Приснилось Дарье, что входит она в большую горницу с белыми стенами, гладкими и сверкающими. Идет к дальней стене, в которой окно виднеется. А оттуда, из-за окна идей ей навстречу женщина…нет, девка молодая. Узкое бледное лицо, серые глаза, черные волосы по плечи обрезаны и не прибраны, лежат по плечам гладким полотном.
- Кто ты? – спрашивает Дарья. И девка одновременно с ней спрашивает: «Кто ты?» Дарья руку поднимает - и девка тоже. И понимает Дарья, что это не окно, а зеркало – такое большое, чистое. И девка эта – она сама. Вскрикнула и проснулась.
А и время уже было. Встала, встряхнулась – куда ночь, туда и сон - и пошла корову доить.
Дни летом длинные, да летят за работой незаметно. К вечеру Дарья о своем сне и думать забыла. Но ночью снова оказалась в белой комнате, и девка черноволосая в зеркале говорила: «Ты не я! Уходи! Пусти меня домой!». Вот только дома мне тебя и не хватало, ужаснулась Дарья.
А следующий сон был совсем жутким. Оказалась Дарья посреди улицы, широкой-широкой, ровной и утоптанной. И тут же обрушился на нее ужасный шум со всех сторон – гомон, гудение, визг, а мимо неслись чудно одетые люди, но ей было не до гляделок – она зажала уши, спастись от этого шума, и сделала шаг в сторону, чтобы не сбила с ног безумная толпа… а там начался вовсе кошмар, все загудело, завизжало во сто крат сильнее, и уже не люди, а непонятные огромные короба неслись мимо нее, вокруг нее, прямо на нее… Закричала она и проснулась в испарине.
Сны возвращались почти каждую ночь. Бледная черноволосая девка то сердилась, то чуть не плакала. Спрашивала, где она, что происходит. Просила выпустить в себя и домой. Дарья вертелась во сне всю из без того короткую ночь, днем работа стала валиться у нее из рук.
За целый день тяжкой работы в поле Дарья уматывалась, но хотя бы отвлекалась от мыслей о ночной гостье. Однажды вечером, отправив в печь горшок с картошкой, присела она на минутку на лавку, прикрыла глаза, выдохнула. «Нет, ну это кошмар, конечно, так жить», - раздался вдруг в голове голос. И Дарья не выдержала, сжала голову руками, закричала:
- Сгинь! Изыди! Мало что ночами мучаешь – хоть днем дай жить!
Ответа не последовало. А за дверью, сжав зубы и постукивая кулаком по косяку, стоял муж. Он долго думал и, когда мать перестала возиться на лавке за занавеской и уснула, сел рядом с женой:
- Что с тобой творится, Дарьюшка? Ты сама не своя последнее время.
Дарья опустила голову, и запричитала, глотая слезы:
- Не знаю я, Федор… одержима я, видно… девка мне какая-то мерещится чудная, то только во сне приходила, а теперь и наяву блазнится… Что мне делать, Феденька?
Федор помолчал, покусал ус:
- Молчи. Не говори никому и не показывай. А то люди замечать и судачить начнут. Ты…к батюшке сходи да молись усердно. А там подумаем.
И так он хорошо и добро сказал, что Дарья успокоилась, выдохнула и поплакала еще немного ему в плечо. А когда легли, она поначалу сторонилась, боясь, что эта – внутри – смотреть станет, но ее не было, и она отдалась мужу покорно и радостно.
В воскресенье пошла Дарья к исповеди. Все рассказала святому отцу, все грехи свои большие и малые и вовсе крошечные, вольные и невольные. А про девку в голове утаила. Не смогла. Но девка не показывалась, и ей полегчало.
После ужина взялась Дарья стол скрести, тихонько напевая себе под нос. Свекровь зыркнула недовольно. Всегда она так, и не скажет ничего, а зыркает, хмурится, носом крутит. Уж лучше б говорила, было б на что ответить.
«Вот же грымза старая», - весело-сердито сказала вдруг девка в голове. Дарья от неожиданности прыснула и тут же спохватилась, плотно сжала губы. А уже поздно вечером, лежа рядом с посапывающим мужем, насмелилась и тихонько позвала:
- Эй. Ты здесь?
«Здесь», - отозвалась та.
- Ты кто такая? Живая аль мертвая? Дух али бес какой?
«Живая. Была по крайней мере. Даша меня зовут. Захарова».
- Надо же, - удивилась Дарья. – И я Дарья Захарова. Как ты оказалась в моей голове? Почему не уходишь?
