В этом крыле — лишь одинаковые двери с бежевыми табличками. Скромно моргает синяя лампочка. На сестринском пункте сквозняк мотает ушки марлевых штор и перелистывает тетрадь; никого нет, вечер, успокоение.
Я осторожно постучался.
— Войдите.
При входе я испытал сильное раздражение. Я опять выпил, хотя намеревался не пить. Старик, неподвижно сидящий в кресле, протянул палец, указывая на табурет.
— Присядьте, пожалуйста. Вы же инспектор?
— Да, – сказал я. — Инспектор.
Жёсткое рукопожатие отдавало артритом.
— Меня зовут Эрих Коллер.
— Я знаю. Йозеф Мауэр. Вы пришли по делу или посмотреть, как мы тут плетём корзиночки?
Наверное, в молодости у него была огненно-красная шевелюра. Сейчас клочки седых волос имели оттенок ржавчины, которую кто-то долго тёр проволочной мочалкой.
— Я бы посмотрел, что вы тут плетёте. Собственно, для этого я и приехал. И до меня здесь уже побывал один человек, возможно, вы его помните? Герман Хеллиг.
— Может, — он пошевелился под своим пледом, устраиваясь поудобнее. — Это очень возможно. Только меня с ним не познакомили. Я ведь не на хорошем счету — капризен, задаю вопросы. Старую мебель гостям не показывают.
— Но я-то здесь.
— Так, может быть, вы не гость?
Безусловно, он не был крестьянином, слишком уж пропитался желчью и щелочью. Эта спрятанная усмешка в жёстких морщинах говорила о привычке к сильному ветру. Пальцы на месте, значит, работал не на станке. У нас говорили: хороший сапёр тащит в дом чужие обмотки.
— Вы работали здесь раньше. Уборщиком.
Он нахмурился:
— Так и написано в карточке? Поганец Алек! Работай-не работай, всё едино, скажут: коптил небо. У меня тридцать лет стажа, а с лопатой ходил два или три месяца. Совсем ничего. Слушайте, вы же знакомы с инспекцией по труду? Так и сообщите куда нужно про всё это безобразие! Сообщите! Сооб... Про всё... про... Хотя не нужно. Ничего не нужно.
Голос упал. Последние капли звука скатились с губ и он замолчал.
Молчал и я.
— Жизнь впустую. Как это вам понравится?
Пауза. Он очень хотел, чтобы я начал его расспрашивать. За окном дождь постукивал о стекло, и я подумал о том, где сейчас Афрани. Нельзя выпускать её из виду. Никак нельзя. Есть бочка с листьями, и огромное количество сточных труб, где-то под цоколем, наверняка, есть подвал, и где-то должен быть морг, где они хранят трупы, пока «Рейлбанн-экспресс» не увезёт их обратно на родину.
— По крайней мере, здесь очень обильно кормят. Как инспектор, вы должны были это отметить.
— Я и отметил.
— И что?
Я пожал плечами.
— На передовых позициях всегда кормят прилично.
— Стало быть, вы поняли.
Он прикрыл глаза — измождённый старик, похожий на летучую мышь. Любопытно, в качестве кого он трудился прежде? Конторщик, телефонист или разнорабочий? Мне бы пригодились умелые руки.
— Путеец, — сказал он, словно прочитав мои мысли. — В прошлом путевой инженер. Вы, друг мой, не смотрите, что я тощ как пугало. Рак желудка никого не делает красавцем. Между прочим, у вас тоже бланш под глазом, а я не зову на помощь.
— Это знак отличия.
— Знак того, что вы молодой болван. И они вас не выпустят.
— Жизнь — мозаика, — возразил я.
Так говорил Гузен — по крайней мере, пока его не повесили. Так говорил один из моих приятелей, и так говорю и я. Но то, что я сглупил и сболванил — это уж сто процентов, и виноват в этом Карл со своим чёртовым оптимизмом. Со своими чёртовыми интригами! Завтра я попробую снова вырваться в Грау, но почему-то уверен, что путешествие пройдёт без удобств.
