путников в нём радушно. Обогрели, накормили да разложили по тёплым постелям. Ставшие уже привычными кукиши вовсю носились под потолком, a в обед прекрасно годились в похлёбку. Мьёльфа даже увидела специальное приспособление для отлова этих зверьков: оно представляло собой маленькую дощечку с железной пружиной. Пружина опускала специальный колпак, стоило кукишу нечаянно задеть её. В непосредственной близости от пружины располагался кусочек масла – лучшее лакомство для этих непосед. «Судя по всему, это ещё и начинка», - подумала гнома. Мьёльфа поинтересовалась у корчмаря, кто же делает эти чудесные устройства. Словоохотливый мужичок мигом отправил её к местному кузнецу. «Старина Хром – мужик суровый, но добрый. Да и поболтать любит… Если что – подсобит!» - сообщил корчмарь. Гнома, обрадованная возможностью отковать кое-какие детальки, a там глядишь, и запродать кое-что, тут же решила наведаться к кузнецу.
Вышла девушка на закате и направилась как раз туда, куда и указал добродушный корчмарь – к ладной избе на окраине села. Дом стоял на отшибе – так, чтобы дувшие с Вольной ветры текли прочь от села и уносили с собой пламя пожара, случись кузнецу прогневать Огниво. Мьёльфа подошла ближе. Изба была хороша. Верхняя, жилая часть – из тёплого дерева, старенькие узорные доски подновлены заботливой рукой. Нижняя же часть дома вместе с пристроенной к нему кузницей сложена из сурового камня. Сразу видно: мастера дом строили и мастера в нём живут – ишь как давно стоит. Мьёльфа слышала много досужих разговоров о людских кузнецах: нередко говорили о том, как хищное пламя пожирало целые города по вине того или иного неумёхи. И случалось это ой как часто! Этот же дом явно стоит здесь не первый век – вон, деревянные ступени-то новые, изукрашенные, a камень сплошь древний, замшелый и без намёка на руку резчика.
Мьёльфа подошла к двери. Полюбовалась: закатное солнце играло на узорчатых рёбрах старого дерева. Постучала. Никто не ответил. Девушка постучала ещё раз. Толкнула дверь. Та подалась без особого нажима: даже петли не скрипнули.
– Кто там? - из глубины тёмного дома донёсся немного приглушённый, но явно молодой голос.
– Я гнома из Хладокорья. Можно зайти? - произнесла девушка чуть громче, чем следовало.
– Гнома? Ну, заходи, коль пришла!
Мьёльфа шагнула в избу.
Глаза потихоньку привыкли к сумраку внутри дома. Девушка в который раз порадовалась: всё-таки в темноте она могла дать фору иному человеку. Внутри было просто: простой, но добротный стол, простые широкие лавки, пара простых сундуков у стен. Видно, в этой части дома никто не жил – скорее, сюда приглашали гостей: продать иную вещицу али обговорить заказ. Нет, когда-то этот дом процветал: тут и там виднелись остатки былой роскоши: и занавески на окнах, и скатёрка с потрёпанной вышивкой, и добротно сбитые лари – всё это когда-то было очень дорогим и изысканным, но сейчас… сейчас всё это было просто старым.
– Я здесь! Да ты заходи! – голос доносился откуда-то из глубины, - Две двери прямо и одну направо!
Девушка проследовала указанным маршрутом. В небольшой кухоньке у ладно сложенной печки сидел мужчина. Довольно молодой.
– Да ты заходи… Вы же гномы, в темноте хорошо видите?
–Да, - Мьёльфа чуть помедлила, но всё-таки подошла ближе. В комнате почти не было света, но девушка всё-таки разглядела лицо собеседника: нет, не молодое – совсем ещё юное, узкое и скуластое, с прямым носом и широкими светлыми бровями. Он был слеп. Абсолютно. Мьёльфа не вздрогнула и не удивилась: ей уже случалось видать такое – и в чужих гномьих семьях слепцов хватало, да и свои старики со временем стали такими же. Однако этот юноша слеп был с рождения. Мьёльфу кольнуло легкое беспокойство: где-то она уже видела этого парня. Только вот где?
– Ну, с чем пришла? Ужель кузнеца ищешь?
– Ага, - ответила девушка и, чуть погодя, добавила: Меня Мьёльфой зовут.
– A я – Желан, кузнецов сын, - юноша невесело усмехнулся.
Было что-то обаятельное в этом человеке – и девушка всё никак не могла понять, что же именно. То ли мягкий разумный голос, то ли волевой подбородок в сочетании с неожиданно выверенными жестами слепца, a то ли всё вместе подкупало и пленяло девушку. Не было в нём той злой немощи и страха, что поселялись в иных гномах, засмотревшихся на золотую монету в небесах. Не было злобы. Обиды на мир тоже в нём не было. Мьёльфе захотелось как-то помочь ему, оказать хоть какую мелкую услугу, но, по здравом размышлении, и помочь было нечем. Перед ней сидел полноправный хозяин собственного дома, знающий каждый камушек в стенах, и по скрипу отличающий все дощечки в полу. Вон, даже варево в котелке сам сготовил – и пахло из котелка, признаться, ну очень вкусно.
– Ты по какому делу? Батька-то занят сейчас. Почитай, уж третий день из кузни не выходил.
– Да? – Мьёльфа рассеянно обвела взглядом комнату.
– Да, - твёрдо ответил Желан, - Ежели заготовки какие нужны – глянь в том ларе у двери. Ну, a коли запродать чего надобно, постучись к батьке в кузню – авось пустит.
– Хорошо. Спасибо! – гнома поднялась с места, пошарила в сундуке, нашла пару интересных уже готовых вещиц, но ничего годного для своей работы так и не откопала. Решив потолковать с кузнецом лично, Мьёльфа распрощалась с юношей и вышла во двор.
В кузне бушевал огонь. Направляемый мастерской рукой, он жадно лизал каменную печь. Сквозь приоткрытую дверь девушка разглядела могучего кузнеца. Был он не стар и не молод, на лице не читался возраст – разве что, седина плясала свою метель в волосах. Руки его не знали усталости, а глаза были решительны и зорки. Он ковал цепь. Вся кузня была увешана этой цепью – и чуть поспевало новое звено, как кузнец уж скреплял его с предыдущими. Гнома немного постояла перед дверью, заглядывая внутрь. Решив, что беспокоить кузнеца сейчас себе дороже, развернулась и собралась идти прочь, как за спиной у неё раздался глубокий голос:
– Стой! A ну, иди-ка сюда! Откель пожаловала?
Девушка обернулась. Кузнец глядел на неё, не мигая. Мьёльфа осторожно открыла дверь.
– Не помешаю?
– Нет! – пробасил кузнец, - Я уж почти закончил! – и с этими словами он присоединил последнее звено к цепи.
– Вишь, как? Три дня и три ночи ковал я эту цепь, - кузнец начал наматывать её на локоть.
– Такую длинную?
– Да! – мужчина торжествующе посмотрел на гному, - Когда-то отец мой слыл великим кузнецом! Во всей Нореземи знали большебродскую кузню. На ярмарке в Норьгороде цены не было его изделиям – даже безделушки уходили за баснословные деньги. Эх… Были времена!
Мьёльфа понимающе кивнула. Кузнец вздохнул и внимательно посмотрел на гному.
– A ты сама откель будешь? Уж не с Хладокорья ли?
– Как раз оттуда, - девушка не удивилась: в Нореземи хорошо знали, где гномов искать, ежели нужда приключится.
– Хм… - кузнец выпрямился, подбирая кусок цепи, - Отца не Мьёфелем кличут?
Гнома так и застыла.
– Да, Мьёфель. A я – Мьёльфа из рода Мьёльниля.
Взгляд кузнеца потеплел.
– Вишь как… Не думал кого из вас ещё повстречать.
Девушка непонимающе уставилась на собеседника.
– Кабы не твой отец, не стоять бы мне на этом самом месте. Да и сыну моему… - кузнец горько вздохнул, - …не жить вовсе. Это ж он нас тогда… от медвяного спас!
Мьёльфа смутно припомнила. Действительно, отец привёл как-то домой путника – мужчину со слепым пацанёнком. Тогда он так говорил: нашлась, мол, в лесу пара обормотов, что пчёл потревожить вздумали, a мимо как раз брёл шатун-медвяной. Ух, и не понравились ему незваные гости! Мьёльфа вгляделась в лицо собеседника. Нет, точно, тот самый! Хоть и постарел, a ни силы в руках, ни решимости во взгляде не убыло.
Кузнец, тем временем, продолжал:
– Так что вишь как… отплатить нам так и не вышло. Я-то тебя сразу признал. Так и подумал: вот, Мьёфелева кровь передо мной стоит… Проси, чего хошь! – мужчина стукнул кулаком в ладонь.
Гнома замялась. Просить ей пока было нечего, да и неудобно: она кузнеца едва помнила. Потому-то девушка решила пока увести разговор в сторону.
– A это всё зачем? – спросила она, красноречивым взглядом окидывая комнату.
– Да вишь… такая беда, - кузнец горько махнул рукой и начал сматывать цепь, часть её накидывая на плечи, - Нет продолжателя роду нашему, некому кузню оставить. Ждали мы с женой сына, желали, Желаном и нарекли – a он, поди ж ты, слепец. Уж хоть и умеет он управляться с молотом и наковальней, a всё ж без руки зрячего самому ему не прожить.
Девушка удивлённо вскинула брови. Она, конечно, знавала слепых гномьих кузнецов, но чтобы среди людей водились подобные мастера…
Мужчина продолжил:
– Жена-то, уж давно покинула нас. Одни мы с Желаном на белом свете остались… Ну, надыть сыну помочь, думаю я. Пошёл к колдуну…
Кузнец с грохотом сбросил кусок цепи на улицу, после чего вернулся внутрь и снова принялся сматывать. Мьёльфа внимательно слушала.
– A он и говорит, мол, прозреет сын твой, коли самое красивое пред очами его окажется.
Кузнец снова потянул цепь.
– Взял я сына, стал быть, и пошёл торговыми тропами – вниз по Вольной. Чрез хладокорские земли к самой оконечности Камнеглава и вышел – к самому великому морю. Вижу, сидит там рыбак – морда красная, обветренная. Говорит, Стёжкой звать. Сам родом с Дикого Севера… Ну, я ему и говорю: молви мне, что самого красивого есть на свете! A он и отвечает: «Нет ничего красивей кита – белого, как снег, и огромного, как самый мир». Он, дескать, такого в море видал. Глядел я всё в море, глядел… 
Мужчина скептически хмыкнул. Цепь одобрительно лязгнула.
– Да и скумекал: разве ж может быть кит прекрасней девушки? – кузнец посмотрел на гному. Та отрицательно качнула головой.
– Вот и я так решил. Пошёл ко двору. Желана, конечно, с собою взял.
Пришли в Норьгород – a тамошние художники все в один голос твердят, мол, нет на свете никого прекрасней жены Вождя нашего. Глянул я на жёнку его. Ничего так… Хороша. Но не прекрасней мира! Горько мне тогда стало. Кузнец вздохнул. Ещё один кусок цепи с грохотом рухнул на улице. Мьёльфа не решалась прервать рассказ.
– Спросил я тогда самого Вождя, что он почитает самым прекрасным. Вождь наш Йезенат и ответил: «Страну мою».
Мьёльфе на миг показалось, будто у кузнеца в глазах блеснули слёзы.
– Дык разве ж не в этой стране Желан мой родился? – с болью воскликнул кузнец.
– Пошли мы домой тогда. Вон, седмицу назад возвернулись. Горько было мне знать, что не в силах помочь я сыну. Уж всю душу извела мне тоска – уж как мне узнать, что ж прекрасней всего на свете? Сели мы с ним вечор на лавку, он супротив меня. Я – глядь в окно за его спиной – a там первые звёздочки появились… Тогда-то и понял я, что мне нужно! – кузнец торжествующе потряс цепью. На конце её мотался внушительный крюк.
– Для сына я всё..! Я звезду ему с неба достану! Нет в мире ничего прекраснее звёзд! – с этими словами мужчина вышел за дверь.
Мьёльфа выбежала следом: «С ума сошёл!» - вертелось у неё в голове. Кузнец же выволок цепь на пригорок неподалёку. «И как дошел-то так быстро… с этакой тяжестью!» - гнома посмотрела на тёмную фигурку на фоне залитого светом звёздного неба.
Вдруг фигурка размахнулась, что есть мочи, и отправила в полёт свою цепь и крюк на её конце. Девушка замерла. Цепь не упала на землю. Она… чуть провисла, покачалась из стороны в сторону, и, ухваченная крепкой рукой, натянулась. Мгновенье спустя Мьёльфа увидела, как одна колючая иголка с неба медленно поползла вниз – в такт движениям кузнеца. «Не может быть!» - подумала гнома, - «Это же невозможно!»
Тем временем, цепь всё укорачивалась, a сияющий огонёк становился всё ярче, всё сильнее жёг глаза. Гнома прикрыла их рукой. Смотреть было больно. Наконец, она совсем зажмурилась. Не помогло: даже сквозь веки проникал холодный лучистый свет. Девушка развернулась и опрометью бросилась прочь – подальше от этого чужого, холодного огня с неба.
Всю деревню затопило белым, перед ногами металась неестественно вытянутая её – Мьёльфы – тень. Из корчмы не доносилось ни звука. Гнома вбежала внутрь. Кажется, здесь все уже спали. Она осторожно отодвинула занавеску. Улица по-прежнему переливалась в жемчужном свете. Но вот он мигнул пару раз и исчез. Стало темно. Совсем темно. Гнома выдохнула. Сердце бешено колотилось, душа ушла в пятки. «Надо бы завтра зайти к ним», - с содроганием подумала девушка и побрела к себе в комнату. В ушах до сих пор звенели слова кузнеца, да гремела гигантская цепь.
Наутро все Большие броды гудели. «Подумать только!» - судачили они, - «Кузнец ишь чего удумал! Звезду с неба добыл!» За этими словами следовали недовольно поджатые губы, укоризненные взгляды и неодобрительное покачивание головами. Мьёльфа не стала слушать досужих толков – мигом помчалась к тому самому дому.
Дом так и стоял. В кузне горел огонь. На пороге сидел обугленный слепой человечек – совсем уж старик, и счастливо улыбался. Рядом с ним стоял Желан – широкоплечий молодой кузнец, и глядел на мир ясным взором лучистых – что звёзды небесные – голубых глаз. В руках у него сияла оправленная в серебро звезда. Мьёльфа не стала подходить ближе. Лишь махнула рукой и, увидав ответный знак, пошла прочь, беззастенчиво улыбаясь собственным мыслям.

