В гостиничном номере на столе стояло блюдо с яблоками.
Он остановился. Яблоки? Он ожидал увидеть какие угодно экзотические фрукты в калифорнийском отеле (ботеле, мысленно поправил он себя, надо выучить новое слово «ботель»: маленький отель на пришвартованной у Лонг Бич яхте), но … яблоки? Некрупные — он видел даже от входной двери — неидеальной формы, с черными точками, словно те самые, карельские, тронутые первым морозом …
Он не ел яблок больше пятидесяти лет.
Собственно, с тех пор и не ел. С того самого дня, как погиб Артурка.
Они любили играть в заброшенной сортавальской больнице. Несколько лет назад наконец закончили строить новое здание, то, красное, на холме. Ветхие корпуса остались не у дел. Сначала поговаривали о реконструкции и воссоздании исторического облика, потом у города, как всегда, не хватило денег, и старую больницу оставили медленно умирать. Дорога, ведущая к воротам, понемногу заросла травой. Наглый вьюн заплёл и навсегда обездвижил ворота.
Местные пацаны, конечно, облюбовали заброшку. Это была их собственная крепость: пусть с облупившейся штукатуркой и местами рухнувшими перекрытиями. Пусть ветра и дожди понемногу разрушали белый камень, для ребят не было лучшего места для игр. Вечерами жгли костры, жарили хлеб и сосиски, рубились в карты, в ножички, в нехитрые настолки или в словесные ролевухи; днем бегали, лазали, играли в войнушку. По очереди захватывали «штаб» – центральную галерею между больничными корпусами.
И яблоки, конечно. У западного крыла росло несколько яблонек, он знал сорт, бабушка говорила: грушовка московская. Яблоки крепкие, некрупные , откусишь – во рту словно взрыв сока, аж жмуришься, и по подбородку течёт, и все руки в соке, и пахнешь потом невозможно, весь август пахнешь, и весь сентябрь, и мама целует по вечерам в яблочную макушку. Нигде таких сладких не ел, как у больничного крыла, нигде.
Тогда снегом припорошило: рано, в сентябре. Прибежали, увидели: яблоки на снегу – красные, хрусткие, от мороза словно в два раза слаще. Вот это выдался день!
Артурка всегда первым был, и к яблокам тогда первым прибежал, оглянулся. Солнце навылет в спину било, и артуркино лицо было в тени, когда он закричал: здесь остров Авалон! И они рванулись навстречу, хохоча, какой такой Авалон, никто не знал, но какая разница, если Артурка предлагает. Он всегда придумывал самое интересное, Авалон так Авалон.
И они играли в Авалон. Артурка рассказал. Оказывается, это остров: то ли настоящий, то ли мифический, там росли яблоки, и кто их ел, тем яблоки давали счастье и бессмертие. Так Артурка сказал. Счастье и бессмертие: они объелись в тот день до пуза, и руки были липкие, и рубашка соком пропиталась, столько счастья и бессмертия.
Только Артурку это не спасло. Хоть его и звали как того рыцаря, самого главного, из сказки про Авалон. Того Артура, рыцаря, оказывается, смертельно раненым свезли на остров в лодке, и его там феи то ли исцелили, то ли похоронили с почестями. Но их Артурка в тот день умер навсегда, и ни яблоки, ни феи не помогли.
Он убил Артурку.
То есть, конечно, его никто ни в чём не обвинил, да и зачем, он сам всё знал. Это он сказал Артурке, что из окна второго этажа можно перелезть на ветку яблони. Сказал, потому что сам так лазал, и чуть не обоссался от страха, когда ветка хрустнула прямо под ним, — там лететь метра три, не меньше, а внизу бетон. И хотя ветка трещала ещё накануне, всё равно сказал, как будто поверил, дурак, в бессмертие и счастье, поверил же!
Артурка смотрел, задрав голову, на яблоню, прикидывал, как бы забраться. Он всегда высоту любил. Снизу ствол был гладкий, а вот если из окна, так самое то. А когда Артурка побежал наверх, чтобы, на дерево перелезть, он как раз отходил отлить, и услышал только, как дико пацаны кричат. Дико и тонко. Сколько лет он по ночам просыпается в холодном поту, потому что снова слышит этот крик.