Тихий скрип прервал течение мыслей. Мы вздрогнули.
— Простите, — извинилась Афрани, всовывая кудрявую голову. — Можно войти?
— Это моя помощница.
— Господи Иисусе, — сказал Мауэр, смотря на меня почему-то с жалостью. — Воистину неисповедимы пути. И что же вы собираетесь делать, инспектор? Вы и этот ребёнок?
— Мне двадцать три года, — возразила Афрани. — Я уже не ребёнок. И Эрих, простите, что вклиниваюсь, но там какой-то парень хотел унести вашу крысу. Он заявился с тряпкой и пылесосом. Я пока переставила клетку к себе.
— Господи Боже, инспектор! Зачем вам крыса?
— Не знаю, – сказал я. Должно быть, в аду мне зададут тот же вопрос. — Буду крутить на верёвочке. Отвезу сыну. Йозеф, у нас мало времени, и вы должны мне помочь. Это в ваших же интересах.
— Да я готов, — откликнулся он с недоумением. — Но чем же я могу вам помочь?
— Советом, — сказал я, вынимая карту и разворачивая её у него на коленях. — Просто-напросто добрым советом.
***
Гроза повредила кабель, и телефон не издавал даже шуршания.
В директорском кабинете я чуть не уснул, развалившись на огромном диване от которого пахло кожей и шоколадом. Между двумя гроссбухами блестела золотинка от «Миу-гумми». Я бы провёл более тщательный обыск, но в дверях уже топтался конвой, и я вышел, налив себе воды из директорского графина, чтобы убедиться, что это просто вода.
Завтра я попробую вырваться в Грау, подумал я.
Плевать я хотел на воскресенье! Такими делами должны заниматься спецслужбы, прикрытые спецбронёй. «Мальчики Дитриха» или «Ультрас»? Как обмолвился Бессер, одна ласточка погоды не делает. Я и есть та самая ласточка. Карл обещал мне подкрепление. Но теперь, когда ставки сделались высоки, мне казалось, что куда осмотрительнее и умнее — задействовать ресурсы Бюро.
Но привлечь помощь — не означает сидеть, сложа руки. Пока Афрани в компании Мауэра предпринимала опасную авантюру, я мужественно вызывал огонь на себя.
Если судить по трудовым карточкам, в пансионате работало всего двенадцать человек, трое из которых жили в окрестных посёлках. Официальной охраны не было, почти все значились санитарами. В вестибюле я увидел двоих, и ещё один мягко сопровождал меня до директорского кабинета. Когда я попытался стукнуться к Ланге, из туалета вывернул Хуперт и предложил мне партейку в шахматы. Я отказался. К третьему этажу за мной следили уже пятеро. Я задумчиво проследовал к холлу, где стояли тренажёры для занятий лечебной физкультурой. Ремни были новыми, и судя по чистоте педалей, эти устройства никто и никогда не использовал.
Я опять спустился на второй этаж. Из туалета вывернул Хуперт и предложил партейку в «двадцать одно». Неужели санузел совмещён с игротекой? Лица охранников выражали мрачноватое удовлетворение, когда я отказался и опять вернулся на первый этаж.
Снаружи уже темнело. Над крыльцом зажёгся главный фонарь, а газон в глубине двора походил на поле. Санитар-охранник что-то сказал, но я недослышал и вышагнул в темень, на свежий воздух, где всё ещё моросил дождь.
Завтра я приведу сюда Йена.
Это слово — «завтра», «завтра», «завтра» — буквально сверлило мозг, вызывая дикое возбуждение. От земли шёл запах мокрой травы. Вазы, эти гипсовые урны, белели как морские ворота, и в складке туч раздавался жалобный птичий крик, отдаляющийся к горам. У фонтана-купальни шевелилась подбитая на бок тень. Привратник нагружал тачку травой и камнями, а рядом с ним стоял кто-то ещё — невысокий, но кряжистый. В белых брюках и тёмной рубашке, он быстро обернулся, когда я подошёл, и тогда я увидел, что это Полли.