«Не помню и не понимаю, - жалобно ответила Даша, - думаешь, по своей воле оказалась и не ухожу?»
- Ох, Даша… и правда ведь кошмара ты на меня навела. Я чуть ума не решилась, как тебя видеть и слышать стала.
«Не, про кошмар – это я тебя пожалела. Я б сдохла от такой работы с утра до ночи. Ты посмотри на свои руки. А ведь молодая еще совсем»
Посмотрела Дарья – руки как руки. Загорелые, крепкие, самую малость загрубевшие.
- А ты знатного рода небось, ручки бережешь?
«Не знатного. Обычная я. Работаю».
- Где работаешь? В городе на фабрике, что ль?
«Как тебе объяснить… ну пусть счетоводом, что ли. Но конечно, белье в реке руками не стираю».
- А кто тебе стирает?
«Машинка».
- Что?
«Я б объяснила, да ты ж не поверишь… ну представь, вот сундук. Белый. А внутри у него бочка. И ты белье туда кладешь, в нее вода набирается, и она сама собой крутится и белье стирает».
- Тьфу на тебя, - рассердилась Дарья. – Морочишь все-таки меня бесовством.
«Ну почему бесовством. Вот смотри. Мельница. На лопасти дует ветер или льется вода, и внутри крутятся жернова. Так представь. Где-то далеко стоит огромная водяная мельница. И от нее тянутся… ну, нити. Жилы. В каждый дом. И в каждом доме от них работает какой-нибудь механизм. Стирает. Полы натирает. Светильник горит».
– Это где ж это такое? Откуда ты? По-нашему вроде говоришь складно…
«Я б рассказала… - вздохнула девка. – да не поверишь ведь. Ладно, ты спи давай. Тебе завтра опять с рассвета вкалывать».
В ту ночь Дарья заснула быстро. Снилась ей громадная мельница, жернова с привязанными к ним жилами, а еще лопаты, сами собой вынимающие хлеба из печи, да так споро – только успевай подхватывать.
С того дня бояться гостьи в голове Дарья перестала. Стали они вечерами разговоры заводить, песни петь. Оказалась баба как баба, хоть и чудная и неведомо откуда. Те же мысли, те же заботы – муж, свекровь, родители. И было-то ей, если подумать, похуже чем Дарье. У нее-то руки-ноги есть, глаза, в общем, здесь она вся. А та – одна душа бесплотная в чужой голове. Хоть дома и делают все машинки, а мужу и родителям машинку вместо себя не оставишь. Однажды она совсем расклеилась:
«Сколько времени уже прошло? А если я тут навсегда застряла?» Даша, кажется, всхлипнула. Дарье захотелось ее утешить:
- Ну не плачь, девка. Авось не навсегда. А если и навсегда…что ж, небось уживемся. Иногда только того… отворачивайся, ладно?
И уживались. Жалели друг друга. Даша Дарью – за тяжкую бабью долю и непосильный труд. Дарья Дашу – за ужасную безнадежную бессильную бестелесность.
Как-то на жатве взялась Даша Дарью песней развлекать, хоть и старались они обычно днем помалкивать, как Федор велел, чтоб люди не заметили. Поет Даша песенку, а Дарья у нее слова непонятные переспрашивает. И так они заболтались, что Дарья отвлеклась и серпом руку порезала. И хоть не впервой, а увидев брызнувшую кровь, ойкнула, оступилась, упала – да и сомлела, то ли от жары, то ли от того, что о камень ударилась при падении…
…Даша открыла глаза. В них тут же ударил яркий свет, бьющий из окна, отражающийся от белых стен. Зажмурилась, открыла снова, сфокусировала взгляд. Спина в синей рубашке на фоне открывающейся двери. Уходит! «Антоша!» - радостно крикнула она. Но крик не получился, получилось еле слышное сипение: «Ан…тоша…» Но он услышал…
Наконец все улеглось, ушли суетившиеся вокруг нее врачи, оставив их вдвоем и строго наказав – только недолго.
- Антош… как же я там по тебе скучала… - прошептала она, едва шевеля бессильными пальцами в его руке.
- Где там? Где ты была все это время?
- Я бы рассказала… да ты ведь тоже не поверишь…
…Июньские зори, июльские полдни, августовские вечера — все прошло, кончилось, ушло навсегда и осталось только в памяти. Как и сероглазая девка из зеркала, и белый сундук, внутри которого белье крутится-полощется. Дарья отжала последнюю выстиранную рубаху, вытерла лоб, улыбнулась, погладила округлившийся напрягшийся живот. Все хорошо.