***
Было всё ещё зябко. Лето медленно, но верно катилось в объятия осени с её дождями и пробирающим до костей ветром. По счастью, ещё было слишком рано, и Мьёльфа надеялась миновать Норьгород уже к концу Зреленя, a осенью ступить на земли северян-кочевников. В их краях как раз будет самое время для охоты – так, по крайней мере, рассказывал дедушка Модри.
Дедушка Модри… Многое он рассказывал. Эх, кабы не он, может, и вовсе не ринулась бы в дорогу ни Мьёльфа, ни её непутёвые братцы. A ринулась гнома спешно. Как и они. Пусть и загодя подготовилась, но знала: раз ступила за порог – назад дороги не стало. Эх, что там сейчас в Хладокорье?
Девушке вспомнился совсем другой вечер. Душный и жаркий. Они собрались у костра всем гомоном. Все гномы от мала до велика, все мужчины и женщины, все старейшины – и дедуля Модри в их числе. Обычно он сиживал на почётном месте в кругу Мудрых, но сегодня…
– Что станется с народом твоим, Модри, ежели и твои собственные внуки супротив порядка пойдут? – вопросил один из старейшин. Была у пожилых такая способность – вопрошать. Смотришь днём: обычный с виду гном – шутки шутит да детям сказки рассказывает, a как ночка потемнее настанет, да костёр пожарче разгорится – так поди ж ты! Вопрошать начинает. Мьёльфа скептически хмыкнула: знала она эту манеру! Матушка Фалли когда-то пыталась её научить:
– Встань прямо, пошире плечи расправь… так-так! Подбородок тянешь кверху…
– Зачем? – спросила тогда девочка.
– A все должны видеть, что мы, женщины, пусть и без бород, a всё ж таки не уступим мужику права голоса!
Мьёльфа и не уступала. Никому и никогда. Особенно – братьям. Ух, и мутузили они её в своё время… A сейчас – шутка ли! – у самой слёзы в глазах оттого, что Мьёль и Мур всё-таки попались! Да что там – она бы и сама с ними отправилась, да не взяли: мала ещё такие решения принимать, да и дороги не вынесет – куда ей, девчонке!
Они ушли на рассвете. Собрались и ушли. До полудня никто и не думал их искать. К закату же весь гомон переполошился: все бросились по следу. Нашли их быстро. Подвела привычка младшего – Мура – бросать ножик во всё, что ни попадя. Дедко Модри часто ругал его: «Почто деревья калечишь, охламон?!» - спра… вопрошал он тогда. Фигура его в такие моменты непременно раздавалась вширь, a глазищи гневно сверкали, что твои самоцветы.
Сейчас же братья понуро стояли перед советом. Мьёль потупился и ковырял носком сапога землю. Мур всё вертел в руках злосчастный ножик. Оба ссутулились и, хоть и были весьма рослыми по гномьим меркам, нынче казались совсем маленькими и несмышлёными. Да они таковыми и были!
– Ну, что ты ответишь, Князь-Без-Горы? – ехидно спросил кто-то из совета старейшин. Дедко-Модри почесал затылок, вздохнул и молвил:
– A то и отвечу, что покуда стоит Иглокость да живы Мьёльнилевы дети, негоже им друг дружки сторониться!
Все стихли. Братья неуверенно подняли головы и посмотрели на деда. Тот продолжал:
– Этим молокососам я всыплю … - братья вновь носы повесили, - …но не за то, что пошли родных гор искать. А за то, что народ свой бросили! Да и кто б из вас, Мудрые, отпустил сыновей да дочерей своих в столь нелёгкий поход? – гном с вызовом посмотрел на собеседников. Те напряжённо молчали. Наконец, старик Хором выступил вперёд:
– Вижу, мятежные речи ведёшь ты, Модри, - старый друг, кряхтя, подошёл ближе, - A не помнишь ли ты, что поселилось там, в Иглокости? Ужель только златые чертоги оставили мы за спинами? A?
Дедко-Модри тяжко вздохнул:
– Да уж не только их… Но покуда дети наши будут за мамкины юбки жаться, не бывать сильному духом среди нас! Не родят здешние земли камней, что наши жёны могли бы есть да достойных чад под сердцем носить! И не смыть позора хладокорским гномам, покуда не заберём назад свои земли!
Гомон стих окончательно. Старина Хором подумал и скептически молвил:
– Кабы те, что забирать сподобятся, окончательно по пути гномью сущность свою не посеяли. Мало нас, Модри! Слишком мало. Не взять нам горы ни числом, ни умением. Каждый гном на счету – сам ведь знаешь! Так почто твои ребята гибель сыщут? Пущай лучше б здесь, в Хладокорье, зверя ловили, зелень взращивали да дома строили. A уж как войдут в силу правнуки наши, так и порешат: надо ли им первогорское лихо будить. Я так разумею!
Много лет с тех пор минуло. Братья всё же ушли. Правда, поодиночке. Сначала Мьёль в один день собрался: сестрица видела, как тот, разобидевшись на очередное дедово поучение, побросал вещи в котомку. Да всё приговаривал: «Ну, погоди ж ты, старик! Я тебе такого гнома покажу! Услышишь ещё обо мне. И об Иглокости услышишь!» - брат всё цедил сквозь зубы свою молитву, пока не заметил Мьёльфу. Та стояла в дверном проёме.
– Тебе чего, мелкая? – насупился он, - Слышь, ты старикам это… ни звука! – Мьёль чуть смягчился.
– Возьмёшь с собой – даже не пискну, - гнома пожала плечами.
– Ещё чего! Вот станешь постарше, так и сама в Иглокость приходи. Вместе с родичами со Златоверших гор тебя встретим! A может, и с Угрюмыми договоримся…
Отговаривать брата было бессмысленно. Да Мьёльфе не очень-то и хотелось. A уж как в путь собрался и Мур… то-то шороху было! Весь гомон гудел потревоженным роем. Уж набросились тогда и на Мьёльфу: глаз с неё не спускали! Было обидно. Впрочем, она-то, Мьёльфа, ждать умела, в отличие от братьев. Выждала положенный срок, воздала почести своим старикам, a уж тогда, как все убедились в её надёжности… тогда-то она и пустилась в дорогу.
Эх! Что-то там сейчас в Хладокорье? Нехорошо, конечно, получилось: через пару десятков лет уж ей черёд настанет в совете Мудрых свой род представить, a тут этакая взбалмошность! Впрочем, если и возвращаться, то только затем, чтобы другим дорогу к Иглокости указать. Найти бы её ещё самой!
Девушка всё вдыхала свежее лето. Оно всё так же нехотя дарило тепло, потихоньку натягивая на себя одеяло осени. Нет, листья ещё пожелтеть не успели, но в самом воздухе витала какая-то влажная мгла. Вдохнёшь – и мигом вспомнятся тебе и топкие кожаные сапожки на заячьем меху – самое времечко их вот-вот настанет!
;
Глава 7.
Переправа через Звонкую оказалась неожиданно приятной: свежие водяные брызги приятно холодили лицо, покуда лошади мерно ступали по наезженному, на сей раз, каменному мосту. В Норьгород прибыли уже после излома лета. Здесь это, правда, не чувствовалось. Закрытый от всех ветров густыми лесами да глубокими реками, Норьгород широкой воронкой уходил глубоко под землю, a небо пронзал острыми башнями дворца – неприступного, величавого и очень, ну, очень красивого! Мьёльфа вовсю глядела на исполинские каменные стены, сплошь покрытые дикой лозой, покуда обоз медленно подъезжал к городу.
Стражник у главных ворот спросил с торговцев какие-то бумаги. Гнома с тревогой покосилась на Зренко. Тот подмигнул.
– Это ещё что за недоросль? – стражник скептически окинул девушку взглядом.
– Так то ж в подмогу вашим орхи… архы… архынтекторам! – наконец, выдал Зренко.
– Да ну? – собеседник сощурился, - Сдаётся мне, милсдарь торговец, что это баба. A гномьих баб средь наших… хм-м-м… работников… до сих пор не бывало!
– Значит, теперь будет! – Мьёльфа подбоченилась, смекнув, к чему идёт дело.
– Н-дэ? – мужчина вновь скептически глянул на гному, - Это кто ж вас, барышня, призвать изволили? Позвольте узнать? – ехидно поинтересовался стражник.
Зренко молчал.
– Кто-кто?! Сам Йезенат, ваш Вождь! – выпалила Мьёльфа и окатила стража правопорядка таким презрительным взглядом, что тот аж оторопел.
– Ну, слыхал, что «барышня» говорить изволит? – не дал ему опомниться Зренко, - Иль шлем тебе совсем башку натёр?
– Хм… Да-да! – стражник изменился в лице, - Ну, коли так… проезжайте, госпожа..?
– Мьёльфа.
– Госпожа Мьёльфа.
Резные створки ворот распахнулись, открывая панораму города. Выложенная камнем дорога спиралью спускалась в самые земные недра. Тут и там виднелись высокие железные, каменные и деревянные двери. Кое-где они были открыты, a за ними виднелась сеть уходящих в глубину коридоров. Да и сама дорога не пустовала. Через каждые сто шагов появлялась широкая огороженная площадка, a на ней кучками собирались узкие и высокие домики, сплошь утыканные печными трубами. Домики эти были в семь, a то и в восемь этажей, каждый из которых был отмечен многочисленными оконными створками. В рамы вставляли не какие-то бычьи пузыри и не кусочки слюды, a самое настоящее стекло. «Хм… И когда это люди научились его таким чистым, ровным да гладким делать? Это ж наша, гномья наука!» - подумала Мьёльфа, проезжая мимо очередного расписного – что пряник – домика, - «Чего доброго, ещё и до цветного доберутся…»
Тут она почувствовала, что кто-то потянул её за рукав. То был Зренко. Он ехал рядом с повозкой на своей невзрачной лошадке и улыбался во все… положим, не в тридцать два, но в двадцать восемь зубов точно.
– Молодец, гнома! – он потрепал девушку по плечу, - Вот уж не думал, что ты на такое способна!
Девушка зарделась. Ложь была наглая, прямо в лоб. Может, оттого и сработала?
– Только зря ты своим настоящим именем сказалась, - продолжил торговец, - И вообще, лучше б тебе покуда поостеречься. Хорошо?
– Угу, - буркнула Мьёльфа. Когда-то она уже слышала подобное предостережение.
 – Вот и ладненько, - пожал плечами Зренко и погнал кобылку вперёд.
Город гудел. Тут и там сновали бабы в цветастых одеждах с высоко забранными – по столичной моде – волосами, с цветными лентами, пущенными по ободам, резвились дети, деловито расхаживали мужики. Был и рабочий люд, и народ побогаче. Первые уступали дорогу вторым, a те, надуваясь, никак не могли разъехаться на своих колясках, собирая неимоверную толчею. Мьёльфа поглядывала с телеги и радовалась, что не пришлось брести там, внизу, в толпе людей.
Были тут не только нореземцы. Хватало и жителей юга: кожа их переливалась всеми цветами от жёлтого к иссиня-чёрному. Встречались здесь и востарцы – правда, нечасто. Они, в основном, прятали свои тёмные волосы под капюшонами и старались особенно не показываться никому на глаза. Мьёльфе вообще показалось, будто их никто, кроме неё, и не замечает: так безразлично глядели на город её спутники. Были здесь и гномы. На удивление много гномов. Все они, как отметила девушка, пришли со Златоверших гор. По крайней мере, звучало именно их наречие. Да и по повадкам – ну, точь-в-точь, как дедко Модри описывал! Сплошь кряжистые, они плечами раздвигали толпу, зачастую покрикивая на длинноногих хозяев города. Те недовольно ворчали, но расступались.
Дорога всё так же спиралью спускалась к самому центру города. Мьёльфа пихнула Хлыста вбок:
– A там что? – спросила она, указав на здание с сияющей крышей.
– A, это? Это собор. Там рядом дом Совета ещё, но его отсюда пока не видно – надо с другой стороны подъехать. Погоди с полкруга ещё – покажу.
– Ясно. A чего так горит?
Хлыст удивлённо поднял брови.
– Ты чего это, гнома? Работу не признала?
– A должна?
– Ну… - Хлыст почесал макушку, - Я думал, все гномы знают, кто там чем занимается и какое у него ремесло. Этот собор ваши же мастера и украсили – золотом крышу выстелили, чтоб блестела на солнце. Раньше-то шпили сплошь черного камня были, но Вождь Йезенат порешил, мол, негоже Огниву на воронье перо в центре Норьгорода глядеть. Ну, и повелел мастерам украсить. A в Норьгороде иных мастеров, кроме гномьих, почитай и не водится.
– Понятно.
Мьёльфа задумалась. Интересно, не повстречает ли кого из своих? Вот уж неудобно бы вышло…
Тем временем, подъехали к постоялому двору. Тот, как оказалось, принадлежал самому Храну – и когда хозяин бывал в отлучке по торговым делам, всем заправлял его старший сын, Скуп. Заведение сочетало в себе корчму и лавку: в одной из подсобок имелся даже кабинет – не иначе, для заключения важных сделок: уж такими коврами он был увешан, и так обставлен, что диву дашься. Туда вела отдельная дверь со двора и лестница – обе, наверняка, резные да узорные. Мьёльфа сначала не поняла, зачем это сделано, но только ступила внутрь через главный вход, как всё стало ясно: постоялый двор этот явно не был рад гостям. Цену здесь ломили зверскую, в то время как на стол иной раз и кукиша с маслом подать не удосуживались. Да и не водилось их тут. Тут вообще ничего не водилось: на гладковыструганных досках не было даже паутины. «Ну, значит, и клопов не будет. Хоть что-то хорошее…» - подумала Мьёльфа и только собралась пойти с вещами в отведённую ей каморку, как её окрикнул Хран:
– Эй, гнома!
– A? – Мьёльфа вздрогнула от неожиданности: нечасто обращался к ней этот гулкий бас, но если такое всё же случалось – знай: дело серьёзное.
– Ты там давай, не рассиживайся. Работа сама себя не сделает. Чтоб мигом обернулась, ясно?!
– Ага, - девушка устало вздохнула. «Что ж, с дороги отдохнуть не удастся», - с тоской подумала гнома и, бросив объемистую сумку на слишком сырой тюфяк – надо же! здесь не было даже кровати! – вновь пошла в общую залу – выполнять свою часть уговора о «гномьей услуге».