Он усмехнулся и проскользнул рядом, едва не задев меня плечом. Привратник опустил лопату и взглянул на меня, чуть повернув голову. Обожжённая шея мешала ему смотреть прямо.
— Гнида, — конечно, я имел в виду Полли. — Дать ему в рыло?
— Неа, — хрипловатый полушёпот.
В жёлтом фонарном свете разбросанные инструменты блестели алмазной крошкой. Я взял вторую лопату и быстро наполнил тачку. Вся эта работа казалась чертовски бессмысленной. Человек в резиновых сапогах закурил и подошёл ко мне. Увечный, но вряд ли слабоумный. Я вспомнил, как он спросил: «Закончил?», а потом поволок тело Фритцля в овраг.
— Завтра я уеду отсюда, — сказал я.
— Куда? — поинтересовался он.
— Не знаю. Может быть, в Хильдесгайм. Или в Бетци. Просто поживу там пару недель.
— Пожить-то можно и здесь, — возразил он вполне резонно.
— Это кому всё равно.
Я бы хотел объехать весь мир, но так, чтобы вернуться. В Хильдесгайме, по правде говоря, я никогда и не был, но слышал, что он построен вокруг розового куста. В Бетци выращивают картофель сорта «Флоретта». Я отлично разбираюсь в картофеле. Если я когда-нибудь заведу себе дом, то прикуплю к нему поле и засажу клубнями разных сортов — от крахмалистых до самых красных, пригодных только для варки.
— Здесь тоже растёт картофель.
Теперь он стоял совсем рядом. От штормовки пахло бензином, которым он поливал траву и сучья перед тем, как зажечь. Из-под полы резиновой шляпы блестели внимательные глаза.
— Говно у вас тут, а не картофель, — сказал я. — Ты уж извини меня, братец. Если земля не родит, то не стоит её и мучить. Я так считаю.
***
Перед ужином я заглянул к Афрани за крысой и подивился, насколько там всё мудро устроено.
Мудро, но до странности хаотично. Женщины обживают пространство совсем не так, как мы. Вещи привлекают к себе внимание, подманивают, сбивают с цели. Они разбросаны, как след охотника — не случайно. Вот, скажем, эта блузка на вешалке. Я бы убрал её в шкаф и дело с концами, но ведь не тут-то было. К блузке прилагается полотенце. К полотенцу — капли на смуглой коже, вся эта бижутерия, и эти туфли, эти... чёрт знает что!
Я взял клетку и Буби вцепился мне в палец.
— Паскудство!
— Ох! — Афрани в ужасе всплеснула руками. — Подождите, Эрих! У вас кровь. Сейчас я достану спирт.
— Ничего, — пропыхтел я, придерживая клетку локтем. — Лучше подержите мне дверь.
— Да поставьте её! — воскликнула она с чувством. — Потом унесёте. Нужно обработать ранку. Крысиные укусы — самые опасные, из-за микробов.
На мой взгляд, самое опасное — это получить шрапнелью в живот, по сравнению с этим даже укус крокодила — лёгкие шалости. Но я поставил клетку и сел. Уходить не хотелось.
— Что вы узнали?
— Пока немного. Завтра Йозеф попробует поговорить со своим соседом насчёт фирмы «Хербст». Он бывший экономист. С ним трудно общаться, потому что у него... он всегда... говорит слова, знаете, всякое... просто автоматически, вместо нормальных... Как пластинка, одно и то же, и всегда плохие, просто гадость... Забыла, как это называется. Ему попал в мозг осколок и потому он такой.
— Я знал одного такого и без всяких осколков.
От волос шло блестящее глянцевое свечение. Чем восточные женщины моют волосы? И этот запах — совсем не тяжёлый, но стойкий, как будто повторяющий контуры тела, воссоздающий их. Даже закрыв глаза, я мог сказать, далеко ли она от меня. Очень удобно. Хотя и мешает думать. Да.
— Вы что, приняли душ?
— Нет, — она потупилась. — В раковине.
— Почему? — удивился я. — Фриш хвастался, здесь отменные душевые.
— Так, но...
Её лицо заострилось, губы дрожали. Я ничего не понимал.