Вся жизнь была похожа на бегство: от Карелии, от яблок, от самого себя. Уехал с матерью в Германию: мать с отцом развелись, она чуть ли не удрала, его прихватив, поехала к родным в Эрфурт, там и устроилась. Он быстро привык, несложно привыкнуть: надо было всего лишь вычеркнуть предыдущие тринадцать лет из жизни. Пришлось вычеркнуть заодно отца с сестрой; дурость какая-то, говорил себе поначалу, почему, если мать не хочет видеть отца, я не могу знать, где он, что с ним, что с Анькой, в конце концов. Но если думать об отце и Аньке, то нужно думать и доме, о Карелии, о яблоках сорта грушевка московская, о том, как яблоки красно лежали на снегу … об Артурке.
Он не хотел.
Он стал немцем просто и безоглядно: до мозга костей впитал в себя новый край, новый язык, новый менталитет. Матери давно нет на свете, черт его знает, жив ли отец и как там Анька, а он, немец, живёт. Неплохо. Работа. Дом. Не женился. Детей не было. И дело не в том, что не складывалось у него с женщинами: складывалось, пару раз даже почти совсем сложилось. Но как думал о семье, так видел Артурку, который не вырос и которого не спасли обещавшие бессмертие и счастье карельские яблоки. Не мог решиться дать жизнь, знал: умеет лишь отнимать.
Стерильная чистота гостиничного номера поражала.
Занавески и те встали по стойке «смирно». Ни дуновения ветерка, хотя окно приоткрыто, и ботель покачивается в океанской воде. Кровать. Стол. Шкаф. Яблоки. Чёртовы яблоки, зачем они здесь.
Зачем здесь он сам, вот, на самом деле, главный вопрос. Он вспомнил, как прилетел ночью в Лос-Анджелес. Прилетел, потому что Анька позвонила.
Он больше пятидесяти лет не слышал её голос. Понятия не имел, где она, а Анька как-то его разыскала, позвонила и заявила, что забронировала и билет, и отель, и билет на какой-то чёртов паром на какой-то чёртов остров у калифорнийского берега. Потому что её единственная внучка выходит замуж, и если он, старый козёл, не появится пятого июня на причале, она сама за себя не ручается. Примерно так.
Он полетел, и вот, он здесь. Сегодня переночует в ботеле (ему начинало нравиться слово), а утром прогуляется до пристани, сядет на паром и примерно через час сойдёт на острове Святая Каталина. И увидит Аньку.
Во рту пересохло.
Рука протянулась к блюду с яблоками.
Он вздрогнул и поспешно огляделся в поисках стакана, налил себе воды из-под крана.
Телефон зазвонил, когда он стоял на крошечной палубе и смотрел на закат.
- Завтра. – Без предисловий сухо сказала Анька. И потом, помягчев, – Ты не представляешь, как я боялась, что больше тебя не увижу.
- Я тоже. – Сам не ожидал, что скажет так. – Ну и небо тут у вас. Хоть на океан взглянул на старости лет.
- Какая там старость, – возмутилась Анька, – ты не думай, я тебя старым козлом в сердцах, я ещё и не такого тебе, козлу старому наговорю. Знаешь, сколько лет я угрохала на то, чтобы сначала тебя забыть, потом вспомнить, потом простить, потом найти? То-то же. А жизнь только началась, подумай.
- Моя закончилась, – отрезал сухо, – когда … Артурка. Ну, ты помнишь.
- Артурка?!
Наверное из-за того, что небо было непривычно алого цвета – ни в холмистом Эрфурте, ни в плоском Берлине, куда он перебрался после маминой смерти, не было таких закатов, -- ему стало всё равно, какие слова прозвучат, когда он откроет рот и оближет пересохшие губы:
- Я убил Артурку … и себя заодно.
Молчание.
Аня вздохнула.
- Ты … ты правда думал, что … ты действительно думал, что из-за тебя? Но почему?
- Я не думал, Аня, я знаю. Я сказал про ту ветку, я его отправил на второй этаж. И сбежал потом. А узнал … вечером. Что Артурка умер. Совсем.
Он посмотрел на океан. Начал сгущаться туман. Так странно: ещё полчаса назад воздух был кристально ясным.
Аня вдруг захрипела в трубку. Он испугался.
- Аня? Анька! Что случилось?