***
Работы было много. Очень много! Мьёльфу посадили в отдельную каморку, выдали стол, стул, груду камней и кипу грамот – сиди да заполняй. Гнома и заполняла. На исходе первого часа начала болеть рука. На исходе второго – шея. A уж в третьем часу девушка плюнула на всё, отложила перо в сторону – красивое, тонкое, между прочим, перо – и откинулась на спинку стула.
Комната была небольшой. Всё пространство её занимал письменный стол да рабочие принадлежности. Под потолком имелось маленькое окошко. Мьёльфа вообще решила бы, что это какая-то подсобка, кабы не стены. Стены были сплошь увешаны амулетами, исчирканы углём, изрезаны ножиком. Что уголь, что нож нанесли на древесину всевозможные знаки. Вот знак Звона. A тут – Путницы. Чуть поодаль – ещё какие-то письмена. В дальнем углу – кумирня всё с тем же Звоном во главе. Божок со всех сторон окружён свитой: тут тебе и супруга его Талан-удача, и друзья Случай да Изворот. Нет, разве что, Огнива. «Интересно, почему это?» - подумала Мьёльфа. Она смутно припоминала имена богов, путешествуя взглядом от одного знака к другому. Были среди них и совсем незнакомые: что, например, может означать связка алых да чёрных ниток, висящая под потолком? Да ещё так мудрёно сплетённая… Девушка совсем загрустила.
Тут дверь распахнулась, и на пороге появился Зренко.
– Что, сидишь? – бодро спросил он.
– Сижу, - Мьёльфа кивнула.
– Ну, и как тебе этот… кабынет?
– Что? – девушка непонимающе вскинула брови.
– Ну, комнатёнка тебе эта как?
– Хм… Впечатляет, - девушка с трудом подобрала подходящее слово.
– Ага. Ты это, ничего необычного не заметила? – Зренко вдруг посерьёзнел и сощурился.
– Нет. A что?
– Вот и ладушки, - мужчина облегчённо вздохнул, - Но если заметишь – за пределами корчмы и пикнуть не вздумай, ясно?
– Ясно, - Мьёльфа пожала плечами.
– И вот ещё что. Ты каменьев каких на удачу аль на богатство найти умеешь?
Гнома аж вздрогнула. Вот уж чего она совсем не ожидала, так это подобной глупости. И от кого! От самого Зренко!
– Таких не бывает.
– Да ну? - в свой черёд удивился торговец, - Что ж, и за морем нет?
– За морем… - Мьёльфа задумалась, - Ну, насчёт тех, что за морем, ручаться не стану, но на всём Камнеглаве таких каменьев отродясь не было. Зуб даю!
– Оставь себе!
– Что? – вновь не поняла девушка.
– Да зуб свой! – мужчина махнул рукой, - Так… Значится… А ежели зачаровать?
– С этим не ко мне, - протараторила гнома, - Таким только колдуны, ведуны да прочие чародеи занимаются.
– М-дэ? – Зренко как-то странно посмотрел на Мьёльфу, - Слыхал я… - вкрадчиво начал он, - …что и средь гномов чародеи встречаются. Особливо средь женщин.
– Впервые слышу, - Мьёльфа сидела с непроницаемым лицом.
– Да? – мужчина почесал затылок, - Ну, как знаешь. Сворачивайся на сегодня. Завтра тебе три мешка самоцветов притаранят – вот тогда и продолжишь.
Гнома чуть не застонала и, еле сдержавшись, выдавила:
– Хорошо.
Ходила меж гномов легенда о могучем чародее Йоре. И так силён был этот чародей, что, сам выйдя из камня, порешил он создать себе армию по своему подобию. Слепил он тогда глиняных големов, промазал суставы их соком животравки да выгнал на поле брани супротив кочевого племени. Шишами прозвали то племя глиняных человечков. Было всё это столь давно, что лишь самые древние гномы могли припомнить самоё имя первого двергенского чародея. Был ли ещё кто-то? Хотя бы второй? Мьёльфа не знала. Да и не задумывалась, сказать по правде.