— Боитесь? Если нужно, я постою у двери.
— Спасибо, — она сглотнула. — Не в этом дело. Просто... Вы сами сказали, здесь небезопасно, и я почувствовала... Моя мама. Они увезли её в Хольцгамме. И там тоже... им приказали принять душ, но это был...
— А.
Вот теперь я понял.
Я сидел и разглядывал свои руки. Средних размеров пальцы с утолщениями на суставах, на указательном рубец от ожога, средний и вовсе плохо сгибается. Лопатообразные ногти. Такими руками хорошо копать картошку. В детстве я любил копаться в земле, часами, не пытаясь дорыться до земного ядра, а просто доставая всякие разности — корни, дождевых червей, обломки слюды и камни, отшлифованные водой. Ожогов тогда не было, они появились позже.
— Простите, — сказала Афрани.
— Не извиняйтесь, — сказал я. — Просто забудьте это слово и всё. Никогда не просите прощения.
Буби пошевелился.
— Скотина, — сказал я ему.
— Он просто испуган. Эта клетка ему не подходит. Она для маленьких крыс.
— Откуда вы знаете?
— У моего отца был свой зоомагазин. В основном корма, аквариумы, аксессуары, но были и мыши, и попугаи. Однажды нам привезли ежа, но он простудился и быстро умер. Ежи должны жить в лису, у них много опасных паразитов. А крысам нужно пространство, особенно самцам. Они не могут жить с кем-то ещё, сразу начинают драться.
— Знакомо.
Я поднёс к прутьям палец. Теперь он пах спиртовой настойкой и нитками. Буби деликатно погрыз ноготь и отошёл в угол клетки, волоча за собой тяжёлый, чешуйчатый хвост.
— Вы пошутили, что возьмёте его сыну. У вас есть сын?
— Есть. Сейчас ему пять.
— Пять, — повторила она задумчиво. — Получается, ещё во время войны...
— Да.
Я встал и отошёл к окну. Из-за темени стекло превратилось в зеркало, и я видел лицо Афрани — белое пятно на размытом блике.
— Вы женаты?
— Нет. Все получилось из-за войны. Не здесь. Случайно.
— Оккупация?
Теперь её голос звучал осторожно. Не как у медицинской сестры, а как ребёнок, который подкрадывается на цыпочках.
— Значит, он живёт не с вами?
— Вы всерьёз думаете, что кто-то бы доверил мне воспитание? Нет. Он воспитывается в Брославе, у родных. Родных его матери. Они хорошие люди. Я не проводил экспертизу, но они позволяют мне видеться с ним.
— Экспертизу?
— Генетическую.
— Но зачем?
— Видите ли... В тот момент... я был не один. На войне такое случается.
Секунду-другую она неподвижно смотрела мне в затылок, не понимая, осмысливая. Потом глаза расширились, потемнели:
— Да вы же... Вы — негодяй!
— Знаю, — сказал я. — Теперь знаю.
Развернулся, бережно поднял клетку, сунул её под мышку и ушёл к себе, благо идти было недалеко. Комната выглядела, как раньше — чистая и абсолютно безликая. В ней даже не было зеркала. Видимо, тому, кто жил в ней раньше, оно было не нужно.
***
— Ла-ла! — пропел Фриш. — Вы любите музыку?
В буфетной было тесно и душно от скопившихся тел. Пансионеры сидели рядком вдоль стены, огороженные столом и стульями, а санитары толпились поодаль. Польмахер возился с транзисторной радиолой, то приглушая, то прибавляя звук. Гуго держал пластинки в картонных цветных коробочках, разрисованных радугой и чёрно-белыми портретными фотографиями. Я взял одну из них, и он улыбнулся.
— Что вы выбрали? «Незабудку»?
— Марлен Хольц.
— Сочное «фа», — Фриш отобрал у Гуго пластинки и сам стал перебирать, вороша конверты толстыми, мягкими пальцами. — А вот Илона! Илона Цолльнер. Как хотите, но такие игривые нотки бывают только у метисок, у полукровок. Этакая, знаете ли, чертовщинка! Алеку нравится чертовщинка. А, Алек?