- Что случилось?! – Она закашлялась с такой яростью, что телефон подпрыгнул у него в руке, – ты спрашиваешь меня, что случилось? Ты, скотина эгоистичная, жизнь поломал из-за того, что сам выдумал! Ты хоть понимаешь, что сказал?
- Допустим. – Он не понимал.
- Ты. Думал. Что Артурка. Умер. Из-за. Тебя. Ты сбежал! Сбежал от ребят, сбежал потом с … Вероникой (она не произнесла «с мамой»), сбежал от меня, от нас, и всё из-за того, что ты! Сам! Решил! Что виноват!
- Я убил Артура. – Он думал, что если повторит, станет легче. Должно стать легче, чёрт подери, ему всегда становилось легче, словно он опережал кого-то другого, кто может его обвинить. Словно вся жизнь строилась на единственной этой фразе, и главным делом жизни было – произносить её как можно чаще и как можно быстрее. Пока её не произнёс кто-то другой.
Легче не стало.
Туман приближался с невероятной скоростью и уже успел проглотить пару соседних яхт.
Он услышал, как Аня набрала полные лёгкие воздуха.
Следующую фразу не разобрал, зато палуба внезапно оказалась близко, слишком близко; он вскрикнул, когда зад сразмаху врезался в деревянный настил. Лодку качнуло.
Он переложил телефон к другому уху. – Что?!
-- У Артура была аневризма. Она лопнула. Лопнула, когда он стоял на подоконнике окна второго этажа. Ты бы знал. Все знали. – Аня вдруг зарыдала, нет, заревела, как лось. Он испугался, что рёв услышат на берегу, – Все грёбаные дети города узнали об этом, когда было вскрытие. Всё грёбаные дети, которые пришли на грёбаные похороны, знали, все знали!!! Кроме тебя.
-- Мы тогда сразу … в Питер … потом … – он не мог говорить. Шептал. Аня не слушала.
-- Артур даже не успел вылезти на ветку!!! Она не успела сломаться! Никто! Никого!!! Не убивал!!!
Крик от отразился эхом от тумана и вернулся на палубу:
- Не убивал!..
Они молчали.
Аня, трубно высморкавшись, сказала уже спокойнее:
-- Старый козёл. Старый грёбаный козёл. А если бы я тебя не нашла?!
Он не ответил.
-- Завтра встречаю тебя с парома. Детей женим в отеле в полдень. – Он услышал, как Аня шелестит бумагами, – тут рай, кроме шуток. Пальмы, шмальмы, пляжи, коктейли. Непонятно только, зачем они решили расписаться в июне: самые туманы, как привалит по вечерам – только на ощупь и ходи. И океан дубацкий. – Её голос потеплел, -- но мои дикие, северные, им в кайф. Говорят, и туманы тоже в кайф.
* * *
Утром туман сгустился так, что он вытянул вперед руку, словно собирался погладить воздух как шёрстку котёнка. Пальцы прошли насквозь.
До пристани дошёл быстро. Паром Catalina Express, белый и строгий, ждал.
-- Avalon?
Земля ушла из-под ног.
-- Sorry … what?!
-- Avalon, Santa Catalina? Your ticket, please.
Анька же говорила название города, точно, да он не расслышал.
Значит, Авалон.
Он поднялся по трапу и остался стоять на палубе.
Паром медленно отчалил, развернулся и, потихоньку набирая скорость, поплыл в белом молочном облаке. На палубе было зябко, и большинство пассажиров поспешили укрыться внутри. Он опустил руку в карман пиджака и нащупал прохладную округлость яблока.
… рот наполнился сладостью. Он моментально узнал вкус грушовки, ни с чем его не спутал бы, ни за что на свете. Капля сока потекла по подбородку и грозила упасть на ворот нарядной рубашки. Яблоками пахло так пронзительно, что он начал оглядываться по сторонам: не мог же тому виной быть один плод?
Двигатели работали почти бесшумно. Он сосредоточенно доел яблоко. Туман больше не казался плотным, тут и там появились прорехи голубого неба.
Он смотрел, как из тумана проступают очертания незнакомого острова.
Счастье и бессмертие, Артурка, думал он, вот, значит, как.
С парома вышел после остальных пассажиров. На пристани одиноко маячила женская фигура. Последние пряди тумана растворились в лучах утреннего солнца.
Он улыбнулся.
-- Привет.