***
Работа всё не кончалась. Битую седмицу Мьёльфа сидела над каменьями. Уж все свои дела позабыла – какое там! Некогда не то что иную пару серёг собрать или продать… даже сбитня хлебнуть не во всякий день спокойно дадут. Вечно над душой то Зренко, то Хран, то другие торговцы с поручениями от обоих. Гному это не то чтобы злило… всё-таки сто златов заманчиво поблёскивали впереди. Правда, за постой надо было платить уже сегодня.
С этими нелёгкими мыслями Мьёльфа взвесила на ладони очередной камень. Красивый, глубокий чёрный камень. Он так и искрился на гранях. Гранили-то явно гномы. Интересно, где только Зренко сумел раздобыть этакого красавца?
Дверь опять распахнулась. На пороге в седьмой раз за день нарисовался усатый торговец.
– Как дела?
Мьёльфа угрюмо посмотрела на хитрющего Зренко.
– Работаю.
– Эт хорошо… Слышь, гнома! A не хочешь своих повидать?
Девушка вскинула брови.
– Тут такое дельце… Один бородач из ваших уж больно цену на лесовики загнул. Ты б потолковала с ним – авось, тебе-то подешевле запродаст…
– Моя доля? – перебила Мьёльфа.
– Что?
– Какова моя доля? – настойчиво повторила девушка.
– Хм… A ты своё дело знаешь, - Зренко задумчиво покрутил ус, - Ну, положим, ежели с каждого камня по трети цены сбить сумеешь, то четвёртая часть от снятого – твоя.
– Чего?
 – Так. Ну, короче…
– Да нет! – возмутилась Мьёльфа, - Я поняла. Маловато будет! – девушка скрестила руки на груди. Зренко чуть отпрянул.
– Ну, a сколько ж ты хочешь?
– Всю треть!
– Э-э, нет! Так не пойдёт! Этак мне проще сразу по его цене камни брать.
Мьёльфа задумалась. Ведь прав, собака!
– Ну, хорошо… хочу половину!
– Треть! Треть от сбитой трети, и не медяшкой больше! – Зренко чуть повысил голос.
– Ну, хорошо, - проворчала Мьёльфа и, чуть погодя, добавила: - Куда идти-то?

***
Столица Нореземи поражала обилием форм и красок. Пряничные домики на каждой мало-мальски значимой площади, глубокие галереи в толще земли, снизу доверху выложенные узорной плиткой, живописные спуски к самому центру города… Горожане и горожанки, обряженные по последней моде – в тонкие ткани с цветочным узором, в высокие расшитые каменьями сапоги, в широкополые шляпы, закреплённые тысячей шпилек… всё это пленяло воображение. Мьёльфа шла – на сей раз, пешком – и не могла наглядеться: всё-то было ей интересно. Интересные люди – эти великаны с их любовью к ко всему блестящему («Эх, вот где украшения хорошо пойдут!» - подумала девушка.), интересные дома с лепниной, интересные колонны, поддерживающие каждый новый ярус города. Впрочем, колонны эти удивительным образом выделялись на фоне всего городского великолепия: они были изумительно мрачными, даже какими-то… грубыми. Будто кто нарочно поставил чёрные колдовские свечи на блюдо с пирожными. Спуск предстоял долгий. Мьёльфа всё шла и шла, глазея по сторонам, покуда не увидела простую каменную табличку «Гномьё сходбище» над одним из коридоров, уходящих вглубь породы. «Вроде, сюда…» - подумала Мьёльфа и шагнула внутрь.
Здесь царил хаос. Широкий коридор был завален инструментом, тут и там – справа, слева, a иногда и под ногами – открывались ворота, двери, крышки, лязгали решётки, громыхали железные люки, бахали тяжёлые скобы, скрежетали древние петли. Из всевозможных отверстий непременно что-нибудь высыпалось, выпадало, периодически – выскакивало. Чуть только глаза привыкли к сумраку, как Мьёльфа поняла: выскакивали гномы. Нет, самые настоящие гномы! Бородатые, низкие! И носы у них – точь-в-точь, как у бабушки Альви! Такие и по свету ходить едва ли могут! Мьёльфа удивлённо застыла: откуда их столько?
Кто-то больно пихнул её в спину.
– Чего встала?! – донёсся сердитый мужской голос. Девушка обернулась.
С минуту они молчали. После – гнома неуверенно спросила:
– Мьёль?
– Мьёльфа! Это ты!
Брат крепко сжал гному в объятиях.
– Сестрица Мьёльфа! Какими судьбами?

***
Они сидели в маленькой каменной комнатушке, наполненной всяким хламом. Под ногами у Мьёльфы валялись какие-то доски, a с потолка свисала тягучая паутина. Гнома перебирала руками каменья. Дорогие каменья. Очень дорогие. Не то чтобы они стоили тех денег, что запросил за них брат, но…
– И почём брал? – осведомилась Мьёльфа.
– Так я тебе и сказал! Э, нет, сестрица! Нынче мы с тобой по разные стороны.
Девушка нахмурилась и задумчиво повертела в пальцах очередной лесовик.
– И как это тебя угораздило…
– Что?
– Как угораздило, говорю, в Норьгороде осесть на человечьей работе?
– A-а… - Мьёль усмехнулся, - Так уж на человечьей?
– Что, нет?
– A, стало быть, да? Ну, ты выйди за дверь-то, погляди: много людей в подземельях бродит?
Мьёльфа подавила желание действительно встать и выйти – проверить догадку: она ведь, и правда, не встретила тут, в коридорах, ещё ни одного человека. Зато гномов – тьма!
– На кого ж ты тогда работаешь? – вместо этого спросила девушка.
– А ты сама подумай.
Брат понизил голос:
– Слушай, Мьёльфа! Я тебе вот что скажу: там, наверху, никому ни слова! Не видела ты здесь старых гномов! Слыхом не слыхивала ни про каких гостей с Златовершья! Будут спрашивать – отвечай, мол, только слободских видала и точка!
Девушка кивнула. Что-то не нравилось ей во всей этой истории. Брат, тем временем, продолжал:
– Мы, видишь ли, тут упоры ставим. По приказу Вождя Йезената, конечно. Всё вглубь земли зарываемся, новые ярусы строим да потолки укрепляем, чтобы кому на голову ничего не свалилось, - брат красноречиво прокашлялся в кулак.
Мьёльфа удивлённо подняла взгляд.
– A те мешки с… мукой, кажется? Они тут зачем? – ехидно спросила она.
– Т-с-с! – гном замахал руками, - Ты чего?! Не видела ты! Ничего не видела, ясно?!
– Ясно.
– Вот и хорошо, - Мьёль чуть успокоился, - Раньше-то город совсем другим был. Но мы его отстроили, да-а. Глубоко врыли. Там, наверху, думают, что это всё из гномьей слободки к ним мастера прибывают, но знаешь… хватает тут и хладокорских, и молодняка с Златоверших гор. Старичья тоже навалом. Всяких… – Мьёль задумчиво почесал макушку-
Девушка кивнула.
– Но ты это… Никому ни слова!
– Да поняла я уже! – с раздражением отметила Мьёльфа, - Так ты камни продавать будешь?
– A то! – снова заухмылялся брат, - Почём берёшь?

***
Удачно сторговались. Мьёльфа довольно собрала лесовики в мягкий мешочек. Бу-удет ей прибавка к означенной плате. Ой, как будет!
– И что ж ты тут… главный поставщик?
– И поставщик, и оценщик. A ты на этих, храновых, по скупке, стало быть?
– Да не совсем, - Мьёльфа замялась, - В общем, ну… тоже чем-то вроде оценки камней занимаюсь.
Брат присвистнул:
– Отменно! И сколько ж тебе платят?
– Ну… Сто златов, вроде как, обещали…
– В неделю?
Мьёльфа опешила.
– Что?
– В неделю сто златов?
– Да нет… За всё путешествие. Мы с Зеленя-месяца уж в пути. Думаю, к концу Зреленя рассчитаемся.
– Чего?! И за всё это время только сто златов?! – гном аж задохнулся от возмущения.
– Ну, я ж не каждый день…
– Ага, не каждый! Видал я этого Храна. И Зренко – тот ещё лис. Небось не разгибая спины на них пашешь?
Мьёльфа смущённо пожала плечами.
– Ну, ты даёшь, сестрица! Ну, даёшь… Знаешь, вот кабы не наше родство, шиш бы я уступил им эти камушки в такую цену! Что смотришь? Приходил ко мне этот Зренко, как же… Уж так извивался, так хитрил. То блестит ему недостаточно, то скол, то царапина, - передразнил Мьёль.
Девушка сидела, потупив взгляд.
– Э-э-эх! Я товар свой знаю! Вот уж как…
Договорить ему не случилось. Раздался громкий звон, будто где раскачали гигантский колокол. Каменный пол завибрировал.
Брат дёрнул девушку за рукав:
– Пойдём!
– Куда?
– Сейчас сама всё увидишь. Будет весело, обещаю.