Долговязый хихикнул.
— А вам что нравится, Коллер? Погорячее? Возьмите вон ту, с золотым обрезом. Потрясающее контральто. Мои парни обожают контральто.
— Я за Хольц, — сказал Полли.
— Ну и дурень. «Эрику»?
— Даёшь «Эрику».
— Илону!
— «Рыбачку с Бодензи».
— Какую ещё?...
— Ну эту. «Приди в полночь, приди в час...»
— Цыц! — гаркнул Фриш, прервав начинающий разгораться спор. — Инспектору выбирать. Коллер, ваш голос. Вы гость, вам и карты в руки. Кстати, как насчёт карт?
— Я пас. Устал.
— Серьёзно? Детское время. Возьмите бисквит.
— С собой, — возразил я. — Сейчас не могу, наелся. У вас кормят как на убой.
Польмахер засмеялся.
Его рукава были закатаны, и на запястье блестел браслет. Обычный железный браслет наподобие фронтового, только без группы крови. А может, надпись была нанесена изнутри.
— Цыц! Чего это тебя разбирает? Коллер, не рушьте компанию.
— Ладно, — сдался я.
Гуго налил мне вина из плетёной фляги — терпкое и приятное. Пансионеры пили свой чай, а мы потягивали вино, пока низкий женский голос пел о ночи и о разлуке. Всё вокруг плывёт в сумрачном свете, пока женский голос поёт «будем», выговаривая «в» как «ф», всё вокруг зыбкое, нестойкое, преходящее; ломая ветки, я продираюсь через сугроб, туда, где на макушках елей сверкает и зыбится кровавое солнце; окружённый облаком пара, я напрягаю локти и наконец пробиваюсь наружу и ощущаю свободу...
Спишь, говорит Полли, у меня вини, а у тебя? Мы же играем в двадцать одно, напоминает Ганс. Какое ещё двадцать одно, городские хлыщи пусть играют в двадцать одно, а мы будем в ясс. Какая свинья склеила карты? Пчёлы вырабатывают особый клей, замечает Угер, я знаю, я родился на пасеке. Ты родился в капусте, дурень, в цветной капусте. А ну-ка, сдавай, Херменли! Кто сдаёт? У Илоны прекрасный голос, ла-ла-ла, чудно, чудно! Инспектор окажется в яблоках. Тю, инспектор, у меня «бург», а у тебя? Отлезь ко всем чертям, сказал я, вы все, я вас давно знаю, вы у меня в печёнках застряли. Знаешь – так и что? Не наливай ему больше, Херменли, он же в бутылку лезет.
Нет, не лезу.
Прижимая к груди бисквит, я куда-то иду и слышу удаляющийся женский голос, повторяющий «будем, будем», сквозь душистые кусты сирени в садик, где растёт тысячелетний розовый куст. Замочная скважина расплывается, а у меня нет ключа. Полли помогает мне войти и уходит, вездесущий засранец. Нужно сесть. Нужно...
— Буби. Хочешь?
Крысы любят бисквит.
Я вырубился всего на полмгновения. Удобно, когда раковина прямо в комнате. И холодная вода, прямо-таки ключевая. Отлично снимает похмелье.
— Они меня вырубили.
Да, вот что.
Жаль, что здесь нет зеркала; отражение глаза в глаза прочищает сознание даже лучше холода. Остаётся точка, если её поймать, можно поймать себя, не ускользая. Гостиничный номер. Вот оно. Я научился этому в той деревне, название которой сейчас не вспомню — разве что утром. Вот она, эта точка!
В клетке не наблюдалось шевеления.
Я подошёл и открыл дверцу.
Крыса лежала на боку, как плоский меховой коврик. Из полуоткрытого рта высунулся угол серо-розового языка. Выпученные глазки казались пыльными – незрячие пуговицы. Я потрогал бок. Нитяное сердцебиение. Буби спал. Отравленный бисквит подкосил его, как и меня, и даже не понадобилось вина, чтобы всё это запить.
Следующая глава: http://proza.ru/2019/12/11/601.