***
Они всё шли и шли вниз по каменной спирали улиц. Мьёльфа едва поспевала за братом: тот каким-то чудом лавировал меж телег и повозок, пеших и всадников, мужчин и женщин. Женщины гноме были особенно интересны: местная мода, видимо, не позволяла им носить меньше одной золотой бляшки на шее. Догнав брата, девушка дёрнула его за рукав:
– Слушай! – шёпотом проговорила она, - A что, тут все такие богатые?
Мьёль поднял брови.
– Да я к тому… Вон как разряжены! – девушка ткнула пальцем в парочку неподалёку. Брат опустил её руку и вгляделся.
– A что такого? – наконец, выдал он.
– Так это ж рабочий люд, по всему видать. Глянь, как платье сшито! A сами притом в каменьях да в золоте.
– A, это… - Мьёль махнул рукой, - Как бы это тебе объяснить… Знаешь, местные последний кукиш без масла съедят, но без цацек на людях не покажутся.
– Почему так? – недоумённо спросила Мьёльфа. Брат лишь пожал плечами.
Улица спускалась всё ниже. Она змеёй вилась вокруг главной площади, a там уже вовсю собирался народ. Гнома отсюда видела, как со всех окрестных улочек, переходов и коридорчиков стекаются люди и гномы. В небе разливался торжественный звон, пробирая от макушки до пят. Наконец, спустились.
Площадь была огромна и сплошь заполнена народом всех мастей. Мьёльфа никогда не видела столько людей разом. Здесь, на главной площади Норьгорода, они торопливо сновали, бродили, стояли, зевали, кричали и клацали зубами, бренчали, бормотали и цокали языками, смеялись, шутили, ругались и плакали, спрашивали, отвечали, продавали и покупали, торговались и сговаривались. По краям площади обосновались торговцы, но Мьёльфа – хоть убей! – не видела ни одного знакомого лица. Торговали люди, торговали и гномы. Девушка с любопытством прислушалась к разговору своего соплеменника и дамы в пышном боа. Разговор её не порадовал: по всему выходило, что она, Мьёльфа, знатно продешевила, продавая свои украшения за привычную цену.
Брат, тем временем, всё тянул её к самому центру площади. Здесь золотым исполином возвышался собор. Острые шпили его искрились на солнце, изукрашенные стены играли острыми гранями, a ступени, выложенные белым мрамором, сияли зеркальным блеском. Мьёльфа застыла, заворожённо глядя на разлегшегося в центре города двурогого великана.
– Не стой столбом! – донеслось откуда-то сзади, после чего девушку нещадно толкнули.
Мьёльфа с недоумением воззрилась на широкую негодующую спину, тут же растворившуюся в толпе. Брат вновь потянул девушку за собой.
Чуть поодаль от собора располагалось здание Совета. Мьёльфа сразу его заприметила по лепнине на стенах, изображавшей каждую из земель Вождя Йезената в лице её представителей-ярлов и богов, им покровительствующих. Во главе гипсового сборища стоял сам Вождь, руки его были воздеты ввысь, a меж пальцев сияла корона-Огниво. Мьёльфа с интересом рассматривала барельеф: по всему получалось, что местный правитель страдал явной нехваткой одежды – с этакими длиннющими верхними конечностями наверняка непросто было пошить платье даже самой опытной мастерице.
Перед зданием Совета стояли резные стулья. Мьёльфа не знала, но угадывала их предназначение. Своими догадками она не преминула поделиться:
– Вон тот большой, с подлокотниками – это для самого Вождя? A эти помельче – для соратников, так ведь?
– Так, так… - рассеянно ответил Мьёль и, углядев одному ему видимую примету в толпе, вновь потянул девушку за собой.
Они выбрались к самым ступеням у невысокого ограждения перед зданием Совета.
– Ну, теперь ждём, - сказал гном и уставился на барельеф Огнива. Мьёльфа присмотрелась: и верно, на золотом круге чуть поблёскивали хрустальные стрелки. «Эх! Наша работа!» - удовлетворённо подумала девушка.
Наконец, упрямые стрелки сдвинулись с места, и на смену тяжёлому звучному колоколу пришли мелодичные звоны. Всё прибывающий люд замер в ожидании. Двери Совета распахнулись, и на помост перед ним вышли главы семи людских земель и одной гномьей – именуемой, по словам Мьёля, двергеновой слободкой. Завершал шествие сам Вождь – лицо стольного града. Высокий, величавый, златокудрый. На голове его красовался золотой венец с солнцем посередине. Самое сердце Огнива было усыпано искряками. Мьёльфа во все глаза глядела на Вождя. Ещё бы: их-то хладокорские старейшины сплошь были друзьями да роднёй – когда на колени посадят, a когда дальней дорогой пошлют. Этот же не таков… Во всех чертах его сквозила та ледяная строгость, что может венчать либо лик самой справедливости, либо чело настоящего тирана. Девушка так увлеклась зрелищем, что и не заметила, как перед толпой будто из воздуха возникли широкоплечие рослые воины, оттеснившие простой люд от помоста да копьём пронзившие толпу, освобождая тропинку к зданию Совета. Вождь воздел руки. В них сполохами пламени переливался усыпанный самоцветами посох. Йезенат повернул его над головой – и во всю длину его  расступилось людское море. Мьёльфе повезло: она вместе с братом оказалась у самой кромки толпы. Тропа всё ширилась и росла, растекаясь по площади, покуда змеёй не проскользнула к храму.
Звоны стихли. Над площадью повисла тишина. Мьёльфа затаила дыхание. Неожиданно резко воздух прорезал голос молодого глашатая:
– Быть суду честному да справедливому, по совести Вождя да в совете с земледержцами учинённому! Толпа разразилась одобрительными возгласами. Совет сел на свои резные стулья.
Двери храма распахнулись – и на пороге возникли трое: молельник, чем-то неуловимо похожий на Йезената, с орлиным носом и таким же строгими пронзительным взглядом, и двое невысоких мужчин с крысиными глазками. Вообще-то, из храма выходило куда больше народу – и стражи, и служки, но Мьёльфа не обратила на них внимания. Все взоры были прикованы к троице.
– Предаю их суду человечьему! – провозгласил молельник, крепко пихнув в спины своих спутников. Мьёль фыркнул.
Стражи схватили мужиков под локти и потащили к ногам Совета. Из толпы донеслись редкие ехидные выкрики. Пленники втянули головы в плечи. Тот, что повыше, темноволосый и кареглазый, судорожно озирался по сторонам. Второй же – приземистый – не мигая глядел под ноги. Стражи бросили преступников на колени и, немилосердно пихнув древками бердышей, толкнули в дорожную пыль. Пленники закашлялись. Вся площадь злорадно захихикала. Совет безмолвно взирал. Мьёльфа насторожилась.
Дождавшись, покуда кашель уймётся, Вождь поднял руку, приказывая толпе замолчать. Народ безропотно повиновался. Сверкнув очами из-под кустистых золотых бровей, Йезенат грозно, но иронично спросил пленников:
– Клянётесь ли вы пред лицом Огнива и всех богов нореземских не лукавить ни словом, ни мыслью?
– Клянёмся! – выпалил тот, что пониже. Его колотила мелкая дрожь.
– Клянусь! – чуть погодя хмуро буркнул второй.
– Поди ж ты! Клянутся! – усмехнулся Вождь, обернувшись к одному из своих советников.
Толпа заулюлюкала. Вождь вновь простёр свою руку.
– Вижу я, из далёких земель вы прибыли! Да только вот почто волоса свои чёрные мукой да мелом посыпать  решили? Почто глаза свои под капюшонами спрятали? Ужель убоялись люда норьгородского?
– Дык мы это… - вновь начал низенький, - Убежища от востарецкого мракобесия просить хотели… A что капюшоны да шапки носим – так мало ж кто на пути встретится. A ну как соглядатаем обзовут да первому волостному за медяк продавать станут? Потому и таились!
– Соглядатаем? – нахмурился Вождь, - Это пожалуй. Только вам, вольным, жить бы где у Пограничных земель али пойти на север – земли норьгородские от племён кочевых стеречь да себе в землях этих клок выбивать.
– Так мы  и хотели, великий государь! – оживился высокий пленник, - Только подумали: дай сначала на сторону ту поглядим, что приютом себе избрать хотели. Ну, и решили в самую столицу двинуться – златыми шпилями норьгородскими полюбоваться!
– Шпилями, значит? Норьгородскими? И как вам? - Вождь хмыкнул.
– Красиво! – последовал горячий ответ.
Йезенат усмехнулся:
– Слышишь, Мьянви? – обратился он к гному, сидящему на стуле под изображением двух молотков – рабочего и ювелирного, - По нраву гостям работа твоя пришлась!
Мьёльфа вгляделась. Уж не родственник ли?
– Слышу, слышу, великий Вождь! – пророкотал седобородый, - Да только слыхал я ещё кое-что. Поговаривают, будто давеча пара рабов отравилась. Из тех, что запруду в сточной канаве убирать отряжены были. Аккурат под окнами спальни вашего солнцеличества.
– Да ну? – притворно удивился Йезенат и, картинно вскинув бровь, обратился к пленникам:
– Видали? Не верит вам старина Мьянви.
– Не верю! – Мьянви кивнул.
Повисла тяжёлая пауза. Пленники мучительно соображали. Вождь откровенно любовался их смятением. Наконец, низкорослый заговорил:
– Мы – люди простые. Не к лицу нам чужие враки. Бывали и мы у той канавы – да токмо мало ли где человека нужда прихватит!
Вождь выжидающе молчал.
– Пришли мы, значится, к канавке той… Ну, мало ли где канавку встретишь! A там… как это по-норьгородски? – мужчина почесал затылок, - Такая, ну… оказия, в общем!
Черноволосый с укором посмотрел на товарища. Вождь не оставил его без внимания:
– A ты что поведаешь? И тебя нужда прихватила?
– Прихватила, государь! – был злой ответ, - Да токмо не серчай уж, куда ж супротив этакой нужды-то попрёшь!
Совет заметно развеселился. Из толпы послышались едкие смешки.
– Супротив нужды, действительно, никуда! – со смехом сказал Йезенат и, вмиг посерьёзнев, продолжил:
– Знакома и мне нужда эта. Уж в третий раз потравить народ мой хотят! Уж не ваш ли Володарь Взорец козни те строит? М?!
Пленники ссутулились ещё больше.
– Так кто ж сточные воды травить-то будет! – наконец, нашёлся приземистый, - Уж коли травить – так колодцы там, реки… Ну, на худой конец, в чан с вином яду насыпать!
Советники зароптали. Вождь жестом призвал их к тишине.
– A ты, служивый, знаешь толк в отравлениях! – одобрительно произнёс Йезенат.
– A то ж! – ляпнул пленник и, осознав свою ошибку, трагически закрыл рот ладонью. Черноволосый локтем пихнул его.
– Быть посему! – провозгласил Вождь, поднимаясь на ноги, - Сих супотатов вражьих – на каторгу в норы подземные да в ходы дальние! Мьянви! – обратился он к гному, - Тебе доверяю: поставь надзирателя посуровей! Чтоб не мягче, нежели над теми шестью, что мы на младом месяце в полон взяли! И ещё… Каждую седмицу жду тебя с докладом!
Седобородый торжественно кивнул. Толпа разразилась одобрительными возгласами. Дав народу насладиться своим ликованием, Вождь торжественно произнёс:
– A в честь свершения справедливого суда нашего, объявляем состязание песнопевцев! Придите же, скальды! Явитесь, барды! Ступите пред народом, мастера словес и мелодии!
Толпа взревела. Мьёль пихнул сестру вбок:
– Пойдём отсюда! Ну их, этих стихоплётов…
– Почему? – удивилась девушка, - Разве не интересно? Они ж сейчас соревноваться будут!
– Угу, как бы не так! – хмыкнул гном, - Знаю я этих людишек. Поди давно уж места распределили и победителя выбрали!
– Да и ладно! Давай посмотрим! Ну, пожалуйста!
Брат пожал плечами, но противиться не стал.
Мьёльфа любила такие состязания. У них в Хладокорье тоже, бывало, соберётся весь гомон вкруг костра али в чьей избёнке – и давай сказки рассказывать. У кого чуднее да интереснее сказка, того победителем и выбирали. Удалому сказителю дозволялось тогда просить у гомона чего душе угодно. Они и просили: кому козу новую всем скопом выкупали, a кому дозволяли в мужья али в жёны любого гнома брать, совета старейшин не спрашивая. Правда вот, как повадились молодые гномы в чужеземные дали проситься, так и перестали те состязания устраивать. Мелюзге-то понятно, всяк свою сказку расскажет, a вот взрослые гномы без тех посиделок затосковали… Но ничего не поделаешь: решение старейшин – закон! Даже для таких, как она, Мьёльфа. Девушка мельком взглянула на брата. И для таких, как он. И как Мур. Эх, не бывать больше роду их средь мудрецов гомоновых. Если и поспеет хоть кто из них к своему Дню уразумения возвернуться, так не примут ведь. Девушка вздохнула.
– Ты чего? – обернулся Мьёль.
– Да так… Смотри!
Внимание народа привлёк первый песнопевец. К удивлению гномы это была девушка. Совсем ещё юная, обряженная в платье южного кроя, она сжимала в руках небольшой инструмент, наподобие дыни с длинным тощим грифом и натянутыми вдоль него струнами. Мьёльфа с интересом стала слушать. Увы, златокудрая девица затянула унылую песню о Хладе. Гнома рассеянно повела взглядом. Люди, в большинстве своём, слушали вполуха, явно погружённые в свои мысли. Правда, кое-кто из богачей с интересом поглядывал на певицу, но интерес вызывало скорее милое личико, нежели сама песня. По счастью, выступление не было слишком долгим. В конце раздались жидкие аплодисменты.
Вторым выступил вороватого вида парень. Этот запел залихватски, весело, притоптывая да пританцовывая. Мьёльфа не сразу поняла, откуда она знает мотив. После – вслушалась и узнала давешний сюжет о костознатце и мёртвой деве. Толпе песенка тоже понравилась. Были, конечно, и скептически настроенные граждане, с недовольством посматривавшие на помост, но овация не заставила себя ждать.
Третьим выступал непримечательный старик. Полупрозрачные волосы его кудрями легли на плечи, обветренное лицо было настолько незапоминающимся, что девушка при всём желании не могла бы узнать его в толпе. Несмотря на это, Мьёльфу не покидало ощущение, будто бы раньше она уже видела этого крепкого старика. A и правда: тот скорее напоминал рано состарившегося мужа, нежели старца. Эх, знала бы Мьёльфа, что и эта деталь совсем скоро выветрится у неё из головы!
Песнопевец же начал:

«В лесу, что посередь равнин,
Не знавших холода лавин,
Вдыхая запах диких трав,
Жил-был старик, чей кроткий нрав
Известен был повсюду: знай,
Пришла беда – к нему ступай,
Тебя приветит, приютит
И обогреет, напоит,
Расскажет думу о былом:
Наполнен ими его дом,
И в ножнах на стене повис
Столь странный старческий каприз:
Огромный меч с прозваньем «Гнев».
И вот старик, к огню подсев,
Уже скрипуче говорит:
«Видал я много мертвых плит,
Что под собою погребли
Тех, что смириться не могли.
Тот меч был выкован отцом
Прапрадеда – таким творцом,
Что душу мог в металл вдохнуть.
И меч не дал с пути свернуть
Ни пращуру – тому, кто был
Хозяином – он так служил,
Что часто ножны покидал
У тех, кто рук не покладал:
Служил во славу королю
Рубил, казнил и плёл свою
Коварную интригу, – так
Уж множество истлели в прах
Людей, кого коснулся меч
С прозваньем «Гнев». Ему отсечь
Главу вору иль королю,
Вельможе… даже и свою –
Свою главу сложил и тот,
Кому и меч был, и народ,
Что два дитя, обоих он
Загнал под тяжкий медный трон,
Он меч нередко обнажал,
Покуда тот и не предал:
Его, народ, семью и злато,
Он, изукрашенный богато,
Отсек всему свою черту:
Отсек главу сперва шуту,
Затем и знати, a уж как
Он обращал народы в прах –
Чужой и свой – лицом к лицу
Служили «Гневу»-подлецу,
Покуда не изгрызлись в кровь
Вцепляясь в глотки вновь и вновь,
Не стерли в пыль свои следы,
Теряясь в отблесках воды,
Что унесла навеки прочь,
В безвременную злую ночь
Все города, всех королей,
Целебный пролила елей
На раны мира, но о том
Ты знаешь сам. Пусть мал мой дом,
Но до седых дожив годин,
Остался до сих пор един
И я, и мой усталый лоб…»
 - Но как? - «Да просто надо, чтоб
Меч «Гнев» почаще в ножнах был
И только правде лишь служил».

Песня смолкла. Тишина всё тянулась и тянулась. Внезапно кто-то заголосил, захлопал. Толпа горячо поддержала. Восторг не стихал, покуда иные не отбили ладони. Мьёльфа поддалась всеобщему ликованию. Что уж: ей песня тоже пришлась по душе. Сама того не заметив, она вплотную подошла к помосту, задержав взгляд песнопевца. Тот слегка улыбнулся, явно размышляя о чём-то своём. «Ай, спрошу!» - подумала гнома и выкрикнула:
– Это правда? Легенда правдива?
Сказитель грустно улыбнулся:
– В каждой легенде – своя доля истины.
С этими словами старик торопливо покинул помост.
Настал черёд следующего песнопевца. Выступал тот неважно, оттого его уже мало кто слушал. Следующего и вовсе провожали улюлюканьем и гнилой картошкой. Состязание мало-помалу сошло на нет. Наконец, стали выбирать победителя. Все члены Совета опускали в протянутый ларь по камушку с вытесанным именем песнопевца. Правда, в самом начале произошла заминка: никто не знал, как же звали того старика с песней про меч. Глашатаи покликали, толпа поволновалась, Мьёльфа тоже поискала его глазами. Тот так и не явился. В конце концов, выбрали победителя из числа остальных. Им оказалась та самая девушка со сказанием о Хладе.
– Несправедливо! – пробормотала Мьёльфа.
– Ещё бы! – ответил брат, невесть как пробравшийся сквозь толпу, - Я ж говорил: голосование – липа! Эта вот дамочка – дочка одного из советников. Думаешь, откуда у неё такое ладное платье?
Мьёльфа с тоской оглядела счастливую победительницу.
– Угу. Пойдём уже отсюда!
– Пойдём! – согласился гном.

***
Мьёльфа с интересом потыкала гриб. Гриб был большой, плоский, как блюдце, синий с белой махристой окантовкой… и будто бы горящий изнутри. Гнома сильнее надавила на шляпку. Издав тихий хлопок, гриб выпустил облачко мелкой пыли, отчего девушка закашлялась. Пыль светящимися хлопьями осела на пол. До сих пор после встречи со стариком Осмомыслом Мьёльфа не решалась подойти к грибам ближе, чем на пару шагов.
– Ну, где ты там? – окликнул брат.
– Сейчас! – крикнула Мьёльфа и заторопилась вслед.
Потолок и стены подземного коридора сплошь поросли такими грибами. Грибы мерно светились синим, зелёным, изредка – алым. «Короткой дорогой пройдём», - сказал Мьёль, уводя сестру с площади и подталкивая вглубь подземных галерей.
– Тут везде так?
– Как? – не понял гном.
– Да… грибы.
– A, это! Ну, да. Здоровенная грибница! Почитай, под всем городом тянется. Мы-то поначалу их изничтожить хотели – думали, ядовитые, - но эту пакость ничто не берёт. Да и приспособились. Местные, вон, по ночам их даже на поверхности в стеклянных посудинах вешают. Красиво!
Мьёльфа задумалась и замолчала. Коридор был длинным и, на удивление, пустым. В остальных-то гномов пруд пруди, a тут, поди ж ты – только они с братом. Девушка хотела было задать вопрос, почему так, но Мьёль первым нарушил молчание, указав на неприметную каменную дверь:
– Вот и пришли! Ну, куда ты теперь?
– Дальше с торговцами, на север.
– Север, стало быть… - брат почесал макушку.
Мьёльфа догадывалась, что за вопрос вертелся у того на языке, но торопить не стала.
– Что ж… удачи тебе. С этим, - брат неопределённо махнул рукой, - Может, тебе повезёт больше.
– Спасибо, - сказала Мьёльфа.
– И вот ещё что… - гном задумчиво посмотрел на девушку, - Остерегайся болот и Северного леса. Всякие слухи ходят о тех местах, так что…
– A ты со мной не пойдёшь? – перебила Мьёльфа.
– Я? Не-ет, - брат махнул рукой, - Я… В общем, если встретишь кого с Златовершья, у них и спроси. A я тут буду. Сытно, тепло, крыша над головой…
Мьёльфу кольнула лёгкая обида. С чего бы брату ей лгать? Видимо, эта мысль настолько чётко отпечаталась у неё на лице, что гном не выдержал и с горячностью произнёс:
– Послушай, Мьёльфа! Мир не таков, каким он кажется там, в Хладокорье. Берегись излишней откровенности и не доверяй случайным знакомым...
– Это я-то случайная? – пуще прежнего насупилась девушка.
– Нет! – Мьёль досадливо мотнул головой, - Просто… не доверяй никому. Особенно – людям. Наш брат бывает не лучше, но он хотя бы наш. Помни об этом.
– Уж как забыть. Ладно, - гнома пожала плечами, - Давай… До встречи! Надеюсь, свидимся.
– Удачи, - серьёзно ответил Мьёль.
Девушка толкнула дверь и, едва не ослепнув от сияния алого солнца, выбралась на поверхность. Внизу в закатном мареве сверкал золотыми шпилями знаменитый норьгородский храм, являя собой настоящее воплощение Огнива в металле и камне. A здесь, наверху, всё так же сновали люди, всё так же шумела улица, всё так же величаво возносился к небу дворец Вождя… и всё также стояла хранова корчма. Недолго думая, Мьёльфа пошла к ней, надеясь выцепить Зренко в хорошем расположении духа.

***
– Ну, что? Принесла? – Зренко по обыкновению вновь сощурился.
Девушка молча выложила камни на стол.
– Прекрасно! – торговец довольно потёр руки, - Сколько скостить сумела?
– Сколько требовалось, – уклончиво ответила гнома.
Зренко сощурился ещё больше.
– Ишь ты! – сказал он, буравя собеседницу взглядом, - Ну, хорошо. Так… мы на четверти сговорились?
– На трети, - отчеканила гнома.
– Хорошо… что ж, давай.
Мьёльфа передала оставшиеся деньги, тщательно отсчитав свою долю. Зренко принял кошель и, окинув беглым взглядом горстку золотых монет, удовлетворённо сунул их в холщовый мешочек.
– Слышь, гнома… - задумчиво протянул он.
– A?
– У вас нет божества какого? Удачи там, достатка? Нет?
Мьёльфа подняла брови. Мигом сообразив, что к чему, девушка окинула взглядом каморку, и ехидно спросила:
– A зачем это вам? Вы же Огниву поклоняетесь, так?
– Так-то оно так, - сказал Зренко, - Да только Вожди не вечны, a богов лучше загодя избрать да уважить.
– То есть? – не поняла Мьёльфа.
– Видишь ли, - осторожно заговорил торговец, - Всяк в Нореземи своему богу служит. Йезенат может сколь угодно насаждать свой культ Огнива, но для нас – кручинцев, дубровичей, водовичей и всех остальных – Огниво не больше любого другого бога. Мы равно почитаем и тех и других, a уж по роду занятий избираем себе настоящего покровителя. Так что…
– A гномий-то вам зачем сдался?
– Да так… - Зренко неопределённо пожал плечами, - A ну как именно он окажется взаправду щедрым? – Зренко подмигнул.
– Кстати, о щедрости, - решительно произнесла Мьёльфа, - Слыхала я, что местные оценщики, вроде меня, не гнушаются цену по сто златов в неделю называть.
Зренко всплеснул руками:
– Ишь ты! Столичные! Совсем зажрались!
Мьёльфаа внимательно наблюдала за торговцем. Переигрывает? Да, всё-таки чуть-чуть переигрывает!
– Так вот, - продолжила она, не сводя с собеседника немигающих глаз, - Я думаю, будет разумно и мне поднять плату.
Зренко застыл, как вкопанный и с нехорошим прищуром уставился на Мьёльфу. Девушка сдалась первой.
– Я думаю, - сказала она, - Что уговор есть уговор. Сто златов в неделю за оценку камней просить я не буду.
Зренко выжидающе молчал.
– Я предлагаю правила, - Мьёльфа набрала воздуха в грудь, - За работу сажусь с рассветом, по полудни бросаю. Ежели какая иная гномья услуга потребна, на вечерней заре – вся ваша.
– Вот как, - серьёзно произнёс торговец, - По полудни бросать, стало быть.
– Верно! Ну, ежели надо, я когда и переработать могу, но тогда следующий день – весь мой.
– Ясно. Что ж, поговорю с Храном. Посмотрим, что он скажет. Посмотрим, - с этими словами помрачневший торговец вышел за дверь. Мьёльфа, довольная тем, как легко ей удалось убедить Зренко, радостно убрала кошель с деньгами и, окинув прощальным взглядом каморку, пошла в общую залу. На ужин готовили щи. На бульоне из тощих кукишей.

;
Глава 8.
За стенами гостеприимного Норьгорода год окончательно перевалился к осени. Дикая лоза, увивающая стены дворца, зарделась, глядя на всё холодеющее солнце, a листья потихоньку начали желтеть. Крестьяне – вольные и невольные – вовсю убирали урожай.
Обоз медленно шёл на север. Торговцы, сбыв товар с юга, хорошенько закупились иными диковинками в столице и сменили лошадей на выносливых сарлаков. То были большие звери, косматые, о двух рогах. Мьёльфа упорно именовала их быками – за явное сходство, a Хлыст каждый раз оскорблённо подмечал:
– Э, нет, гнома! То не бык – сарлак! Это тебе не какая-нибудь Бурёнка селянская, a благородный зверь!
Благородные звери, тем временем, проявляли чудеса упрямства и норова, но, ведомые умелой рукой, всё несли свою ношу.
– Вот как доберёмся до кручинских Больших горок, так и рассчитаемся! - говорил Зренко. Мьёльфа всё настаивала на надбавке, a плутоватый торговец всё обещал поговорить с Храном да согласно кивал. «Эх, хоть работы поубавилось!» - думала тогда девушка, укладывая в медный кокон очередной самоцвет. Уж она-то о себе позаботилась: прикупила кое-каких каменьев в столице. Одно забыла: самострел! A дорогой и взять было негде.
– Эх ты, гнома! А ещё взрослая, разумная женщина! - посмеивался Хлыст. «Не такая уж и взрослая», - с досадой думала Мьёльфа, но вслух этого, конечно, не говорила: ни к чему людям знать о цвергеновых обычаях – чай, своих хватает.

***
С неба летели белые хлопья. Лето, совсем другое лето. Усыпанное пухом, горячее, влажное. Теплые ветры раз за разом приносят дожди, прибивающие к земле непокорные пушинки. Мьёльфа, ещё совсем маленькая, стоит рядом с братьями и жадно всматривается в центр круга. A там – Ангви, молодой гном, и старейшины. Сегодня его день. День уразумения. Дедуля Модри, сам на себя не похожий – вмиг обратившийся статным и высоким воителем – наносит на лицо недоросля тонкий узор, означающий принадлежность к Роду.
«Смотрите-смотрите! И вас это ждёт однажды!» - говорит отец. Братья с тоской поглядывают на небо: уж они-то не раз видали обряд. Мьёль носком сапога ковыряет землю, пока не получает тычок от Мура: мол, пойдём-ка во-он за тем валуном от родителя спрячемся, a оттуда – по тропке да и свернём к речке. «Глупые!» - думает Мьёльфа, - «Однажды каждому из них придётся и проводить обряд. Что-то они тогда натворят…»
Таков хладокорский обычай: со Дня уразумения каждый может представлять свой род в Совете, каждому дано право голоса в великом гомоне гномьем. Каждому – проводить обряд для младших. И Мьёлю, и Муру, и даже ей, Мьёльфе доведётся нанести травяной узор на лицо и руки иного гнома. На том стоит Хладокорье.

***
Неторопливые сарлаки всё взбирались по кручам своей лесистой родины. Равнина сменилась холмами и скалами, a широкие пахотные земли – высоким сосенником. Обломки коры, ветки и шишки хрустели под копытами своенравных животных. Тут и там слышалось биение ручьёв, a где-то вдалеке – шум порожистой в этих местах Вольной. «Как доберемся до Больших горок…» - вспоминала Мьёльфа слова торговца, изредка поглядывая на Зренко. Тот, как и прежде, всё покручивал ус да поглядывал по сторонам.
– Чего это он? – Мьёльфа толкнула Хлыста в бок. Заметно притихший юноша тихонько ответил:
– Да тут до Пограничья рукой подать. Слыхала? Земля без закона, самое сердце державы Кнутовой. Она-то, держава эта, распалась на Нореземь и Востарицу. Давно то было… так с тех самых пор меж собой и грызёмся. A посреди, стало быть, дикие земли. Разбойничьи. Токмо крысы тама и шастают. От-такие здоровущие! – парень хлопнул себя по локтю, - Оттого и бандюг местных Крысами кличут.
Мьёльфа с недоверием посмотрела на отмерянный Хлыстом крысиный рост. Юноша, тем временем, продолжал:
– Я тебе, гнома, вот что скажу! Ежели занесёт тебя нелёгкая в Пограничье, беги, что есть мочи. Куда? A хотя бы на север, в самый Великий лес. Уж тебе там беды всяко меньше будет, чем в крысьем логове…
– A как же… - нерешительно начала Мьёльфа, - Как же слухи?
– Какие слухи?
– Ну, про лес. Говорят, жуть как опасно там.
– A! – парень махнул рукой, - Враки! Вона, дядька мой с Большой кручи давеча в те места ездил. Кому столичные диковины сторговать не сыскал, но и жив-живёхонек домой возвернулся. Так что врут всё!
Мьёльфа задумалась. Уж больно уверенно Хлыст говорит, хоть и сам не бывал в лесу этом. С другой стороны, брат… этот просто так стращать не станет – сам неробкого десятка.
Небеса медленно поворачивались, солнце уж перевалило за ближние холмы, от земли потянуло сыростью. Вдруг запел охотничий рог. Потом ещё один. И ещё. Весь лес мигом оживился звонкой музыкой, лаем и гиканьем. Торговцы приостановили сарлаков. Зренко привстал в стременах, старательно озираясь. Внезапно на поляну перед самым его носом выкатился… медведь.

***
Они сидели на широкой поляне. Мьёльфа, торговцы и охотники. Последние, все как один, обряжены в исполинские медвежьи шкуры. Лица под нависающими мордами черны от краски с хитрым узором – оберегом на защиту да на удачу зверобоеву. Разожжённое в середине поляны пламя яркими сполохами выхватывало то щёки, то нос, то уши иного охотника. Мьёльфе всё казалось, будто вот-вот развеется наваждение, прирастут шкуры назад к черепам и спинам, a людские лица скроются за хищно оскаленной пастью.
Бран, главный среди охотников, о чём-то оживлённо беседовал с Храном и Зренко. Те согласно кивали. Пару раз кивнули и в сторону Мьёльфы. Девушка насупилась: «Ну уж нет! Ничегошеньки они от меня, окромя уговоренного, не добьются!» С этими мыслями гнома демонстративно отвернулась в другую сторону и, подняв с земли маленький прутик, начала чертить в песке нореземские письмена. Зренко-то, как из Норьгорода выехали, совершенно забросил её учить! Но ничего. Она-то своё дело знает, как-нибудь и сама разберётся!
– Что делаешь? – Хлыст с грохотом опустился на землю рядом.
– Да так… - девушка неопределённо пожала плечами.
– A-a, - только и сказал юноша, бросив беглый взгляд на прутик в руках у Мьёльфы, - Ты эт… гнома…
– Что?
– Одеяло-то у тебя есть? Тут уж совсем холодно, на круче-то… особенно по ночам.
Гнома кивнула. Одеяло у неё, и впрямь, было.
– Ясно, - сказал Хлыст, после чего вполголоса продолжил, - Слышь, гнома! Сказывают тут, что неувязочка у тебя с Храном по деньгам вышла…
– Кто сказывает?! – взбеленилась девушка.
– Да все! – отмахнулся парень, - Ты бы это… Поостереглась бы. На всякий случай.
Мьёльфа презрительно хмыкнула, но отвечать не стала. Хлыст же всё не унимался:
– Он, Хран-то, шибко жаден до денег. Супротив оговоренного с него и медяшки не выпросишь.
– Что ж ты сам к нему в работники пошёл? – перебила Мьёльфа.
– Да так уж получилось… - парень почесал макушку, - Я, вишь-ка, сам кручинский, с Больших горок.  Тогда-то был совсем мальцом. Ну, услышал разок, мол, купцы с юга пришли, товар привезли, каменья самоцветные на меха торгуют, a меха те вниз по Вольной сплавлять собираются. Горки-то издревле торговую пристань держат. Ну, вот я и решил однажды… Сам за купцами увязался, тайком пробрался на одно из судёнышек. Нашли-то меня не сразу! A уж как обнаружили, так и гнать не стали: отработаешь, мол. Да так и повелось, чуть обоз – и я с ними.
Парень задумчиво посмотрел куда-то вдаль.
– A родня что? – не удержалась от вопроса Мьёльфа.
– Родня? Ну, погоревали, конечно, a токмо как меня живого увидели – ишь как обрадовались. Я-то младшой, пятый сын. Мне ни избы охотничьей, ни земель пахотных отродясь не видать. Так хоть при деле стал, вона с какими людьми важными знаюсь.
– Ясно, - тоскливо протянула Мьёльфа. После – тряхнула головой, отгоняя уже свои собственные воспоминания, и спросила:
– A как же корабль назад по реке поднимается? Торговцы ж на север сушей идут!
– Волоком. На востарецких рабах, - просто ответил парень. Мьёльфа взглянула в его веснушчатое лицо, и ей стало жутко от его слов и оттого, как он их произносит.
Они ещё немного посидели у костра, разговаривая ни о чём, покуда совсем не стемнело – a там и уснули. Правда, разок за ночь Мьёльфа всё-таки вздрогнула: почудился ей откуда-то сверху еле слышный шепоток, да померещилось в ветвях чудо мохнатое. Тщетно вглядывалась девушка в темноту – только чиркнуло, будто по коре когтем, и стихло. Лишь наутро увидит она на сосне у самого своего лица нореземскую закорючку – одну из тех, что сама накануне на земле выводила.

***
Очередной нореземский городок оказался непохожим на остальные. Не было тут стен, не было укреплений. Даже худо-бедно выстроенного частокола – и того не было. Зато были избы, гроздями облепившие крутые холмы, да сосны, уходящие ввысь так далеко, что Мьёльфа едва не свалилась с повозки, засмотревшись иной раз на лохматые вершины. Земледелием здесь уж и вовсе не занимались – всё дикого зверя да рыбу промышляли. Тут и там на небольших полянках да вырубках были раскиданы пасеки с узорно изрезанными ульями. Пчёлы трудолюбиво гудели, собирая тягучий лесной мёд, a люди, ряженые в медвежьи шкуры, вовсю старались угодить местному покровителю – Медвяному. «То великий медведь! Всем медведям медведь!» - говорили они, так и не поясняя, чем же столь приглянулся им косолапый.
Гнома-то слышала пару хладокорских сказаний: дедко-Модри и вовсе баял, как на иноземных захватчиков иного медвяного призвать сподобился.
– Дедко, дедко! A как тебе удалось? – раз за разом спрашивала малышка-Мьёльфа.
– Подрастёшь – узнаешь, - отвечал старый Модри, с лукавой улыбкой поглядывая на суровую свою жёнку.
Мьёльфа так и не узнала. Говорили, правда, будто лишь беззаконием призвать медвяного можно, но вот каким – так и осталось для неё загадкой. A сейчас старого гнома уж и не спросишь. Эх! Зато…
Мьёльфа пристала с расспросами к Хлысту. Дорога, правда, столь крута да колдобиста стала, что парню было не до пространных речей. Однако ж любопытство гномье он уважить сподобился.
– Медвяной… ну… это что-то вроде большого медведя. Ах ты ж, шиш! – повозку тряхнуло. Хлыст прикрикнул на сарлака.
– Живет себе по лесам такое диво, - продолжил парень, - Сказывают, будто речь человечью разумеет. Боги его знают, то ли сами они, медвяные эти, людьми раньше были, да мёдом упились… a то ли чародеями нарочно придуманы. Одно ясно: ежели кто цену за мёд непотребную ломить станет, али пчёл последней капли мёда лишить вздумает – явится к нему шатун-великан да и…
– Ушатает! – в голос засмеялся Зренко. Мьёльфа и не заметила, как он успел подъехать ближе. Сарлак под ним был на диво статный: поджарый, a масть – что твоё рыжьё. Торговец, меж тем, уже тихо продолжил:
– Слышь, гнома! Вечор у местного управителя пир будет. Мы под это дело ему кой-какие каменья самоцветные и сбарыжим. Ты гляди, ежели где подменить, аль по весу слукавить можно – не молчи, дай знак! A то и сама тишком подсуетись. Уж господин Хран тебе потом отсчитает!
«Знаю я, как он отсчитывать будет. Кабы управитель потом плетей не отсчитал», - подумала девушка, но вслух говорить не стала. Лишь угрюмо кивнула.
Зренко как испарился. Мьёльфа подняла взгляд на Хлыста. Тот, как ни в чём не бывало, погонял себе неторопливого сарлака, да что-то насвистывал. Заметив взгляд девушки, он лишь ухмыльнулся да подмигнул: мол, учись у мастеров! Разговор на этом как отрезало.

***
Дом у Колыма-управителя был большой. Длинная изба, сплошь изукрашенная резьбой изнутри и снаружи, увешанная шкурами, рогами и прочими охотничьими трофеями, была непохожа на те, что встречались Мьёльфе по дороге в Сосенник-на-Круче. Нет, всё так же висели по углам изображения божеств, всё так же воздавались почести Огниву, Звону и Рожанице, но надо всем довлел столь стойкий медовый дух, что девушка невольно задалась вопросом: a не довелось ли торговцам пересечь границу иной страны?
Мёд лился рекой. Тут и там возникали подавальщицы да виночерпии, поднося кубки, кувшины, подносы и блюда то под локтем, то мимо уха, a то и над самой гномьей макушкой. Мьёльфа никак не могла угадать, откуда же в следующий раз протянется ловкая рука с кушаньем, и, в конце концов, бросила это бестолковое занятие, полностью обратившись в слух. A послушать было что: пройдоха-Зренко соловьём заливался перед Колымом. Тот же всё сидел, искоса поглядывая на раскрасневшегося от мёда Храна, да больше помалкивал, изредка поглаживая окладистую бороду. Наконец, плутоватый купец выложил на стол горсть самоцветов и, бросив короткий, но многозначительный взгляд на Мьёльфу, заявил:
– Вот эти каменья, господарь управитель, самые, что ни на есть самоцветные, из южных земель да по синему морю пред ваши светлые очи прибыли.
«Ну, завернул!» - подумала гнома, - «Самоцветные, как же!» - девушка с трудом сдержала проступающую на лице скептическую гримасу, - «Ещё бы! Вон тот крашеный смурняк? Или этот перегретый в печи побледневший от жара хладень что ли? Так этого добра по всему Камнеглаву навалом – вон, даже в бедных хладокорских копях – и то цельными пластами лежат!»
– Да медовички! Медовички гляньте! – заливался Зренко.
У Мьёльфы округлились глаза. Нарочито отвернувшись девушка судорожно подтянула отвисшую челюсть повыше, a про себя подумала: «Какая наглость!» Не успела возмущённая гнома продолжить мысль, как раздался бас не хуже Хранова – то был Колым:
– Ты, купец, погляжу, с оценщицей прибыл? A чего ж она молчит, да очей не кажет?
Мьёльфу прошиб холодный пот. Стиснув зубы, девушка повернулась и посмотрела в глаза управителю. В очень проницательные глаза цвета тёмного гречишного мёда. Пересилив себя, гнома всё-таки произнесла:
– Так… - замешкалась Мьёльфа, - Мне говорили, управитель и сам в каменьях толк знает, и глазом намётанным в миг диковинный самоцвет от пыльного шлама отличить сумеет, - нашлась девушка.
Взгляд Колыма потеплел. Зренко недовольно заёрзал на скамье, исподволь показав кулак. A вот Хран напротив, прогнусавил:
– Глядите-ка! Бают же люди! Дескать, не способен подгорный народ к речам льстивым! Уж не серчай, господарь Колым, видать, взаправду девка в тебе лозоходца прозрела!
Грянул хохот. Мьёльфа залилась краской и насупилась. Зренко ещё раз недовольно зыркнул на гному.
По счастью, всеобщее внимание оставило девушку, и та, улучив момент, пораньше встала из-за стола да побрела в отведённую гостям клеть – искать местечко для сна поудобнее.

***
Мьёльфа лежала на длинном ларе и глядела в потолок. Сон не шёл. «Может, оно и к лучшему!» - думала девушка. Слыхала она о мороках, что в этих краях обитают да в сны к иным людям залезть норовят. Слыхала и о чурах, оберегающих покой местных жителей. Сказать по правде, встречаться не тянуло ни с теми, ни с этими.
Гнома поёжилась и перевернулась на бок. Что-то будет завтра… Ишь как Зренко разобиделся! Девушка нахмурила брови. A ну как и вовсе без денег оставит? Ну уж, дудки! «Завтра же попрошу расчёт!» - подумала Мьёльфа.
Девушка ещё поворочалась, да так и уснула под гул гремящей за стеной гулянки.

***
Радушные хозяева собирали торговцев в дорогу. Каждому с собой положили пряников хрустких с травами местными да заморскими. Осталось дело за малым – сложить тряпки в дорогу да распрощаться с теми, что дальше своими путями отправятся. Мьёльфа стояла и задумчиво глядела в осеннее синее небо, мыслями уносясь всё дальше отсюда – от этой полянки близ Больших горок, от местных обычаев и поверий, от недовольных торговцев, от всего, что уже начало обращаться в прах, оседая в дорожную пыль за спиной…
– Ты, гнома, мне это дело брось! – Хран скалой навис над Мьёльфой. Глаза его бешено вращались, из разверстого рта то и дело сыпались брызги.
Девушка молча глядела на торговца. Ух и мерзко же исказилось его лицо! Прямо как у бабки Альви, случись той с мужем хорошенько повздорить. Вот у неё был характер! Как рявкнет, да как приложит ладонью по столу! A этот – что? Даром, что все притолоки от Крайнего до Больших горок лбом посшибал, a сам в гневе не так уж и страшен оказался!
– Ты что это мне? Смеяться вздумала? – очередной выкрик вывел гному из задумчивого оцепенения.
– A? Нет, - собралась Мьёльфа, - Откуда ж мне знать было…
– A оттуда, - вкрадчиво перебил её Зренко, - Что мы с тобой давеча пред самым пиром уговорились. Ну? Было такое?
– Э-э, нет, погодите!
 – Что? На попятный вздумала? – и не думал успокаиваться Хран.
– Да нет, - промямлила Мьёльфа, - Я сказала, что требовалось.
– Да ну? – Зренко зло сощурился, - Чего ж тогда не польстился господарь управитель на «диковинные самоцветы», a? Что скажешь? Иль мы тут «шламом пыльным» торгуем?
– То вам виднее, - Мьёльфа с вызовом посмотрела в глаза мужчине и, чуть помедлив, добавила: И вообще, помнится, здесь вы меня рассчитать обещались. Так вот, жду свою плату – и дальше каждый идёт своей дорогой! – голос всё-таки предательски дрогнул.
– Плату, значит. A за что, a, господарь Хран? – Зренко посмотрел на великана-торговца, - Уж не за гномью ль услугу, что эта вот мелочь нам оказать обещалась?
Купец картинно почесал затылок и задумчиво пробасил:
– Да и с оценкой, друже Зренко, не совладала девица эта…
– Уж не скостить ли ей плату? Вполовину, скажем? – прищур стал совсем уж плутовским
– Да чего там! За постой да за дорогу денег не брали – пусть и на этом спасибо скажет! Чай, лошади да сарлаки не казённые – на свои деньги куплены! – пророкотал Хран.
– И верно, - его собеседник осуждающе покачал головой и взглянул на Мьёльфу.
Та растерянно переводила взгляд с одного торговца на другого. Слова прилипли к горлу. В глазах было темно от обиды и ярости. Девушка так и не решила: наорать ей на горе-нанимателей или расплакаться, когда в лесу тревожно запели медные трубы – провозвестники большой беды.

***
Мьёльфа бежала, перескакивая через валежник, пролезая под низкими сучьями, протискиваясь меж каменистыми кручами. Сумка немилосердно била по спине, лямки грозили до крови протереть кожу. Гнома бежала – без остановки и без оглядки – лишь бы оказаться подальше от царящего там, за спиной, ужаса.
Они налетели в один миг. Воины с тиснёными птичьими крыльями на кожаном доспехе. Только послышался чей-то истошный крик: «Куры!» После – неприятное бульканье, заставившее Мьёльфу невольно обернуться. На землю, пронзённый стрелой, оседал Хлыст. Чёрное оперенье ещё трепетало, когда налетели другие…
Люди выскакивали из домов – кто в чём: кто полунагой с вилами наперевес, кто в портах да с колуном в мозолистых лапах, бабы вопили, хватали детей, бежали, пытаясь скрыться в лесу. Падали. Умирали. Невесть откуда появились чуры – те самые сказочные чуры! Листопадом шуршало «Уходи!» из их уст, да скрежетали вековые сосны – то чуры царапали на коре свои обереги. Тщетно.
Мьёльфа бежала. Перед глазами её до сих пор стоял Зренко, походя приложенный оголовьем меча – то сделал воин с изъеденным ржавчиной круглым щитом. Великаны Колым и Хран, бок о бок бившиеся с дюжиной налётчиков – всё равно обречённые, a потому уже мёртвые, - остались позади. Мьёльфа бежала, стараясь выкинуть из головы, навсегда позабыть и копейщиков, окруживших, поднявших на воздух верзилу-торговца, и селян, оттеснивших своего управителя-Колыма к избе, умирающих… за что?
Мьёльфа бежала.
;